Текст книги "Порубежники"

– Так тому и быть!

И Хованскому отрубили голову, как и сыну его, потому что уже закрутилась страшная, нежеланная, но неизбежная кровавая карусель, где всё стоит на выборе: либо ты, либо тебя.

Все минувшие шесть лет он сторонился кровавых дел. Ушёл в заботы о государстве, о посольских и военных делах. Прошлым годом явился странный человек, принёс весточку от Депрея и устно задал вопрос: не нужны ли князю его услуги? Глядя чёрными маслеными глазами, пояснил: он умеет убивать без следов, ядами, лекарствами. Знает добрых тридцать способов. Человек приснёт, как бы с устали – и нет его. Придут, а он уже холодный. Рассказывал спокойно, даже как-то стеснительно. Длинными пальцами перебирал янтарные чётки. Голицын испугался: а ну как подсыл? А ну как из Преображенского? Да нет, там брат Борис, известил бы. Но дело замышлялось страшное, и, коли он откажется, человек пойдёт к Шакловитому. Тот уже кровищи насосался, как упырь.

Велел человеку прийти завтра, чтоб подробнее обсудить. Едва гость ушёл, велел начальнику стражи своей Филатке Немыкину придушить его и тело скинуть в Москва-реку. Через час Филатка вернулся и положил на стол перед князем янтарные чётки. Василь Василич глядел на них как на гадюку, свернувшуюся на его столе.

При очередной встрече Депрей не спросил о судьбе присланного. Молчал и князь, понимая, что тема опасна. Пётр водил в атаку потешные полки, брал городок Кожухов, стреляя из пушек репой, гулял на Кукуе, производил то в короли, то в генералиссимусы ближних бояр. В Кремле надеялись, что так и останется он шутом, над которым потешалась вся Москва, и он подтверждал эти пожелания тем, что без просыпа пил, катал именитых на карете, запряжённой свиньями, сам лопатой городил под Семёновским оборонный вал. Иногда обедал в Кремле, сидел рядом с тихим Иоанном за столом, чавкал, пихал в рот большие куски. Ближние Софьины переглядывались: чего и кого боимся? Глядели на руки его с чёрными грязевыми полосками под ногтями: и это царь, пример благолепия, чинности? Надёжа-государь, который и жёнку свою неделями не трогает, а валяется по кукуйским канавам невесть с кем.

Зашёл как-то к князю Патрик Гордон. Посидел, поспрошал про будущий крымский поход. Пожаловался на Счётный приказ: жалованье офицерам плохо платят; два полковника, из австрийской службы год назад пришедшие, хотят уйти из России.

– Ну и чёрт с ними, – в сердцах сказал Голицын.

Гордон поглядел на него, вдруг засмеялся:

– В самом деле, чёрт с ними…

Уже уходя, от двери, сказал то, ради чего, видимо, и заходил:

– Был я в Преображенском, князь. Не всё там игры. Далеко не всё. Там очень серьёзные дела делаются.

И ушёл, не дождавшись ответной реплики.

Голицын и сам знал, что в Преображенском не шутят. Его люди знали и про разговоры, и про планы, про насмешки обидные в его, Оберегателя, адрес. Про то, что называли его постельным генералом, матрасным полководцем. Иногда взыгрывало ретивое, однако думал он, что может, в этом как раз и суть происходящего: его режим кружил Россию по кругу, не давал ходу, боясь оторваться от старой привычной жизни. Может, эти, из сельца Преображенского, для государства нужнее, чем он с его мечтами о просвещённом правлении и бессилием в поступках?

Знал он и то, что на какие-то полгода, на время подготовки ко второму крымскому походу, интересы кремлёвских и преображенских совпадут. Не хотят приближённые Петра поражения русских войск, даже под водительством Голицына. Брат Борис, главный стратег преображенских, при встрече однажды посоветовал:

– В Крыму-то хорошо бы к весне междоусобицу раскрутить. Сын хана Нураддин про своё ханство мечтает, не желает ждать отцовского ухода. Ему б подсобить. Нехай ордынцы супротив ордынцев воюют.

Совет был хорош. Вечером того же дня Голицын отдал соответствующие распоряжения…

Небо над головой уже с лёгкой синевой, без тяжких серых туч. Птахи щебечут звонко и задорно. Лёгкая пыль из-под многих лошадиных копыт вьётся. По обочинам, саженях в ста по леву и праву сторону, поскакивают дозорные казачки, проверяют заросли: не было б засады. Нарядные ферязи Стремянного полка, пищали за плечами, тяжёлое знамя, с порывами свежего ветра играющее. Всё это: нонешний день, ладная дорога, мощь воинская за его плечами – давало душе успокоение и надежду. Поднявшись на горку, увидали вдалеке купол немудрящей церквушки, россыпь домов, серебряный изгиб реки вдоль приземистой горы, сторожевые вышки то тут, то там, а совсем невдалеке засека, перегородившая дорогу, и стрелецкие пушки над насыпью. Над ближней вышкой вспыхнул огонь, заполыхала добрая охапка валежника. Тут же загорелась вторая, за ней третья… Огни побежали к городу, извещая, что державный гость на подходе. Едва засигналила десятая вышка, со Сторожевой горы тяжко бухнула пушка, за ней всплыли белые пухлые дымы в иных местах: над Донцом, на вершине голой белёсой скалы, справа, на укреплениях слободы Стрелецкой, у пристани. Празднично затрезвонили колокола. От засеки вырвалась группа всадников и намётом пошла встречь. Спешил воевода с ближними.

– Вот и Бела Город, – сказал Цыклеру Голицын и пришпорил коня.

Глава 9

Аникея схоронили утром следующего дня. На погосте народу было мало: свои, дворовые, кое-кто из купцов, кто посмелее, отец Фома с причтом да десяток бездельных, ожидавших раздачи денег.

Однако из дома люди Шацкого ушли ещё за полночь. Неонила, не спавшая до утра, видела, как ко двору прибёг человек, затопотал, цыкнул на лаявших собак, кинулся в трапезную, где писцы успешно справлялись со всем, что обнаружили в погребах, неумеренно потребляя меды, водочку да немецкую мальвазию. Сразу стихли песни, потом во дворе замелькали тени, тащившие с собой увесистые узлы, хлопнула раза два калитка. Неонила немедля разбудила Никиту, дремавшего у тела отца на скамье. Потом прибежала Ульяна. Все вместе спустились в трапезную. На столах – кучи объедков, посуда с-под вина, грязь, запустение. Даже скатёрку умыкнули, а рушники, висевшие у входа на стуколах, бросили на пол и топтались по ним в сапожищах.

Бабы заплакали и принялись скликать дворовых. Скоро началась приборка. Никита не стал дожидаться, пошёл в горницу, очинил новое перо, придвинул свечу. Мучался два часа, десяток листов испортил, весь в чернилах обмазался – не получалась челобитная. То, что выходило, – было скорее требованием, а не униженной просьбой, а от такой челобитной беды боле, чем пользы. Измордовавшись, так и не написал ничего, прилёг на лавку, и сон сморил его до утра. Терзался мыслью, что вот-вот явится князь Голицын, а челобитной нет, что воры останутся безнаказанными, хоромы разорёнными, товары раскраденными. Тревожился за Ермоша: знал, что Шацкий забрал его со съезжей и увёз к себе. Что с дядькой случилось, жив ли он аль доселе пытают не знал. Два раза посылал Ромку-конюха на разведку, да только разве скрозь тын вокруг дома обидчика что разглядишь? Ни звука не раздавалось во дворе Шацкого, будто вымерли, а там одной дворни человек с сорок.

Возвращались в дом с погоста, чтоб по христианскому обычаю помянуть усопшего. Во дворе накрыли столы, ворота распахнуты: иди каждый, кому слово доброе об Аникее сказать хочется. Ждали с час: никого. Никита выбегал на выгон: беда какая? Улица притихла, затаилась. Понимал, что происходило, однако не хотелось верить, что вот так все сразу отринулись. А что было для посадского явным? Да то, что сильненького Аникея Трифонова подмял московский подьячий, праву руку его, Ермоша, взял не откуда-нибудь – со съезжей, в дом себе на правёж. Знать, силён чрезмерно; знать, сильнее губного старосты и воеводы; знать, может, и тебя, грешного, уставшего грехи замаливать, огрести и в подвал?

Хотел было уж возвращаться во двор, да вдруг увидал знакомую ковыляющую по пыльной дороге фигуру. Старичок былинка, притопывая лапотками, хромал к воротам споро и старательно. Глянул по сторонам Никита, однако псов сторожевых не увидел. Правда, кусты поодаль в двух-трёх местах шевельнулись, да может, почудилось?

У ворот встретились. Макар глянул строго, перекрестился:

– Здрав будь, Трифонов.

– Здрав будь и ты. Заходи.

Будка кивнул, молча прошёл к столу. Дворня глядела во все глаза. Некоторые помнили Макара по прошлой службе хозяину знали, как ушёл, знали, с чем ушёл. Здороваться остерегались: а ну новому хозяину не в приязнь?

Сели друг против друга. Макар, взяв стопку, сурово глянул вокруг, как бы отыскивая кого-то. Не нашёл, уставился в глаза Никите:

– Не горюй, за могилкой приглядим.

«Колдун, что ли», – подумалось. Только про то и задумался, что проста могилка батина, доступна для любого поругания. А этот взял и будто мысли прочитал. Но слов говорить не стал, только головой кивнул.

– Договор с тобой, Трифонов, я сполнил, – сказал Макар и поднял стопку, – Нехай, Господи, рабу божию Аникею земля пухом будет. Многогрешен был, гордыней обуян, сердце немилосердное имел, но жил по людской совести, гроша у вдовицы не отобрал, обмана не ведал, дитя малое не обидел. Прости ему прегрешения немалые, Господи!

Корявой рукой своей взял с блюда редьку, зажевал, окинул взглядом стол, поднялся:

– Пойду.

– Сиди. Так-то не по-людски, Макар.

– Сам знаю, что по-людски, а что нет.

Поднялся, пошёл к воротам. Глянул в окна горницы, где мелькнуло бледное женское лицо. На секунду смягчились суровые черты лица его, плечи будто расправились, но тут же ускорил он шаг, будто торопился быстрее покинуть трифоновский двор. Выходить и глядеть вслед Никита не стал, поостерёгся: мало ли что подумают сторожа?

Заскрипела повозка у ворот. Кинулся туда, увидал, как два стрельца сымали с подводы Ермоша. Держали под руки, потому как ногами двигал с трудом, лицо без кровинки, слеза стыла на щеке. Увидал Никиту, заулыбался:

– Ничто, Никитушка, ничто…

– Берите болезного, – сочувственно сказал стрелец, передавая своё место Трифонову, однако тот просто взял Ермоша на руки и понёс во двор. Метил в горницу, но приказчик попросил:

– Мне б перекусить чего? Со вчера ни росинки во рту.

– Живой, – засмеялся Никита, – живой, коли есть просит.

Дворовые кинулись к Ермошу, расстелили на траве попону, пристроили было за спиной седло, однако болящий откачнулся:

– Спина…

Неонила присела рядом, обняла его за шею, принялась кашей кормить с ложки. Слёзы лила то ли от горя, что такого покалеченного вернули, то ли с радости, что вернули живым. Стрельцы стояли в воротах, сняв шапки, глядели на богатый стол. Никита пригласил:

– Подите, люди добрые, помяните раба Божия Аникея.

Помявшись, служивые подсели к столу, потянулись к штофу:

– Чего ж не помянуть? Знавали Аникея. Нехай на том свете в садах райских обретается.

Рябоватый стрелец, хлебнув водочки, умильно сказал:

– У нас на Болховце Аникей-то одного разу на спор в прорубь бухнулси. Думали, что потопнет. Ан нет, вылез и до вдовки Машки в хату босиком. Народ за ним, а он рукой машет: пошли вон, я зараз греться…

Другой толкнул его под рёбра:

– Ты чего, про покойного ведь… – стушевались оба и старательно принялись за мясцо.

Никита меж тем расспрашивал Ермоша. Блестя глазами, тот повторял одно и то же:

– Ни слова катам не молвил, ни слова…

– Горе ты моё, – причитала Неонила, – зараз в постель, да мазью помажу тебя, что мама сделала. Небось, натерпелся?

– Было, – жалко улыбнулся Ермош, которому в этот момент стало очень обидно за то, что его вот так искалечили, но гордость распирала, что устоял, что знал про всё, что пытали, а не сказал. Добавил, что вызволил его губной староста, прислав нынче поутру стрельцов в дом Шацкого, и велел ему, по указу воеводы, не сходить со двора до особого указу. Жигайлу уже взяли в съезжую, и ныне ему чинят спрос про ночные деяния.

Бухнула пушка, затрезвонили колокола. Стайка ребятни, уминая босыми ногами белёсую пыль, промчалась к церкви: без них ничего не обойдётся. Под разудалый праздничный перезвон потянулись мужики, многие в кобеднишних рубахах и новых лаптях. Звонарь, видать, приняв чарку, выделывал такое, что хоть в пляс иди.

Никита тоже поспешил на плац.

Подоспел вовремя. Выползала из проулка длинная колонна. Впереди полоскалось на ветру знамя под охраной двух десятков стремянных. Далее группа всадников в нарядных кафтанах. Впереди, на белом коне, вытанцовывал человек в сиреневом польском кунтуше, в польской же шапке со шлыком. Неприметное лицо со светлой бородкой, такие же усы. Рука с набором дорогих перстней тискает рукоять плети. Красные сапоги с высокими каблуками вдеты в изукрашенные серебром стремена. Так вот ты какой, боярин Голицын, всесильный Оберегатель, чья власть сильнее, нежели самих царей Иоанна и Петра. Глядел Никита, не отрываясь, в усталое равнодушное лицо вельможи, и было на душе тошнёхонько от мысли, что бессмысленно волку на волка жалобу нести, что нету захисту от разбоя честному человеку, что отец полсвета исходил, сколачивая деньгу, отбиваясь в дорогах от лихих людей, а грабитель ждал не с кистенём, а с указом. Ныне лабазы разорены, товары покрадены, дом как после батыева нашествия, скот сведён невесть куда. Сплюнул в клубящуюся пыль, махнул рукой и подался вниз, к реке. Краем глаза видел, как вслед за стремянными пошли чередой закрытые кожаными пологами возы с могучими битюгами в упряжи. Не с пустыми руками пришёл в Бела Город князюшка.

На токовище уже копился народишко. Пришли девки: погрызывая жареные семечки, присели на брёвна по обеим сторонам площадки. Округ крутились парни, из тех, кто помоложе, кому не приспело ещё женихаться, а вид цветного сарафана да длинной косы уже кружил голову. За Весёлкой, у мостков, собирались жиловские, там уже скрипела гармонь, бухал бубен, начиналась карусель. Слободская ребятня кинулась на шум, однако дальше мостков не пошла: жиловские сверстники засвистели, начали кидаться гнилыми яблоками. Меж тем слободские бойцы кучковались поодаль, разглядывая девок и вдовок, перекидываясь насмешливым словом, краем глаза оглядывая противоположный берег: нет ли главных бойцов? Начали и тут и там сновать лотошники, предлагали пироги, сметанники, рыбку жареную, меды из заплечных кувшинов. Девки шептались, громко хохотали, презрительно осмеивали недорослей, тёршихся на краях брёвен, норовивших дёрнуть ли за косу, толкнуть как бы невзначай.

Народ подходил. К бойцам тянулись с угощением. Вдовки, кто посмелей, искали своих любушек, перекидывались ласковым словом. Везде сновала мелкота: героев знали, любили, норовили попасть на глаза. Счастьем было получить ласковый подзатыльник, а кому выпадало быть подхваченным на руки, подброшенным в воздух над головой, пойманным и ласково отпущенным на землю, тот совершал победный круг по токовищу в сопровождении завидующих сверстников.

На том берегу собравшиеся взорвались ликующими воплями: появился Митрей Сыч в новой красной рубахе, подпоясанной татарским плетёным ремешком. С этого момента жиловских стало резко прибавлять: пошли женатики – молодые мужики, ещё недавно ходившие в бойцах, но остепенившиеся после женитьбы и приходившие на токовище лишь время от времени, чтобы поразмяться, покуражиться, с бывшими дружками перемолвиться. У слободских на месте были Фролушка, Даня Казачок, Тимка Гундос, Паша Извозный и иные бойцы, закалённые во многих схватках, но равных Митрею не было. В прошлый раз кинули супротив него женатиков – не устояли. Не было Никиты, Никитушки, надёжи слободской. Баяли, забурился, заспался по вдовкам в Пушкарном, а потом слух прошёл, что батя его помер. До кулачек ли? Знать, ныне тоже быть битыми.

Токовище, однако, бурлило. Надежда на победу жила, пульсировала в яростном блеске глаз, в могутных плечах, обтянутых льном и сатином, в весёлом и задиристом говорке, в ласковых взглядах девок, в треньканье многочисленных балалаек. Покуда не сошлись стенка на стенку – есть надежда.

Похоже, что жиловские уже готовы. Мелкота сбилась в плотный косяк и стала медленно заполнять мостки. Вот уже перевалили за середину. Слободская ребятня копится у схода на берег. Не привыкли. Обычно первыми лезли на жиловскую территорию, дразнили, кидались яблоками, грушей-дичкой из ремённой пращи. Теперь вот приходится обороняться. На той стороне, окружённый толпой поклонников, Митрей Сыч попивает медок из разукрашенной чаши, краем глаза поглядывая на мелкоту. А у входа на мостки уже разминается иная сила, те, кто уже кулаки примеряет: недоросли. Мелкота – затравщики, им биться не позволяют. Недоросли – иной разговор. Им – первая схватка.

Мелкота из ползущих вдруг качнулась рывком. Выплеснулась на слободской берег, заверещала сотней звонких голосов:

– На слом, на сло-о-ом!

Слободская мелкота сыпанула навстречу: сошлись друг против друга, стали задираться. Слова обидные пошли в ход, дразнилки. Приплясывая друг против друга, вопили дурными голосами:

– Слободски гужееды!

– Жиловские комарники, кобелям напарники!

– Твой батя строг, наелся блох!

– А твой хитёр, запал в костёр!

Иные схватились за грудки. Жиловские недоросли забухали по мосткам:

– Почто малых забижаешь?

Мелкота рассыпалась по обе стороны токовища. Смешались те и другие. Теперь их дело – глядеть. Недоросли схлестнулись около мостков. Замелькали кулаки, первая кровушка брызнула. Покровянившего, коли хочет выйти из драки, – никто не тронет. Только мало кто хочет обиду спустить. И махает бедолага кулаком, хоть из разбитого носа хлещет.

Тем временем подтягиваются через мостки жиловские бойцы. Митрей всё ещё медок попивает, хотя вокруг него уже народу помене. Бойцы из его окружения по одному, по два к мосткам идут, на перилки облокотившись, обмениваются впечатлениями:

– Михайла-то, с годком хорош будет. Крепок.

– Ничего. Мне-то Афоня поприглядней… хоть не силён ударом, но цепкий. То важней.

– Глянь-кось, Ларька как размахалси. Подобно Муромцу серед татаровей. Хорош парень растёт.

– Жидковат всё ж, Михайла покрепче.

Толпа дерущихся понемногу сдвигалась к центру токовища. Над взметающимися над головами кулаками, спинами закурился сероватый пылевой столб. Сотни ног в лаптях, опорках, сапогах мяли, терзали землю, выбивали последнюю выжившую траву. Выкрики, стоны, тяжкий кашель стояли над толпой. Зрители орали, смеялись, хлопали в ладоши, в азарте кидали оземь шапки. Выходящих из свалки, пошатывающихся, плюющихся кровью бережно отводили в сторону, поили водой, смывали в реке лицо, потчевали с лотков. С обеих сторон начали втягиваться в бой основные силы: не выдюжили первыми бойцы жиловских – несколько человек, набычив головы, кинулись в гущу схватки. Их путь среди недорослей сразу отметился в толпе: будто косарь прошёлся по зарослям девственной травы, оставляя после себя сбитых наземь кулачников. Встречь им двинулись слободские бойцы. От перил с мостков теперь уже группами поступала основная жиловская сила, вытесняя с токовища своих и чужих недорослей. Завидев старших, недоросли и той и другой стороны прекращали бой, вытаскивали упавших, тянули их к реке. Бой стал тяжким, хлёстким, длинным, потому что первые удары равных по силе были пристрелочными. Неписаными правилами не разрешалось гвоздить поначалу по головам, пока что ещё возникала настоящая стенка, и бойцы кулачищами таранили груди, плечи. Из возникавших от ухода недорослей прорех вырывались свежие бойцы, стенка наращивалась, продлевалась, люди становились плечом к плечу. С обратной стороны наблюдалось то же самое, и с каждой минутой возникало то, что со стороны смотрелось, как две волны, накатывающихся друг на друга, с грохотом сталкивающихся и откатывающихся назад. Приступы следовали один за другим, пока волны не сформировались, не окрепли. Каждый из приступов оставлял на земле несколько сбитых с ног, которые при отходе бьющихся медленно вставали, покачиваясь, отходили в сторону, передыхали и вновь кидались в гущу, поддерживая своих сзади, давая свежим проявить себя, устать, выйти из схватки и занять запасные места сзади. Теперь уже не столб пыли, а облако взметнулось над толпой, скрывая очертания схватки, и казалось, что вместо сотен людей в неясной пыли ворочается что-то огромное, многоликое, орущее, стонущее, стоногое. Теперь уже не было приступов волн, стенки упёрлись в землю намертво и гвоздили друг по другу куда ни попадя. Поползли из-под ног бьющихся первые сломленные: на четвереньках, а то и ползком выбирались из-под ног, ещё в азарте кричали что-то, указывая на толпу, призывая зрителей в свидетели своей несокрушимой стойкости до конца, выплёвывали вместе со словами чёрные сгустки крови, зубы. Вдруг – несколько криков, и токующее чудовище стало распадаться: образовался коридор, из которого вытолкнули нескольких человек. Трое держали четвёртого: двое слободских и один жиловской. Бой стих, бойцы остались на своих местах, и всё сосредоточилось на вышедших из боя. Здорового жилистого парнягу вытянули в круг.

– Сёмка слободской… – зашелестело среди зрителей.

Парень озирался побелевшими от страха глазами, бормотал что-то. Двое держали зажатым его правый кулак, не давая дёрнуться. Наступила тишина, и парню стали разжимать кулак. Он не хотел, выворачивался, рвался из рук держащих его, но сила была не в нём, пальцы были разжаты, и на землю, в пыль, упал круглый камешек. Толпа всколыхнулась бешенством, заорали и бойцы, и зрители, стоявшие поблизости норовили достать его руками аль ногами. Сёмка нырнул меж ближайшими, отбрасывая в сторону пытавшихся кинуться к нему на спину, достиг берега и бухнулся в воду. Оглядываясь назад, замахал саженками, а вслед ему уже взметнулись и камни, доселе не употреблявшиеся ни одной из сторон, и гнилые яблоки мелкоты. Всеобщая ненависть клокотала по обоим берегам Весёлки, и часть зрителей двинулась вдоль обоих берегов, чтобы хоть где, но достать преступившего, нарушившего святое: выходить на бой с пустой ладонью. Отныне преступившему нет спасения, его будут бить где ни попадя, и, рано или поздно, с ним что-то произойдёт. Отныне он – отверженный, не принятый среди честных людей, он преступил.

Пауза затянулась ровно настолько, сколько нужно было для разрешения сомнений. Сёмка отмахивал саженки в сторону слияния Весёлки с Донцом, его преследователи по обоим берегам реки выдёргивали колья из встречных оград и настойчиво шли за ним следом, а стенки уже начинали выравниваться в центре токовища. Подгребались выползшие ранее и малость отдохнувшие, пошли поближе к схватке основные резервы обеих сторон – женатики. Лотошник настойчиво объяснял незыблемые правила боя крючконосому купцу-алану, решившему поране уйти с базара, чтобы глянуть на русскую диковинку:

– Нельзя не токмо в ладони что иметь при кулачке – ногой нельзя бить. Головой нельзя бить тож. Локтем нельзя. Только кулак. А преступишь – сам видал, что деется.

Алан качал головой, дивясь строгости правил.

Меж тем Митрей закончил пить меды, одёрнул рубаху и стал двигаться к мосткам. Слободские приуныли. Нету Никиты, нету главного забойщика, при котором и Митрей поспокойнее. Нету Никиты – будет над иными бойцами тяжкая расправа.

Но Сыч не торопился. Взойдя на мостки, приналёг на перила, будто иного не хочет, акромя как на волны взирать. И страда на токовище возобновилась с первыми гулкими ударами в чью-то грудь, с первыми стонами, с первыми залихватскими: «И-и-и-ех-х-х!»

Разом кинулись в бой женатики с обеих сторон. Несколько минут в пыли ничего не было видно. Свежие силы очень скоро оказались в центре схватки, и пошло такое, что потом долго вспоминали: то слободские придавливали жиловских к самым мосткам, то жиловские выпирали слободских, считай, до самого плаца. Рёв стоял такой, что казалось, будто стадо быков выпустили на потраву, а за то хвосты подпалили. Зрители только увидели момент, когда с мостков метнулась в гущу схватки красная рубаха: не выдюжил Митрей. И пошло-поехало. Знаменитые «гребалки» Сыча заработали на славу, сметая на своём пути и не отскочивших в сторону недорослей, и бойцов, и женатиков. Не столь кулаки Митрея, сколько громкая слава и страх довершали дело. Длинные руки Сычёва доставали страшными кулаками всех, кто не отходил, кто закрывал дорогу. Восторженный рёв с того берега дополнял панику:

– Ми-и-тя, ломи!

Уже додавливал Митрей основную силу слободских – группу женатиков, вставших намертво в центре токовища, вырывая мощными ударами то одного, то второго, как вдруг рёв с того берега разом стих. Поначалу никто не понял, что случилось, но тут зрители заметили знакомую фигуру, вломившуюся в жиловскую стенку сбоку. Первые удары как бы отвлекли всех, пока кто-то не крикнул:

– Никак, Никитка?

Радостно взвыл слободской берег, и жиловские развернулись лицом к главному врагу. Начала заполняться поредевшая слободская стенка. Ожили женатики. Мелкота начала орать громко и радостно, допугивая жиловских:

– Никитка-а-а, Никитушка!

Сбоку было видно, как в середине толпы замер и повернул навстречу Трифонову Митрей. Главные бойцы, сбивая преграды, начали медленно сближаться.

Меж тем рёв с токовища, видать, встревожил московских гостей. Большая группа верховых кинулась к берегу реки. Впереди стремянные, потом гарнизонные стрельцы, дале сам князюшка, в сопровождении полковника Цыклера и губного старосты. Остановились на пригорке, откуда вся картина была видна как на ладони. Голицын, обернувшись к приотставшему Антону Мучицкому, сказал:

– Сие в иных странах видеть невозможно.

То ли одобрительно, то ли с осуждением, не поймёшь. Староста ответил своё:

– Турниры рыцарские в иных странах не имеют столь возвышенных правил, как наши кулачки. Упавших наземь не бьют, ударивших сзади преступившими считают. Низкие родом люди благородство древних спартанцев являют.

– То свойственно русскому, – неожиданно прочувствованно сказал князь.

С горушки было видно, как, расталкивая толпу, сближались двое бойцов. Вот стенки раздвинулись, потеснились. Голицын, повернувшись к Мучицкому, азартно заметил:

– У нас на Москве-реке такое по зимнему времени случается. Купечество озорует, да и посадские тож. Однако у вас многолюднее.

– Порубежье у нас, князь. Дико поле под боком, заснуть не даёт. И характер людской чисто порубежный. С палашом да протазаном под боком спим и пищаль да мушкет, аки жёнку, обнимаем.

– То добро, – Голицын не поворачивался, боясь упустить хотя бы деталь из происходящего на токовище. – Нам инако нынче нельзя. Ордынцу дань платим, будто в батыевы времена. Сие не европейский политик, сие позорище великое для государства нашего в глазах иных народов.

Мучицкий промолчал. Рванулось было слово, хотелось спытать, а кто же в сем позорище виноват, кто до сего допустил резнёй да побоищами в Кремле лучших российских людей, да поостерёгся: князь поступком неведом. Всего можно ждать, да принять на себя может то, что сделано другими, хотя и по молчаливому его согласию.

Меж тем Голицын был полностью погружён в происходящее на токовище. Там двое бойцов обменивались тяжкими ударами. Стенки остановились, сдвинулись, освободили круг, и две могутные фигуры, ходя сторожко, приглядываясь к каждому движению соперника, ловили малейшую возможность, чтобы обрушить на его грудь, плечо, руки быстрый сокрушающий удар. Каждое меткое попадание вызывало в толпе взрыв восторга. Мостки были тож заполнены людьми: там немало баб, детишек, стариков.

– Ми-и-и-тя-а-а… – орали с того берега и с мостков.

– Никитушка-а-а, – стонали с этого берега.

Боец в красной рубахе брал верх. Двигался он меньше, поворачивался тож тяжелее, однако длинные руки помогали ему немало. Его противник наскакивал с разных боков, однако сблизиться не удавалось, встречные удары качали его, откидывали назад, и было просто неясно, как он стоит на земле после них.

– Бережно бьются, – сказал князь, – обличья берегут.

– По обычаю. Коль стенка на стенку – там можно всяко, только спереди. А ежли единоборство – в обличье не бьют. Не богатырское сие дело. Славы оттуда не будет.

Боец в белой косоворотке прозевал ещё один размах противника, и удар в грудь качнул его к своей стенке. Его поддержали в спину, и он опять пошёл встречь. Теперь уже с левой руки вдарил противник.

– Чего он? – князь обернулся к Мучицкому. – Чего он так? Грудь вперёд? Да ты левым боком иди, боком, а правую готовь махнуть, – крикнул он, будто боец в косоворотке мог услышать его совет. – Ах ты ж… – досадливо пробормотал он, когда удар красного снова достиг цели.

– Душой смутен, – тихо сказал Мучицкий, – ноне утром отца похоронил.

– Вона как? Чего ж на ристалище полез?

– А он ныне куда хошь полезет.

– Как так?

– А так, Василь Василич. Сынок купца Трифонова это, Никита. Дом разграблен, лабазы взломаны татями ночными, указом правительницы прикрывшимися…

– Остановись, Антошка, – резко сказал князь, – на дыбу просишься? Словоблудишь безмерно. Сие не твоего ума дело.

Глянул на побелевшего от страха Мучицкого, сказал примирительно:

– Делом этим ныне сам займусь. Шацкого ко мне. Да не вздумай в железах привесть.

Мучицкий кивнул, поманил пальцем пристава, шепнул:

– Гони к Шацкому. Возьми под караул. Нехай в съезжей посидит. А десятские нехай, будто меж собой, говорят про то, что князь грозен без меры, виновных пытать велит, огнём жечь… Только чтоб к самому подьячему силы не было. Погодь-ка…

Вернулся к князю.

– Василь Василич, а про тех воров, что взяты у лабазов на взломе, как быть? Сыск чинить ли? На правёж брать ли?

Голицын усмехнулся:

– Ох, Антон, Антон… Коли б не твои геройские деяния в первом походе крымском, счёл бы я, что ты интерес имеешь. Ну да ладно. Сыск чини. Только Шацкого не замай. Не по тебе птица. То мне думать.

Мучицкий моргнул приставу. Тот, в сопровождении нескольких десятских, нахлёстывая лошадь, погнал к дому подьячего.

А на токовище всё шло к концу. Трифонов пропускал удар за ударом. Стоял на ногах с трудом. Однако едва потерявший осторожность Митрей сблизился на лишний шаг, Никита с замахом бухнул ему в грудь, да так, что Сыч осел на землю. Взрыв восторга среди притихших слободских разрушил напряжённую тишину последних минут. Князь восхищённо покачал головой:

– Ай да купчишка! Вона где сила русская. Чего ищем? Чего страдаем про упадок да ослабление безмерное? А?

– Люди наши государям преданы и духом сильны, – Мучицкий спешил воспользоваться вспышкой душевности в князе. Однако сказал, видать, не совсем то. Голицын потускнел, отвернулся.

Тем временем Митрей, едва коснувшись земли, вскочил и медведем пошёл на Никиту. Два могучих удара потрясли Трифонова. Похоже, он уже не мог поднять руки и стоял в ожидании конца.

– Дай! – это кто-то из жиловских требовал завершения боя, но голос был одинокий и неуверенный. Наступила тишина. Митрей подступал к Никите, решительный и грозный, стал напротив.