Текст книги "КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева"

Шок, вызванный «Пражской весной», продолжал сказываться на политике Кремля и КГБ в Восточной Европе на протяжении последующих двадцати лет. Впервые ограничения суверенитета стран народной демократии были официально закреплены в сентябре 1968 года в «доктрине Брежнева». В этом документе утверждалось, что каждый народ имеет право идти «к социализму своим путем», но политика его «не должна наносить ущерб социализму ни в его собственной стране, ни коренным интересам других социалистических стран или международного рабочего движения, борющегося за социализм». Если такой «ущерб» будет иметь место в любой стране народной демократии, в доктрине недвусмысленно подчеркивалось, что в этом случае «интернациональным долгом» других социалистических стран во главе с Советским Союзом будет «решительное противодействие антисоциалистическим силам», как это было в Чехословакии.

Изо всех сил стараясь восстановить свою пошатнувшуюся репутацию в Москве, СТБ буквально сразу же после ввода советских войск провела энергичные чистки чехословацких «антисоциалистических сил» в тесном содружестве с офицерами связи КГБ. Каждого из полутора миллионов членов партии допросили, чем он занимался во время «Пражской весны». Примерно треть из них были исключены из партии или вышли из нее по собственному желанию. Такие же чистки проходили и в университетах, среди сотрудников средств массовой информации и представителей других свободных профессий. Организации, наиболее тесно связанные с «Пражской весной», например, Союз писателей и институт философии Академии наук, были закрыты или вошли в состав более благонадежных организаций. И все же Московский центр не успокаивался. После подробного анализа событий «Пражской весны», проведенного Одиннадцатым (соцстраны) отделом ПГУ, был сделан вывод, что выступление Густава Гусака и президента Людвика Свободы того периода как-то не очень вязались с их поздними заверениями в идейной благонадежности. Самым главным из скрытых сторонников Дубчека, которым как-то удалось сохранить свои посты, считался Любомир Штроугал, ставший премьер-министром в январе 1970 года. В Москве бы предпочли, чтобы Первым секретарем вместо Гусака стал Василь Биляк или такой же реакционер Алоис Индра, но оба были настолько непопулярны в народе, что их назначение было бы связано с серьезным политическим риском.

«Измена» Дубчека («нашего Саши») в 1968 году вслед за «изменами» Тито, Надя, Мао Цзэдуна, Ходжи (который снюхался с Мао) и других коммунистических лидеров зарубежья способствовала тому, что у Кремля и Московского центра сложилось стойкое предубеждение против Восточной Европы. К семидесятым годам Центр делил восточноевропейских лидеров на пять категорий: «националисты», недостаточно осознающие свой интернациональный долг; «ревизионисты», подспудно тяготеющие к Западу; «непредсказуемые», которые, с одной стороны, лояльно настроены по отношению к советскому режиму, а с другой заигрывают с Западом; просоветские, но неэффективные; и, наконец, просоветские и эффективные, но не пользующиеся достаточной поддержкой у себя в стране. Даже при Брежневе Гордиевский слышал и в Центре, и в резидентурах КГБ сделанные в порыве откровения признания, что «в душе они все равно будут антисоветски настроенными, ненадежными и дорогостоящими союзниками. Было бы лучше распрощаться с большинством из них.» При Брежневе такая политика никогда не считалась реальной, даже теми, кто втайне поддерживал ее, но все же разочарование в Восточной Европе стало в конечном итоге одной из причин, заставивших Кремль в 1989 году отказаться от «доктрины Брежнева», провозглашенной в 1968 году.

Из всех коммунистических государств самую серьезную и постоянную озабоченность Кремля и КГБ вызывала Китайская Народная Республика (КНР). Когда в 1960 году Хрущев отозвал из КНР тысячи советских советников, уехали и советники КГБ, после чего осталась лишь небольшая резидентура в Пекине. В последующие несколько лет многие специалисты по Китаю в Министерстве иностранных дел и КГБ отчаянно пытались перейти на другую работу, полагая, что если они останутся известными как китаисты, это помешает их карьере. Сначала взаимные нападки СССР и КНР шли через третьи страны: Москва поносила албанских догматиков, а Пекин выступал с осуждением югославских ревизионистов. Затем, в 1964 году, когда Китай как раз испытывал свою первую атомную бомбу, конфликт перешел в открытую фазу. Хотя большинство коммунистических партий мира оставались на просоветских позициях, многие партии в Азии встали на сторону Китая. К середине шестидесятых годов Китай стал представлять серьезную проблему для КГБ. Китаисты, которые ранее отошли от китайских дел, вернулись к своей прежней специальности. В КГБ были набраны новые специалисты по Китаю, а в Пекине была создана мощная резидентура.

Начавшаяся в 1966 году культурная революция (официально «полномасштабная революция за создание культуры рабочего класса»), еще более повысила приоритетность информации о Китае. Пытаясь неординарными методами переделать китайское общество на утопический революционный манер, Мао Цзэдун развязал кампанию всеобщего террора. Миллионы хунвэйбинов (красных охранников) призывались повсеместно искоренять буржуазные и ревизионистские тенденции. Кремлевское руководство поносилось как «величайшие в истории изменники и ренегаты». Как и за тридцать лет до этого, во время «Великого Террора» в Советском Союзе, большинство врагов народа, которых разоблачали и преследовали хунвэйбины, были виновны лишь в воображаемых преступлениях. Как и в сталинской России, кровопролитие сопровождалось поголовным поклонением «императору». Мао повсеместно провозглашался «Великим Кормчим» и «Краснейшим из Красных Солнц в наших сердцах». Каждый день начинался с исполнения «танца верности». «Сначала прикладываешь руку ко лбу, потом к сердцу и танцуешь джигу в знак того, что твое сердце и разум переполняет безграничная любовь к Председателю Мао,» – вспоминал потом один из членов партии. Враждующие группировки – одна хлеще другой – терроризировали воображаемых врагов «Великого Кормчего», причем члены каждой из них пытались доказать, что они более истые маоисты, чем другие.

Сбор информации в Китае оказался для КГБ более сложной и опасной задачей, чем в какой-либо другой стране мира. Расшифровка дипломатической корреспонденции не давала достаточного представления о ходе революции. Вербовка агентуры среди китайских должностных лиц оказалась практически невозможной. Контакт с ними был минимальный и тщательно контролировался. Из-за шпиономании и ксенофобии хунвэйбинов даже дипломатам было трудно передвигаться по Пекину. Тех, у кого были заграничные книги, заставляли ползать на коленях в знак раскаяния, а тех, кого заставали за слушанием передач иностранных радиостанций, сажали в тюрьму. Как признавалось потом в официальном китайском докладе, «владение иностранным языком или посещение в прошлом зарубежной страны становилось свидетельством того, что человек был „тайным агентом“ этой страны.» Улица, ведущая к осажденному советскому посольству, была переименована в Антиревизионистский переулок. Членов семей советских дипломатов и сотрудников КГБ буквально избивали в пекинском аэропорту, когда они выезжали из страны в 1967 году.

Самые ценные сведения, поступавшие в Москву непосредственно с места событий, добывались сотрудниками КГБ монгольского и среднеазиатского происхождения, которые в соответствующей одежде вполне могли сойти за китайцев. Их скрытно вывозили из советского посольского городка с наступлением темноты в багажниках дипломатических машин и высаживали где-нибудь в безлюдном месте. Потом они смешивались с многолюдными толпами китайцев, бродили по городу, увешанному лозунгами, читали ежедневные дацзыбао (листовки), покупали «маленькие газеты», в которых печатались новости из Шанхая, Чунцина и Синьцзяна. Еще больше нелегалов КГБ (также в основном монгольского и среднеазиатского происхождения) забрасывалось через китайскую границу с баз в Алма-Ате, Иркутске и Хабаровске. Но ни один из этих агентов не имел доступа к источникам, которые могли бы дать представление о выработке политики на высшем уровне.

Тс немногочисленные данные, которые сотрудникам КГБ каким-то образом удавалось добыть во время культурной революции, помогали воспроизвести общую картину положения в стране, которая погружалась во мрак хаоса и террора.

Пожилые китайские рабочие иногда стеснялись выставлять свои писания, где они рассказывали о проблемах на местах, на всеобщее обозрение в стране, где высоко ценится искусство каллиграфии. Поэтому они часто клали бумагу и тушь прямо на землю, садились рядом, смотрели на чистый лист бумаги, и когда вокруг них собиралась толпа, начинали сбивчиво и путано излагать какую-нибудь местную проблему. Но в большинстве дацзыбао поднимались проблемы общенациональной важности. В конце 1967 года начали появляться дацзыбао, направленные против главы государства Лю Шаоци. После того, как в следующем году его посадили, более 22.000 человек были арестованы за то, что якобы сочувствовали ему. Даже мусорщика, которого когда-то сфотографировали на конференции ударников труда, где его поздравлял Лю, провели по улицам с плакатом на шее и издевались над ним до тех пор, пока он не потерял рассудок.

Появились и дацзыбао, призывающие сжечь заживо премьер-министра Чжоу Эньлая (даже после того, как он публично осудил Лю как «ренегата, изменника и негодяя»), но эти дацзыбао потом быстро заклеили новыми. Действуя по принципу «дети революционеров – герои, дети реакционеров – слизняки», хунвэйбины убили одного из сыновей Лю, бросив его под поезд. Дэн Сяопин, генеральный секретарь партии и «второе лицо в руководстве, которое стало на путь капитализма», был направлен заниматься физическим трудом в провинции, но его оставили в живых (возможно, по личному указанию Мао). Его старшего сына Дэн Пуфана, студента-физика, выбросили из окна второго этажа Пекинского университета. Никто из студентов не осмелился прийти ему на помощь, ни один врач не захотел оперировать его. Нижняя часть его тела так и осталась парализованной.

Зверства культурной революции шокировали даже чекистов, прошедших Вторую мировую войну и переживших ГУЛАГ. Хунвэйбины во Внутренней Монголии, такие же жестокие, как большинство красных охранников по всей стране, применяли семьдесят пять различных пыток, каждая из которых имела свое название. Диссидентам, которые, как предполагалось, могли выкрикивать подстрекательские лозунги, обычно накануне казни перерезали трахею и вставляли в горло через открытую рану стальные трубки, чтобы они могли дышать, но не говорить по дороге к месту казни.

Предположительно, во время культурной революции было репрессировано примерно тридцать миллионов китайцев и примерно миллион был убит (гораздо меньше, чем во время сталинского «Великого Террора»).

Главный специалист по Китаю в Московском центре генерал Михаил Михайлович Турчак, который позже стал резидентом в Пекине и проработал там с 1976 по 1981 год, рассказывал Гордиевскому, что во время культурной революции КГБ поставлял Кремлю больше важной информации (как по качеству, так и по количеству), чем МИД. Но, черпая информацию, главным образом, из многочисленных донесении о хаосе и зверствах, поступавших из резидентуры КГБ и от нелегалов, которые не имели доступа к высокопоставленным партийным чиновникам, Центр сделал ошибочные выводы. Он оценил культурную революцию не как предсмертные судороги однопартийного коммунистического государства, которое, несмотря на свою ужасающую жестокость, унесло все же меньше человеческих жизней, чем сталинский террор, а как чисто китайское проявление кровожадного восточного варварства.

Еретический режим Мао, по предсказаниям Первого главного управления, должен был выродиться в агрессивную азиатскую тиранию, которая претендовала бы на крупные территории, отошедшие к царской России по условиям неравноправных договоров XIX века.

Пограничные стычки в Средней Азии и на острове Даманский в марте и августе 1969 года доказали, что КГБ не ошибся в своих прогнозах, и предвидели гораздо более серьезный советско-китайский конфликт. Особую тревогу внушало то обстоятельство, что через несколько лет население Китая должно было достичь одного миллиарда человек и править ими будет режим, нисколько не заботящийся о человеческих жизнях и обладающий ядерными ракетами, способными уничтожить Москву. Еще в пятидесятые годы Мао как-то сказал Неру, что ядерная война – это, может, не так уж и плохо. Даже если погибнет половина человечества, вторая половина останется, а империализм будет сметен с лица земли. В сентябре 1969 года Китай провел два ядерных испытания в Синьцзяне. Данные космической разведки позволили Москве заключить, что китайцы работают над созданием своего собственного спутника (его запуск был успешно осуществлен в 1970 году). Как часто бывает в напряженные моменты, Центр переживал подъем волны черного юмора. Ходил, например, анекдот, что Ремарк пишет новый роман под названием «На китайско-финском фронте без перемен».

События приняли более мрачный оборот осенью 1969 года, когда в статьях, которые писал для западной прессы связавшийся с КГБ журналист Виктор Луи (он же Виталий Евгеньевич Луи), появились намеки на то, что Советский Союз рассматривает возможность нанесения упреждающего ядерного удара по Китаю, прежде чем у КНР появятся ракеты, представляющие угрозу Советскому Союзу. Одновременно те же самые слухи стали распространять резидентуры КГБ в Европе и Северной Америке. Как выяснил Гордиевский, даже те сотрудники КГБ, которые занимались распространением этих слухов, не были в то время уверены, то ли это часть «активных действий», цель которых напугать китайцев, или же это предупреждение Западу о том, что советский Генштаб всерьез рассматривает такую возможность. Задним числом можно сказать, что все это мероприятие выглядело скорее как кампания «активных действий», затеянная Службой А ПГУ. В кратчайшие сроки эти меры помогли заставить Пекин, который к тому времени уже начал выходить из хаоса культурной революции, возобновить переговоры по урегулированию пограничного конфликта. Но такое давление, в конечном счете, возымело обратный эффект. Страх, что Советский Союз может нанести удар, был, видимо, одной из причин, заставивших китайцев начать тайные переговоры с США, которые закончились в 1972 году визитом в Пекин президента Никсона и привели к сближению между Китаем и США.

В начале семидесятых в Центре шли жаркие споры о том, можно ли Китай теперь считать «главным противником», т.е. придать ему статус, которым раньше пользовались только США. В конце концов было решено, что в официальной терминологии КГБ Китай будет именоваться «основным противником», а понятие «главный противник» будет по-прежнему распространяться только на США. Из-за отсутствия четкого представления о китайской политике зарубежные резидентуры КГБ получали больше сводок по Китаю, чем по какой-либо другой стране. Такая ситуация сохранялась вплоть до 1985 года, когда Гордиевский покинул КГБ.

Проблемы сохранения главенствующей роли в коммунистическом мире, особенно в Пекине и Праге, с которыми столкнулся Кремль в шестидесятые годы, в значительной мере компенсировались его растущим влиянием в третьем мире. Наиболее крупных успехов советская дипломатия добилась на Ближнем Востоке, где послевоенная эрозия британского и французского влияния в этом регионе создала вакуум, который США было трудно заполнить из-за обязательств перед Израилем. Возможность выступить в роли защитника арабских интересов предоставилась Советскому Союзу в 1954 году с приходом к власти Гамаля Абделя Насера, который в возрасте всего лишь тридцати шести лет стал первым представителем коренного населения Египта, возглавившим страну со времени, когда персидские завоеватели свергли последнего фараона в 525 году д. н.э.

«В детстве, – писал Насер, – всякий раз, когда надо мной пролетали аэропланы, я кричал:

– О Всемогущий Аллах.

Да падет несчастье на головы англичан!»

С вдохновенным национализмом Насера и той симпатией, которую питали к нему массы во всем арабском мире, не мог сравниться ни один другой арабский лидер современности.

В шестидесятых годах Насеру было суждено стать жертвой своей собственной напыщенной риторики и образа героя, который он сам себе создал. Но на раннем этапе его успехи на посту египетского руководителя стали как раз тем материалом, из которого создаются герои. В 1954 году, вскоре после прихода к власти, на Насера во время одного из митингов было совершено покушение, которое ему посчастливилось пережить. Из тех, кто стоял рядом с ним, двое погибли, а остальные, пытаясь спастись, попрыгали с трибуны. Насер же и с места не двинулся: «Пусть они убьют Насера! Он всего лишь один из многих, и умрет он или останется в живых, но революция будет продолжаться!» В 1955 году он шокировал Запад, объявив о заключении договора на крупные поставки советского оружия при посредничестве Чехословакии. Это соглашение готовилось в таком строжайшем секрете, что даже послу Египта в Москве о нем ничего не было известно. Одним махом был положен конец западной монополии на торговлю оружием на Ближнем Востоке.

В июле 1956 года Насер национализировал Суэцкий канал, который был в свое время отдан в концессию обосновавшейся в Париже Компании Суэцкого канала и в глазах арабов был самым ярким символом западной эксплуатации. После того, как в ноябре Англия и Франция в сговоре с Израилем неудачно попытались восстановить контроль над Суэцким каналом с помощью оружия, Насер стал героем для большей части арабского мира (не признали его разве что только ортодоксальные арабские лидеры). В 1958 году Насер совершил трехнедельную поездку по Советскому Союзу, где его также чествовали как героя. Советское руководство в полном составе прибыло в аэропорт, чтобы встретить его, он был почетным гостем на трибуне Мавзолея во время ежегодной Первомайской демонстрации на Красной площади. По возвращении на родину Насер, выступая перед огромной толпой в Каире, сказал, что Советский Союз – «дружественная страна, не преследующая никаких корыстных интересов», которая питает к арабам «глубокое уважение».

Но не всегда отношения между Насером и Кремлем складывались гладко. Серьезные трения возникли после того, как Насер начал преследовать коммунистов в Египте и Сирии (в период союза между двумя странами с 1958 по 1961 год) и выступил с осуждением коммунистов в Ираке. КГБ было наверняка известно, что после того, как Насер публично выступил с критикой политики, проводимой Советским Союзом в 1959 году, ЦРУ предложило ему американскую помощь. Но, несмотря ни на что, в начале шестидесятых Хрущев и Центр были убеждены, что на Ближнем Востоке сложилось новое «соотношение сил», которое необходимо было использовать в борьбе с «главным противником», хотя и не все члены Политбюро разделяли эту точку зрения. Сирия и Ирак, а также Египет были настроены претив США. В 1962 году Бен Белла в Алжире провозгласил курс на построение социализма и ввел в состав правительства нескольких коммунистов. После пережитого во время Карибского кризиса унижения Хрущев укрепился в своей решимости одержать верх над США в борьбе за влияние на Ближнем Востоке. Победа Кастро на Кубе явилась еще одним свидетельством в пользу новой политики союза с антиимпериалистическими, хотя и идейно не совсем последовательными, националистами в третьем мире, вместо традиционной опоры на коммунистические партии старого толка, которые были готовы идти за Москвой по пятам.

Советские идеологи изобрели термины «некапиталистический путь» и «революционная демократия» для обозначения переходной стадии от капитализма к социализму. Именно к этой стадии тяготели некоторые лидеры третьего мира. Решение Насера о национализации большей части египетской промышленности в 1961 году стало обнадеживающим свидетельством его движения по «некапиталистическому пути». На протяжении шестидесятых годов Советский Союз возлагал на него больше надежд, чем на любого другого афро-азиатского лидера. В период с 1953 по 1971 год на Египет приходилось 43 процента всего объема советской помощи третьему миру. В 1965 году египетская компартия объявила о своем роспуске, и ее члены подали заявление о приеме в правящий Арабский Социалистический Союз.

Горячая поддержка союза с Насером со стороны КГБ отчасти объяснялась тем успехом, с которым КГБ вербовал агентов из числа его ближайшего окружения. Самым важным из них был Сами Шараф. Шарафу с его округлым брюшком и свисающими усами никак не шла его кличка «Асад» («Лев»). В 1959 году он был назначен директором информационного бюро при президенте, став, по сути, начальником египетской разведки и одним из ближайших советников Насера. Оператор Шарафа Вадим Васильевич Кирпиченко позже стал резидентом КГБ в Каире и проработал в этой должности с 1970 по 1974 год. Его успехи в работе с агентурой способствовали его быстрому продвижению по службе в Центре, и в конце концов он стал первым заместителем начальника Первого главного управления. Шараф отвечал за проверку на благонадежность высших египетских чиновников и имел возможность прослушивать любые телефоны, которые интересовали его самого и КГБ. Он оказывал КГБ и другие услуги, в частности, предоставив дополнительные возможности по вербовке, отправляя офицеров египетской разведки на учебу в Москву. Насеру было прекрасно известно о просоветских симпатиях некоторых министров, особенно Али Сабри, который в разное время занимал посты премьер-министра, председателя Арабского Социалистического Союза и вице-президента. Но, похоже, он считал Шарафа, как и самого себя, убежденным арабским националистом, который делал все возможное, чтобы заручиться советской поддержкой без ущерба египетскому суверенитету. Кирпиченко играл на тщеславии Шарафа, постоянно уверяя его, какое огромное значение его информации придавал сначала Хрущев, а потом и Брежнев. Когда через год после смерти Насера Шараф наконец встретился с Брежневым на XXIV съезде КПСС в 1971 году, он не скупился в выражениях признательности и дружбы: «Я должен поблагодарить товарища Брежнева за предоставленную мне возможность встретиться с ним, несмотря на его занятость. Не сомневаюсь, что это одолжение он сделал специально для меня. Я уверен, что наши отношения будут непрерывно развиваться, а грядущие дни и наши позиции по разным вопросам будут служить искренним свидетельством дружбы между Объединенной Арабской Республикой (Египтом) и Советским Союзом, между нашими партиями, народами и правительствами… Я глубоко убежден… что, поскольку Сами Шараф – сын великого лидера Гамаля Абделя Насера, ему принадлежит особое место в отношениях с советскими друзьями».

Несмотря на публичные похвалы, которыми Кремль щедро одаривал Насера, в середине шестидесятых годов его непомерно разросшийся авторитет непобедимого героя арабского мира вызывал скрытую насмешку как в Московском центре, так и за его стенами. Присвоение в 1964 году высшей награды СССР – звания Героя Советского Союза, которое никогда ранее не присваивалось иностранцу, – Насеру и начальнику его Генерального штаба было одним из обвинений, выдвинутых против Хрущева на заседании Президиума, который отправил его в отставку. Вручение Насеру этой награды породило целую серию анекдотов и куплетов, которые были весьма популярны в Центре. Несмотря на популярность частушек про Насера, Центр в шестидесятых годах был глубоко, даже слишком глубоко уверен в росте советского влияния на Ближнем Востоке. «Соотношение сил», похоже, медленно, но верно складывалось не в пользу Запада. Два основных прозападных режима – монархии в Иордании и Саудовской Аравии – испытывали серьезное давление со стороны антизападного арабского национализма. В Кремле, в Центре и среди высшего военного руководства было широко распространено мнение, что благодаря советской военной технике и боевой подготовке египетские вооруженные силы буквально переродились. Ожидалось, что при поддержке Сирии и Иордании Египет добьется крупных успехов в войне с Израилем. Однако против такой точки зрения было высказано серьезное возражение. В апреле 1967 года Египет посетил Николай Григорьевич Егорычев, который доложил, что и Египет, и Сирия нуждаются в гораздо более широкой военной помощи СССР для того, чтобы успешно противостоять Израилю. Но на его доклад никто не обратил внимания. В то время, как отношения между Египтом и Израилем становились все более напряженными весной 1967 года, разведдонесения, которые Шараф представлял Насеру, основывались на оптимистических оценках Центра о «соотношении сил».

Третья арабо-израильская война, начавшаяся с внезапного нападения Израиля, предпринятого в 8 часов 45 минут утра по каирскому времени в понедельник 5 июня 1967 года, продолжалась шесть дней. Исход войны фактически определился в течение первых трех часов, когда в результате налетов израильской авиации на земле было уничтожено 286 из 340 египетских боевых самолетов, и египетская армия осталась без воздушного прикрытия в последовавших за этим наземных сражениях на Синайском полуострове. До 4 часов дня 5 июня генералы Насера не осмеливались доложить ему, что его воздушные силы уничтожены. Когда же он узнал об этом, то заявил, что израильтян, видимо, поддерживают американские и английские самолеты. В начале боевых действий на Синайском полуострове у египтян было столько же танков, сколько у Израиля, а в живой силе у Египта даже было превосходство. За четыре дня боев египтяне потеряли 700 танков и 17.000 солдат, которые были убиты или захвачены в плен. Насер объявил об уходе в отставку, но многомиллионные демонстрации египтян, для которых он все еще был олицетворением арабского национализма, убедили его остаться на посту президента.

За пределами арабского мира военные «успехи» Египта и союзной Сирии вызывали насмешки, которые умело подогревала израильская пропаганда, распространявшаяся о трусости арабов в бою. Египетских военнопленных фотографировали в нижнем белье на фоне неповрежденных советских танков и в других мало героических позах. Официально Кремль встал на сторону арабов, осудил империалистическую агрессию и порвал дипломатические отношения с Израилем (о чем позже ему пришлось пожалеть). В частном же порядке некомпетентность арабских вооруженных сил подвергалась резкой критике и высказывалось возмущение по поводу того огромного количества советской военной техники, которая была захвачена израильтянами. Несмотря на то, что продолжали существовать теории сионистского заговора, Гордиевский отмечал, что многие в Московском центре хотя и нехотя, но с восхищением отзывались о победах израильтян и признавали, что арабам никогда не сравняться с ними по военному мастерству и храбрости.

Поражение Египта в шестидневной войне поставило Кремль перед альтернативой: или сократить затраты, или перестроить арабские вооруженные силы. Был выбран второй путь. Начальник советского Генерального штаба маршал Матвей Захаров вместе с президентом Подгорным отправился в Египет и остался там, чтобы давать рекомендации по реорганизации и переоснащению египетской армии. Со временем число советских советников в Египте превысило 20.000 человек. Отчаянно пытаясь вернуть себе славу героя арабского мира, Насер в обмен на советскую помощь был готов идти на большие уступки, чем накануне шестидневной войны. Одной из политических целей Москвы стало создание военных баз в Египте и в меньшей степени в Сирии, Ираке и Алжире. Значительно расширилось присутствие советских военно-морских сил в Средиземноморье после того, как были созданы базы материально-технического обеспечения в египетских портах Александрия, Порт-Саид, Мерса-Матрух и Эс-Саллум, в иракском порту Умм-Каср и в Адене в Народной Демократической Республике Йемен (Южный Йемен). В 1970 году по просьбе Насера для укрепления противовоздушной обороны Египта были созданы советские авиабазы, на вооружении которых находились зенитные комплексы SAM—3 и самолеты с русскими экипажами.

Арабист из ПГУ Борис Бочаров, сотрудник линии Н (поддержка нелегалов) в Каире, рассказывал Гордиевскому, что он перешел в линию ПР, чтобы контролировать «чрезвычайно важного агента в египетском аппарате, который предпочитает говорить по-арабски». Успехи в вербовке, достигнутые под руководством Сергея Михайловича Голубева, резидента в Каире с 1966 по 1970 год, способствовали его стремительному росту по возвращении в Москву. В Центре нередко можно было услышать шутку о «Египетской Советской Республике». Внедрение КГБ в египетский государственный аппарат достигло к тому времени наивысшей точки.

Однако огромные средства, которые Советский Союз вкладывал в Египет, не были подкреплены надежным фундаментом. Приток советских советников лишь углубил разрыв между советским и египетским обществом. Русские и египтяне практически не дружили семьями. Из пятнадцати тысяч арабов, которые обучались в конце пятидесятых и в шестидесятых годах в США, примерно половина вступила в смешанные браки с американскими гражданами. Но никто никогда не слышал, чтобы какие-то браки заключались между советскими советниками и арабскими женщинами.

После внезапной кончины Насера в сентябре 1970 года мощное здание советского влияния начало постепенно разваливаться. Почти два десятилетия спустя советский министр иностранных дел Андрей Громыко все еще утверждал: «Проживи он (Насер) еще несколько лет, ситуация в регионе сегодня могла бы быть совершенно иной.» Алексей Косыгин, советский премьер-министр, говорил преемнику Насера Анвару Садату: «У нас никогда не было от него секретов, и у него никогда не было секретов от нас.» Первая половина этого утверждения, как было прекрасно известно Косыгину, была абсурдной, вторая же половина, благодаря Шарафу и другим, была недалека от истины. В первый же день своего президентства Садат крупно повздорил с Шарафом в своем кабинете. Позже Садат вспоминал: «Он принес мне пачку бумаг.

– Что это? – спросил я его.

– Это запись перехваченных телефонных разговоров между определенными людьми, за которыми установлено наблюдение.

– Извини, я не хочу читать эту чепуху… И вообще, кто дал тебе право прослушивать телефоны этих людей? Убери эти бумаги, – сказал я, смахивая их со стола.»

Но все-таки были моменты, когда Садат относился к «этой чепухе» с большим интересом, в чем он признавался Шарафу. Один такой случай произошел 11 мая 1971 года, когда без ведома Шарафа молодой полицейский, с которым, как утверждал Садат, он не был знаком, принес магнитофонную пленку с записью, якобы свидетельствующей, что Али Сабри, который, как надеялся КГБ, должен был сменить Насера, и другие просоветские политики «плели сети заговора, чтобы свергнуть меня и режим.» 16 мая Садат приказал арестовать Шарафа, Сабри и руководителей просоветской фракции Арабского Социалистического Союза.