Текст книги "Порубежники"

Глава 6

Пройдя от хором шагов двести, заприметил Никита в желтеющем кустарнике человека. Листва уже пошла на убыль, и то, что раньше не можно было разглядеть, ныне просматривалось насквозь. Человек прилёг на травку и глядел округ. Было солнечное утро, и коль в такой час захотелось кому быть неприметным, ищи причину тайную. Никита напрягся: а ну как кинется нежданно? Одначе полез из кустов Митрей Сычёв, по-уличному Сыч, квадратный детина с ручищами, почитай, до колен. Будучи у жиловских за главного, на токовище немало забот доставлял Никите. Поначалу доставалось от него Трифонову немало, пока умные люди не посоветовали:

– Ты Митьке простору не давай, размаху то есть. Жмись до него, ручищам чтоб ходу не было. Тогда осилишь.

Так и сталось. В очередном бою, когда схлестнулись, досталось Митрею по первое число. Так и шло: коли дрались в общей куче, спина к спине, верх завсегда был на стороне Никиты, а коли вырывался Сыч на простор – доставалось Трифонову. В жизни, не на токовище, был Митрей парнем добрым, покладистым. Бывало, приставали к нему молодые, которых тянуло силы свои попробовать:

– Мить, давай кто кого?

Сыч добродушно отнекивался:

– Не замай…

– Мить, самую малость, длань попробовать.

– Не замай, сказал. Нету ишо в тебе крепости. Жидковат.

Так и не вступался с молодыми.

И вот теперь Сыч, босиком, в выгоревшей синей рубахе под ремешок, стоял перед Никитой:

– Здорово, Никит.

– Здорово. Ты чего по утрянке-то? Никак ночевал где?

– Не шуткуй… Глаза-то в тумане.

– Ладно тебе. Зачем прятался?

– Тебя выглядывал. Батяня велел сказать, коль пересидеть надо, можно до нас. Хоромы не ваши, однако крыша есть.

– Уже дошло?

– Дошло. Базар гудить. Там услыхали про всё.

– Браты тоже на базаре?

– Санька и Петька тут, а Ларивон в Яблонов воск повёз. Ещё с вечеру. Так ждать или как?

– Благодарствую за слово доброе, и бате перескажи. Только я из дому свого не пойду.

– Может, баб отошлёшь? Несподручно с бабами-то.

– То обдумаю.

– Слышь, Никит, ты коли что, зови. Могу сам, могу с братами.

– За то спасибо. Может, и кликну.

Митрей поковырял землю босой ногой, мигнул белесыми ресницами:

– Тоды я пошёл. Мы в калашных рядах, знаешь, небось.

– Чего ж не знать? Ясно дело.

На душе было тихо. Встреча с Митрием дала какую-то опору в душе: вот пришёл человек, слово доброе молвил. А ведь не были друзьями, и отца его, сутулого и жилистого Серафима Сычёва, лучшего на Жилой пекаря, считай, и не знал близко. Видал его завсегда на базаре, в окружении баранок, хлебов, пирогов с горохом, визигой, рыбой. Удивлялся: когда Сычёвы пекут всё это богатство? От Митрея как-то узнал, что всё деется ночью, чтоб к утру всё свежачком. Семья была большая, два старших брата уже оженились, приглядывали суженую и Митрею, да не по зубам было в дом третью невестку. Жили трудно, каждую деньгу в доме считали трижды. Вон и обувку Митрею справить не получалось, лишь в зиму надевал опорки. Из братьев только старший, Ларивон, носил сапоги.

Всю дорогу до трактира кумекал, как с Макаром быть. После слов Мучицкого понял то, про что вслух никогда не говорили. Свирид, которого всегда считал он отцом Ульяны, бондарь золотые руки, жил прямо по соседству с Трифоновыми. С Ульяной вместе было у него четверо девок. От дворовых, после разговора с Мучицким, узнал, что тётя Даша, вторая жена Свирида, пришла с дочкой не то из Малороссии, не то из Курска. Свирид пригрел и её, и Ульяну, а через год повенчались. Тогда и появился в усадьбе Трифоновых тихий и покладистый кучер Макар. Что было до того, никто не знал, только тётя Даша на дух не переносила трифоновского кучера, а когда он подъезжал к воротам, уходила к себе во двор. Да и он не жаловал заносчивую соседку, бабу крупную, красивую, с громким властным голосом. Она быстро прибрала к рукам немалое хозяйство Свирида, носила всегда яркие цветастые полушалки, была прилежной прихожанкой в церкви, и отец Фома часто ставил её в пример. Когда Ульяне было четырнадцать, тётя Даша вдруг повесилась, и это событие Никита уже хорошо помнил. Похоронили её быстро и незаметно: грех совершила, наложив на себя руки. Свирид запил, хозяйство ушло прахом за год или два, девок роздали замуж с трудом, двух за незаможных стрельцов, а одну за казачьего сотника. Свирид остался с Ульяной, потерял лик, дичился людей и находил спокойствие только в беседах с кучером Макаром. Их часто видели вдвоём, сидящими на завалинке у дома Свирида, иногда сосед приходил к воротам Трифоновых и кликал друга. Год спустя после смерти жены утоп в Донце. Соседи дивились: чего это его понесло на ночь глядя на берег? И не пьян вроде был, и горя никакого не предвиделось. Наоборот, за последние месяцы начал что-то мастерить, понёс на базар поначалу безделушки, потом стал, как и ране, делать бочки для засола, а получались они у него знаменито, деньга зашевелилась, армяк новый купил из муромского сукна. И вот на тебе. Только похоронили Свирида, как во время грозы вспыхнул его дом. Сгорел двор дотла, со всеми постройками и тощей коровой Стервой, от которой молока не видали уже года три и держали за заслуги перед семейством, некогда зажиточным и успешным. Ульяну взяли к себе Трифоновы. Девочка была ласковая, понятливая, тихая. Любили её все, норовили приласкать, кусочек получше выделить. Макар часто привозил ей леденцы, сахарных медвежат, восточных сладостей, когда весной приплывали в Бела Город персияне или аланы. Девочка тоже благоволила к кучеру, и Никита не раз видел, как она расчёсывала редкие кудри его, в то время как лежал он на попоне, прикрыв глаза. Никого это не удивляло, две одинокие души нашли друг друга, но также никому и в голову не приходило то, что они могут быть роднёй.

До сей поры Никите не всё было ясно в этой истории, но сейчас не время было разбираться. Свою бы беду расхлебать. Сразу после разговора с Мучицким собрал все лабазные ключи и закопал в огороде под яблоней, заложив их в коробку с-под немецкого ландрина, привезённого отцом для лакомства Ульяне. Минуты спустя примчался Жигайло, велел указать, где амбарные и лабазные ключи. Услышав ответ Никиты, расшумелся, стал опять грозить дыбой, однако вскоре затих и помчался докладывать Шацкому. Писцы чувствовали себя как дома, покрикивали на дворовых, расположились в трапезной, потребовали себе еды и вин. Начали с тряпья, выволокли всю одежду отца, разложили на столах, прощупывали, цокали языками. Один из них, плюгавый, с вороватыми выпуклыми глазками, полез на женскую половину, но Никита заступил ему дорогу, и ярыга стушевался, пробормотав что-то насчёт своей подневольности.

В трактире все, как и на базаре, обсуждали последнюю городскую новость: крушение Трифоновых. Говорили тихо, собравшись кружками, и только для своих. За столами обедали двое десятских и от них ждали новостей, но десятские хмуро обгладывали бараньи кости и говорить ни о чём не собирались. Когда вошёл Никита, балачки стихли. Пока он шёл к стойке, двое-трое сочувственно вздохнули: на парне лица нет. Такой, выйдя на токовище, сразу сдаст. Нет, такой супротив Сыча не выдюжит.

Степаныч малевал циферки в листовом восковике. Он сразу отметил появление Никиты, но пока тот шёл к стойке, нужно было сообразить, как вести себя с человеком, над которым зависла пытошная. Что думал сам Степаныч про все эти дела, в данный момент не имело значения, главное было не сломать службу. Потому радушия на лице целовальника не было, глаза были озабоченными, даже тревожными.

– Здрав будь, Степаныч.

– Здоров, коли не шутишь.

– Не до шуток ноне.

– То-то и оно. Тебе налить?

– Не. А вот кой-кого повидать не мешало бы.

– Кого?

– Да дедка вчерашнего, что разговор наш с тобой порушил.

В глазах Степаныча на мгновение появилось раздумье:

– Тут балачки разводить нельзя.

– А я уйду. Ты скажи, тут он али нет?

– Тут, тут. Вона в углу сидит.

– Я подойду.

– Нет. Тут у меня люд всякий. И глаза водятся, и языки. Ты иди, парень, к канаве, знаешь, где батарея была.

– У сосёнок, что ль?

– Во-во. Иди, а я Тимошу к деду пошлю, скажет он, что ты кличешь. И место укажет.

– Пойдёт ли?

– Пойдёт. К вашему семейству у него большой интерес.

Сказал и усмехнулся, будто знает что-то да таится. Все что-то знают, кроме него, Никиты.

Степаныч налил из штофа малость, пододвинул Никите:

– Пей!

– Не принимаю.

– Пей, а то, гляди, как бы потом не пришлось объяснять, зачем в трактир ходил. И мне отговорка, с горя, дескать, хлебнул.

Никита взял посуду, прикоснулся губами, хотел сплюнуть, но раздумал. Глотнул малость, повернулся и пошёл к выходу. Во рту и на душе было муторно.

Место, указанное Степанычем, было недалече. Считай, почти в центре города. Когда-то, в давние поры, здесь кончалась крепостица. Предки вырыли тут крепостной ров, коему до сих пор приходилось дивиться. Доселе глубиной и обширностью удивлял. Потом крепость шагнула дале, оставив ров за тыном. Его уж и засыпали, и песок из Донца по наряду воеводскому возили подводами, а всё не могли изничтожить. Ныне стыла здесь рясковая вода с голосистыми лягушками, с летней злой комарнёй. На сей стороне вцепились в землю невесть откуда взявшиеся сосёнки, разрослись, пошли в высоту, пустили молодняк. Оказалось глухое место средь града. Туда шастали греховодные парочки, там кучковались лихие люди, присев для дележа умыкнутого добра.

Никита присел на пригорок. Подарил Господь добрую осень ноне. Новый год отгуляли первого сентября, ране в ту пору уж лист ветрами носился, а тут ещё в средине дневной солнышко летнюю жару дарит. Быть доброй капусте, бураку, моркве, быть новым медам, потому что пчела ещё гудит. Быть сытой земле, да только трифоновское подворье сломалось, шатнулось как бы не навечно, потому как становой столб беда из-под крыши вышибла.

Два мужика вывернулись откуда-то. Вида вороватого, глаза побегущие. Видать, тёртые. Сели поодаль, вынули кости. Поглядывая на Никиту, стали кидать, вроде занялись, а сами, чует парень, косятся, бычатся. Под рубахами, небось, дубовые колотушки, такие просто так не гуляют.

Так оно и есть. Загребая пыль плохо слушающимися ногами, появился дедок. Ах, как же не сообразил Никита, что мужички-то не просто гультяи, а сторожа! Наперёд атамана выскочили. Ай да Макар-кучер!

Чем ближе дед, тем напряжённее мужички. Один встал, растянул в улыбке узкий щучий рот: свои, мол. Гончие мужички, дело знают, небось, годами дичь гоняют, ведают, как подсечь, как голову заломить, и ножичек острый под рукою.

Никита тоже встал и теперь уже виден всем троим. Дед закивал издали, эдакий ласковый старичок с завалинки, так и хочется заглянуть в мирные глаза, поспрошать про сказку. Да только рядом с ним два волкодава, с ножичками за голенищем.

Дедок приблизился, и теперь Никита мог рассмотреть его получше. Года, видать, придавили, потому как тяжко идёт, с напругой. А глазки, кои в трактире слезливыми и беспомощными казались, ныне обнаружились остренькими и колючими, будто иголочки. Глянет – уколет. Ласково усмехнётся и снова уколет. Руки будто мешали ему, всё не находил им места: идучи – помахивал, потом стал заводить за спину, потом спохватился, как бы на угрозу не смахивало, а ну как сзади, на спине, за поясом топорик? Сложил за поясок на животе пальцы. На том и успокоился.

Приблизился вплотную. Мужики уже стойку сделали, как гончие перед тем, как дичь пугнуть. Дедок ласково усмехнулся:

– Ладно, детушки. Вы бы окрест погуляли, глянули, чтоб неправедная душа кака с ветерком слово не прослушала. А младеня не паситесь, я его на руках качал.

Мужики нехотя двинулись в кусты, старательно зашуршали там. Никита выждал, отвлечённый тем шумом, и повернулся к Макару. Повернулся и ахнул. Не было дедка ласкового, стоял перед ним человек с лицом, будто собранным в кулак: морщины сбежались на лоб и щёки, губы жёстко сжались, глаза светились яростным светом, будто уголья. Стоял перед Никитой не старичок: под ветхой рубахой вспухли мышцы, пальцы изуродованных рук напряглись.

– Что скажешь, Трифонов?

Голос был другим тоже. Сквозь знакомые ласковые тона рвался звуковой металл, и всё вместе создавало нечто новое, нежданно угрожающее.

Никита не успел ответить. Макар глянул округ, присел на бугорок, кивнул собеседнику:

– Сядь!

Потом долго глядел в лицо Никите, как бы оценивая его:

– Небось отец присоветовал ко мне идти?

– Нет, не отец.

– Мне не ври. Мне никто не врёт. Не люблю. А отец твой гордыней ослеплён был безмерно. Сто раз мог раздавить его как червяка. Не тронул. А коли б пришёл да за содеянное повинился… да что балакать, городом всем владел бы. Теперь нехай перед ангелами винится.

– Не успел он. Хворь навалилась. Со мной не успел много чего молвить.

– Он такой, – сказал атаман, и слова прозвучали то ли в осуждение, то ли в похвалу. – Ну, раз пришёл, выкладывай. Как жить думаешь?

– Так жизни-то не предвидится – сказал Никита – зараз от Шацкого писцы всё на бумагу берут. Голые мы все останемся. Со двора гонют. Сказали, после похорон батюшки чтоб сходили со двора, и ничего брать не велят.

– Что волку суждено, то хорю не взять, – загадочно сказал Макар. – Ты вот что скажи: девку Ульяну, что в грехе с отцом твоим жила и понесла от него, как ты обустроить ладишь? Со двора гнать подлую аль в прислугах держать с младенем приспатым?

Глазки-иголочки уже не кололи, а буравили лицо Никиты, ловили все оттенки мыслей. Как он благодарен Мучицкому за те сведения, что сообщил ему. Без того встреча между ним и Макаром могла бы быть совсем другой.

– Поклялся я, что дитё, рождённое Ульяшей, братом или сестрой единородной будет мне. И саму её до конца дней своих буду почитать женой батюшки мово и в том крест ему целовал.

– Вона как? – старик внимательно поглядел на него, и лицо его зримо смягчилось – Это ж как понимать, Аникей сам такого от тебя требовал?

– Не требовал, просил.

– Да уж ведаю, как он просит, – усмехнулся старик.

Помолчали. Никита понимал, что под бесцветными волосиками лобастой головы атамана сейчас работают неведомые прилады, будто на безмене взвешивая всё услышанное. И он не торопился возобновлять разговор.

– Почто звал?

Вопрос прозвучал совсем неожиданно. Видать, дед гораздо раньше, чем ожидал Никита, пришёл к решению.

– Подмога правому делу требуется.

– Во как? Правому делу? – Макар усмехнулся, однако усмешка эта была уже почти благожелательной. – Аль кривда не выручает? Да ладно, слухаю тебя.

Никита рассказал всё, что посоветовал Мучицкий. Дед не перебивал, скучно поглядывая по сторонам, будто задался целью всех воробьёв, над головой мельтешащих, сосчитать и пропустить хоть одного не желал. Когда Никита замолчал, дед залез уродливыми пальцами в бородёнку, поскрёб её, сказал милостливо:

– Ладно. Помогём. До лабазов хорёк энтот не достанет. А дале что будет, думал?

– Не думал. Мне б одну-две ночи выдюжить, а там князь Голицын приедет. Кинусь с челобитной.

– Кидалась овца с челобитной в волчье стадо, – как бы про себя пробормотал старик – одначе, гляди. Мы в мир сей грешный не лезем. Берём своё и от тех, кто неправедно сам взял. Нас татями кличут, а мы не тати. Убогие мы, а чтоб сильненькие нас не забижали – зубки отрастили. Остренькие зубки. Способны они и хлебец кусать, и недруга рвать в клочья. Так-то, Трифонов. Коль ты в трифоновском дворе главна голова, скажу тебе про своё, ведомое. Сходить тебе с города надобно, хоть на время, а сходить. Деньгу с товара сымешь и сходи. Тут дела завязываются непростые. И как ни крути, меж ними ваш двор вязнет.

– Обскажи, дедунь, обскажи, младень ишшо, не всё разумею, а тут беда на голову, без батюшкина ума тяжко…

– Что хотел – сказал, – жёстко прервал старик, – беда-то подползает лисою, неслышно, а кидается волком. Волки-то в стаю уже собрались, зубами лязгают. Ордынцев на базаре в последние дни видел ли? Мушкеты скупают. Орда кочует невдалеке, а между городом и Диким полем одна Ахтырка стоит, а там полторы калеки в гарнизоне. А броды все изведаны, гляди, чтоб не вышло, как при бее Рашидке! А тут, в граде, свои волки роятся. Уже стакнулись те с другими. Царство не осилят, а купцов пограбят и пожгут. Ваши с Кутейниковым дворы первые. Так у Кутейникова сынов шестеро да дворни, что в стрелецком полку, да хоромы стеной почти крепостной обнёс. А Аникей всё в дальни края деньгу шибить. А в двору одни бабы да забор для огонька в самый раз. Сосну гнал на забор батяня твой, на дуб шишей не хватило. Так ваш забор и без огня загорится, от солнца. Давеча шёл, всё в смоле. Ворота открыты, заходи, грабь. Так-то, Трифонов. Шесть годов тому, не помнишь, что в Яблонове сталось? В крепости свадьбу сына стрелецкого головы играли, а две сотни татар шмыганули, да все купецкие дома и взяли. Да хоть бы взяли и ушли, так нет, семьи купецкие, баб, детишек-несмышлёнышей собрали, им купецкие кубышки искать недосуг, и увели к реке Самаре. А оттоль письмишко купцам: так, мол, и так, коль хотите ваших разлюбезных видать, везите выкуп. А не то через месяц начнём ваших жён и дочерей брюхатить, а потом в Кафу на продажу. Так купцы выгребли всё до последней полушки, чтоб выкупить полон. Нету теперь в Яблонове купцов и в Короче нету. Все капиталы в орду ушли, а купцы ныне в тягле обретаются. Да коле хочешь знать, кажен день на базаре сотни полторы ордынцев бывает. Кто под перса, кто под алана, кто под армянина. Нешь даром толкутся? Нет, не даром. Смекай, Трифонов.

Под конец длинной тирады голос Макара зазвенел так пронзительно, что из кустов тревожно сунулись сторожа. Увидав, что всё покойно, снова разошлись в разные стороны.

– Мне б зараз эту нескладуху поправить, – Никита понимал, что стоит за возмущением старика, – ведь выгонит нас Шацкий с Жигайлой, тут уж не до ордынцев. Сила-то на его стороне. Заутру батюшку хороним, а там куда идти? И сам боюсь, что подьячий опомнится, меня в железа кинет, как Ермоша.

Макар молчал, изучающе поглядывая на собеседника. Видать, глядел, что из себя представляет трифоновский сын, на что пригоден. Дождавшись конца тирады, головой качнул:

– Телом могуч, а духом слабоват. Не в отца ты, тот каменный бывал. Хлипкий ты, гнёшься, ломаешься. Тьфу!

Повернувшись спиной к Никите, пошёл назад, той же дорогой, какой пришёл. Отошедши шагов десять, повернулся:

– Как обещанку давал – сполню. Не видать Шацкому лабазов. А дале гляди.

Сразу после этих слов увидел Никита вдругорядь слабого хилого старика, лаптями песок загребающего, потрясающего худым детским плечом, будто вот так сразу упали на него многие года с их тяжестями и лишениями. И так жалка, так беззащитна была эта одинокая на пустой дороге старческая фигура, что Никита подумал о том, не почудилось ли ему то, что наблюдал он во время разговора, не пригрезился ли ему матёрый хищник в облике неприметного дедка? Нет, видать, не пригрезился, потому как слева и справа, по линии придорожных кустов, за дедком торопилась сторожа.

Вернулся домой не то что спокойным, а как бы подкреплённым уверенностью, что завтрашний тяжёлый день не будет последним его днём в отцовском доме. Ульяна кинулась к нему: чужие тянут из хором всё, что могут. Уже две подводы увезли – зеркала, одёжу; ярыги взломали дверь в погреба и тянут оттуда снедь, вино, припасы, что поклали для зимы. Хотели вытянуть бочку с грибами солёными, да с хмелю не устояли, уронили. Зараз грибочки, что один к одному собирали, у конюшни в пыли валяются…

– Потерпи, Ульяша – только и сказал он. Что мог он сказать женщине, только что пережившей смерть любимого человека и ещё не похоронившей его? Что?

Глава 7

Всё было при деле. Шесть подвод с надёжными возчиками приготовлены и стояли во дворе. Жигайло позаботился о том, чтобы трое будочников на базаре в эту ночь крепко спали. На всякий случай забрал у всех троих деревянные трещотки. Беспокоило, что не удалось найти ключи от лабазов. Жигайло надеялся, что удастся тайну эту вырвать у Ермоша, и торопил Шацкого с пыткой. Однако трифоновский приказчик сидел в съезжей избе под караулом стрельцов, и все попытки Шацкого вырвать его для допроса были безуспешными. Куда-то пропал Мучицкий, а без губного старосты узника не выдавали. Холопы подьячего мотались по городу в поисках его, однакопока безуспешно. К заходу солнца Жигайло привёл к лабазам кузнеца, когда-то делавшего запоры. Тот осмотрел двери, качнул головой:

– Чижало… Топором придётся пластать.

А как пластать топором дубовые двери, когда ночью будет дело? Всех собак перебулгачишь. Не оставалось ничего иного, как самому Шацкому, взяв указ правительницы, идти в съезжую, кричать на дежурного стрелецкого пятидесятника, потрясать грозной бумагой, грозить ему дыбой. Мучицкого не было, и дежурный Христом Богом молил не губить его, потому что без начальства арестантов выдавать не можно. В конце концов, Шацкий оттолкнул его и ворвался в арестантскую, где был Ермош, и велел холопам вязать его. Одначе пятидесятник скомандовал, и стрельцы, обнажив палаши, тоже вломились в помещение, притиснули холопов и подьячего к стене, отобрали пистоли. Шацкий кричал, грозился ещё пуще, однако пользы от того было мало. Кинулся к воеводе, но там ответили, что и того нет в наличии: находится у пушкарей на Сторожевой горе и будет неизвестно когда. А в углу двора воеводский конь стоял с торбой на морде и жевал овёс.

Кинулся вновь на съезжую. Жигайло подбегал раз за разом: двери лабазов несломные, коли не развяжем язык Христонину – дело совсем плохо. Тогда Шацкий прибегнул к крайнему средству: в голос зачитал указ правительницы и велел пятидесятнику подписать бумагу, что волею своей аль чужой противится исполнению его. Стрелецкий начальник оробел, в свою очередь потребовал взамен арестанта выдать ему бумагу, где отписать, что берёт подьячий Ермоша поперёк воли охраны, силком, во исполнение высочайшего указа.

На том стороны сошлись, Шацкий присел к столу, накропал бумагу, накапал воска со свечи и оттиснул перстнем-печаткой. Стрелец долго читал, разглядывал оттиск, потом вздохнул, махнул рукой:

– Бери!

Холопы как бешеные кинулись в арестантскую, мигом повязали Ермоша, вынесли на улицу, кинули в подводу. Шацкий глядел, как они гамузом сели вокруг, защёлкали бичи, и повозка понеслась к дому подьячего.

Уже стемнело, когда привезли со Стрелецкой слободы заплечных дел мастера Никодима Пышку. Шацкий торопился. Ещё во дворе, встретив мастера, сунул ему в руку мешочек с деньгами. Пышка, приземистый мужик, длиннорукий, цыгановидный, долго распытывал: кого пытать, по чьему указу, каким чином?

Заслушав указ, засомневался:

– Сам не могу. Вот губной староста сказал бы, слышь, аль воевода. Нет, не могу. Дело сурьёзное.

Шацкий, свирепея, сунул ему в руку ещё один кожаный мешочек. Пышка вздохнул, вынул из мешка длинный ремённый кнут с малыми железными шариками на концах многочисленных плёток, оглядел иные инструменты. Шацкий вздрогнул, когда увидел в мешке всю кузнечную приладу: щипцы, клинья, кольца для ног и рук, растяжки ремённые. «Господи, избавь от беды неминучей!» Дёрнулся было назад: ещё не натворил беды, остановиться бы, но жёлтые ястребиные глаза Жигайла глядели насмешливо и с презрением, и он пошёл по ступеням в подвал, где холопы готовили Ермоша к пытке.

Длинное тёмное помещение, где испокон века хранили вино, меды, зимние запасы, уже приготовили для новых служб. В низкий потолок ещё с утра ввинтили два кольца, бочки растащили по углам, по столбам развесили чадные фонари. Было сыро и душно, пахло мышами и сухой мятой. Сверху принесли лавку и поставили её к бочкам. Другую лавку, для нужд палача, поставили у двери. Никодим, втиснувшись в подвал, по-хозяйски оглядел его.

– Тесновато, слышь. Размаху нет. Большим боем бить не получится, только, слышь, малым.

– Как хошь управляйся, только чтоб заговорил.

– Знамо дело, – успокоил Никодим.

Привели Ермоша. Пока вязали его к кольцам, растягивая руки, Шацкий лихорадочно думал про своё. Не прогадать бы, не прогадать. Первый опыт свой, после того как предал Матвеева, после того как уничтожил опасного Недождева, принял как разрешение к действию. С той поры много минуло времени. Привык, что те, с кого брал пример, кровушки не жалели. Низкие, бывало, резали высоких. Кто есть тот же Фёдор Лёвонтьевич Шакловитый? Сын костромского дьячка и черниговской швейки. А Сильвестр Медведев? Про того болтали, что незаконнорождённый, а ныне по Кремлю в шёлковой рясе ходит и патриарха уму-разуму наставляет. А кровь пускают князьям Хованским, Трубецким, Долгоруким, боярам Матвеевым, Салтыковым, Языковым и иным, не менее того родовитым. Ивана Нарышкина, родного дядю царя Петра, жизни лишили ни за что. А иных ради имений богатых уничтожали. А тут кто: купчишка и холоп его упрямый! В случае чего указ правительницы прикроет.

Отвердевшим от мыслей сих голосом отдал приказ начинать. Встал со скамейки, подошёл к подвешенному Ермошу:

– Ты, Ермошка, сын Христонин, ныне обвиняешься в измене государям, в пособничестве пересылу ордынскому Трифонову Аникешке. Одначе признанием вины своей и правдой можешь тело и душу свою спасти. Ответствуй, с кем вражьи дела имел хозяин твой Аникешка?

Жигайло навострился писать, пристроившись около винной бочки под ближним фонарём.

– Ну?

Ермош дрожащим голосом сказал, что не знает вражьих дел купца Трифонова.

– Так-так, – сказал Шацкий, прохаживаясь перед ним. – А скажи, Ермошка, куда хозяин твой укрыл от государева глаза казну свою? В хоромах денег не оказалось. Не может быть, чтоб от тебя, холопа верного, скрыл место заветное.

– Того тож не ведаю. Хозяин умом крепок был. Знаю, что казну всю для поездки в немцы срасходовал. Двадцать шесть возов увёз.

– Врёшь, собака, – сорвался с места Жигайло, – куды ушли шесть сотен золотых, что у турчина выкупил год назад Трифонов, браслеты золотые тож с каменьями красными, что привёз от персов, каменья разные ценой до тридцати тысяч ефимков, ожерелья франкские, такой же ценой, безделицы всякие немерено?

– Того не знаю. В кубышку хозяйскую глаза не клал.

– Бей! – это уже Никодиму крикнул Шацкий, растревоженный добром, перечисленным Жигайлой. До того не знал подробности, а ярыга-то молчал. Никак метил свою пользу?

Опасаясь задеть Шацкого, Никодим малым размахом стегнул в первый раз. Ермош взвыл диким голосом, от которого в ушах всех присутствующих зазвенело. Шацкий поднял руку:

– Погодь, Никодим. Так что, может, хватит с тебя, Ермошка? Почто упрямством своим собственную плоть терзаешь? Кому служишь? Нету Трифонова, а малец его, акромя кулачек, не годен для иного. Скажешь – награду получишь. Ведь ведаешь, где Трифонов деньги укрыл.

– Не ведаю… Право слово – не ведаю, – кричал Ермош, – до денег не пущал Аникей Потапыч. Товар – моё дело. Лабазы тож.

– Ладно. Лабазы – твоё. Тогда отвечай, кому ключи отдал.

Вона что, мелькнуло у Ермоша, ключи, видать, Никитка прибрал. Молодец парень. Эх, совладать бы. Устоять бы.

– Ключи ввечеру я завсегда хозяину сдавал, по здорову аль по хвори – всё одно. А держал он их под подушкой завсегда на красной ремённой верёвке.

Жигайло мигнул холопу. Тот выскочил из подвала.

– Передохни, – сказал Никодиму Шацкий.

Тот кивнул, присел на обрубок, с которого тянули Ермоша на кольца.

Шацкий, похаживая около Ермоша, говорил почти дружески:

– Мне до тебя дела нету. Ты волю хозяина сполнял. Скажи про все знаемое, скажи… не вводи в грех, дело то государево. С кем шуткуешь? Коль от лабазов ключи враз принесут – нет твоей вины. Коли соврал – гляди.

Жигайло два раза выбегал во двор. Холопа не было. Едва вернулся во второй раз и присел к бумаге, на лестнице загремело, дворовый скатился чуть ли не кубарем:

– Нетути там никаких ключей. Может, прибрали?

– Кто прибрал? Кто?! Жёнка твоя толстомясая? Аль Ульянка гулящая? Говори!!

– Крест целовать готов – не знаю, – рыдал Ермош, – вот шуйцу ослобони – перекрещусь.

Шацкий долго глядел ему в глаза. Медленно отошёл, кивнул Никодиму:

– Давай с потягом!

Надрывный вопль истязаемого рвал душу. Кой-кого из холопов начало рвать. Иные вылезали из подвала одурманенные. Мука человеческая каждому давала понятие, сколь слаб и зыбок в сем мире человек, как легко смять, сгубить его естество, сломать его душу. Кричал здоровенный мосластый мужик, уже матёрый и бывалый, прошедший всякое, а тут не устоявший.

– Где ключи? Где деньги? – Шацкий приблизил своё лицо к глазам Ермоша, глядел, как от боли ломали его тело спазмы, а душу его давил страх: а ну не выдюжит, а ну не знает в самом деле, что тогда? Что остаётся у него? Ордынец? А коли тот не вымолвит нужного? Ведь слова доселе не сказал. Сидит в углу на съезжей, раскачивается из стороны в сторону, что-то подвывает, то ли поёт. Ну, удружил Рефат-ака. Осталась одна татарская писулька, а без повинной она – ничто. Не заиграться бы.

– Где ключи? – он заорал прямо в лицо Ермошу, уже сам начиная бояться тех часов, что потерял нынче. Где Мучицкий, куда скрылся воевода, почто вокруг пустота, холопы глаза прячут. При допросе с пристрастием ведь такого наболтают. Фёдор Лявонтьевич далеко, а Голицын-то рядом. А ну как не по резону себя поведёт? Тож ведь на Москву оглядывается. Там волчонок растёт, из пригородных усадеб конюхов собрал, иноземцы военному строю их обучают. Над правительницей и князь Василием тож тучки колышутся. И неизвестно, не кровавым ли дождиком спрыснет на них? – Где ключ-и-и-и?

– Не ведаю, – криком отвечает Ермош, и лицо его, передёрнутое мукой, страшно отсвечивает под фонарём.

Жигайло встал, подошёл к Шацкому:

– Надо гнать подводы… Не управимся.

– Иди.

– Не верь этому, – ярыга кивнул на Ермоша, – не верь. Чую, знает он про всё. Нажать ишшо малость.

– А коль не ведает, коль правду говорит?

– Тогда плохо. Сам ведь знаешь. Слыхал я, что князь Василий могёт и заутра явиться. Будто в Обояни уже.

– Коль в Обояни – завтра не будет. Ты иди. Тут сам управлюсь.

– Ты управишься. На сказки Тихона оставлю. Он всё запишет.

Ушёл Жигайло, а Шацкий вышел из подвала во двор. Слыхал, как внизу пытаемого обливали водой и Никодим почти ласково говорил Ермошу:

– Ты б не упорствовал, малый. Слышь, что я тебе молвлю? Супротив кнута мало кто устоит. Ежели молчать будешь, чего доброго? Мне душу християнскую дюже жалко. Нехристей бью без послабки, а своих полегше.

– Не ведаю, – проскрипел Ермош.

Холопы, выскочившие из подвала, таились в тёмных углах, будто боялись выйти к нему на глаза. Он сел на приступки крыльца, вытер рукавом холодный пот со лба. Уже вызвездилось. Огрызок месяца зацепился за верхушку тополя и нырял среди ветвей и лёгких облаков, преследуемых ночным ветерком. Ежли вскроют лабазы и заберут товар, ей-ей, не будет пытать больше приказчика. Лучше пулю в грудь, чем мучить живого. Стрелил, взял грех на себя, и довольно. Не живой он, убитый. Отлетела душа, и нет мук на глазах.