Текст книги "О дивный новый мир [Прекрасный новый мир]"

Сцена сменилась снова. Сначала среди гирлянд из жестяных звезд и праздничных лампочек тетушка Мэри весело улыбалась ему, а потом у него на глазах ее лицо стало чужим, злобным, плачущим – лицом незнакомки, которая заняла ее место в те жуткие недели перед ее окончательным превращением в человеческий мусор. Сияние любви и доброты, а потом словно задернули шторы, закрыли жалюзи и ставни, ключ повернули в замке, и они оказались на своих местах – она на кладбище, а он в своей личной тюрьме, приговоренный к пожизненному одиночному заключению, которое однажды, в не определенное пока утро, закончится смертью. Агония в снятом по дешевке подвальном помещении. Распятие среди украшений рождественской елки. Снаружи или внутри, с открытыми или с закрытыми глазами – но спасения не было. «Нет спасения», – прошептал он про себя, и слова подтвердили непреложность факта, трансформировали догадку в отвратительную неизбежность, которая постоянно открывалась, разверзалась внизу и вела в бездну озлобленной вульгарности, к аду за адом совершенно бессмысленных страданий.

И эти страдания (мысль пришла с мощью истинного озарения) были не просто бессмысленными. Они обладали свойством накапливаться и нарождаться одно из другого. Совершенно очевидно, совершенно ужасающим образом, как она пришла к Молли, к тетушке Мэри и ко всем остальным, смерть посетит и его самого. Настигнет его, но никогда не положит конца этому страху, этому тошнотворному отвращению, этим плаксивым сожалениям, сопровождаемым презрением к самому себе. Бессмертные в своей бессмысленности страдания будут длиться вечно. Во всех остальных отношениях человек был гротескно и печально конечен. Но только не в том, что касалось страданий. Этот темный маленький сгусток материи, который называл себя «Я», оказывался способен на безвременные страдания, которые продолжались вечно, вопреки даже смерти. Боль жизни и боль смерти, рутина повседневных, сменяющих друг друга агоний в дешевом подвале, а потом окончательное распятие среди блеска пластмассовой и жестяной вульгарности, – все более яркая и разрастающаяся, она пребудет с тобой всегда. А свою боль невозможно было даже кому-то передать – изоляция оказывалась полнейшей. Осознание своего существования оборачивалось осознанием того, что ты всегда оставался в одиночестве. Столь же одиноким в мускусном алькове Бабз, как ты всегда оставался наедине с болью в ухе или со сломанной рукой, как останешься один на один со своим смертельным раком, один, когда придет мысль, что все кончено, а остаются только бессмертные страдания.

Но внезапно он понял, что с музыкой начали происходить изменения. Сменился темп. Rallentando[83]83
  Rallentando (ит.) – музыкальный термин, означающий «замедленнее».


[Закрыть]. Это был конец. Конец всего и для всех. Веселенького танца смерти и трубного марша, под который шагали к краю пропасти. И вот он – край. Нетвердой походкой они приблизились к нему. Rallentando, rallentando. Падение гибнущего, падение навстречу смерти. И с пунктуальной неизбежностью два ожидаемых аккорда, завершающих и доминирующих, а затем – финал, громкий и безошибочно угадываемый в своей тональности. Что-то царапнуло, раздался резкий щелчок, и наступила тишина. Сквозь открытое окно он мог слышать кваканье лягушек в отдалении и монотонное жужжание роившихся летучих насекомых. Но в то же время каким-то непостижимым образом тишина оставалась полной, ничем не нарушаемой. Как мухи, навсегда застывшие в куске янтаря, все звуки сковало прозрачное беззвучие, путы которого они бессильны были разорвать или хотя бы ослабить. Беззвучие лишало их всякого значения. Безвременно, переходя от одной интенсивности к следующей, тишина лишь становилась все глубже. Тишина словно притаилась в засаде, наблюдая, заговорщицкая тишина, несравненно более зловещая, чем самые злобные звуки марша смерти в стиле рококо, которые ей предшествовали. Это был край той пропасти, к которой музыка подвела его отдельно. Сначала к краю, а потом и через край в вечную тишину.

– Бесконечное страдание, – прошептал он. – И ты не можешь даже говорить, не в состоянии даже кричать.

Скрипнул стул, прошелестел шелк, он почувствовал созданный каким-то движением поток воздуха, обдавший его лицо, близкое присутствие другого человека. Даже с сомкнутыми веками он сумел понять, что Сузила опустилась на колени рядом с ним. Мгновением позже он почувствовал прикосновение ее рук к своему лицу, ладони легли на щеки, пальцы – на виски.

Часы в кухне издали негромкий трескучий звук, а потом стали бить. Один, два, три, четыре… Снаружи в саду порывистый ветер что-то непрерывно шептал, шевеля густой листвой. Мгновение спустя прокричал петух, и почти тут же с почтительной дистанции донесся ответ другого петуха, а потом в одно мгновение – сразу нескольких, еще и еще. Ответ на ответ, отзыв на призыв, новый ответ. Вызов как реакция на вызов, словно на поединок. А затем другой звук влился в этот хор. Четкий и внятный голос, но не человеческий.

– Внимание, – произнес он сквозь перекличку часов и гудение насекомых. – Внимание. Внимание. Внимание.

– Внимание, – сказала сама Сузила.

И пока она повторяла это слово, он почувствовал, как ее пальцы начали шевелиться у него на лбу. Легко, легко. От бровей к линии волос, от каждого из висков к срединной точке между глазами. Вверх и вниз, вперед и назад, размягчая узлы, образовавшиеся в сознании, помогая рассосаться сгусткам тревожного изумления и боли.

– Внимание к этому.

И она усилила давление ладоней на его скулы, давление кончиков пальцев на точки над ушами.

– К этому, – повторила она. – К тому, что происходит сейчас. Ваше лицо между моими руками.

Давление ослабло, а пальцы вновь заскользили по лбу.

– Внимание.

Сквозь разрозненные прочие звуки этот лейтмотив настойчиво повторялся.

– Внимание. Внимание. Внима… – Птичий голос оборвался посреди слова.

Внимание к ее рукам на его лице? Или внимание к этому ужасающему сиянию внутреннего света, к этому потоку пластмассовых и жестяных звезд – и через баррикады вульгарности к тому мешку с мусором, которым когда-то была Молли, к зеркалу в борделе, ко всем бесчисленным трупам в грязи, к пыли и отбросам? И здесь же по-прежнему оставались те ящерицы и миллионы gongylus gongyloides в маршевых колоннах, как и восхищенные, преданно слушающие лица нордических ангелов.

– Внимание, – донесся снова голос майны с противоположной стороны дома. – Внимание.

Уилл помотал головой:

– Внимание к чему?

– К этому! – И она погрузила свои ногти в кожу на его лбу. – К этому. Здесь и сейчас. И тут нет ни капли той романтики, какая присутствует в страдании и даже в боли. Это простое ощущение ногтей. И даже если бы оно сделалось намного сильнее, оно никак не могло бы длиться вечно или неопределенно долго. Ничто не вечно, всему положен свой предел. За исключением, быть может, Природы Будды.

Она совершила движение руками, и контакт перешел от прикосновения ногтей к приложению кожи. Кончики пальцев соскользнули вниз с его бровей и очень нежно задержались на сомкнутых веках. В первое мгновение ему захотелось поморщиться. Им овладел почти смертельный страх. Уж не собиралась ли она лишить его глаз? И он сидел, готовый при любом ее опасном движении откинуть голову назад и вскочить на ноги. Но ничего не случилось. Постепенно весь его страх улетучился, хотя он сохранял полную сосредоточенность на этом столь интимном, неожиданном и потенциально опасном контакте. Ощущение было тем более острым, что глаза представлялись в высшей степени уязвимыми, но зато его острота не оставила ему эмоций, чтобы растрачивать их на внутренний свет, как и на все ужасы и проявления вульгарности, видимые при нем.

– Обратите внимание, – прошептала она.

Но не обращать внимания было попросту невозможно. Пусть мягко, пусть очень деликатно, но ее пальцы пробовали сейчас испытать скорость работы его сознания. И какими же невероятно чувствительными, заметил он вдруг, были ее пальцы! Какая странная покалывающая теплота исходила от них!

– Это как легкий электрический ток, – восхищенно произнес он.

– Но к счастью, – сказала она, – этот электрический сигнал не несет в себе никакой информации. Я прикасаюсь, и вас чуть бьет электричеством от прикосновения, но не происходит передачи данных. Это не общение. Просто обмен жизненной силой, вот и все. – А потом после паузы она спросила: – Вы осознаете, Уилл, что за все те часы, что мы сидим здесь – или в вашем случае за все те столетия, все вечности, – вы ни разу не посмотрели на меня? Ни разу. Вы боитесь того, что можете увидеть?

Он подумал над ее вопросом и наконец кивнул в ответ.

– Вероятно, так оно и было, – сказал он. – Я боялся увидеть нечто, требующее моего участия, нечто, взывающее к действиям с моей стороны.

– А потому вы решили ограничиться Бахом, пейзажами, Чистым Светом и Пустотой.

– Которую вы не позволили мне разглядывать слишком долго, – пожаловался он.

– Потому что Пустота-Шуньята не принесет вам пользы, а может лишь навредить, пока вы не умеете видеть Ясный Свет даже в gongylus gongyloides. И конечно, в людях, – объяснила она. – Что порой бывает сложнее всего. Очень и очень сложно.

– Сложно? – Он подумал о маршировавших колоннах, о телах в зеркале, обо всех других телах, распростертых лицами в грязи, и покачал головой: – Это не сложно. Это невозможно.

– Нет, возможно, – упорствовала она. – Шуньята подразумевает каруну. Пустота – это свет, она включает в себя и сострадание. Жадные созерцатели хотят овладеть светом, не заботясь о сострадании. А просто добрые люди стараются быть сострадательными, но отказываются принимать зрелища, открываемые светом. Как обычно, это вопрос выбора и приятия лучшего из двух разных миров. А теперь, – добавила она, – настало время вам открыть глаза и увидеть, как по-настоящему выглядит человеческое существо.

Кончики пальцев пропали с век, переместились на лоб, коснулись висков, прошлись по щекам и к уголкам рта. Мгновением позже он ощутил прикосновение к своим пальцам. Она взяла обе его руки в свои.

Уилл открыл глаза и впервые с тех пор, как принял средство мокша, посмотрел ей прямо в лицо.

– Боже Всемогущий, – прошептал он через несколько мгновений.

Сузила рассмеялась.

– Что, так же отвратительно, как кровосос? – спросила она.

Но здесь было не до шуток. Уилл в нетерпении помотал головой и продолжал смотреть. Глазницы спрятались в загадочной тени, и за исключением небольшого полукруга света на скуле так же выглядела вся правая сторона ее лица. Зато левая сияла живым золотистым излучением – сверхъестественно ярким, но в этой яркости не виделось ни вульгарности, ни зловещего света, исходившего из тьмы, как не проявилось и того блаженного озарения от отдаленного восхода солнца вечности, которое открылось ему за сомкнутыми веками, когда он увидел драгоценные камни в виде книг, композиции мистических кубистов и оживший пейзаж с акварели. Сейчас он видел перед собой парадокс крайностей, неразделимо слившихся в единое целое. Света, сиявшего из темноты, и темноты в самом центре мощного источника света.

– Это не просто воздействие солнца, – сказал он после очередной паузы, – и это не витражи Шартра. Не адский дешевый подвальчик – и слава богу! Но это все, вместе взятое, но вы, как ни странно, остались узнаваемо собой, и я тоже вроде бы не изменился. Хотя надо ли говорить, что мы оба стали совершенно другими? Вы и я словно на портретах кисти Рембрандта, но тысячекратно более талантливого Рембрандта.

Он снова замолчал, но почти сразу закивал, как будто желал немедленно подтвердить только что сказанное.

– Да, именно так, – продолжал он. – Солнце бьет в окна собора в Шартре, а в окнах дешевого подвала появились сказочной красоты витражи. А ведь этот подвал не перестал быть одновременно камерой пыток, концентрационным лагерем, погребальным склепом с наряженной рождественской елкой. Но только теперь подвал сделался своей противоположностью, забрал у Шартра прелесть солнца в витражах и пролил ее на нас с вами – портреты работы Рембрандта. Вы улавливаете хоть какой-то смысл в моих словах?

– В ваших словах заключен смысл всего этого мира, – заверила она его.

Но Уилл был слишком занят наблюдением за ней, чтобы обращать чрезмерное внимание на ее ответ.

– Вы настолько невероятно красивы, – сказал он потом. – Но будь вы даже уродливы, это не имело бы никакого значения. Вы остались бы достойной кисти Рембрандта, но только пятитысячекратно более гениального Рембрандта, – повторил он понравившийся оборот речи. – И при этом я не хочу переспать с вами. Нет, это неправда. Я бы очень хотел переспать с вами. Очень сильно, вот в чем истина. Но ничего не изменится, если мне это так и не удастся. Я буду продолжать любить вас – любить так, как положено человеку, считающему себя христианином. Любовь, – произнес он, – любовь… Еще одно слово, которое воспринимается чуть ли не грязным. «Влюбиться», «заняться любовью» – с этим все в порядке. Но любовь сама по себе воспринимается неприличным словом, которое я не мог заставить себя вымолвить вслух. Однако теперь, теперь… – Он улыбнулся и покачал головой. – Можете мне не верить, но я начал понимать, что люди имеют в виду, когда говорят: «Бог – это любовь». Какой мне представлялось это банальной глупостью! Но оказывается, что так и есть. Как есть это ваше совершенно необыкновенно прекрасное лицо. – Он склонился, чтобы всмотреться в него пристальнее. – Словно смотришь в хрустальный шар, – добавил он, сам себе не веря. – Видишь все время что-то новое. Вы даже представить себе не можете…

Но она могла себе представить все.

– Не забывайте, – сказала она, – что мне доводилось бывать на вашем месте.

– А вы всматривались потом в лица людей?

Она кивнула:

– В свое собственное в зеркале. И конечно же, в лицо Дугалда. Боже мой! Что было, когда мы с ним в последний раз приняли средство мокша вместе! Он стал выглядеть героем какого-то невероятного мифического эпоса, никогда не существовавшего, – об индийцах в Исландии, о викингах в Тибете. А потом без предупреждения обернулся Майтрейя Буддой. Совершенно точным и узнаваемым Майтрейя Буддой. От него исходило такое сияние! Я и сейчас еще могу…

Она осеклась, и внезапно Уилл обнаружил, что смотрит на Воплощенное Горе с семью мечами, пронзившими сердце. Видя признаки боли в темных глазах и в опущенных уголках рта с красивыми припухлыми губами, он понял – рана для нее оказалась почти смертельной. Понял, потому что его собственное сердце все еще кровоточило. Он сжал ее руки. Разумеется, здесь не помогли бы никакие слова, никакая философия утешения, – существовала только общая для двоих мистерия прикосновения, только такая передача от кожи к коже потока вечности.

– Человек легко оступается, – сказала она потом. – Слишком легко. И очень часто падает.

Она глубоко вздохнула и напрягла плечи.

И снова у него на глазах ее лицо, все ее тело претерпели еще одну метаморфозу. Он видел, что в этом маленьком и хрупком с виду человеческом существе было достаточно сил, чтобы противостоять любым страданиям. Воля, способная тягаться со всеми мечами, которые судьбе было угодно вонзить в нее. Почти угрожающая в величии своей решимости бороться, темная богиня Цирцея сменила только что сидевшую перед ним милосердную Матушку Долорес. Нахлынули воспоминания о том, как этот тихий голос покорил его, рассказывая о лебедях и о соборе, об облаках и о гладкой поверхности воды. И когда он вспомнил все это, лицо перед ним вдруг озарилось осознанием своего триумфа. Не только сила, но и внутренняя властность – он увидел ее отражение на лице, почувствовал ее присутствие и поневоле весь сжался.

– Кто же вы такая?

Сузила посмотрела на него, не говоря ни слова, а потом весело улыбнулась.

– Не надо так пугаться меня, – сказала она потом. – Я уж точно не самка богомола.

Он улыбнулся ей в ответ – улыбнулся смеющейся девочке, обожавшей поцелуи и откровенно приглашавшей к ним.

– Слава Богу! – воскликнул он, и любовь, которая улетучилась было под влиянием испуга, снова нахлынула приливной волной счастья.

– Слава Ему за что?

– За то, что наградил вас благословением чувственности.

Она снова улыбнулась:

– Что ж, шила в мешке не утаишь. По крайней мере такого.

– Вся эта мощь, – сказал он, – вся восхитительная, но ужасающая сила воли! Из вас мог бы получиться отличный Люцефер. Но к счастью, Провидению было угодно…

Он высвободил свою правую руку и подушечкой вытянутого указательного пальца прикоснулся к ее губам.

– Благословенный дар чувственности – вот что спасло вас. Но здесь заключена лишь половина спасения, – понял он, с отвращением вспоминая лишенные любви лихорадочные объятия в розовом алькове. – Только часть спасения. Потому что есть, конечно же, и еще одна важная вещь: то самое познание, кто ты есть на самом деле. – Он немного помолчал, чтобы продолжить: – Мэри с мечами, пронзившими сердце, и Цирцея и Нинон де Ланкло[84]84
  Нинон де Ланкло (1623–1705) – знаменитая французская куртизанка, литератор и хозяйка поэтического салона.


[Закрыть], а потом – кто еще теперь? Кто-нибудь вроде Джулианы из Нориджа[85]85
  Джулиана из Нориджа (1342–1416) – одна из наиболее известных английских писательниц мистической школы.


[Закрыть] или Екатерины Генуэзской[86]86
  Екатерина Генуэзская (1447–1510) – итальянская католическая святая и ученый-мистик.


[Закрыть]. В вас на самом деле воплощены все эти женщины?

– И вдобавок полная идиотка, – заверила его она. – Плюс вечно обеспокоенная, но не слишком заботливая мать. Плюс маленькая педантка и мечтательница, какой я была в детстве. Плюс в будущем дряхлая умирающая старуха, которая посмотрела на меня из зеркала, когда мы в последний раз принимали средство мокша вместе. А затем Дугалд тоже посмотрел и увидел, каким он станет еще через сорок лет. А менее чем через месяц, – добавила она, – он был уже мертв.

Человек легко оступается, человек часто падает… Наполовину скрытое в таинственной тени, наполовину сиявшее не менее таинственным золотистым светом, ее лицо снова сделалось маской страдания. Он мог видеть, что глаза, погруженные глубоко в темные глазницы, были теперь закрыты. Она удалилась в какое-то иное время и находилась там одна, где-то не здесь, – с мечами, торчавшими из открытой раны. Снаружи снова начали заливаться петухи, и вторая майна взялась за свои призывы к состраданию – на полтона выше, чем первая.

– Каруна.

– Внимание. Внимание.

Уилл снова поднял руку и коснулся ее губ.

– Ты слышишь, что они говорят?

Прошло много времени, прежде чем она ответила. А потом, уже подняв свою руку, взялась за его палец и с силой прижала к своим губам.

– Спасибо тебе, – сказала она и снова открыла глаза.

– За что ты благодаришь меня? Ты сама научила меня, как поступить.

– А теперь твоя очередь научить своего учителя.

Как пара соперничавших гуру, каждый проповедовавший свою школу духовности, майны, сменяя друг друга, кричали:

– Каруна.

– Внимание.

А потом бессмысленное соревнование вылилось в наложившиеся друг на друга звуки.

– Каруманиекарувникарумание.

Объявляя на весь свет, что именно он был всемогущим повелителем всех курочек, непобедимым бойцом, готовым скрестить шпоры с любым претендентом на это звание, петух в соседнем саду громко провозгласил о своем божественном происхождении.

Улыбка пробилась сквозь маску страдания. Из своего личного мира мечей и памяти Сузила вернулась к реальности.

– Кукареку, – сказала она. – Как же я люблю его! Он похож на Тома Кришну, когда тот обходит всех подряд и просит пощупать, какие крепкие у него мускулы. И этих нелепых птиц, с таким упорством повторяющих добрые советы, которых сами не понимают. Они такие же восхитительные, как и мой малыш.

– А что ты скажешь о других двуногих? – спросил он. – Об их менее восхитительной разновидности?

Вместо ответа она склонилась вперед, ухватила за челку и, подтянув его голову к себе, поцеловала в кончик носа.

– Кстати, о ногах. Тебе самое время двигать своими. – Она встала и подала ему руку. Он ухватился за нее и с ее помощью тоже поднялся со стула. – Негативное карканье и попугайское повторение ложной мудрости, – сказала она. – Вот что портит некоторых из остальных двуногих.

– Есть гарантия, что я больше не вернусь к своей блевотине? – спросил он.

– Вероятно, вернешься, – усмехнулась она. – Но с такой же долей вероятности ты снова придешь сюда.

Между их ногами что-то быстро промелькнуло.

Уилл рассмеялся:

– Вот и мое скудное маленькое воплощение зла от меня сбежало.

Она взяла его за руку, и они вместе подошли к открытому окну. Возвещая о приближении рассвета, легкий ветерок шевелил ветвями пальм и шуршал листьями. Прямо под ними, укоренившийся в заметно сырой и едко пахнувшей почве, рос куст китайских роз – причудливое сплетение глянцево блестевшей листвы и ярко-красных раструбов цветов выхватывал из густой темноты ночи луч лампы, горевшей в их комнате.

– Это невозможно, – сказал он изумленно.

С ним снова был уже узнаваемый бог имени Четырнадцатого июля.

– Это невозможно, – согласилась она. – Но как и все прочее в нашей вселенной, таков непреложный факт. А теперь, когда ты наконец признал мое существование, я дам тебе время разобраться с собственным сердцем.

Он стоял неподвижно, глядя сквозь бесконечную последовательность накопления интенсивности чувств и все более глубоких значений. Слезы сначала наполнили его глаза, а потом потекли по щекам. Он достал носовой платок и вытер лицо.

– Ничего не смог с собой поделать, – сказал он извиняющимся тоном.

Он ничего не мог с собой поделать, потому что не видел другого способа выразить свою благодарность. Благодарность за привилегию быть живым, стать свидетелем чуда – и даже больше, чем просто свидетелем. Он был его частью, одной из его составляющих. Благодарность за полученные дары блаженства и не требующего познаний понимания. Благодарность, что сделался частью божественного единства, одновременно оставаясь простым смертным среди других простых смертных.

– Почему человек плачет от благодарности? – спросил он, убирая платок. – Одному Богу известно, но именно так и происходит.

Пузырек памяти всплыл откуда-то, где хранилось все, в свое время прочитанное.

– «Благодарность – дар небесный», – процитировал он. – Полная чепуха, казалось бы! Но теперь я понял, что Блейк просто зафиксировал на бумаге реальный факт. Она действительно божественна по природе своей.

– И тем более божественна, – сказала Сузила, – что дана нам на земле, а не на небесах.

Внезапно и пугающе сквозь петушиные крики, жужжание ночных насекомых и перекличку двух соперничавших гуру откуда-то издалека донеслись звуки, похожие на перестрелку.

– Это еще что за чертовщина? – удивленно спросила она.

– Да просто мальчишки устроили фейерверк. Стреляют хлопушками, – бездумно и весело ответил он.

Но Сузила покачала головой:

– Мы не поощряем развлечений в виде фейерверков и хлопушек. Их на нашем острове попросту нет.

Затем с дороги позади ограды прилегавшего к дому сада донесся шум тяжелых машин, двигавшихся на пониженных передачах, но делавшийся все громче и громче. Перекрывая даже рев моторов, в громкоговоритель кричал что-то неразборчивое и нечленораздельное одновременно и зычный, и какой-то писклявый голос.

В своих гнездах из бархатных теней листья казались тончайшими срезами нефрита или изумруда, а посреди их драгоценного хаоса фантастическими скульптурами из рубинов сияли пятиконечные звезды. Благодарность, благодарность… Его глаза снова наполнились слезами.

Обрывки неразборчивого визга через громкоговоритель постепенно превратились в более или менее ясные слова. Сам того не желая, он обнаружил, что вслушивается в них.

– Народ острова Пала! – донеслось до него.

Но затем в громкоговорителе что-то захрипело, засвистело. Речь снова стала невнятной. Писк, грохот, снова писк, а затем:

– Народ острова Пала! С вами говорит ваш Раджа… Сохраняйте спокойствие… Встречайте со всем гостеприимством своих друзей, живущих через пролив от нас…

Пришло узнавание.

– Это Муруган.

– Да, и с ним солдаты армии Дипы.

– Прогресс, – гремел неуверенный перевозбужденный голос. – Современный образ жизни… – А потом прыжок от «Сирса и Ребука» в сторону Рани и Кута Хуми. – Истина, – пискнул он, – подлинные ценности… неподдельная духовность… нефть.

– Смотри, смотри! – сказала Сузила. – Они сворачивают сюда, на территорию станции.

Видимые теперь в пространстве между двумя бамбуковыми рощицами, лучи процессии, образованной фарами, на мгновение высветили левую щеку великой статуи Будды у пруда с лотосами, а потом миновали их, еще раз блеснули на образе благословенного высвобождения сознания и опять перевели свет куда-то дальше.

– На древний трон моего отца, – гремел устрашающе тонкий голос, постоянно срывавшийся на визг, – сядет вместе со мной один из мудрых представителей царственного рода моей матери… Два братских народа торжественным маршем, плечом к плечу, рука об руку двинутся в светлое будущее… Отныне мы станем называться Соединенным Королевством Ренданга и Палы… И первым премьер-министром Соединенного Королевства станет великий политический деятель, истинный духовный лидер нации – полковник Дипа…

Кавалькада, подсвеченная фарами, скрылась за рядом других зданий станции, и усиленная громкоговорителем речь снова сделалась совершенно неразборчивой. Но затем огни появились снова, и стали различимы слова оратора.

– Реакционеры, – перешел он на яростные вопли, – предатели идеалов и принципов перманентной революции…

Полным ужаса голосом Сузила прошептала:

– Они остановились рядом с бунгало доктора Роберта.

Оратор произнес последние слова. Фары погасли. Рев двигателей прекратился. В наступившей напряженной тишине продолжали свои неумолчные монологи лягушки. Гудели насекомые. Майны продолжали твердить свои бесконечные добрые советы:

– Внимание.

– Каруна.

Уилл еще раз посмотрел вниз на полыхавший цветами куст и понял, что Сущность мира, как и его собственной личности, уносилась прочь вместе с чистым светом, всегда одновременно неразделимым (каким же очевидным это представлялось сейчас!) с чувством сострадания. Чистый свет, который он, как и большинство людей, предпочитал не видеть, оставаясь слепым для него, сострадание, которому он всегда предпочитал пытки (был ли палачом или жертвой – все равно), чистый свет и сострадание уходили, оставляя ему грязный подвал, тошнотворное одиночество с живой Бабз и мертвой Молли на переднем плане, с Джо Альдегидом где-то посередине, а фоном всему этому служил огромный мир обезличенной силы, подавляющих чисел, коллективной паранойи и организованной дьявольщины. Причем всегда и везде он будет слышать этот истеричный или же, напротив, невозмутимо спокойный голос властного гипнотизера. А за ним выстроится ряд правящих идейных вдохновителей – всегда и везде. И целые толпы глупцов, фанфаронов, спекулянтов, профессиональных лжецов и торговцев дешевыми, отвлекающими внимание развлечениями. А приговоренные к своей участи с колыбели, постоянно подвергающиеся промывкам мозгов, систематически погружаемые в гипнотическое состояние сомнамбул, их облаченные в мундиры жертвы будут послушно маршировать то в одну, то в другую сторону, идти строем всегда и везде, убивая и умирая с послушанием и выучкой дрессированных собачек. И все же, несмотря на абсолютно оправданный отказ принимать «да» за ответ, остается еще один факт, неизменный и непреложный всегда и везде. Этот факт заключался в том, что даже параноик мог приобрести мощь интеллекта, даже дьяволопоклонники обладали способностью любить. Фактом осталось то, что все сущее во всех его проявлениях мог вместить в себя один цветущий куст, одно человеческое лицо. И фактом оставалось существование света. Того самого, который был одновременно и состраданием.

Раздался звук одиночного выстрела. Затем грянули очереди из автоматов.

Сузила закрыла лицо ладонями. Она не могла сдержать дрожи во всем теле. Уилл обнял ее за плечи и крепко прижал к себе.

Труд целых столетий уничтожался всего за одну ночь. И все равно факт оставался фактом – была печаль, но где-то пролегал и конец всех печалей.

Заскрежетали стартеры, снова завелись многочисленные двигатели. Фары и прожекторы включились, и после нескольких минут шумных маневров машины двинулись обратно тем же путем, каким прибыли.

Из громкоговорителя донеслись первые звуки чего-то, напоминавшего марш, но в то же время сладострастный гимн, в котором Уилл почти сразу распознал национальный гимн Ренданга. Затем магнитофон отключили, и снова разнесся визгливый голос Муругана.

– К вам обращается ваш Раджа! – провозгласил он со все возраставшим возбуждением.

После краткого музыкального вступления он почти дословно повторил речь о Прогрессе, Истинных Ценностях, Нефти, Глубокой Духовности. И внезапно, как и появилась, процессия исчезла сначала из виду за зданиями станции, а потом заглохли даже ее звуки. Однако минуту спустя она показалась еще раз, и теперь из громкоговорителя доносился солидный баритон произносившего общие фразы первого премьер-министра нового соединенного королевства.

Кавалькада двигалась медленно, и теперь уже справа свет фар главной бронемашины выхватил из темноты торжественно улыбающийся лик Просветленного. Но лишь на мгновение, а потом лучи переместились дальше. Затем образ Татхагаты возник во второй раз, в третий, в четвертый, в пятый. И вот последняя машина миновала его. Однако даже погрузившись в темноту, факт просветления оставался фактом. Рев моторов стал затихать, риторические фигуры речи из громкоговорителя превратились в невнятное бормотание, и как только шум вторгшихся в этот мир чужаков полностью затих, снова затянули свои трели лягушки, стало слышно неумолчное жужжание насекомых, а из кустов выбрались обе майны.

– Каруна. Каруна.

А следом на полтона ниже:

– Внимание.