Текст книги "Порубежники"

Ежли смог бы, сказал сыну ещё очень многое, однако силы поистратились на тяжкие слова, на мысли, болезные как раны. Молил Господа, чтобы дал ему возможность ещё раз вразумить отрока, дать ему свои знания, взятые у жизни собственными ошибками и болями. Что рано отдал его в учение – не жалел, наука отцовская не заменит того, что познал от учёных людей о мире. Плохо, что дела, частые отъезды, отняли у него возможность изо дня в день выравнивать отношения с Никитой, подлаживать их под его взросление и накопление разума. Всегда думал, что успеет: сорока восьми годов ещё нету. Получилось, что не успел. Оставляет младеня молотить руками и ногами среди бурных волн. Выплывет ли, справится ли? Надежда не столь на сообразительность малого, сколь на верного Ермоша.

Хорошо понимал, что враги сильны и могущественны. Видел их цель, но не знал, откуда придёт беда. К воеводе не кинешься: сидит тихо, никуда не лезет. Не в чести у правительницы, сам может ждать со дня на день опалы. Был бы здрав, кинулся бы с поминками в Москву, там можно на кого хошь управу найти – были бы возы полнёхоньки. На Шакловитого можно натравить Сильвестра Медведева, духовника правительницы, опять же Голицына. Нет, лежит колодой, руки немощны, ноги отказываются подчиняться. Одна голова измышляет, трудится, ищет выход. Да кому исполнять вымышленное? Кому?

Была ещё одна сила, перед которой дрогнул бы и Жигайло со своим подьячим. В склепах на погосте прятался бездельный люд: беглые из порубежных полков, тати, убивцы клеймёные. Пристава обходили вечером те места за версту. Десятские только днём были ходоками, а к вечеру под мушкетом туда не пойдут. С первым лучом солнца вылезали из склепов убогие калеки: слепые, хромые, безногие. В лохмотьях прятали изъязвлённые руки. Прямовали к базару. На паперти, в людные места. Требовательно просили Христа ради, а проходящим мимо без подачи угрожающе бормотали вслед. К вечеру сползались обратно, а по первой луне кидались на улицы группы умелых оружных грабителей, и тут никто никогда не видел убогих и сирых. Бывало, что на погост уходили и дельные люди, имевшие немалое имущество. Бывший воевода, узнав про сидельцев из погоста, пытался послать туда стрельцов для выкуривания их из нор, да утоп в одночасье, выскочив в Чёрный Бор на охоту. И озерцо-то было незавидное, коню по брюхо, ан утоп. Ни ран тебе никаких, ни повреждений. Чист был как ангелочек, а душа отлетела. Схоронили, а слушок по граду пополз: не ко времени тронул погост. А стрельцов туда под пушкой не загонишь, не враги себе, у каждого двор, торговля, рукоделия всякие. Оружным строем в лес за лыком не пойдёшь. А после того как один из самых ненавистных в городе людей, губной староста Викентий Дудов, был обнаружен повешенным в отхожем месте, при упоминании погоста люди крестились и вспоминали нечистого. Аникей, зная тонкости купецкого дела, завсегда умел договориться с кем угодно, случалось, даже с людьми пострашнее погостовских, однако здесь был иной случай. Руководил погостовскими Макар Будка, бывший трифоновский кучер, отданный Аникеем на правёж, искалеченный в пытошной ни за что. Разве к нему пойдёшь?

Никита и Ермош, подумав, что он приснул, тихо вышли из горницы. Останавливать их не стал: им двоим надо ещё про многое перемолвиться, пока он жив.

В хоромах всё притихло.

Глава 5

К утру Аникею стало совсем плохо. Неонила, сидевшая у его постели с полуночи, чуть задремавшая перед рассветом, вдруг услышала не то сопение, не то храп. Поначалу мелькнула мысль почти радостная: «Заснул, болезный, захрапел», – однако храп был какой-то странный, не прерывающийся, промежающийся чем-то похожим на стоны. Зажгла ещё две свечи, трясущимися руками поднесла огонёк к заросшему, осунувшемуся лицу хозяина и увидела набухшие жилы на шее, будто в судорогах вздрагивающие руки, глаза открытые, но какие-то остекленевшие. Закричала дурным голосом, и через минуту в горницу вбежал Ермош, за ним Никита. Последней прибежала Ульяна, простоволосая, с красными набухшими глазами. Увидала лицо Аникея, упала лицом к его ногам, обхватила их, завыла:

– Ой, Господи, за что напасть великая на нашу голову… Господи, спаси и сохрани кормильца-поильца, не позволь осиротеть безвременно…

Она ещё причитала что-то неразборчивое, но её уже не слышали. Никита велел срочно послать за лекарем, Ермош выбежал отдать распоряжения дворне. Во дворе громко звучали голоса, а Никита судорожными движениями мочил тряпицу в тазике и прикладывал к пылающему лбу отца. Затопали по лестнице, подумалось, что так быстро пришёл лекарь, однако дверь распахнулась, кучею в горницу ввалились стрельцы с мушкетами, пристав, несколько десятских. Из-за их спин проскользнула фигура в тёмном, затем, запыхавшись, вошёл низенький человек в нарядном кафтане, с коротко подстриженной, какой-то кержацкой на вид рыжей бородой, прищурил глаза, крикнул неожиданно тонким голосом:

– Государев изменщик и вор Аникейка Потапов сын Трифонов здесь ли?

– Ты что? – Никита кинулся к нему, но стрельцы схватили парня под руки. Он отшвырнул их, но теперь на него навалились человек восемь, сбили с ног, прижали к стене:

– Тихо, парень, беды не натвори.

Это шепнул Никите кто-то из стрельцов, а низенький, толкая в грудь ему пистолем, кричал:

– Кто таков, кто таков, пытаю?

– Сынок трифоновский, Никитка, – пояснил пристав, оглаживая шею, в сутолоке ему всё же досталось.

Низенький долго глядел в лицо Никите, потом распорядился:

– Отпустите, отрок тут ни при чём. Он с изменщиком не знался.

Голос под ухом Никиты прошептал:

– Будешь дёргаться, к сыску поволокут. А тебе свобода нужна.

Тёмная фигура скользнула к постели Трифонова, почти упёрлась бородёнкой ему в лицо. Потом добежал до низенького:

– Отходит… Опоздали.

В горницу ворвался Ермош. Увидел стрельцов, припечатавших Никиту к стенке, ослабивших путы, но не отпустивших его совсем. Этим, видно, и спасли его, потому как наверняка кинулся бы в драку, на палаши и мушкеты, и как оно бы обернулось? Но в тот момент Ермош взял всё на себя. Не глядя на низенького, кинулся к губному старосте Антону Мучицкому:

– Почто такое, Антон Савельич? Хозяин отходит, ему священника звать надобно… Почто позор на дом трифоновский?

Мучицкий, как бы извиняясь, пояснил:

– Зосима Станиславович «Слово и дело» крикнул. Дело государево, знать.

– Молчи, холоп! – Это уже Шацкий, но в глазах торжество, будто вот так, на ходу, нежданно-негаданно набрёл на главное в жизни счастье, – Ты ли вправе задавать вопросы подьячему государевой службы? Сгною. А не вместях ли с хозяином своим измену точил?

Хотел Шацкий, чтоб воевода здесь был, но хитрый старик на сигнал послал губного старосту, сославшись, что именно тому подчинены все разбойные дела и суд в городе.

Шацкий выпрямился, выставил ногу в сапоге на высоком каблуке, громко заговорил:

– Сей вор, Аникейка Трифонов, имел дружбу с истинными врагами нашими ордынцами и пересылался с ними преступно. Ныне задержан мной и моими людьми посыл ордынский с отпискою на Аникейку. Эй, Кузьма, давай сюды ордынца.

Человек в чёрном кивнул и вышел из горницы. Установилась мёртвая тишина. Все понимали тяжесть обвинения, но сам предполагаемый виновник ничего не мог сказать, хотя глаза его, налитые кровью, казалось, готовы были выскочить из орбит. Видать, слышал всё, понимал всё.

– Люди добрые, – взвыл Ермош, – не берите грех на душу. Дайте християнской душе уйти с миром. Что вы напраслину на имя доброе человека валите? Да в городе иного человека нет, который бы столь для службы государевой постарался, интерес государев блюл боле своего природного…

– Терпи, сынок, – шептал незнакомый голос в ухо Никите, – терпи, зараз на тебя всё ляжет. Слова твоего дерзкого ждут, чтоб в кандалы взять. Отцу не поможешь, а сам себя загубишь, правды не достанешь на радость кривды. Терпи. Слышь, терпи. И оковы, и кандалы для тебя сготовлены и расправа скорая и неправедная, потому как ты для них главная и боязная помеха. Терпи.

Двое дворовых Шацкого вволокли в горницу ордынца – коренастого воина в шароварах, поношенных ичигах из сырой кожи. Оружие с него уже сорвали, но держаки от сабли ещё болтались на поясе. Бритая голова отсвечивала синевой. Насупившись, глядел он на людей, столпившихся в горнице. Человек в чёрном подал Мучицкому бумагу:

– Сие при нём было.

Губной староста подошёл к свече, стал читать. Закончив, вернулся к татарину:

– Ты оное письмо вёз?

Ордынец глядел куда-то в сторону.

– Ответствуй, собака, – взвизгнул Жигайло.

– Ничего, на дыбе скажет – заметил Шацкий.

Жигайло нежданно подскочил и ударил татарина кулаком в лицо. Из разбитой губы выступила кровь, однако ордынец только смерил презрительным взглядом своего обидчика.

– Где взял, посыл?

Мучицкий чувствовал что-то не совсем понятное, но подьячий из Москвы, крикнувший: «Слово и дело», – это было серьёзно. Многое было неясно: как люди Шацкого, без стрельцов и десятских, взяли оружного ордынца? Как узнали, где идёт? Почему, зная, не известили воеводу, не попросили стрельцов или казаков, более привычных к такого рода операциям? Много было всего «почему», но ещё больше возможных закавык: как городское купечество, всегда очень болезненно реагирующее на любую обиду, воспримет историю не с кем иным, а с самим Трифоновым? Не увидит ли в этом сигнал к будущим поборам и беззаконию? А увести торговлю из города они могут очень даже просто. Так уже было при Алексее Михайловиче, когда в городе враз исчезли базары и перешли в Хотмыжск, когда опустели купеческие хоромы и семьи гостей с обозами ушли к новому торговому месту. А всё из-за того, что купца Кувакина воевода приказал за словесные обиды публично выстегать на базаре. Воевода, князь Черкасский, тогда и исправил свою неправду. Сам поехал в Хотмыжск, собрал купцов и клятвенно обещал им, что более неправды и неправедности допущено им не будет. Далеко глядел Мучицкий, видел все заботы будущие, но и письмо было в руках, и ордынец при этом. С обидой подумал о нынешнем воеводе: уж никак на Черкасского не похож, на себя ничего не берёт, всегда норовит в сторону. Ему же, рядовому служилому дворянину, после смерти хитреца Дудова избранному на должность губного старосты, не совладать с хитростями, новой должности свойственными. Ему б на коня, да в поход, да в обход, да в налёт. И грамоте не дюже разумеет. Обидёть сейчас московского подьячего – как бы самому под сыск не попасть. Вон в Обояни, губного старосту взяли ночью и в железах отправили в Москву. Обвинили в том, что ходил к ворожее и там ночами грешили колдовством: жгли сушёную змеиную кожу, глядели сквозь три чужеземные зеркала, топили в горящем вине женскую парсуну без ясного лица, но с короной на голове. Сочли, что имели в виду царевну Софью, и обоянский губной староста попал в руки московских пытошных дел умельцев. Бабу стегали кнутом, допрежь не выяснили, что никаким колдовством она не грешила, а губного старосту принимала с другой целью, хоть и грешной и богопротивной, но к измене государевой причастности не имевшей. Правду выяснили, но старосте от того радости мало: изломали его в пытках, зараз хворает и кричит ночью от жутких сновидений.

Мучицкий искал, как быть ему при этом деле, но решения не находил. Спас отец Фома, вошедший в горницу, проследовавший к постели Трифонова и взглядом одним определивший дальнейший ход событий. Повернув к служивым рассерженное лицо, сказал внятно:

– Раб Божий Аника к Господу отходит. Сие таинство без чужих имеет быть.

Стрельцы вышли первыми. Мучицкий шагнул к двери, глянул на Шацкого и Жигайло:

– Надо бы выйти, православные.

Шацкому выходить не хотелось. Где-то что-то ломалось, не выходило. Отсрочка была вредной, нежеланной. К этому моменту у лабазов Трифонова уже толклись люди Зосимы, чтобы уберечь добро до того, как именем государевым их хозяин опечатает все двери. Приход попа означал, что действо не завершится до начала базара, а значит, воевода и Мучицкий могут побояться своего явного участия в противоправном деле, а его, Шацкого, холопов не хватит на все случаи. Эту лабазную часть замысла хотелось бы сделать при участии стрельцов и пристава, чтобы повязать всех, чтобы не возникло потом ненужной болтовни, чтобы обойтись без потрясания грамотой.

Думалось так, а получилось по-иному. Кивнув головой Жигайле, Шацкий глянул на склонившегося к умирающему священника и вышел из горницы. Жигайло шёл следом, оглядываясь, будто запоминая всех остающихся в том положении, в каком он их оставлял. Последним вышел Мучицкий, вытирая со лба пот, благословляя Господа за то, что дал ему передышку в трудном решении. Полагал, что во дворе Шацкий снова начнёт убеждать его в том, что надо действовать, но подьячий и его слуга стали у ворот отдельно от всех и негромко переговаривались. Знать, не всё ещё выложил Шацкий, не всё. Не попасть бы в переделку, как обоянский староста.

Последними спустились во двор Никита, бледный Ермош и Ульяна. Они тоже стояли отдельно. Говорил приказчик; сын Трифонова стоял понурившись, опустив руки. Ульяна плакала, что-то быстро говорила, хватая Ермоша за рукав. Шацкий время от времени бросал в сторону родственников взгляды, решая для себя вопрос о сыне Трифонова. Пока парень вёл себя правильно. Его арест мог бы вызвать в городе едва ли не больший шум, чем арест его отца. Мучицкий решил, что если парень не натворит чего, его в правёж он не даст.

Отец Фома появился на лестнице, скорбно глянул на стоящих внизу людей, тихо произнёс:

– Вдовицу и отрока прошу подняться в горницу.

– Кака така вдовица, – взвизгнул внезапно Жигайло, – девка-приживалка бесстыдная…

– Вдовица – твёрдо сказал отец Фома, хотя все знали, что именно он не раз накладывал епитимью на Трифонова за его сожительство с Ульяной, – сие Господу нашему ведомо, токмо ему одному человеков сводить воедино, не нам, грешным.

– А тебе что, он сказал, Господь-то? – не успокаивался Жигайло, побагровев от мысли, что сейчас, не дай Бог, сын Трифонов узнает то, что очень хотел бы знать он, Жигайло.

– Не кощунствуй! – голос отца Фомы прозвучал властно, и Жигайло стих, сразу как бы уменьшился, осел, попытался спрятаться за спину Шацкого.

Уже рассвело. Солнце начинало золотить верхушки крыш. Ветерок подул, зашевелил подсушенные осенью листья. Жизнь пробивалась после тяжкой ночной спячки беззаботным чириканьем воробьёв, далёким мычанием коров, утренним брёхом собачьего племени. А здесь отходил в мир иной человек, чья смерть могла стать поворотом во многих судьбах и событиях.

Никита и Ульяна медленно поднимались по лестнице. Бурчал и что-то нашёптывал Шацкому Жигайло, топтались стрельцы, придерживая ордынца, пристав покашливал, норовил не глядеть в глаза Ермошу, с которым не раз бражничал на досуге. Мучицкий, терзаясь сомнениями, всё более приходил к мысли, что в истории, случившейся ныне ночью, что-то было не так. То, что не было здесь воеводы, тревожило. Вертелась мысль: может, послать кого из стрельцов кликнуть князь-воеводу? Только знал наперёд ответ осторожного старика: ты губной староста, тебе рядить все разбойные дела, тебе слать куда надо пристава, тебе посылать в розыск и на дыбу, при чём же здесь я, военачальник, чья забота вести воев на недруга? И от тоскливой правоты будущего ответа воеводского становилось ему вдвое горше, будто сам он лез в петлю, расчётливо поставленную на него осторожным и опытным ловчим.

Вновь зайдя в горницу, Никита обнаружил там Неонилу, хлопотавшую у постели Трифонова. Отец Фома стоял тут же, сотворяя молитву. Лицо отца показалось Никите каким-то умиротворённым, просветлевшим. Он подошёл к постели, и взгляд умирающего остановился на нём. Губы пытались что-то выговорить, слепить какое-то слово, но не выходило. Глаза смотрели требовательно, строго, будто отец, как когда-то в детстве, готовился наставить его и ждал прилежания и сноровки. Усилием воли он раз за разом пытался сказать нечто, наверное, самое главное. Никита взял его руку и вдруг почувствовал не то что лёгкое пожатие, но вздрагивание пальцев и уже не мог больше удержать громкого плача, вдруг потрясшего всё его существо, плача о невосполнимости теряемого, о падении могучей стены, всю жизнь закрывавшей его от бед и напастей, а теперь рассыпавшейся на мелкие осколки и становящейся на глазах невесомым прахом. Все свои восемнадцать лет он жил как бы шутя, как бы гуляя, как бы разыгрывая жизнь, сердился на отца, пенял ему воображаемые вины, но вот отец уходил, и сразу житейские ветры ударяли в его, Никитину, грудь, потому что на их пути уже не было отцовской. Тело отца вдруг напряглось, дрогнуло, губы не сказали, а выдохнули, наконец, желаемое: «Помни!» Глаза вспыхнули и вдруг потускнели, пальцы рук ослабли. Теперь уже зарыдала в голос Ульяна, ей вторила Неонила, и Никита вдруг как-то сразу осознал, что мир его, ещё минуту назад существовавший и бывший основой его интересов, ушёл вместе с отцом и теперь он начинает жить другой жизнью в другом мире. Он подошёл к Ульяне и прислонил её голову к своёму плечу, и этот жест для всех присутствующих и для самой Ульяны означал очень многое.

Когда они вышли во двор, то увидели, что все остались на тех же местах. Их появление было принято как завершение трагичной и для многих непонятной ночной истории. Теперь все ждали того, что будет. А то, что не всё ещё кончено, было ясно всем. Шацкий и Жигайло непрерывно шептались. Мучицкий теребил темляк на шашке. Пристав, повернувшись спиной к дому, объяснял что-то десятским. Ордынец держал на лице отрешённое выражение. Стрельцы тревожно переговаривались.

Едва Никита ступил с лестницы на землю, Шацкий шагнул ему навстречу. Вынув из-за пазухи бумагу, взгромоздил на нос очки:

– Слушай указ правительницы нашей Софьи Алексеевны от имени государей наших Иоанна и Петра: «Сим указом подьячий Шацкий Зосима Станиславов мочен вести сыск и розыск разбойных и изменных дел, как и иных действий на заборону царских наших интересов». К сему подпись и печать государева приложена.

Он протянул бумагу Мучицкому. Тот осмотрел её, вздохнул:

– Точно. Печать и собственноручная подпись царевны.

Лицо его было растерянным. Судьба обоянского старосты зримо замаячила в опасном приближении.

Это была минута торжества Шацкого. Заметался по двору Жигайло, вглядываясь в лица всех участников этой сцены. Зосима подбоченился:

– Указую. Лабазы, дом, живность, деньга, которая в доме, мной берётся на их царское величество. Рухлядь тож. Вор и изменник Аникешка Трифонов подлежит расспросу с пристрастием за свои изменные к орде дела, одначе, так как помер, родне дозволяется схоронить его христианским обычаем. После чего все обязаны покинуть хоромы и двор. Татарина – в пытошную, пусть укажет иных, кроме Аникешки, изменщиков. Сына того изменника Аникешки отпустить на волю, потому как четыре последних месяца с отцом своим дел никаких не имел.

Никита рванулся вперёд, но кто-то цепко схватил его за руку. Стрелец Панкратий зашипел:

– Дурак! На дыбу рвёшься?

Так вот кто шептал ему в горнице успокоительные слова. И в самом деле, он не имеет права сейчас попадать в застенок. При нём важнейшие бумаги, которые супостаты, найдя, используют для себя. Нет, он вынесет всё.

Меж тем, расхаживая по двору, Шацкий продолжал свою речь:

– Жигайло, зови моих писцов, начинай описи. Да чтоб ни крохи из хором не ушло. Ты меня понял?

– Понятно дело, – просиял ярыга и помчался за ворота скликать своих.

– Приставу нести ли печати? – Мучицкий всё ещё был в растерянности, но надо было сполнять служебные обязанности.

– Вы татарина берите на правёж… Изменщиков мне найдите. А печати я свои поставлю. Зараз людей к лабазам пошлю.

Вона что? Теперь Мучицкий всё понял. Лабазы, вот что нужно Шацкому. Там товары, привезённые Трифоновым из немцев. Да казна, какая есть в доме. Впрочем, про казну Шацкий наверняка прогадал. Самый ледащий купец казну дома не держит. Не захочет, чтоб простая ссора с соседом аль иная неурядица меж людьми лишила его сразу всего. Ссоры испокон века разрешались в городе поджогом. Домы-то из дерева. Потому купец до мудростей великих доходил, пряча и перепрятывая золотишко, камешки и иное, потому как в них было всё его богатство, да в товарах ещё. Но товары уходили, превращаясь в деньгу, а деньгу давали либо в рост, в долговые крепости, либо в схрон, в землю, уж она-то надёжнее всего сохранит. Иной совал в древы, да неумно то, древы и горят, и рубятся, и корчуются. Нет, ничего в хоромах Шацкий не сыщет, кроме как безделушек да рухляди. Надо бы надёжных людей пристроить для надзору за лабазами Трифонова. Не зря от старостиной печати отказывается подъячий, наверняка попытается ближайшими ночами товары с лабазов вывезти. А то есть великое воровство против закону царского. Эх, подглядеть бы за татем. Днями Голицын-князь будет в Бела Городе, коль подсидеть бы вора – Никитка бы Трифонов да с челобитной к князю. Вот и загремел бы Шацкий. Имел свои виды на надёжного человека Мучицкий, который землю выроет, а проследит, но Зосима нанёс новый удар. Подойдя к Ермошу, глянул снизу вверх в глаза приказчика, сунул в лицо ему толстый короткий палец:

– Этого в железа… Поспрошать с пристрастием про Аникейкины измены. Всё выскажешь, голубок, всё.

Десятские с приставом стали вязать Ермошу руки. Делали это нехотя, видно было по движениям, однако делали.

Стрельцы увели татарина. Ордынец огрызался на каждый толчок, злобно вращал круглыми глазами. Шацкий подошёл к Мучицкому:

– Заразу изменную надобно железом калёным выжечь. Понял ли, староста?

– Понял. Чего ж не понять.

– На роспыт сам приду.

– Твоё дело.

– А ты ведь из шляхтичей, Мучицкий. Твой предок из польских земель выходец.

– Русский дворянин я. Прадед – дело далёкое.

– Правильно говоришь, – усмехнулся Зосима. – Ладно, зараз мои люди сюда придут, ты им помех не чини. А я пойду. Да скажи приставу, пусть за молодым Трифоновым глянут, как бы чего…

– А что, он парень смирной.

– Тоже так думаю. Должен пользу понимать и милость великую, что голову уберёг. А то ведь её можно и чик-чик, а?

Открыл в улыбке гниловатые зубы, пошёл со двора.

Мучицкий постоял минуту, сказал оставшемуся десятнику:

– Ну-ка глянь за ворота. Все ушли или как?

Десятник возвернулся тут же:

– Все. Подьячий на коляску сел.

– Ладно. Ну-ка в дом смотай, молодого Трифонова кликни. Да быстрей.

Десятник бойко застучал сапожищами по ступеням. Тут же вышел Никита.

– Чего скажешь?

Глядел враждебно. Понять его можно, после всего увиденного с колом пошёл бы на любого.

– Не ершись, парень. Иди-кось сюда.

Они отошли в угол двора. Мучицкий, глядя в небо, заметил:

– Ключи-то от лабазов спрячь. Скажи, у отца были, куда задевал – не ведаю.

– Ну?

– Днями князь Голицын будет в Бела Городе. Отца твоего знал и уважал. Кинься до него с челобитной. Заступится. У отца ж его охранная грамота. Ему отступить никак нельзя, а то получится, что князь пересылу охранну грамоту выдал. Понял?

– Понять-то понял, да ведь из одного гнезда они.

– Из одного гнезда-то – это точно. Только люди разные. А надо так, чтобы ночь-другую иные б люди у лабазов были да помехи бы вывозу товаров творили. Чаю, нынешней ночью к лабазам подводы пойдут. Спугнуть бы их, потому как тайком будут творить, чтоб не видали допрежь.

– Дворовых, что ль?

– Непонятлив. Есть люди, да только мне к ним ходу нет. А вот тебе можно. Дворовые страху полны, а тут… на татя тать нужен.

– Не ведаю татей.

– Ведаешь. Макара Будку знаешь?

– Вчерась видел в трактире.

– До него иди. Только он тебе поможет, иные спрячутся. И не ищи.

– На батюшку он злой дюже.

– Знаю. Только тебе он обязательно поможет.

– Что так?

– А ты у Ермоша спроси.

– Не пойму, что ты молвишь. Мне б без загадок.

– Ну, надоел ты мне, парень. Головой рискую, с тобой тут балакая. Сам не подумаешь ли?

– Думаю. Голову сломал уже от дум-то.

– Ладно. Ульяну-то как по батюшке?

– Макаровна, а что?

– Фу ты…

– Ой, погодь, уж не батюшка ли…

– Т-с-с… забудь про то, смело иди к старику. Он хоть и тать, одначе тебе опора и защита.

– Ну, сказал. Как же ты сие выведал?

– Дело моё такое. От Аникея Потапыча, акромя добра, не видал ничего. Иди нынче же к Будке.

– Что с Ермошем будет?

– Я не ведаю, что нынче со мной станется, а ты про Ермоша. Бывай, Трифонов. А челобитную пиши, иного пути нету.

Кликнув десятского, Мучицкий пошёл со двора. Никита поднялся в горницу, где дворовые женщины уже начали возиться с телом усопшего. Едва вернулся во двор, увидел, как к воротам прямуют четыре человека. Жигайло вёл писцов.