Текст книги "Порубежники"

Краем глаза он увидел, как вслед за ним, отбиваясь, как медведь от борзых, лезет в гору и Мина. Его дубина крушила всех и вся, по лицу струилась кровь, и в горле клокотал крик:

– На сло-о-о-ом… на сло-о-о-ом!

Где-то поодаль крик этот отзывался ещё одним голосом, и этот голос, похоже, был голосом Ухаря, уже потерявшего возможность посылать меткие пули в набегающих врагов и теперь доживающего последние мгновения с палашом в руках.

И в этот момент Никита достал вожака. Их палаши столкнулись в воздухе, и удар вожака был метким и мастерским. Будь Никита послабее, оружие улетело бы в сторону. И оказался бы он безоружным перед врагом. Но теперь сила Трифонова могла всё переломить, и второй удар вожаку не удался. Его палаш выпал из руки и скользнул вниз по склону. Третий замах мог поставить точку в жизни главного шиша, но, к изумлению Трифонова, его палаш вновь натолкнулся на сталь. Когда вожак выхватил кинжал и прикрыл им голову, Никита так и не заметил. И палаш Трифонова, выпав из его рук, тоже скользнул под уклон.

– На сло-о-о-ом… – хрипел за спиной Мина, и глухие удары его дубины прерывали попытки врагов напасть на Трифонова сзади.

Они стояли друг против друга: Никита и вожак. В левой руке шиша кинжал, на груди поблёскивает тонкой вязки кольчуга. Всё. Это конец. Но сзади бьётся Мина, бьётся, давая ему возможность рискнуть. И Никита ударил шиша ногой в колено, тот взвыл от боли и согнулся в поясе. Никита перехватил руку с кинжалом и заломил её вверх. Теперь они стояли лицом к лицу, и Трифонов видел тонкие усики на презрительно выпяченной верхней губе, родинку под правым глазом, глубоко запавшие светло-голубые водянистые глаза, будто выгоревшие под солнцем.

– Цум тойфель… – рычал немец, пытаясь выпростать руку, но Никита навалился всем телом на него и прижал к земле, выворачивая руку врага так, чтобы кинжал достал до его сердца. Он чувствовал сопротивление металла и последним усилием прижал рукоятку к плечу, ощутил, что лезвие прорвало, наконец, кольчугу и вошло в тело шиша мягко и податливо. Немец зарычал от боли и ярости, тело его забилось под Никитой в конвульсиях – и ослабло. Поднимаясь с земли, Трифонов видел, как двое шишей полосовали палашами упавшего Мину, а тот всё ещё хрипел:

– На сло-о-о-о…

Тяжкий удар по голове всколыхнул перед глазами яркие снопы света, земля поплыла перед глазами, рванулась навстречу, и Трифонов будто провалился в бездонную глубину…

Очнулся он от холода. Открыл глаза, увидел мутное небо в медленных редких снежинках, кувыркающихся над головой. Каждое их прикосновение покалывало кожу. Пошевелил руками и ногами. Жив. На щеке мокро. Прикоснулся. На пальцах осталось что-то тёмное, вязкое. Кровь. Голова гудела. Видать, ударили чем-то тяжёлым, да спасла меховая новгородка. Сел, потом поднялся. Пустую дорогу уже засыпала робкая позёмка. Сделал шаг, другой… Что-то попало под ноги твёрдое. Наклонился и поднял с земли кинжал. Видать, тот самый, что был у главного шиша.

Обоза не было.

Шаг, ещё один. Прямо перед ним лежало тело Мины. Искровавили от ярости. Пустыми глазами глядел Мина в чужое небо. Шестерых детишек осиротил. Поодаль раскинул мосластые руки Ухарь, вечный бобыль, невесть сколько прошагавший по дальним дорогам, да так и закончивший свои дни на чужбине. В двух шагах от него – Сёмка, преступивший неписаное, но славно отдавший непутёвую жизнь. Чем оправдается он, Никита Трифонов, за все эти честные жизни?

Искал ещё. Рядом с маленькой ёлочкой нашёл ордынца. Изрублен был боле всех. Видать, накуролесил со своей карабелей. Был чужим, стал побратимом, а вот ныне боль сердечную точит не мене своих, православных.

Не нашёл, кого искал. Нету Митрея. Час, а то и боле бродил Никита по месту боя, кричал в метель. Лес глухо отзывался, но никто не вышел, не подал ответа.

Шагах в десяти от дороги кинжалом выкопал могилку. Когда уставал, садился на край, передыхал. Перенёс все тела. Уложил рядком. Ныне все перед Господом братья. Все перед престолом святым предстанут.

Над могилкой крест соорудил. Связал верёвочкой два чурбачка; крест, снятый с груди Ганьки, на плотной суровой нитке, повесил сверху. Коль рукотворный крест зима порушит, останется природный, кровью христианской смоченный, чтоб беречь святую могилку. А что среди православных магометанин нашёл приют, то не беда. Всех Господь примет.

Где ж Митрей? Неужто в полон попал? Тут уж не выберешься. Найти б его, а то и захватить бы местного да потребовать взамен побратима. Куда ему ноне. Не замёрзнуть бы. И куда идти? По следам обоза, так управы не найдёшь в немцах-то. Правда, грамотка ихнего короля в рубаху зашита да в поясе варшавские гульдены остались. Только правду ли искать ему в этой земле? Может, уйти назад, до польской вёски не так далеко. С деньгами домой вернётся. Деньги – они всё могут. Только как с Митреем быть? Ежли в полон попал, так что, его кидать в беде?

Своих-то шиши подобрали всех. Оружье собрали. И обоз. Нету больше крепкого купецкого дома Трифоновых. Рискнул он, Никита, и всё профукал.

Сидел у могилки и думал. Две дороги. Одна назад, где всё ведомо, где всё пройдено. И одна вперёд, где ещё не хожено – не езжено. Куда идти?

Когда б сам Митрею глаза закрыл – ушёл бы назад. Но Митрея не было в свежей лесной могилке. Может, лежит сейчас в тяжких железах в сыром подземелье? Нет, так на Руси, а тем паче – в порубежье, не бывало. Не сможет жить по совести с тяжким грузом на душе. Значитца, дорога вперёд, по следам обоза. С кинжалом одним что сделаешь, одначе иного не выпало. Коль кончать жизнь на чужбине, так по чести чтоб.

След обоза уже приметала метель. Перекрестившись, пошёл по нему, понимая, что сил может и не хватить. Хлебца бы кусочек с сольцой. Аль рыбки малосольной. Отгонял от себя мучительные мысли о еде, а избитое измученное тело требовало своего.

Уже отшагав с версту, увидел впереди неясные тени. Кинулся в кусты. Никак, шиши вернулись? Может, за кинжалом? Штука знатная, с каменьями на рукоятке. Так он их приветит зараз.

Двое конных медленно ехали по дороге. Когда поравнялись с кустами, Никита выметнулся на дорогу, схватил ближайшую лошадь под узду и вытряхнул всадника из седла. Другого, пытавшегося обнажить палаш, ткнул кулаком, и мужик завалился назад. Однако первый вдруг выхватил рог и затрубил. Никита выбил рог из его рук и заломил их назад, но тут услышал тяжкий нарастающий конский топот. Всадники прыгали с коней и кидались ему на плечи. Он разбрасывал их в разные стороны, понимая, что тут уже не выбраться. Тех, кто кидался под ноги, бил изо всех сил, иных отшвыривал просто так. Вновь с яростью появилась сила. На момент даже освободился от нападавших и сделал два-три шага в сторону кустов, но тут вновь сзади ударили по голове и тут же накинули на правую руку петлю. С левой рукой управились трое, свалили на землю и уселись на него.

– С вами всё в порядке, ваша светлость?

Один из нападавших обратил этот вопрос к всаднику, трубившему в рог.

Тот влез в седло, отряхнул одежду:

– Всё хорошо, мой друг.

– Что с этим? Может, добить?

– Это было бы неразумно. Он не применял оружия. Кроме того, я хотел бы его допросить. Я очень хочу знать, кто послал его на эту дорогу.

– Может быть, Конради?

– Не знаю. Однако не будем гадать, мой друг. Берите людей и доставьте его в замок. Поместите в нормальные условия, накормите. Я хочу вначале вести с ним добрую беседу. У него был кинжал, но он не сделал попытки его применить, хотя нападение было неожиданным и он мог бы убить меня.

– О-о-о, тогда я бы разорвал его на клочки.

– Что могло быть – мы с вами гадать не будем. Берите его и везите в замок. Я вернусь поздно. Обо всём поговорим завтра.

Никита понял всё, до последнего слова, и порадовался, что когда-то, волею отца, немало дней уделил изучению языка немцев.

Связанного, его усадили в седло, и всадники с двух сторон закрепили его ноги в стременах крепкими ремёнными петлями. «Знают ордынские привычки», – отметил про себя Никита и прикрыл глаза. На душе боли не было. Событий дня было столько, что они приглушили переживания. Оставалось одно: что случилось с Митреем? Лишь бы был живым.

Малый отряд отделился от главного и двинулся дальше по дороге.

Часть вторая
Непобедимый

Глава 1

26 февраля 1689 года по дороге, ведущей от Грюна к замку Мюльхайм, что в Южной Саксонии, двигалась группа всадников. Накануне выпал снег, хороводила метель, и кони тяжело пробивали намёты. Впереди на крупном мекленбургском жеребце ехал господин лет сорока пяти в черном подбитом мехом плаще, в надвинутой на лоб шляпе с серебряным шитьём, что безошибочно определяло в нем дворянское происхождение. Лицо его, тронутое резкими жёсткими морщинами, предполагало характер сколь вспыльчивый и вздорный, столь и нетерпеливый, что подтверждалось бесконечным подхлёстыванием измученного коня, каждый удар плетью встречавшего жалобным ржаньем.

– Ну что, Крамер, далеко ещё до берлоги вашего проклятого иноземца? – Голос его был резким и близким к фальцету. – В конце концов для получения подобного рода услуги мы могли бы поехать куда-либо поближе.

– Уверяю вас, ваша светлость, наш выбор самый разумный, и я попытаюсь сейчас убедить вас в этом, – произнёс человек, восседавший на смирной андалузской лошадке, едва поспевавшей за мекленбургом. Всадник, норовивший постоянно быть рядом с только что описанным нами господином, сноровисто подталкивал её обоими каблуками. Фраза явно грозила вылиться в монолог, но мы специально сделаем паузу, чтоб несколькими штрихами описать ещё одно действующее лицо нашей повести.

Его можно было принять либо за управляющего крупным имением, либо за преуспевающего торговца, отвыкшего считать талеры в своём кошельке. Он в гораздо большей степени, чем его спутник, мог бы сойти за дворянина, учитывая шитый золотом камзол, богатое седло, шляпу с алмазным пером, однако отсутствие шпаги говорило о его бюргерском происхождении. Кобуры для пистолетов на его седле хотя и топорщились содержимым, однако автор, вместе с читателем знакомящийся с возникшими на нашем с вами горизонте героями, готов побиться об заклад, что в них хранится не грозное изделие гамбургских оружейников, а, в лучшем случае, инвентарные списки товаров. Лицо Крамера было узким, продолговатым, с редкими кустистыми бровями, из-под которых поблёскивали острые голубоватые глазки. Вероятно, какой-то скрытый недуг томил нашего героя, так как щёки его отливали нездоровой желтизной. По скороговорке с акцентом в нём можно было определить баварца, что ещё в большей мере предполагало в нём если не торговца, то уж стряпчего во всяком случае наверняка, ибо где вы в германских землях найдёте человека, более склонного к торговле или юриспруденции, чем в Баварии. Один из остряков шестнадцатого века, а именно бродяга и поэт Вальтер фон Ронинген, шутил по адресу своих земляков следующим образом:

– Баварец рождается на свет либо в судейской мантии, либо с монашеской тонзурой, но обязательно с пузатым кошельком в руках.

Вне всякого сомнения, Крамер представлял из себя человека ловкого и предприимчивого, умеющего блюсти свои интересы. Вот и всё, что удалось отметить автору в то короткое время, которое выделил ему Крамер, сказав первую фразу своего монолога и набирая воздух в лёгкие для его продолжения:

– Во-первых, – продолжал Крамер, – он иностранец и ни с кем не общается. Это для нашего дела самое главное. Имя графа Штутгофа должно быть вне всяких сплетен. Во-вторых, он мастер дела, уверяю вас. В-третьих, услуга обойдётся относительно дёшево. По моим сведениям, он живёт почти что в нищете. Ну и последнее. Я имею достоверные сведения, что подобного рода услуги он уже оказывал кое-каким титулованным особам. Однако я подчёркиваю одну деталь, которая имеет существенное значение. Не связывайте вручение денег с оказанием услуги. Как мы договаривались, мы оставляем охрану поодаль и едем к нему вдвоём. В хижине мы жалуемся на непогоду, загнавшую нас сюда, в этот богом проклятый медвежий угол. Ведь согласитесь, стоило ли две недели ждать этого ненастья, чтобы осуществить план? А эта проклятая гостиница в Грюне? Уже принесено столько жертв, ваша светлость. Мы должны вести с ним сочувственный разговор, мы его друзья, а потом вы прослезитесь и вручите ему деньги.

– Деньги дают за сделанную работу, – пробурчал граф.

– Это вам я плачу за вашу пустую шутовскую болтовню, а не за работу. И вообще, Крамер, я всерьёз подумываю над тем, чтобы выставить вас за ворота замка, если вы провалите дело с Людвигом.

– Я согласен с вами, – Крамер оглянулся на отставших воинов, – но мы же иначе не достигнем желаемого, а ваш племянник Людвиг очень упорный молодой человек. Нам нельзя терять время.

– Больше всего меня волнует только одно: я должен раскрыть ему своё имя, – граф ещё глубже надвинул на лоб шляпу, подставляя её встречному ветру.

В этом месте автор хотел бы ещё раз использовать паузу, чтобы представить остальных действующих лиц нашей истории. Это были пять воинов личной охраны графа Штутгофа, вооружённые мушкетами, длинными рейтарскими палашами, закутанные в башлыки. Они покорно следовали за своим господином и его спутником, наверняка с нежностью вспоминая при этом постоялый двор в Грюне, жирных куропаток на вертеле, изобилие пива и соблазнительные формы прислуживающих девушек.

– Увы, ваша светлость, – сказал Крамер, – вы дали мне задание наилучшим образом взвесить все «за» и «контра». Вы согласились с моими доводами, что я выбрал лучший вариант. Мы почти у цели, и я умоляю вас не отступить перед её осуществлением.

– Ах, Людвиг, Людвиг… – граф ещё раз стегнул жеребца, и тот рывком ушёл от кобылы Крамера, и лишь ветер донёс до того окончание фразы: – Если б не его характер… Ведь он сын моей родной сестры…

Лошадка Крамера наконец догнала мекленбурга, и всадник вновь кинулся в спор:

– Ваша светлость, я служу вашей семье вот уже двадцать третий год. Вы можете назвать хотя бы один совет, который я дал вам в ущерб вашему доброму имени или кошельку?

– Полноте, Крамер, я же не подвергаю сомнению ваше умение, как бы это сказать… впрочем, мой племянник называет это ваше умение словом улицы «облапошить». А он не так уж и глуп, мой дорогой племянничек Людвиг, когда смог назвать главное ваше достоинство, а? Но я хотел бы твёрдо знать только одно, Крамер, – что этот человек, к которому мы едем, является дворянином.

– Ваша светлость может не беспокоиться. Этот факт подтверждён герцогом Баварским. Наш избранник служил ему некоторое время, и герцог наводил справки в Московии через ганзейцев, ездивших туда. Но его фамилия так сложна для германского уха, что местные жители зовут его просто «ОН». Угольщик Ганс Шютце дал ему приют в своей хижине, и вот уже полтора года он здесь. Иногда выезжает на месяц-два, но потом возвращается снова. Вероятно, он исполняет поручения, подобные тому, о котором хотим его просить мы.

Несколько минут собеседники молчали, прислушиваясь к вою ветра и визгу снега под копытами коней. Крамер наблюдал за сутулившимся графом и думал о том, что профессия стряпчего, коей отдал он почти тридцать лет жизни, – ещё не создала ему желаемого житейского фундамента, что вот сейчас он, пятидесятитрёхлетний отец большой семьи, вынужден заниматься не совсем пристойными делами, и если бы не это, то навряд ли кто-нибудь смог бы выгнать его в этот самый необжитой угол благословенной Саксонии. Что говорить, промысел, для которого он, Крамер, избрал таинственного московита, процветал в германских герцогствах и княжествах давно и успешно, но для сиятельного графа Штутгофа, близкого ко двору курфюрста Саксонского Августа, быть хоть как-то причастным к подобного рода истории… нет, это будет стоить его светлости дорого. Вот потому и искал Крамер негерманца. И нашёл. Нашёл здесь, в краю угольщиков, пастухов и разбойников.

Правда, по указу благословенного курфюрста Августа, разбойников можно вешать без суда и следствия, если два дворянина подтвердят их участие в этом неблагородном промысле, то уж тут что сделаешь? Перед тем как повесить, разбойника нужно поймать. Вот недавно они обобрали догола почтенного негоцианта Гросса из Альмингена. От горя и позора герр Гросс пять дней не выходил из дома, а потом бросился в ноги курфюрсту и сообщил, что грабил его дворянин из Кюна Гебхарт, бывший лейтенант гвардии курфюрста. Сейчас Гебхарт в тюрьме, но главное не в этом, главное в том, что в старой доброй Саксонии так упали нравы. А когда у тебя четыре дочери на выданье, разве от этой мысли станет легче жить? Вон граф, собираясь в поездку, отыскал самую заношенную свою одежду, а ему, Крамеру, это претит. Ему стыдно от одной мысли, что кто-либо, встретив его, скажет: «Боже мой, ведь это сын старого Фридриха Крамера, который служил сразу трём германским господам, включая отца нынешнего курфюрста». И тогда бедным девочкам не найти себе подходящих мужей. Разве они виноваты в том, что ни их дед, ни отец так и не собрали подходящих средств, чтобы купить себе и потомкам дворянский титул? А теперь и вообще об этом думать не приходится. Каждый талер приходится вырывать из клиента едва ли не клещами.

Так думал почтенный стряпчий, зябко поёживаясь от пронизывающего ветра и стараясь не отстать от пришпоривавшего графа.

Дорога меж тем вырвалась из лесных теснин и, обогнув холм, который местные жители называли не иначе как Палец, за его сходство с определённой частью человеческой конечности, выскочила в долину! В южной её части, обхватив рыжими стенами верхушку скалы, возвышался замок Мюльхайм. К нему и бежала дорога, проторённая не одним поколением воителей, надеявшихся на лёгкую добычу. Увы, Мюльхайм вот уже двести лет не менял своих владельцев, баронов Альтенбургов, чей флаг и сейчас полоскался под стремительным ветром на всех его шести башнях. В описываемые нами времена это было грозное сооружение, способное выдержать серьёзную осаду. В замке хранили как семейное предание историю о том, как сто с лишним лет назад тогдашний курфюрст Саксонский Георг выдержал в Мюльхайме двухмесячную осаду войск австрийского императора, посрамив таким образом сиятельного венценосца.

Слева, у гряды холмов, прилепилось небольшое строение, которое в окрестностях называли мыза штюбе. Когда-то предки нынешнего угольщика держали здесь стадо. Потом разбои и неудачное хозяйствование превратили усадьбу в набор полуразрушенных строений, из которых только хозяйский дом да хижина привратника и были пригодны для жилья. А после смерти хозяйки несколько лет тому назад двор зарос бурьяном, в сараях можно было без труда, глядя на небо, высчитывать звёзды, а собаки от бескормицы совсем одичали, ушли в лес и, бывало, нападали даже на жителей окрестных селений.

При взгляде на всю эту картину, начиная с замка и кончая мызой, путник испытывал чувство если не страха, то, по крайней мере, беспокойства и всевозрастающее желание побыстрее покинуть эти жутковатые места. Вероятно, выскочив первым из-за поворота, граф тоже испытал на себе воздействие своеобразного пейзажа, потому что мгновенно натянул поводья и остановился, ожидая Крамера и воинов.

Стряпчий не заставил себя ждать и тоже сдержал лошадку у стремени патрона:

– Вот мы и у цели, ваша светлость, – сказал он, оглядывая долину и пытаясь каким-то образом снять замешательство графа. Тот ничего не успел ответить, потому что в поле его зрения появилось нечто, внесшее ещё большее ощущение нереальности происходящего. Это была молоденькая девушка, одетая в лохмотья, бывшие когда-то тёплой накидкой, но годами и обстоятельствами превращённые в отдельные куски истлевшей материи, скреплённые бечевкой. Обнажённая голова и, самое главное, босые ноги, которыми она смело ступала по скрипящему снегу, дополняли эту ужасную картину. Граф смотрел на неё так, будто ему показали легендарную голову Горгоны.

– Тебе не холодно, дитя мое? – проскрипел он, когда девушка проходила в двух шагах от него.

– Благодарю вас, добрый господин, – сказала несчастная, – мне не холодно, меня охраняет милостью Своей Господь.

Из-под пряди длинных русых волос глянули на графа кроткие серые глаза. Она пошла прямо через поле, погружаясь ногами в снег по щиколотку и выше, но не проявляя никакой тревоги и торопливости.

– Это Анхен, дочь Штюбе, – Крамер наслаждался произведённым эффектом. – Её все здесь зовут Христовой Невестой. Она в самом деле не боится холода и ходит везде вот в таком виде. Говорят, её не трогают даже дикие звери. Бедняга немного не в своём уме, и, видимо, её и впрямь охраняет Господь. Я думаю, ваша светлость, нам следует где-то здесь оставить воинов и ехать дальше самим. Как вы видите, мыза уже рядом.

– Черт побери всё на свете, – пробурчал граф, – дворянин, который имеет права на саксонский престол, обладатель пятисотлетнего титула, вынужден ехать на край света к безродному авантюристу за милостью… О, времена! Ладно. Густав!

Старший из воинов подъехал к графу.

– Оставайтесь здесь, Густав. Мы поедем вон в то строение. Если оттуда раздастся хоть один выстрел… ты понимаешь меня, Густав?

– Я понял, эксцеленц. Наши мушкеты всегда готовы. Но может быть, хотя бы я буду с вами?

Граф глянул на Крамера, но тот качнул головой:

– Оставайтесь здесь, Густав. Так будет лучше.

И первым двинулся вперёд.

Граф последовал за ним, ещё больше наклонив навстречу ветру голову. Вскоре они увидели нечто вроде тропинки, которая брала начало на обочине дороги и, петляя, тянулась к мызе. Крамер первый направил андалузку по новому маршруту, пытаясь как можно лучше разглядеть след. Ясно было, что к мызе прошли, как минимум, две лошади. Если на каждой из них по всаднику… Кто они? Зачем здесь? Может быть, кликнуть егерей? Этот напыщенный индюк с титулом, разве он помнит, как владеют шпагой и пистолетами? Он настоял, чтобы его называли светлостью, а не сиятельством, потому что какая-то из его прабабушек умудрилась сто с лишним лет назад переспать с курфюрстом, и он считает себя вправе претендовать на престол Августа. При дворе знают об этом и графа вот уже лет пять не зовут ни на одно торжество. А теперь племянник Людвиг может оттяпать значительную часть собственности графа. Ах, если б Людвиг не наломал столько дров, если б не сжёг все мосты во взаимоотношениях с ним, Крамером, уж стряпчий бы постарался, чтобы спор о наследстве был решён в пользу молодого. А если б… Крамер допускает, что это возможно, хоть он и не дворянин, но если б Людвиг дал слово, что женится на одной из его девочек, он бы, любящий отец, в течение одного месяца усадил бы господина графа в Тюремный замок курфюрста Саксонского. Он столько знает всякого… И про ночные выезды графа в сопровождении вооружённых егерей, и про трупы охранников, торопливо закопанные на семейном кладбище, и про странную рану, полученную графом несколько месяцев тому назад, после которой у него плохо действует левая рука.

Они медленно въехали в ворота мызы. Створки их скрипуче двигались под порывами ветра.

К столбу у домика привратника были привязаны две лошади. В кобурах на их сёдлах торчали рукоятки пистолетов.

Всё произошло в считанные секунды. Едва только всадники въехали во двор и Крамер увидел привязанных лошадей, дверь привратницкой с грохотом растворилась, и трое вооружённых людей вышли на крыльцо. Встреча эта была для всей троицы настолько неожиданной, что один из вышедших, сорвав с плеча мушкет, кинулся за угол дома и готов был начать палить, если б граф не воскликнул изумлённо:

– Бог мой, это вы, Шварц?

Долговязый детина в нагрудных латах поверх толстой суконной куртки сунул за пояс выдернутый пистолет:

– А, это вы, ваше сиятельство. Какими судьбами?

– Я путешествую. Но что здесь делаете вы, дворянин, гвардеец курфюрста?

Шварц засмеялся:

– Вы путешествуете, а я… я охочусь. Да-да, на медведей, если хотите.

В этот момент из-за угла появился спутник Шварца, коренастый человек лет сорока с чёрной неряшливой бородой. Держа наготове мушкет, он внимательно разглядел спутников и усмехнулся:

– Время такое, что я мог благородных господ нечаянно подстрелить. Я негоциант, и имя мое Андерсон. Если торгуешь в наше время, ты должен быть в дружбе с мушкетом.

Крамер увидел, что герр Андерсон упорно прячет глаза. Опомнившись от испуга и увидев, что стрельбы пока не будет, он сказал:

– Я полностью с вами согласен, господин Андерсон. Но стрельба сейчас неблагоразумна, ибо его светлость сопровождает отряд егерей, который мы оставили вон за тем бугром.

Это сообщение вызвало заметную тревогу как Шварца, так и Андерсона. Однако оба гостя не смогли этого заметить, так как разглядывали человека, к которому так долго и с такими трудностями добирались.

Это был молодой человек лет двадцати двух – двадцати трёх, невысокого роста, одетый в кожаную безрукавку и такие же брюки, заправленные в поношенные ботфорты. Длинная шпага с рукояткой в форме львиной головы висела на вытертой перевязи. Волосы тёмно-русые, лицо правильной, чуть продолговатой формы. Небольшие, почти женские руки с тонкими длинными пальцами. Что бросалось в глаза в его в общем-то обычной для тех времён одежде, это большой крест на шее, сделанный из тусклой латуни, крест явно восточного происхождения. Такие Крамер видел в Гамбурге у русских купцов.

Так вот он какой, знаменитый Дэрр, о котором известно уже не только в окрестностях Грюна, но и в Штеттине, где, кстати, Крамер о нём и услышал впервые. Говорили о его зловещей настойчивости в преследовании своих жертв, о его железной выдержке.

Корреспонденты Крамера из Парижа подтверждали факты двух нашумевших французских дуэлей, закончившихся одним и тем же исходом. В Баварии почтенный господин Рен, стряпчий самого герцога, подтвердил репутацию Дэрра в тамошних местах, где о нём много говорили уже не как о Дэрре, а как о «Блицменше» – человеке-молнии, одинаково владеющем шпагой как левой, так и правой рукой, без промаха стреляющем и неустанным в погоне. О нём ходили слухи, что он немало послужил в конвоях ганзейских городов, охраняя купеческие грузы в дальних плаваниях. Однако везде отмечалось и другое – явное нежелание Дэрра идти к кому-либо в службу по контракту. Он приходил, нанимался, служил месяц-два или один корабельный рейс, брал деньги и исчезал. Его видели в трущобах Парижа в сомнительных компаниях, однако ни один французский прево не имел с ним дела. Многое выяснил Крамер перед визитом к Дэрру из полуторагодичной жизни россиянина в здешних местах и мало что смог бы добавить к тому, что он уже знал. Частые отлучки, малый круг общения, нелюдимость. У него всегда водились деньги, но не очень большие, так как серьёзных покупок за ним не замечалось.

Между тем граф, разглядывая Дэрра, всё больше и больше расстраивался. Похоже, что он попался на удочку очередной легенды. Трудно было себе представить, что этот парень сможет одолеть Людвига, прошедшего четыре года в австрийской армии по путям шести сражений. Может быть, изнеженным французам он и мог составить какую-либо конкуренцию, но настоящему немцу… нет, эти фантазии Крамера могут дорого обойтись ему, графу Штутгофу. Но игра уже началась, и прерывать её было поздно. Нужно было начать разговор, а потом уже подумать, как из него благоразумно выйти. И граф решил сделать первый шаг. Высвободив ноги из стремени, он медленно слез с коня, привязал его к тому же столбу, где уже стояли две лошади, и сделал несколько шагов к стоящим на крыльце:

– Я немного устал, господа. У нас был долгий и трудный путь.

Шварц и Андерсон переглянулись, после чего гвардеец сказал, обращаясь к Дэрру:

– Мы, пожалуй, удалимся, господин Дэрр. Ваши разъяснения меня вполне устроили. Я с удовольствием прощаюсь с вами и благодарю за те минуты, что вы нам уделили.

Понятно, подумал Крамер, они хотят убедить старого лиса в том, что между ними были какие-то вопросы чести. Черта с два я вам поверю, уважаемые господа. Недаром губы Дэрра при словах Шварца тронула едва заметная усмешка. Комедианты. Чтобы офицер гвардии и дворянин был в таком костюме, нужно, чтобы, как минимум, случился поход. А благословенный курфюрст Август такового пока не объявлял.

Шварц и Андерсон между тем вскочили на коней. От Крамера не укрылось то, что, отвязывая свою лошадь, гвардеец отстегнул на седле застежки пистолетов.

«Уж не собирается ли он палить в нас», – подумал стряпчий, стараясь при этом держаться поближе к Дэрру. Тот оставался неподвижным и не проронил ни одного слова.

– Удачи вам, ваше сиятельство, – крикнул графу Шварц, и оба всадника сноровисто зарысили по целине, двигаясь в сторону замка, а не кургана, за которым обосновались солдаты.

Они остались втроём на пустом дворе, и Дэрр, проводив уехавших взглядом, слегка наклонив голову, жестом руки пригласил гостей в дом.

Гости вошли, и Крамер стал разглядывать обстановку.

Это была небольшая комнатёнка с двумя оконцами, дощатым полом и топчаном в углу. Окна были с внутренними ставнями из толстых досок, и каждое по полотну имело по два отверстия в форме червового туза. При желании, выставив стекла, их можно было использовать в качестве бойниц. Массивная дубовая дверь могла сдержать осаждающих минут на десять, чему в немалой степени могли содействовать кованые запоры. Над топчаном висели две шпаги и несколько пистолетов хорошей заандамской работы. Небольшой бочонок в углу, похоже, был с порохом, а лестница у порога с ходом на чердак довершала картину этого жилья.

– Прошу! – Это было первое слово, которое Крамер услышал от Дэрра. Хозяин указал пришедшим на два грубых деревянных кресла, стоящих у стола. Затем он сходил в сени и вернулся оттуда с тяжёлым жбаном и двумя кружками. Поставил все это на стол, сходил ещё и принес кусок ветчины на тарелке с большим кухонным ножом. Сел во главе стола, положив перед собой руки, и молча кивнул на еду.

Крамер проголодался в дороге, поэтому решил отдать должное ветчине и кружке доброго черного пива. Граф метнул на него презрительный взгляд и, не дожидаясь стряпчего, начал разговор:

– Итак, вы здесь живёте?

Кивок Дэрра был ему ответом.

– Я уверен, что вы не очень состоятельный человек.

Дэрр пожал плечами.

– Я надеюсь, вы понимаете, что в этом мире без денег невозможно прожить не только благородному человеку, но и любому бюргеру.

Лицо Дэрра было неподвижным.

– Вы кое-что можете, господин Дэрр, а у меня есть деньги. Я мог бы купить ваш труд, хорошо заплатив за это.

На лице Дэрра не дрогнул ни один мускул. Что он говорит, ужаснулся Крамер. Неужто он хочет напрямую все высказать? Это же глупость. Они столько сговаривались – и вот на тебе. Он же всё испортит. С Дэрром шутки плохи. Эти славяне так же сентиментальны, как и немцы, вот чем нужно было пользоваться.