Текст книги "КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева"

В отличие от Филби, Берджесса и Маклина, у Бланта не было необходимости создавать себе образ человека с правыми политическими взглядами. Он никогда не был воинствующим и активным коммунистом, и в его прошлом не было ничего такого, что следовало бы скрывать. Его наполненный марксизмом концептуализм, характерный для его критических работ по искусству 30-х годов, казался слишком отдаленным как от мира большой политики, так и полемики теоретиков-сталинистов. Тем не менее один ведущий критик-марксист обвинил Бланта, возможно, незаслуженно в том, что тот пытался деполитизировать историю искусства и подходил к ней с «формалистических и безнравственных позиций». Основная посылка Бланта, провозглашенная им в 30-е годы, состояла в том, что искусство не может быть отделено от общества:

«Произведения искусства создаются художниками; художники – те же люди; люди живут в обществе, и взгляды людей в значительной степени формируются под влиянием того общества, в котором они живут. Таким образом, произведения искусства нельзя рассматривать с исторической точки зрения, разве что с человеческих и в конечном счете социальных позиций.»

После поездки в 1935 году в Россию его марксистские симпатии, находившие свое выражение в критических статьях по искусству в журнале «Спектейтор», становятся все более явными. «Интеллектуал больше не боится, – утверждал он, – признаться в том, что его интересуют практические дела в мире, а коммунизм настолько же интересен, как кубизм». Он продолжал призывать к созданию союзов художников и превращению музеев из дворцов развлечений в классные комнаты. Возможно, именно после поездки в Россию начались регулярные встречи Бланта с Арнольдом Дейчем. Дейч уговорил Бланта, критика-радикала в мире искусства, сделать вид, что он абсолютно не интересуется делами партии. Майкл Стрейт, молодой американский экономист из Тринити-колледжа, вступивший в марте 1936 года в общество «Апостолов», пришел к выводу, послушав выступления Бланта на заседаниях общества, что тот «абсолютно не интересуется политикой». Только в начале 1937 года, когда Блант попытался завербовать его в качестве советского агента, тот понял, как он в нем ошибался.

Самым важным агентом, завербованным Блантом, был «Пятый» – Джон Кэрнкросс, студент Тринити-колледжа. Вместе с Филби, Берджессом, Блантом и Маклином он был известен Центру как член «великолепной пятерки», самой сильной группы заграничных агентов за всю историю КГБ. Однако, если бы не гипотезы о заговоре, сопровождавшие сэра Роджера Холлиса на протяжении всей его карьеры, не другие ложные следы, сбившие с толку многие издания, начавшие охоту за иностранными агентами в 80-х, Кэрнкросс был бы разоблачен как «Пятый» еще до того, как появились неопровержимые свидетельства Гордиевского. И хотя он был публично изобличен последним из пяти, ему удалось проникнуть в гораздо большее число коридоров власти и разведывательных служб, чем остальные четверо. Не прошло и десяти лет после окончания Кембриджа, как он поочередно служил в Форин Оффисе, казначействе, личной канцелярии министра правительства, школе шифровальщиков правительственной связи и Секретной разведывательной службе. Гордиевский вспоминал, что Дмитрий Светанко, бывший тогда начальником Британского отдела Первого главного управления КГБ, отзывался о Кэрнкроссе «с благоговейным ужасом, восхищением и почтением». «Успехи Кэрнкросса равнозначны достижениям любого из „Пятерки“, за исключением Филби», – говорил Светанко.

Его учебные успехи были не менее блестящи, чем у остальных членов «Пятерки». Кэрнкросс родился в 1913 году в Глазго в семье со скромным достатком, но одаренной интеллектуально. Его старший брат Алек (который не имел связей с КГБ) стал выдающимся экономистом. Он был главой правительственной экономической службы, возглавлял колледж Св. Петра в Оксфорде, а затем стал президентом университета города Глазго. Как и Алек, Джон поступил с правом на получение стипендии в Академию Хамильтон, что под Глазго. В 1930 году, когда ему исполнилось семнадцать, вероятно, находясь уже под влиянием политических традиций «красного» Клайдсайда и социальных несправедливостей «великой депрессии», он поступает в университет города Глазго, где в течение двух лет изучал французский и немецкий языки, политэкономию, а также английский. Затем едет в Европу совершенствовать свое знание языков, и 1933—1934 учебный год проводит в парижской Сорбонне. За год получает там степень кандидата филологии, его принимают с правом на стипендию в кембриджский Тринити-колледж, и тогда же он, возможно, налаживает контакты со Всемирным комитетом помощи жертвам германского фашизма, возглавляемый Мюнценбергом.

Ко времени приезда в Тринити-колледж для продолжения изучения французского и немецкого, октябрю 1934 года, Кэрнкросс был откровенным коммунистом. Степень, полученная в Сорбонне, позволила ему пропустить первую часть курса аспирантуры по иностранным языкам и получить звание бакалавра гуманитарных наук всего за два года.

В Кембридже одним из наставников Кэрнкросса по французской литературе оказался Энтони Блант, который провел с ним курс еженедельных индивидуальных занятий (или «консультаций», как говорят в Кембридже). Покровительственные манеры и книжное знание марксизма Бланта, абстрагированное от суровой правды классовой борьбы, раздражало молодого и пылкого шотландского коммуниста. Кэрнкросс вспоминал: «Он не нравился мне, а я ему.» Блант тем не менее взял его. на заметку, а затем свел с Берджессом, встреча с которым произошла во время одного из приездов последнего в Кембридж, и была установлена тесная связь. Сорок лет спустя Кэрнкросс дал интервью, в котором, скрыв большую часть того, что он сделал для КГБ, признался, что увидел в Берджессе человека «крайне интересного, обаятельного и совершенно безжалостного». В один из своих приездов в Кембридж в 1935 году Берджесс завербовал Кэрнкросса в качестве агента Коминтерна для ведения тайной войны против международного фашизма и свел его с Арнольдом Дейчем. К 1936 году Кэрнкросс порвал все видимые контакты с Компартией и подал прошение о приеме в Форин Оффис. Летом 1936-го он окончил Кембридж с наивысшими отличиями в иностранных языках, ему было предложено место в аспирантуре колледжа, и, помимо всего прочего, он лучше всех сдал приемные экзамены в Форин Оффис. Он получил на сотню очков больше, чем блистательный Кон О'Нил из колледжа Ол Соулз (впоследствии ведущий британский дипломат). Осенью Кэрнкросс стал, после Джона Кинга и Дональда Маклина, третьим советским агентом в британском Министерстве иностранных дел.

«Кембриджская пятерка» набирала обороты, капитан Кинг передавал важную информацию из Министерства иностранных дел Пику, а Дейч тем временем организовал шпионскую группу в Вулвичском арсенале. Все это заставило ИНО в начале 1936 года послать в Лондон Малого, где тот сосредоточил в своих руках всю нелегальную деятельность НКВД. «Легальный» резидент НКВД в советском посольстве в Лондоне, Арон Вацлавович Шустер никакого участия в подобных операциях не принимал; он только предоставил канал связи с Московским центром, а также оказывал прочую нелегальную поддержку. Слуцкому, который стоял во главе ИНО, импонировал дар Малого вербовать, вдохновлять и завоевывать преданность своих агентов, хотя его и беспокоило, что тот постоянно мучился угрызениями по поводу своего прошлого. После пьяных вечеров, проведенных в ресторане с кем-нибудь из агентов, Малый начинал вспоминать все ужасы, свидетелем которых ему пришлось оказаться. Хеда Массинг писала: «Стоило ему, всегда рассудительному и такому светскому человеку, выпить, как он впадал в жуткую депрессию и начиналось самобичевание. Когда все эти кошмары начинали выбираться из-под такого ухоженного фасада, по спине пробегал холодок.» У Малого был страстный роман с Гердой Франкфуртер, которая была агентом Игнатия Райсса. Но, по словам Хеды Массинг, «в Москве хорошо знали о его пристрастии к спиртному и заставили его жениться на русской девушке, которую он не любил. Она играла роль няньки и надсмотрщика.»

Малый с женой приехали в Лондон в начале 1936 года по поддельным австрийским паспортам на имена Пола и Лидии Харт. Капитану Кингу он представился как «господин Петерсен», сотрудник несуществовавшего голландского банка. Именно этот банк, как сказал Кингу Пик, его куратор из НКВД, покупал информацию, полученную из Министерства иностранных дел. Вначале Кинг заносил по дороге домой копии документов из Министерства иностранных дел Пику на работу у Букингемейт. Оттуда копии документов доставлялись Маю инженером-электриком, членом Компартии Великобритании, Брайаном Гоолд-Вершойлом (по кличке «Друг»), который в течение нескольких лет работал курьером Коминтерна. Гоолд-Вершойл, который взбунтовался против системы образования в государственной школе и, вдохновленный романтическими представлениями о советском государстве рабочих и крестьян, верил в то, что исполняет политические указания Коммунистического Интернационала. Он был поражен, когда однажды увидел в открытом пакете Кинга документы Министерства иностранных дел. Наиболее важные материалы от Кинга Малый передавал по телеграфу в Москву из советского посольства в Кенсингтоне, под именем Манн. Остальное отправлялось через Гоолд-Вершойла или другого курьера, и все это переснималось в студии Вольфа Левита, немецкого фотографа, работавшего на НКВД.

Сначала Дон Маклин, который начинал работу в Министерстве иностранных дел с Лиги Наций и Западного управления (по отношениям с Голландией, странами Иберийского полуострова, Швейцарией и вопросам Лиги Наций), имел доступ к ограниченному числу документов Министерства иностранных дел, чем более скромный Кинг, который находился в стратегически более выгодном месте. Пожалуй, наиболее важными были данные, которые он передавал НКВД насчет Гражданской войны в Испании, о чем Маклин позднее писал: «Все мы были единодушны в нашем желании, чтобы правительства Франции и Советского Союза вмешались и спасли правительство Испании от Франко и фашистов…» Вполне может быть, что именно он передал в НКВД преувеличенные данные о том, что британская политика невмешательства была частью более широкой политики потворствования Германии с целью оставить Сталина один на один с фашизмом. Однако Малый в основном рассматривал Маклина как «долгосрочного» агента, давая ему указания, пока тот начинал свою карьеру в Министерстве иностранных дел, больше внимания уделить именно продвижению по служебной лестнице, а не сбору разведывательных данных. И Маклин здесь явно преуспел. Отдел кадров дал ему самые лестные характеристики, когда рекомендовал его в марте 1938 года послу Великобритании во Франции в качестве третьего секретаря посольства, что должно было стать его первым назначением на работу за границей: «Маклин, сын покойного сэра Дональда Маклина, который может быть вам известен в качестве члена парламента от Либеральной партии, достиг огромных успехов за два года своей работы в министерстве и является гордостью Западного управления. Как человек он очень приятен и проявил большие умственные способности. К тому же он симпатичен внешне, и мы считаем, что в Париже он будет пользоваться успехом как в общении с людьми, так и на работе.»

К тому времени Маклин завоевал такую репутацию, что его прочили на должность постоянного помощника министра.

Джону Кэрнкроссу, который пришел в Министерство иностранных дел через год после Маклина, осенью 1936 года, не удалось так же быстро зарекомендовать себя. В последующие два года он работал в Америке, в Лиге Наций, в Западном и Центральном управлениях, но настоящего места себе так и не нашел. Некоторое время он работал вместе с Маклином в Западном управлении, получив, по его словам, доступ к «бесконечному количеству ценной информации о ходе Гражданской войны в Испании». У Кэрнкросса не было столько естественного обаяния и такого умения общаться, как у Маклина. И хотя он и пытался наладить широкие контакты в Уайтхолле, друзей завести так и не удалось. Сэр Джон Колвилл, помощник личного секретаря Невилла Чемберлена, а позднее личный секретарь Черчилля, считал, что он «очень умен, но временами ведет себя неадекватно и занудно». Позднее он вспоминал, что «Кэрнкросс всегда приглашал людей пообедать с ним… Ел он очень медленно. Я просто никогда не видел, чтобы кто-нибудь ел медленнее.» Кэрнкросс подробно записывал свои разговоры за обедом в Уайтхолле, а затем передавал в НКВД. После года работы в Министерстве иностранных дел, Малый предложил ему подумать о переходе в Министерство финансов, так как там, в отличие от Министерства иностранных дел, у НКВД еще не было своих людей. И он перешел туда в октябре 1938 года. В Министерстве иностранных дел, пожалуй, даже вздохнули с облегчением, понимая, что его неуклюжесть не помогла бы ему стать настоящим дипломатом.

Берджесс, безусловно, расстроился, увидев, что Кэрнкросс, которого он завербовал, сумел быстрее проникнуть в Уайтхолл, чем он сам. В конце 1936 года он устроился на «Би-Би-Си» в качестве продюсера. После курса подготовки и работы в качестве продюсера, вероятно, над серией «Поддерживайте форму вместе с мисс Кигли», он перешел в Отдел встреч и передач для семьи (ныне «Радио—4»), где стал искать людей с прошлыми или настоящими связями в разведке, и предлагал им выступить по радио. Наиболее важной из таких фигур был Дэвид Футмен, заместитель руководителя (а позднее и руководитель) Управления политической разведки СИС. Можно себе представить, что было бы с Футменом, представь он себе хоть на секунду, что продюсером его выступления об Албании летом 1937 года был агент НКВД. Но он и через год не догадался и, увлеченный пристрастием Берджесса к международным событиям, помог ему найти работу в СИС.

Берджесс проработал так еще несколько лет, регулярно возвращаясь в Кембридж для встречи с «апостолами» и друзьями. Перед тем, как уйти из Тринити и устроиться в Уорбургском институте в Лондоне в 1937 году, Блант проконсультировался с Берджессом насчет подходящих агентов для советской разведки. Майкл Стрейт, после того, как его самого пытался завербовать Блант в начале 1937 года, сделал вывод, что Берджесс являлся «той фигурой, что скрывалась за Энтони». Главным агентом, которого завербовал Блант, стал Леонард Генри Лонг, по прозвищу «Лев». Он появился в Тринити, уже будучи коммунистом, в октябре 1935 года, с отличными оценками в учебе и дипломом по современным языкам. «Я был мальчишкой из рабочей семьи, – вспоминал Лонг. – Чувство общественной несправедливости сидело глубоко во мне.» Блант следил за его прогрессом с французским и, пожалуй, сыграл решающую роль в том, что того выбрали в «апостолы» в мае 1937 года. Почти в это же время Блант завербовал его в НКВД. Так же, как и Стрейта, Лонга подкупило то, что при вербовке Блант скорее проникался к будущему агенту, вместо того, чтобы пытаться указывать ему. Как вспоминал Лонг, «Блант никогда не пытался шантажировать или запугивать меня, потому что мы глубоко верили в дело строительства коммунизма.» В годы Второй мировой войны Лонг, как советский субагент, подчинялся лично Бланту.

Ким Филби стал самым важным агентом из всей «великолепной пятерки», хотя он и шел к этому медленнее, чем остальные. По возвращении из Вены он занялся скучной работой в «Ревью ов ревьюз», все сильнее осознавая, насколько мала его роль в тайной войне с фашизмом и сколь малого он добился в смысле обретения поддержки со стороны Дейча. Первым, хотя и небольшим, успехом явилось признание со стороны профашистского Англо-германского товарищества, насчет которого существовал секретный меморандум Министерства иностранных дел, осуждавший его «постоянную связь» с Геббельсом и немецким Министерством пропаганды и просвещения. Филби самозабвенно работал в товариществе на временной основе, и уже появилась надежда устроиться на постоянную работу в новом журнале о торговле, который должен был издаваться на немецкие деньги. С этой работой так ничего и не вышло, но Филби несколько раз встречался с послом Германии в Лондоне, фон Риббентропом, и не раз был в Министерстве пропаганды Геббельса в Берлине.

В июле 1936 года Филби находился в Берлине. Там он узнал о начале Гражданской войны в Испании. Именно тогда он получил свое первое задание как разведчик, работая в качестве журналиста. В его мемуарах читаем: «Моим непосредственным заданием была добыча из первых рук информации по всем аспектам военных действий со стороны фашистов.» Как всегда, его мемуары рассказали не обо всем. А вот данные, которые приводит Гордиевский, позволяют разгадать тайну работы Филби в Испании. В начале 1940 года перебежчик из НКВД Вальтер Кривицкий находился в Англии. Там он был допрошен Джейн Арчер, которую Филби считал вторым наиболее способным сотрудником МИ5 из тех, с кем он встречался. В своих мемуарах Филби пишет, что Арчер вытянула из Кривицкого «заманчивый клочок информации о молодом английском журналисте, которого советская разведка послала в Испанию, когда там шла Гражданская война». Этим «молодым английским журналистом» был Филби. А «заманчивый клочок информации» касался плана убийства генерала Франко. В начале 1937 года Ежов передал Маю указания послать своих британских агентов в Испанию под видом журналистов, чтобы те внедрились в окружение генерала Франко и помогли организовать его убийство. Филби удалось убедить одно лондонское журналистское агентство выдать ему бумагу об аккредитации как вольнонаемного репортера по военным событиям. В феврале 1937 года он приехал в Испанию. По приезде он без конца стал добровольно посылать в газету «Тайме» статьи о боевых действиях из районов, контролируемых войсками Франко.

Еще не успев толком начаться, карьера Филби как советского агента в Испании однажды чуть не оборвалась. Сам он считал, что избежал разоблачения буквально благодаря своим зубам. Он жил в Испании уже два месяца, когда однажды посреди ночи его разбудил громкий стук в дверь. Это были солдаты националистической Гражданской гвардии. Одеваясь под пристальным взглядом гвардейцев, он вспомнил, что оставил в заднем кармане брюк шифр НКВД, написанный на клочке папиросной бумаги. По дороге в штаб избавиться от бумажки не удалось, а когда пришли, его провели в кабинет, освещенный лишь яркой лампой без абажура. Допрос проводил «невысокого роста майор Гражданской гвардии, немолодой, лысый и с тоскливым лицом». Но до этого ему приказали вывернуть карманы. Последовавшие секунды были одними из самых решающих в судьбе Филби. «Сначала я вынул бумажник и бросил его на стол, подкрутив в последнюю секунду, и тот полетел в дальний угол стола. Как я и ожидал, все трое бросились за ним и растянулись на столе. Передо мной остались лишь три задницы. Я выхватил клочок бумаги из кармана, смял и проглотил. Его больше не существовало.»

После этого Филби стало везти. В мае он стал штатным сотрудником «Тайме», одним из двух корреспондентов этой газеты в националистической Испании. Он едет в Лондон, где обговаривает свои обязанности в «Тайме» и свое задание с Маем. По возвращении в Испанию, Филби укрепляет свою «крышу»: он заводит любовницу, лэди Фрэнсис Линдсей-Хогг, по прозвищу «Зайчонок». Убежденная роялистка, она до развода была женой английского баронета. Филби отлично притворялся даже в постели. Леди Фрэнсис вспоминала, что он никогда «и близко не упоминал социализма, коммунизма и тому подобного».

К концу года Филби стал местным героем. Троих журналистов, ехавших с ним на машине, смертельно ранило артиллерийским снарядом. Филби только задело. Он скромно сообщал читателям «Тайме»: «Вашего корреспондента… отвезли в пункт первой помощи, где быстро обработали легкие ранения головы. А тем временем испанские офицеры самоотверженно пытались спасти остальных пассажиров машины, хотя вокруг рвались снаряды.» 2 марта генерал Франко собственноручно повесил Красный крест воинской доблести на грудь Филби. Единственный член парламента Великобритании от Коммунистической партии, Вилли Галлахер, выразил протест в Палате общин. Филби позднее вспоминал: «Мое ранение в Испании неоценимо помогло моей работе – как журналиста и разведчика. До этого британских журналистов сильно критиковали офицеры Франко, которым казалось, что британцы все коммунисты, так как слишком многие воевали на стороне интернациональных бригад. После моего ранения, собственноручного награждения Франко я стал известен как „англичанин, которого наградил Франко“. Передо мной распахнулись многие двери.»

По словам одного британского дипломата, «Филби знал едва ли не все о степени немецкого и итальянского участия на стороне Франко».

Сведения из лагеря Франко Филби передавал сотрудникам НКВД, с которыми он встречался на той стороне границы с Францией у Андеи и Сен-Жан де Люз. Задача, для выполнения которой Малый посылал Филби в Испанию – помочь в физическом устранении Франко, – летом 1937 года была отменена, еще до того, как Филби вошел в доверие среди окружения Франко.

В июле 1937 года Малого вызывают в Москву. Паранойя политических репрессий бросила тень подозрения на многих офицеров ИНО. Обошла она лишь немногих. Религиозное прошлое Малого и его нежелание прибегать к террору бросали на него серьезные подозрения. Высокая оценка его работы Ежовым и благодарность от Сталина в предыдущий год давали ему хотя бы какую-то надежду, что он сможет противостоять обвинениям, которые будут против него выдвинуты. Но больше всего его тянуло домой некое чувство фатальности. Вот что он сказал Элизабет Порецкой, жене Игнатия Райсса: «Что они меня здесь убьют, что там. Так лучше умереть там.» Александр Орлов, который отказался вернуться, вспоминал, как Малый сказал ему: «Как бывший священник, я вряд ли могу на что-то надеяться. Но я решил поехать, чтобы никто не мог сказать: „А может, этот священник действительно был шпионом?“ В Зале славы ПГУ подпись под портретом Малого гласит, что он был расстрелян в конце 1937 года.

После того, как расстреляли Малого, Ким Филби остался без постоянного связного почти на год. Когда Малый был отозван, окончательные детали плана убийства генерала Франко, в котором был задействован Филби, еще ждали своего утверждения в Центре, в Москве. Поэтому план отложили. План убийства был, по крайней мере частично, поставлен под удар изменой Вальтера Кривицкого, которому были известны кое-какие детали, в том числе про участие в нем «молодого английского журналиста». К тому же НКВД немного изменило первоочередность задач. В оставшиеся годы гражданской войны уничтожение троцкистов в Испании стало более важной задачей, чем уничтожение Франко.

Если бы Малого не вызвали в Москву, его могли бы арестовать в Лондоне. Хотя МИ5 и не было известно ни о проникновении НКВД в Министерство иностранных дел, ни о вербовке «кембриджской пятерки», один из его агентов, Ольга Грей, смогла войти в доверие организатора советской шпионской группы Перси Глейдинга в Вулвичском арсенале, давнишнего агента Коминтерна, работавшего сначала под руководством Дейча, а затем Малого. В феврале 1937 года Глейдинг попросил Грей снять в Кенсингтоне конспиративную квартиру. Два месяца спустя на квартиру пришел Малый, которого Глейдинг представил как «господина Петерса». Ольге Грей он был представлен как «австриец, воевавший в русской кавалерии». 16 августа, несколько недель спустя после того, как Малого отозвали, Глейдинг приехал на квартиру с Дейчем, которого он представил как «господина Стивенса». Грей согласилась помочь «господину Стивенсу» переснять документы, которые принес туда Глейдинг. Она не была сильна в языках и не смогла определить национальность «Стивенса», тем более узнать, кто он на самом деле. Арнольд и Жозефина Дейч в ее присутствии разговаривали на французском.

В конце октября Грей обратила внимание на регистрационный номер документа, с которого Жозефина Дейч снимала фотокопию. МИ5 удалось выяснить, что это была схема нового 14-дюймового морского орудия. В начале ноября Глейдинг сообщил, что «Стивенсы» возвращаются в Москву, так как заболела их дочь. «Госпожа Стивене» собиралась остаться в Москве, а ее муж вряд ли вернется в Лондон до Рождества. А Грей попросили освоить аппарат для пересъемки документов, который принесла «госпожа Стивене», чтобы она могла переснять эту работу у последней.

В отличие от причин вызова в Москву Малого, вызов семьи Дейч был вызван не столько паранойей повальных арестов, сколько опасением за надежность их «крыши». Летом 1937 года агент Коминтерна, Эдит Тьюдор-Харт, которую НКВД использовало в основном как курьера, потеряла записную книжку с подробностями шпионской деятельности Дейчей. Почти в то же время Дейчу было отказано в просьбе об основании частной компании с ограниченной ответственностью, что обеспечило бы ему постоянный опорный пункт в Лондоне. Разрешение на проживание в стране заканчивалось, и его вызвали в полицию, чтобы узнать, когда он собирается покинуть страну.

После ареста Глейдинга и шпионской группы Вулвичского арсенала Специальной службой Департамента уголовного розыска в январе 1938 года, у Дейча не осталось никакой надежды на возвращение в Великобританию. Были бы МИ5 и упомянутая выше служба порасторопнее, они могли бы арестовать Малого или Дейча, а может быть, и обоих. Но они надеялись выждать и раскрыть как можно больше участников группы перед тем, как арестовать Глейдинга. В МИ5 никто не знал, что к началу 1938 года НКВД планировало отозвать всех своих резидентов в Лондоне вместе с теми, кто работал нелегально. В отличие от Малого и большинства (если не всех) резидентов в Лондоне, Арнольд и Жозефина Дейч не были расстреляны по возвращении в Москву. Арнольд работал несколько лет в Центре в качестве эксперта по почерку и подделкам. В Зале славы ПГУ под портретом Дейча сказано, что он был сброшен на парашюте в своей родной Австрии в 1942 году для ведения разведывательных операций за линией фронта, но был вскоре схвачен и казнен нацистами.

После того, как в конце 1937-го из Лондона исчезли Дейчи и все резиденты НКВД, «великолепная пятерка» и другие советские агенты в Великобритании остались без управления и поддержки. Хотя некоторым «брошенным» агентам и удавалось время от времени вступать в контакт с сотрудниками НКВД на континенте, в течение 1938 года работа была серьезно нарушена как в смысле поступления сведений в Московский центр, так и в их обработке в подвергшемся крупным «чисткам» ИНО.

Многие недооценивают значение первого периода советского проникновения в Уайтхолл, который закончился, когда были отозваны Малый и Дейч. Главным достижением явилась вербовка двух шифровальщиков – Олдхама и Кинга и двух молодых дипломатов – Маклина и Кэрнкросса в Министерстве иностранных дел. Передаваемые ими документы были, безусловно, важны, тем более, что они помогали дешифровальщикам сводного отдела по перехвату Четвертого Управления НКВД. Появился миф, будто шифры раскрываются просто гениальными математиками, а сегодня им помогают огромные компьютеризированные базы данных. На самом же деле, большинство сверхсложных шифров и шифровальных систем, которые открыли доступ к информации, были разгаданы частично благодаря сведениям, полученным о них по каналам разведки. В тридцатых годах советские дешифровальщики опирались на гораздо более широкую поддержку разведки, чем их западные коллеги. Все четыре агента НКВД в Министерстве иностранных дел передавали британские дипломатические телеграммы на обычном языке, которые иногда можно было сравнить с шифрованным вариантом, что являлось подспорьем в раскрытии шифров. У всех четырех была также возможность самим поставлять данные по системам шифров. И хотя у Гордиевского на этот счет не так уж и много прямой информации, вполне можно сделать вывод, что успехи советских дешифровальщиков, читавших японские шифрограммы, можно сравнить с успехами в отношении британских шифрограмм.

Как и все прочие службы НКВД и Четвертого Управления, волна репрессий не обошла и советскую службу перехвата. В конце 1937 года Глеб Бокий, начальник сводного отдела по перехвату Четвертого Управления НКВД, и его заместитель, полковник Харкевич, были расстреляны. После ареста Бокия в его квартире был найден тайник с золотыми и серебряными монетами. Недолго проработал и его преемник: он был арестован через месяц. Однако на более низком уровне шифровальщики не так пострадали от репрессий, как ИНО. С. Толстой, возглавлявший сектор Японии, – пожалуй, наиболее эффективный в отделе, – работал в этой должности и в период репрессий, и во время Второй мировой войны.

Стоило НКВД оправиться от репрессий и возобновить активную деятельность, его агенты в Великобритании и других странах добились еще больших успехов, чем раньше. Во время Второй мировой войны советским агентам удалось обосноваться не только в Уайтхолле, но и в самой британской разведке.

Хотя на протяжении почти всех тридцатых годов Соединенные Штаты интересовали советскую разведку куда меньше, чем Великобритания, внедрять туда агентов оказалось значительно проще. Как и в Британии, самым важным достижением советского шпионажа в довоенный период, направленного против Соединенных Штатов, была огромная помощь в деле становления радиотехнической разведки. До Второй мировой войны и во время нее посольство США в Москве было попросту напичкано советскими агентами. Ни одной другой крупной державе не приходилось так отбиваться от наплыва агентуры идеологического противника. Дипломатические отношения с СССР Соединенные Штаты установили в ноябре 1933 года. В то время у США не было гражданской разведывательной службы, а военная разведка не могла похвастаться крупным или хотя бы мало-мальски организованным штатом сотрудников.

Первый посол США в Москве, Уильям Буллитт, в 1936 году писал в госдепартамент: «В Советский Союз ни в коем случае нельзя засылать шпионов. В отношениях с коммунистами нет средства эффективней или более обезоруживающего, чем абсолютная честность.» Честность эта достигала размеров поистине обезоруживающих. Один из первых сотрудников Буллитта в Москве позже вспоминал, что зимой 1933—1934 гг. у посольства не было ни шифров, ни сейфов, ни дипкурьеров, ни даже элементарных правил безопасности: «С правительством мы связывались по обычному телеграфу, и послания наши запросто лежали на столе, для всеобщего обозрения.» Когда все же решили установить систему безопасности, выяснилось, что она напрочь никуда не годится. По просьбе Буллитта, на охрану его посольства прибыли морские пехотинцы. В других посольствах пока такого не было. НКВД быстро подсунуло им девчонок посмазливей. «Чип» Болен, служивший в посольстве, как и Кеннан, с первых дней, а впоследствии выросший до посла, опять же в Москве, сидел себе однажды в фойе гостиницы «Савой», где тогда располагались морские пехотинцы. Вдруг к стойке администратора подходит накрашенная бабенка и говорит, что ей надо в номер сержанта О'Дина. «Я, – говорит, – его преподаватель русского языка.» Вот такими-то учителями НКВД и завербовал как минимум одного из первой группы шифровальщиков в посольстве, Тайлера Кента, который, видимо, передавал разведке шифроматериалы и секретные документы.