Текст книги "Мировая история"

Но этим все не оканчивалось. На закате классического мира у Западной церкви появилось два новых атрибута, которым предстояло послужить спасательными средствами на опасных стремнинах бурной реки истории в период, когда одна цивилизация уже рухнула, а новая еще не народилась. Первым спасителем считается христианское иночество, которое как явление сначала появилось на Востоке. Около 285 года копт преподобный Антоний Великий удалился в египетскую пустыню, чтобы жить там отшельником. Его примеру последовали другие монахи, занявшиеся наблюдением за миром со стороны, молитвенным служением, противоборством с демонами или укрощением плоти через пощение и другие не менее сомнительные ограничения. Некоторые из них собирались в общины и стали монахами, запертыми в монастырях. И такая практика в скором времени распространяется с востока до запада.

Один итальянский монах, о котором нам мало известно, но зато все знают о его достижении и о том, что ему приписывается способность являть чудеса, нашел положение монашества неправильным. Речь идет о Бенедикте Нурсийском, сыгравшем видную роль в истории церкви. В 529 году он основал под Монте-Кассино в Южной Италии монастырь, в котором внедрил новые правила жизни, собранные и просеянные из правил ближайших монастырей. Так он создал основополагающий документ западного христианства и, соответственно, западной цивилизации. Он обратил внимание монаха на общину, аббату которой должна была принадлежать абсолютная власть. Назначение общины состояло не просто в обеспечении условий для воспитания или спасения отдельных душ, а в том, чтобы ее обитатели молились и жили одной семьей.

Каждый монах брал на себя обязательства нести свой вклад послушания в рамках заведенного навсегда порядка участия в церковной службе, вознесения индивидуальной молитвы и общественно полезного труда. Из заготовки индивидуализма традиционного монашества удалось выковать новый человеческий инструмент; ему предстояло служить одним из главных видов оружия в арсенале церкви.

Святой Бенедикт не заносился слишком высоко, и в этом скрывается одна из тайн его успеха; следование уставу святого Бенедикта было вполне под силу весьма среднего человека, любящего Бога, а от его монахов не требовалось истязания собственного тела или духа. Правильная оценка потребностей монахов получила подтверждение через стремительное распространение устава Бенедикта. Очень скоро бенедиктинские монастыри появились повсюду на территории Запада. Они превратились в ключевую кузницу миссионеров и источник учения для новообращенных языческой Англии и Германии. На Западе только служители кельтской церкви цеплялись за прежнюю, отшельническую модель монашеской жизни.

Еще одной новой мощной опорой церкви стало папство. Особое место среди епархий христианского мира Риму даровалось престижем престола святого Петра и легендарным заступничеством «трофеев» этого апостола. Престол святого Петра в Риме считается единственным престолом на Западе, который якобы основал один из апостолов. Но в принципе к нему мало что еще можно отнести; Западная церковь стала младшим ответвлением, и ближайшие связи с апостольским периодом истории можно проследить как раз в церквях Азии. Что-то еще требовалось папству для начала его возвышения к выдающемуся превосходству, считавшемуся само собой разумеющимся в средневековом мире.

Начнем с уже существовавшего тогда города. Рим на протяжении многих веков считался столицей мира, и практически для всего цивилизованного человечества именно так и было. Его епископы выступали в качестве деловых соратников сената и императора, и после отъезда имперского двора из Рима их высокое положение стало еще более очевидным. С переездом в Италию чужестранных государственных служащих из Восточной империи, которых итальянцы недолюбливали точно так же, как и варваров, те по-новому взглянули на папство как сосредоточие итальянских привязанностей. К тому же папский престол располагал состоянием, соразмерным с потенциалом аппарата правительства. Ему принадлежали мощные административные навыки, каких не находилось где бы то ни было за пределами самой имперской администрации. Такое отличие всегда особо явственно проявлялось во времена больших бед, когда варварам недоставало управленческих навыков. Послужному списку папского престола Рима мог позавидовать кто угодно; папские апологеты эксплуатировали его еще в V столетии. Умеренная папская позиция и заверения в том, что никакие новые отклонения невозможны, зато прежние положения тщательно охраняются, уже тогда присутствовали и выглядели совершенно искренними; папы не считали себя покорителями новой идеологической и юридической территории, но назывались деятелями, отчаянно старающимися удержать ту маленькую точку опоры, которую церковь уже обрела.

Так складывались внешние условия для появления институции папства как великой исторической силы. В V веке Лев Великий был первым папой римским, при котором такого рода новая власть епископа Рима стала очевидной всем. Император объявил папские решения имеющими силу закона, и Лев энергично навязал пастве догмат о том, что папы теперь выступают от имени святого Петра. Он присвоил себе титул великого понтифика (pontifex maximus), отвергнутый императорами. Считалось, что своим вмешательством, когда Лев Великий нанес визит Аттиле, он предотвратил нападение гуннов на Италию; епископы на Западе до того момента отрицали притязания Рима на первенство и проявили склонность к согласию с ними в мире, перевернутом варварами с ног на голову. Однако при этом Рим входил в государственную церковь империи, вероисповедание которой Юстиниан видел первостепенной заботой императора.

Папа, в котором наиболее полно раскрывалось будущее средневекового папства, к тому же числился первым папой, считавшимся монахом. В Григории Великом, правившем с 590 по 604 год, таким образом сошлись два великих нормативных нововведения ранней церкви. Его считают государственным деятелем, обладавшим великим предвидением. Римский аристократ, преданный империи и почтительный к императору, он стал тем не менее первым папой, безоговорочно принявшим варварскую Европу, которой правил; его понтификат наконец-то обозначил полный разрыв с классическим миром. Он считал своим долгом успешное проведение первой масштабной миссионерской кампании, одной из целей которой была языческая Англия, куда он в 596 году делегировал Августина Кентерберийского. Он боролся с арианской ересью и радовался обращению вестготов в католическую веру. Он точно так же заботился о судьбе германских королей, как об императоре, от имени которого, по его же утверждению, он действовал, но вместе с тем он выступал бесстрашным противником лангобардов; на борьбу с ними он мобилизовал императора, но главное, еще и франков. А лангобарды тоже (по необходимости) наделили своего папу политической властью. Они не только отстранили его от представления интересов императора в Равенне, но ему пришлось вести с ними переговоры, когда лангобарды стояли под стенами Рима. Наравне с остальными епископами Запада, унаследовавшими гражданскую власть, ему приходилось кормить население своего города и править им. Постепенно итальянцы начинали видеть в папе преемника власти в Риме, а также наследника святого Петра.

В образе Григория Великого соединились классическое римское наследие и настоящий христианин; он представлял собой нечто новое, хотя сам едва ли мог его разглядеть. Христианство относилось к классическому наследию империи, при этом во многом оно становилось иным и явно отличалось от него. Важно отметить тот факт, что Григорий не владел греческим языком; даже не видел в нем необходимости для себя. Уже просматривались признаки преобразований в отношениях церкви с варварами. При Григории внимание церкви наконец-то среди прочего сосредоточилось на Европе, а не только на Средиземноморском бассейне. Там уже удалось посеять семена будущего, пусть даже не ближайшего; для большинства населения мира существование Европы в течение следующей тысячи лет или около того значения не имело.

Но Европа, наконец-то зримая, невообразимо отличалась от того, во что ей предстояло превратиться, и ее территория ограничивалась западом континента.

Она к тому же решительно отличалась от того, чем была в прошлом. Упорядоченная, грамотная, неторопливая жизнь римских провинций уступила место раздробленному обществу с вкрапленной в него воинской аристократией и ее соплеменникам, иногда интегрированным в массу более ранних обитателей, иногда нет. Их вожди назвались королями, и они конечно же больше не считались просто вожаками племен, тем более после почти двух веков существования в условиях, оставленных им римлянами. Королей уже нельзя было назвать варварами точно так же, как их подданных. Как раз в 550 году варварский король – гот – впервые распорядился изобразить на монетах себя в обрамлении знаков императорской власти. Через оттиск изображения, в их представлении служащий реликвией высшей культуры, через действенность концепции самого Рима и посредством сознательной и интуитивной деятельности, прежде всего церкви, эти народы вступили на собственный путь к цивилизации, и их искусство останется доказательством этого.

Из формальной культуры они не принесли с собой ничего, что можно было бы сравнить с античностью. Никакого вклада в развитие цивилизованного интеллекта варвары не сделали. Зато культурный обмен на бытовом уровне совсем не всегда шел в одном направлении. Степень, до которой христианство или, по крайней мере, церковь сохраняли свою эластичность, следует оценивать по достоинству. Христианство распространялось повсюду, где для него открывались любые каналы, и они определялись слоями язычества, германского слоя над римским и над кельтским. Обращение короля типа Хлодвига не означало, что его народ сразу демонстрировал хотя бы формальную приверженность христианству; судя по захоронениям, некоторые из них оставались языческими в нескольких поколениях, живших позже. Но в таком консерватизме скрывались как препятствия, так и новые возможности для распространения христианства. Служители церкви могли использовать веру в народную магию или существование священного места, которое служило связующим звеном между уважаемым святым человеком и старинными божествами сельской местности или леса. Чудеса, знание о которых усердно пропагандировалось в житиях святых через декламацию вслух паломникам, прибывающим к их святыням, служили убедительными аргументами того времени. Люди привыкли к чудесным вмешательствам старинных кельтских богов или проявлениям власти Одина. Для подавляющего большинства людей тогда, как это было на протяжении большей части истории человечества, роль религии заключалась не в предоставлении нравственного окормления или духовного озарения, а в умилостивлении всего невидимого. Только по кровавой жертве христиане однозначно провели линию разграничения между собой и языческим прошлым; многое остальное из языческой практики и воспоминаний они просто окрестили и дали новое название.

Процесс, в ходе которого все это появилось, часто рассматривался как упадок, и конечно же приводились разумные аргументы по данному поводу. В практическом плане варварская Европа экономически была беднее, чем империя Антонинов; на всем протяжении Европы туристы все еще разевают рот от удивления перед монументами строителей Рима, точно так же, как это могли делать наши предшественники варвары. Однако в положенное время из всего этого недоразумения появится нечто весьма новое и неизмеримо более созидательное, чем было в Риме. Современники просто не могли как следует разглядеть то, что происходило, так как видели все в мрачном свете. Но некоторые, возможно, заглядывали несколько дальше в будущее, о чем можно судить по озабоченности Григория Великого.

6
Классическая Индия

Александра Великого всегда сопровождала свита книжников и эрудитов, готовых ответить на любой его вопрос. Тем не менее он имел весьма туманное представление о том, что ждет его в Индии; создается такое впечатление, что он считал Инд продолжением Нила, по ту сторону которого простирается все та же Эфиопия. Греки издавна прекрасно знали о северо-западной части Индии, где находился престол персидской сатрапии Гандхара. Но дальше все пребывало во мраке неизвестности. Что же касается политической географии, неясность все еще сохраняется; отношения между государствами и, с политической точки зрения, природу государств долины Ганга во время вторжения Александра все еще трудно постигнуть. Царство Магадха, раскинувшееся в низовье Ганга и осуществлявшее своего рода господство над остальной частью его долины, считалось главным политическим образованием на полуострове Индостан на протяжении двух столетий или даже больше. Но о его политических атрибутах или истории известно мало. В индийских источниках о прибытии Александра Македонского в Индию ничего не сказано. Притом что этот великий завоеватель дальше Пенджаба никогда не проникал, мы можем узнать из греческих летописей его дней разве что о покорении мелких царств на северо-западе индийской державы. Сведения о посещении им центральных ее областей отсутствуют.

При Селевкидах на Западе появляется более достоверная информация о том, что лежало восточнее Пенджаба. Время обретения этих знаний приблизительно совпадает с возвышением новой индийской державы под названием империя Маурьев, и с этого момента фактически начинается ведение исторического досье на Индию. Одним из наших поставщиков сведений считается греческий путешественник Мегасфен, направленный послом в Индию по указанию царя Селевкидов около 300 года до н. э. Отрывки из его сочинений, посвященных увиденному, хранились достаточно долго, так что писатели более позднего времени использовали пространные цитаты из них. Так как ему удалось во время путешествий добраться до Бенгалии и Ориссы, а к тому же он пользовался большим уважением и как дипломат, и как ученый, ему посчастливилось познакомиться и побеседовать с многочисленными индийцами. Некоторые более поздние писатели нашли его доверчивым и ненадежным автором очерков; они обратили внимание на его рассказы о мужчинах, способных обходиться одними только запахами, отказываясь от еды и воды, о гигантах или людях с такими огромными ступнями, что они использовали их для защиты от палящего солнца, о пигмеях и безротых людях.

Подобные сказки воспринимались как полный вздор. Но совсем необязательно считать их лишенными каких-либо оснований. Они вполне могли представлять собой всего лишь высокоразвитую осведомленность, продемонстрированную арийскими индийцами, знающими о физических различиях, отмеченных у их соседей или у дальних знакомых из Центральной Азии или джунглей Бирмы. Некоторые из них на самом деле могли выглядеть очень странными, и особенности их поведения, несомненно, в глазах индийцев представлялись необычными. Кое-что в этих рассказах могло смутно отражать занимательные аскетические предписания индийской религии, которые всегда производили на чужаков большое впечатление и обычно приукрашались в ходе устного повествования. Такие сказания не должны были подрывать доверие к рассказчику, и не следовало отвергать все остальное в них поведанное как полный досужий вымысел. В них можно было даже обнаружить рациональное зерно, если только рассказчик предлагает нечто вроде видения того, как индийские собеседники Мегасфена представляли себе внешний мир.

Он дает описание Индии времен великого правителя Чандрагупты, основавшего династию Маурьев. Кое-что известно о нем еще и из других источников. Древние индийцы полагали, что на завоевания его вдохновил пример Александра Великого, которого юный Чандрагупта наблюдал во время его вторжения на территорию Индии. Как бы то ни было на самом деле, в 321 году до н. э. Чандрагупта узурпировал престол Магадха и на развалинах того царства воздвиг государство, покрывавшее территорию не только долин двух великих рек Инд и Ганг, но также бо́льшую часть Афганистана (отнятого у Селевкидов) и Белуджистан. Своей столицей он провозгласил город Патна, где поселился в величественном дворце. Дворец был деревянным; на данном этапе индийской истории археологи пока что не могут предоставить нам сколь-нибудь значимую информацию.

Из докладов Мегасфена можно вывести заключение, что Чандрагупта исполнял функции своего рода самодержавного председателя империи, но, судя по индийским источникам, создается впечатление о бюрократическом государстве или как минимум о государстве, стремящемся к такому режиму правления. Что на практике оно собой представляло, за далью веков не просматривается. Его собрали из политических единиц, сформировавшихся гораздо раньше, и многие из них организационно напоминали республиканские или народовластные образования, а из них многие имели связи с императором через великих людей, служивших ему; некоторые из таких номинальных вассалов могли часто на практике пользоваться большой самостоятельностью.

Многое поведал Мегасфен и о жителях индийской империи. Помимо представления длинного списка различных народов он назвал две различные религиозные традиции (одну брахманскую и вторую внешне буддистскую), упомянул об употреблении индийцами в пищу риса и об их воздержании от вина за исключением обрядовых случаев, много рассказал о приручении слонов и обратил внимание на тот факт (удивительный для греков), что в Индии отсутствовало рабство в любых его проявлениях. Тут у него вкралась ошибка, но вполне простительная. Хотя людей у индийцев нельзя было покупать и продавать в абсолютное рабство, находились те, кого принуждали трудиться на своих господ, и освободиться от такой зависимости по закону они не могли. Мегасфен к тому же сообщил о том, что царь развлекался охотой, которую вел с платформы на возвышении или на спине слона. Во многом такая охота напоминала отстрелы тигров в XX веке.

Говорят, что Чандрагупта, отойдя от дел, провел свои последние дни с джайнами в уединении под Майсуром, где прошел ритуал голодания до смертельного конца. Его сын и преемник повернул экспансионистский курс империи, уже определенный отцом, на юг. Власть династии Маурьев начала пронзать густые дождевые леса к востоку от Патны и проталкиваться к восточному побережью. При третьем правителе династии Маурьев с завоеванием Ориссы империи достался контроль над сухопутными и морскими коммуникациями на юге, и на субконтиненте Индостан установилось в определенной мере политическое единство, не превзойденное на протяжении двух с лишним тысяч лет. Завоевателя, совершившего все это, звали Ашока, и при данном правителе наконец-то появляется возможность документирования истории Индии.

От эпохи Ашоки сохранились многочисленные письмена с декретами и судебными запретами, адресованными его вассалам. Использование этого средства размножения официальных посланий и индивидуальный стиль надписей служат основанием для предположения о существовании тогда персидского и эллинского влияния на индийцев. Причем индийцы под властью Маурьев определенно поддерживали более тесные связи с цивилизациями на западе, чем когда-либо прежде. В Кандагаре Ашока оставил письмена одновременно на греческом и арамейском языке.

Такого рода письмена служат доказательством того, что индийское правительство могло позволить себе гораздо больше, чем об этом упоминал Мегасфен. Монарший совет правил обществом, организованным по кастовому принципу. При нем существовало войско царя и некая бюрократия; как и повсюду, с приходом грамоты началась новая эпоха для системы управления государством, а также для культуры. К тому же можно предположить существование мощной тайной полиции или службы внутреннего надзора за населением. Помимо сбора налогов, а также обеспечения связи и орошения, государственному аппарату при Ашоке вменялась в обязанность пропаганда официальной идеологии. В начале его правления Ашоку самого обратили в буддистское вероисповедание. В отличие от обращения Константина его обращение случилось не до, а после сражения, потрясшего Ашоку тем, чего оно ему стоило. Как бы там ни было, после обращения в буддизм он отказался от алгоритма завоеваний, характерного для него до тех пор. Быть может, именно поэтому его не терзали искушения затеять кампанию за пределами своего субконтинента. Такое ограничение он разделил с большинством индийских правителей, которые никогда не стремились править варварами. К тому же становится ясно, что он завершил покорение Индии.

Ярчайшим результатом перехода Ашоки в буддизм обычно считается то, что он выразил в своем послании подданным с помощью надписей на камнях и опорах арок, относящихся как раз к данному периоду его правления (примерно после 260 года до н. э.). Они на самом деле представляются положениями совершенно новой общественной философии. Предписаниям Ашоки присвоили полное название «Эдтикты о дхарме». Слово «дхарма» с санскрита можно перевести как «универсальный закон бытия», и их новизна до нашей поры вызывает у индийских политиков великое, отдающее анахронизмом восхищение Ашокой. Воззрения Ашоки тем не менее приводят в настоящее изумление. Он снискал уважение за призыв к уважению всех людей без исключения и, прежде всего, к религиозной веротерпимости и отказу от любого насилия. Его предписания касались общих понятий без упоминания деталей, и силой закона они не наделялись. Зато их общая направленность просматривается безошибочно, ведь они предназначались для формулирования общих принципов поведения людей. Притом что собственные склонности и умонастроения Ашоки совершенно определенно совпадали с такого рода воззрениями, ими предлагается не столько пропаганда постулатов буддизма (этим он занимался несколько иначе), сколько попытка устранения различия; они во многом напоминают устройство правительства, предназначенное для огромной, разнородной по населению и разделенной по религиозному признаку империи. Ашока искал способы установления некоего центра для укрепления вокруг него на всей территории Индии политического и социального единства, обеспечиваемого общими интересами людей, а также предохраняемого силой государства и надзором за населением сотрудниками службы сыска. «Все люди, – гласит одна из надписей Ашоки, – являются моими детьми».

Этим можно к тому же объяснить его гордость тем, что он назвал «общественное служение», которое иногда принимало подходящие климату формы. «Вдоль дорог я распорядился высадить бенгальскую смоковницу баньян, – объявил он, – которая даст тень зверям и людям». Польза от таких внешне незатейливых мер выглядит вполне очевидной для тех, кто трудился на просторных индийских равнинах и путешествовал по ним. Практически параллельное совершенствование путей сообщения к тому же облегчало дорогу купцам, но точно так же, как вырытые по его распоряжению колодцы и возведенные через каждые 15 километров постоялые дворы, баньяны служили материальным выражением дхармы. Впрочем, дхарма прижилась не совсем как надо, ведь всем известно о схватках вероотступников в Индии и возмущении священников.

Зато Ашока на самом деле преуспел в обращении народа в примитивный буддизм. В период его правления случилось первое масштабное распространение буддизма, который пользовался большой популярностью, хотя эта популярность все еще ограничивалась Северо-Восточной Индией. Затем Ашока послал в Бирму миссионеров, которые вполне успешно справились со своим заданием; на Шри-Ланке миссионеры добились еще большего успеха, и с его времен этот остров оставался по большому счету территорией буддистов. Миссионеры, отправленные в Македонию и Египет, на которых возлагались большие надежды, преуспели заметно меньше, хотя буддистское учение оставило свою отметину на некоторых основных положениях философии эллинского мира, а кое-кого из греков получилось обратить в это вероисповедание.

Оживление буддизма при Ашоке можно в некоторой степени объяснить знаками реакции в брахманской религии. Высказывалось предположение о том, что популяризация кое-каких новых культов, отмечавшаяся приблизительно в это время, могла послужить ответом на некоторые сомнения. Именно III и II века до н. э. отмечены новым возвышением культов двух самых популярных воплощений Вишну. Первым таким воплощением назовем «всепривлекающего» Кришну, легенда о котором предлагает прихожанину самый широкий спектр субъективного его отождествления; второго зовут Рама, и он служит воплощением великодушного царя, заботливого мужа и сына, семейного божества. Как раз во II веке до н. э. к тому же начинается оформление двух великих индийских преданий под названием Махабхарата и Рамаяна. Первое из них снабжено дополнительным пространным пассажем, теперь считающимся известнейшим произведением индийской литературы и ее величайшим поэтическим трудом под названием «Бхагаватгита», или «Песнь Господа». Ему суждено было стать главным заветом индуизма, сосредоточенным вокруг фигур Вишну и Кришны, в котором изложен нравственный догмат долга в исполнении обязательств, предусмотренных принадлежностью человека к своему сословию (дхарма), и завет, гласящий о том, что толку от ревностного служения, даже самого похвального, может оказаться гораздо меньше, чем от любви к Кришне, являющейся средством освобождения от всего земного для перехода к состоянию вечного блаженства.

Так выглядят важные факты, определившие будущее индуизма, но им предстояло получить полное развитие на протяжении периода истории, наступившего уже после распада империи Маурьев, начавшегося вскоре после кончины Ашоки. Ее исчезновение производит настолько большое впечатление (а ведь империя Маурьев относится к видным явлениям истории), что при всем желании отыскать некое конкретное объяснение все-таки вырисовывается целая совокупность причин. В истории практически всех древних империй, за исключением разве что китайских, требования, предъявлявшиеся к правительству, в конечном счете превышали технические ресурсы, доступные ему, чтобы их можно было удовлетворить: когда такое случалось, эти империи распадались на части.

Маурьям принадлежат великие достижения. Они направили трудовые ресурсы на освоение огромных площадей бросовых земель, за счет чего одновременно кормили растущее население и наращивали налоговую базу империи. Они занялись огромным объемом ирригационных работ, объекты которых служили на протяжении многих веков. При Маурьях процветала торговля, если судить по тому, насколько широко глиняная посуда северных районов распространилась по всей Индии в III веке до н. э. Они содержали огромную армию и проводили толковую внешнюю политику, влияние которой достигало таких отдаленных мест, как Эпир (юг Албании). Однако они требовали больших затрат. Правительство и армия существовали за счет аграрной экономики, имевшей четкие пределы хозяйственной отдачи. Существовала грань, до которой земледельцы империи могли оплачивать ее расходы. При взгляде из нашего далека бюрократия Древней Индии выглядит в принципе централизованной, но все-таки не совсем уж толковой, тем более не безупречной. Без системы контроля и набора специалистов ради обеспечения ее независимости от общества, индийская бюрократия, с одной стороны, оказалась в руках фаворитов монарха, от которого зависело все в империи, а с другой стороны, она досталась местной верхушке, овладевшей ремеслом захвата и удержания власти.

Одно из слабых мест политики Маурьев глубоко укоренилось еще во времена предыдущих династий. Индийское общество уже давно держалось на якорях семьи и кастовых атрибутов. Именно таким общественным институциям принадлежала привязанность индийцев, а не династии или абстрактным понятиям устойчивости государства (не говоря уже о нации). Когда под напором неблагоприятных экономических, внешних или технических факторов начался распад индийской империи, бессознательной народной поддержки ради его предотвращения не последовало. Вот вам и наглядное подтверждение того, что все попытки Ашоки обеспечить идеологический каркас своей империи полностью провалились. Более того, экономические издержки пришлись на социальные институции Индии, и особенно на кастовую систему в ее утонченных формах. Где судьба человека однозначно определялась его происхождением, экономические склонности отходили на второй план. Тем же самым определялись честолюбивые помыслы. В Индии сложилась социальная система, склонная к ограничению возможностей экономического роста.

Вслед за убийством последнего императора Маурьев на престол вступила династия Гангов брахманского происхождения, и после этого история Индии в течение 500 лет снова отмечена раздробленностью на мелкие княжества. Ссылки на Индию в китайских источниках появились с конца II века до н. э., но нельзя сказать, что они послужили установлению согласия между учеными по поводу того, что происходило в Индии; даже сама хронология все еще остается по большому счету предположительной. С долей уверенности можно говорить разве что о самых общих исторических процессах.

Важнейшими из них следует назвать череду вторжений на территорию Индии с исторически сложившихся северо-западных направлений. Первыми пришли бактрийцы, ведущие происхождение от греков, оставленных жить в империи Александра в верхнем течении Амударьи (Окса по-гречески), где к 239 году до н. э. они провозгласили самостоятельное царство, зажатое между Индией и Персией Селевкидов. Наши знания об этой таинственной вотчине по большому счету почерпнуты из изображений на монетах и грешат серьезными провалами, но доподлинно известно о том, что 100 лет спустя бактрийцы двинулись в долину Инда. Они открыли движение потока, не прекращающегося на протяжении еще четырех сотен лет. Сложная череда переселений проходила в порядке, определявшемся логикой эволюции кочевых общественных образований Азии. Среди тех, кто последовал за индо-греками Бактрии и на какое-то время обосновался в Пенджабе, были парфяне и скифы. Один из скифских царей, если верить легенде, приютил при своем дворе святого апостола Фому.

Один основательный народ пришел от самых границ Китая и оставил после себя память о еще одной крупной индийской империи, простиравшейся от Бенареса (современное название Варанаси) за горный хребет до караванных маршрутов степей. Речь идет о кушанах, относившихся к группе индоевропейских народов, обитавших на территории нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР. Кушаны (или их правители) отличались восторженной приверженностью буддизму, что позволяло им успешно решать миссионерские задачи; они мечтали о том, чтобы откровение Будды достигло земель их предков, а также овладело народами Китая и Монголии. С точки зрения распространения буддистской веры их политические интересы сосредоточивались на Центральной Евразии, где в сражении сложил голову их величайший из царей. Заботами кушанских миссионеров буддизм сначала получил распространение в центральных и восточных областях Центральной Евразии, а также в Китае, где он сыграл ключевую роль на протяжении нескольких веков раздробленности, наступившей после краха государства династии Хань.