Текст книги "Генералы и полковники РККА в плену в годы Великой Отечественной войны"

1. Плен и отношение к нему комсостава в годы Великой Отечественной Войны

Отношение к плену в Советском Союзе было крайне отрицательным. Ни при каких обстоятельствах красноармеец, а уже тем более командир или политработник не должен попасть в руки врага живым. Если такое все же происходило, то виновного могли осудить как самовольно оставившего свою часть, совершившего побег из части, самовольно оставившего свою часть в боевой обстановке или, что еще хуже, как отказавшегося действовать оружием и перешедшего на сторону противника.

Особые требования предъявлялись к старшему и высшему комначсоставу Красной Армии. Его представители рассматривались не только как командиры частей, соединений или объединений, но и как образец советского воина, достойный подражания. Поэтому возможность попадания в плен генералов и полковников вообще не рассматривалась как допустимая. При угрозе быть захваченным солдатами противника генерал, полковник или комиссар должны были предпринять все необходимые меры, чтобы не допустить такого, а в совсем крайнем случае, когда все возможности к сопротивлению оказались исчерпаны – покончить жизнь самоубийством.

Изначальная жесткая позиция почти не претерпела изменений за первый год военных действий. Так, в разъяснении Главного военного прокурора Красной Армии от 8 сентября 1941 года вполне определенно говорилось, что «лица, сдавшиеся в плен без сопротивления, являются изменниками и только поэтому подлежат строжайшей ответственности, не говоря уже о том, что среди возвращающихся из плена немало завербованных фашистами для шпионской и диверсионной работы». И далее: «лица, вернувшиеся из плена, могут быть освобождены от ответственности лишь в том случае, если следствием будет доказано, что они попали в плен, находясь в беспомощном состоянии, и не могли оказать сопротивления, и что они не были отпущены противником, а бежали или были отбиты нашими войсками (партизанами)» [420, Т. 2. Кн. 2. с. 35, 36].

Политработники как до войны, так и во время нее старались разъяснить, почему рабоче-крестьянский красный воин не может сдаться в плен. В качестве важного аргумента они приводили такой: противник пленных обязательно будет жестоко пытать, особенно командиров и политработников, а потом обязательно расстреляет. Поэтому лучше и правильнее погибнуть в бою, поскольку в ином случае ожидает мучительная и позорная смерть. В немецких документах вплоть до конца лета 1942 г. встречаются указания на то, что допрашиваемый пленный уверен, что его расстреляют.

Однако, фронтовая действительность разрушила довоенные представления о нормах поведения старших и высших командиров и начальников. Уже первые месяцы боевых действий привели к захвату в плен десятков генералов, полковников и им равных. Причем значительная их часть оказалась в неволе, не получив никаких ранений и не предприняв попытки самоубийства. Первым достоверным случаем такого поведения стал, по-видимому, инцидент с генералами П. Г. Понеделиным и Н. К. Кирилловым. В многочисленных листовках немцы растиражировали этот факт, и любой желающий мог увидеть, что оба советских высших командира живы, здоровы и хорошо себя чувствуют рядом с немцами. Видимо, испытанный по этому поводу шок советским военно-политическим руководством стал причиной опубликования приказа № 270, который разрешил любому военнослужащему уничтожать своего командира всеми средствами при подозрении, что тот намерен сдаться в плен.

В действительности, значительная часть советских генералов и полковников расценивали пленение как нечто позорное, несовместимое с честью командира Красной Армии. Поэтому в самый критический момент, когда, казалось, уже не оставалось никакой надежды на спасение, кончали жизнь самоубийством. Немцы нередко отмечали такие случаи в своих отчетах или воспоминаниях.

Так, лейтенант фон Зенгер унд Эттерлин 24-й танковой дивизии, которая вела боевые действия на подступах к Сталинграду, описал именно такой случай. Утром 30 августа 1942 года он производил зачистку местности, собирая пленных и трофеи, как вдруг увидел тачанку, которая явно стремилась ускользнуть. Он бросился преследовать ее и выстрелами заставил остановиться. «Высокопоставленный офицер, увидев меня, выхватил свой револьвер и трижды выстрелил себе в голову. Он оказался полковником, командиром этой стрелковой бригады, уверенный, что здесь он находится далеко за линией фронта, а оказался совсем в ином секторе» [165, P. 93–94]. Так же поступил полковой комиссар А. М. Янин, когда он во время поездки с полковником А. А. Бабушкиным неожиданно встретился с немецкими танкистами. Но об это речь пойдет ниже.

В ходе Харьковского окружения 26 мая 1942 г. многочисленная колонна советских войск прорвалась севернее с. Лозовенька и направилась в сторону с. Чепель. Здесь по ней нанесли контрудар части немецкой 16-й танковой дивизии. Во время атаки батальона бронетранспортеров, входившего в ее состав, «перед самым своим пленением командующий 57-й красной армии и его начальник штаба застрелились» [157, Fr. 405–406]. Иными словами, генералы К. П. Подлас и А. Ф. Анисов покончили жизнь самоубийством буквально на глазах немецких солдат, намеревавшихся захватить их живыми.

Немецкие источники дают нам несколько описаний пленения советских генералов или полковников. Сохранилось немецкое описание пленения советского полковника, которое достаточно ясно дает представление о достаточно типичных обстоятельствах, при которых советские командиры разных рангов попадали в плен в боевой обстановке в 1941 г.

«В ранние утренние часы 8. 08 численно превосходящий противник, окруженный северо-западнее Козаки, атаковал находившийся под Муринка усиленный 2-й батальон 509-го пехотного полка, намереваясь прорвать “кольцо” на этом участке. Попытка прорыва захлебнулась в кровавых потерях под огнем 2-го батальона 509-го пехотного полка, который вскоре после этого своими усиленными ударными группами стал проводить зачистку поля боя. Во время прочесывания тамошнего труднопроходимого лесного массива фельдфебель Риманн со своим взводом из 8-й роты 509-го пехотного полка неожиданно наткнулся на русских, среди которых оказались два офицера. После короткого сопротивления они были взяты в плен, причем один из офицеров, по своим знакам различия являвшийся командиром полка, пытался сорвать свои шевроны; однако их удалось спасти. При нем находились два знамени русской армии, которые 23.09 были направлены в 292-ю пехотную дивизию с просьбой передать их в трофейное ведомство в Берлине» [60, Fr. 1089]. Этим полковником, судя по всему, оказался командир дивизии К. Я. Баулин. Хотя есть и иная версия его пленения, о которой будет рассказано ниже.

Политработники помимо увещеваний, видимо, предпринимали собственные, порой радикальные меры по предотвращению пленения командиров. Так, начальник оперативного отдела штаба 63-го корпуса был ранен в ногу, как он сам заявил, выстрелом комиссара. Другой командир, который попытался бежать, прихватив пистолет, был убит [203, Fr. 596].

Помимо комиссаров, за командирами, особенного в генеральском звании, особенно на должностях от командира корпуса и выше, пристально следили работники Особых отделов. С началом войны, сопровождавшимся длительным периодом неудач, отступлений и окружений, на них свалилась еще одна задача – не допустить попадания в плен представителей высшего комсостава. К сожалению, известно далеко не все, однако то немногое, что имеется в распоряжении, позволяет увидеть и этот аспект работы «особистов».

Так, адмирал Ф. С. Октябрьский с глубокой признательностью вспоминал, как начальник Особого отдела флота Н. Д. Ермолаев в буквальном смысле спас ему жизнь, вытащив его из толпы оставленных на произвол судьбы красноармейцев и краснофлотцев и затащив в улетавший на Большую землю самолет. Именно ему комфлота выражал свою особую благодарность за свое спасение. В своих воспоминаниях он написал, как тот вместе с дивизионным комиссаром Н. М. Кулаковым «вошли ко мне и сказали: “Кончайте, Ф.С., все дела, и пошли с нами”. Надели на меня какой-то плащ, кепку и под конвоем морских пехотинцев, бойцов Особого отдела флота, с большим трудом, силой этих бойцов сквозь забитые людьми, ранеными, отчаявшимися вывели наружу, посадили в машину, как арестованного, и увезли» [363, с. 249]. В другом месте бывший командующий Черноморским флотом записал: «по указанию из Москвы вывоз меня из ГБ после решения Ставки об оставлении нами Севастополя. Вывез меня и со мной ряд товарищей на единственном оставшемся на Херсонесском аэродроме самолете в кошмарной обстановке при сплошной стрельбе, огне разрывов. Это особая, именно особая, заслуга т. Ермолаева Н. Д. и Кулакова Н. М.» [362, с. 20].

Именно присутствие работников Особого отдела генерал П. Д. Артеменко воспринимал как препятствие, которое не позволило ему сдаться раньше. К началу отступления Особый отдел корпуса насчитывал около 40 человек и имел задачу следить за поведением командиров. «Они имели право, как только среди офицеров обнаруживается намерение сдаться в плен или перебежать, их немедленно расстреливать, не взирая на их ранг. А[ртеменко]. стоило больших усилий избавиться от этих людей во время блужданий по лесам» [223, S. 3]. И только тогда, когда особистов рядом не стало, командир 27-го корпуса решился на сдачу.

Также можно вспомнить историю с попыткой сдачи в плен командующего 19-й армией генерала М. Ф. Лукина. Он укрывался в блиндаже с ранеными, среди которых находились работники Особого отдела 24-й армии. Когда командарм и некоторые другие командиры приняли решение сдаться, по ним открыли огонь, и одна пуля попала М. Ф. Лукину в ногу.

В этой связи несколько иначе могут выглядеть обстоятельства гибели наших командармов и иных генералов. Хорошо известно, что вплоть до последнего момента в группе генерала М. Г. Ефремова, командующего 33-й армией, оставался начальник Особого отдела объединения капитан госбезопасности Д. Е. Камбург. И командарм-33 в плену у противника не оказался. Точно так же рядом с командующим Юго-Западным фронтом до самого последнего момента генералом М. П. Кирпоносом находился начальник ОО НКВД А. Н. Михеев. Начальник Особого отдела из окружения так и не вышел, но и комфронта в плен к немцам не попал.

Известно, что при прорыве из Могилева командира 172-й дивизии генерала М. Т. Романова по приказу военкома соединения сопровождали три работника особого отдела, в их числе старший лейтенант госбезопасности П. С. Чернышев. Оставленные войсками, особисты спрятали комдива в ельнике и направились в расположенные поблизости деревни, чтобы разыскать штатскую одежду и еду. Когда они вернулись, генерала на прежнем месте не оказалось, и в дальнейшем М. Т. Романов не избежал плена. Учитывая, сколько в плену оказалось советских генералов, следует сказать, что Особые отделы со своей работой в этой части не справились.

Немцы начинали войну, чувствуя правоту, несмотря на очевидную агрессию со своей стороны. Так, в «Журнале боевых действий 5-й танковой дивизии» было записано, что «в ранние утренние часы начались боевые действия против Советского Союза как предупредительный удар (Gegenschlag) против большевистской угрозы Европе» [156, Fr. 875].

Уже в первые дни противник отметил не совсем привычную для себя тактику ведения боевых действий. Бойцы Красной Армии, потерпев поражение в открытом бою, старались укрыться в лесах, чтобы потом пробираться на восток, к линии фронта. Противнику приходилось отвлекать значительные силы с фронта, чтобы проводить зачистки бывших районов боевых действий. «Правильная зачистка этих лесных районов требовала затрат времени и сил, решение остальных задач, а именно продолжения наступления, пришлось отложить. Вот так приходилось приносить одно в жертву другому», – записано в «Журнале боевых действий 7-й пехотной дивизии [155, Fr. 104].

Через несколько дней Восточного похода противник обратил внимание еще на одну деталь, с которой не сталкивался в войне на Западе. Вместе с отходившими на восток военнослужащими РККА, одетыми в положенную форму, шествовало большое количество мужчин явно призывного возраста, но в гражданской одежде. У немцев родилось подозрение, что перед ними переодевшиеся красноармейцы, командиры и политработники.

Чтобы в массе гражданских лиц выявить действительных военнослужащих Красной Армии, немцы предлагали обращать внимание на следующие признаки: соответствующий возраст, отсутствие документов, коротко остриженные волосы, сапоги и на факт, что они не жители данной местности. Не менее существенным признаком оставалось подозрение со стороны немецкого солдата или офицера, что данный человек может оказаться военнослужащим, стремящимся избежать попадания в плен [175, Fr. 720].

К сожалению, подозрения подтвердились. В самом деле, чуть ли не с первых дней войны командиры и политработники стали снимать с себя знаки различия, некоторые уничтожали или закапывали в землю документы, в т. ч. партийные билеты, и переодевались в форму рядового состава или в гражданскую одежду.

Таким образом они сливались с общей массой отступавших на восток красноармейцев и беженцев. В случае своей гибели они превращались в неизвестных героев, павших на поле битвы, и уже никто не имел возможности установить их личность. Это одна из причин того, почему у нас так много старших и даже высших командиров и комиссаров по-прежнему числятся в категории «пропавшие без вести». Иногда, очень редко, немцам удавалось обнаружить спрятанные личные документы. Так случилось, например, с удостоверением личности полковника В. И. Банных, обнаруженным солдатами 3-й танковой дивизии в лесу южнее г. Лохвица. Благодаря этой короткой записи в немецком документе мы имеем возможность проследить судьбу этого командира Юго-Западного фронта, пропавшего без вести в сентябре 1941 года.

Немцев такое поведение советских командиров очень удивляло. По их представлениям солдат, а тем более командир, не может вести себя подобным образом, поэтому они старались найти ему логическое объяснение.

По одной из версий, подсказанной, видимо, кем-то из военнопленных, накануне войны в Красную Армию поступили новые знаки различия, но не все командиры успели их получить. Поэтому многие успели снять старые, но остались без новых и вступили в бой без знаков различия [219, Fr. 191]. В иных случаях пленные ссылались на какой-то особый приказ, в соответствии с которым в случае окружения знаки различия разрешалось снимать [120, Fr. 102].

Сами командиры и политработники объясняли свои действия страхом перед неизбежными пытками и расстрелом в плену. Именно это заставляло их выдавать себя за рядовых красноармейцев. Однако, как выяснилось, существовал еще и страх перед бывшими собственными подчиненными. Работники отдела Ic 9-й полевой армии в начале августа 1941 г. зафиксировали обращения командного состава РККА с просьбой не направлять их после допроса в общий лагерь с красноармейцами, т. к. «они опасаются, что ночью будут убиты русскими рядовыми» [98, Fr. 870].

В этой связи отдел Iс 52-й пехотной дивизии докладывал, что по наблюдениям охраны вблизи от лагерей военнопленных находят много шинелей, который ранее принадлежали комиссарам и командирам. Следовательно, последние находятся среди рядовых пленных, скрывая свои звания и должности. Комиссары стараются укрыться среди военнослужащих чужих полков. По предположениям немцев, это происходит вследствие того, что в ходе боев комиссары убили много красноармейцев, видимо, не желавших воевать. Те, в свою очередь, затаили на комиссаров злобу и готовы их выдать. Поэтому, считали немецкие офицеры, необходимо разбить военнопленных по своим полкам и таким способом выявить всех укрывавшихся в общей массе комиссаров [35, Fr. 721, 731; 103, Fr. 573].

Не стоит забывать, что в начале войны приходилось отступать по недавно вошедшим в состав СССР Западной Белоруссии, Западной Украины и Прибалтике. Население этих областей нередко относилось враждебно к бойцам Красной Армии, а к командирам и политработникам и подавно. Эти обстоятельства также заставляли последних одеваться рядовыми или гражданскими.

Некоторые командиры и политработники отрицали свою причастность к переодеванию, перекладывая ответственность на неизвестных «доброжелателей». Так, бригадный комиссар И. П. Куликов и генерал П. В. Сысоев, получив в бою контузию и оказавшись на некоторое время в бессознательном состоянии, очнувшись, вдруг обнаружили себя одетыми в красноармейскую форму. Подумав, они приходили к выводу, что это сделали неизвестные советские бойцы, чтобы скрыть от немцев их звание.

Свое объяснение многочисленным подобным фактам дал Е. А. Долматовский, начавший войну на Юго-Западном фронте в качестве корреспондента, сам попавший в плен и бежавший оттуда в августе 1941 г. «Старались затеряться и скрыться в толпе командиры высокого ранга, с презрением отвергая преимущества, которые им сулили палачи. Не трусость руководила их поступками: они не желали доставлять радость врагу – еще один командир полка или дивизии схвачен. Это было еще и формой подготовки к побегу, а побег командиру куда трудней осуществить, чем рядовому. Скрывались комиссары и политруки, чтоб не отдать свои жизни так дешево и сразу» [319, с. 213]. Что ж, и такое также имело место.

Однако не все отказывались от преимуществ, предоставляемым им званием или должностью. Так, начальник артиллерии 139-й дивизии полковник А. П. Трофимов попал в плен в красноармейском обмундировании при прорыве 8 августа 1941 года. Некоторое время он находился у Уманском лагере, на тех же правах, что и его рядовые бойцы, т. е. голодал. Однажды с ним повстречался бывший помощник начальника политотдела по комсомолу М. А. Патронников, который так запомнил полковника: «он был худой, обросший, лицо заострилось, нос стал длинный, глаза воспалены, под глазами большие черные круги. На нем была солдатская грязная шинель, побелевшие от росы сапоги. Внешне он больше походил на ездового, чем на полковника. Увидев меня, он сказал: “Все. Больше так не могу. Пойду и скажу, что я полковник. Есть же где-то в лагере отдельное место для комсостава? Говорят, и баланду там дают. Вам тоже следовало бы пойти в офицерский лагерь, иначе дойдете”. Я ответил полковнику, что мне с ним не по пути» [296, Л. 160]. Полковник А. П. Трофимов благополучно пережил плен и после войны вернулся на Родину.

То, как следовало бы относиться к переодеванию командиров в форму рядовых продемонстрировали авторы книги о генерале Г. И. Тхоре, вложив эти слова в уста своего главного героя. Тот, якобы, ответил на подобное предложение капитана Н. В. Чернова следующим образом:

« – А вы можете переодеться в генеральскую форму, – спросил Чернова Тхор. И, не получив ответа, строго сказал: – Военнослужащий Красной Армии обязан носить положенную ему форму и в соответствии с его званием в любой обстановке» [342, с. 110]. Хорошие, правильные слова, жаль только, что сам генерал им не последовал. По немецким сведениям, Г. И. Тхор был взят в плен как раз в гражданской одежде. Из сказанного можно сделать вывод, что переодевание со стороны многих командиров и красноармейцев было не только отражением степени их деморализации, но и попыткой таким способом избежать пленения, перейти линию фронта и продолжить борьбу.

Немцы обратили внимание еще не одну особенность поведения комначсостава РККА в начале войны – на имевшие место случаи, когда старшие и высшие командиры бросали своих подчиненных на произвол судьбы, стараясь спасти в первую очередь самих себя. Уже 1 июля разведывательный отдел 2-й танковой армии противника зафиксировал в отчете, что «повсюду пленные дают показания, что их офицеры их бросают (verlassen), в особенности высший командный состав. Они собираются позади отдельных или маленьких групп танков и пытаются прорваться вместе с ними на восток» [180, Fr. 104].

Исследователи, занимавшиеся изучением личности и деятельности генерала А. А. Власова, обратили внимание, что из обоих окружений – Киевского и Волховского, – он выходил в сопровождении женщин. Этому факту попытались придать какую-то особенную, негативно характеризующую командарма окраску.

Пленный полковник-артиллерист на аэродроме г. Сталино, 1942 год

Даже не имея перед собой полной картины, можно сказать, что генерал А. А. Власов не был единственным или исключительным в этом отношении. Из окружения вместе с представителями женского пола выбирались генералы П. С. Иванов, Г. И. Тхор (с дочерьми), генералы Д. Е. Закутный, С. Е. Данилов, С. Я. Огурцов и П. Д. Артеменко, полковники В. А. Хлебцев и М. Г. Кириллов (с медсестрами), А. М. Гогоберидзе и Н. И. Васильев (с женами). Наконец, есть фотография некоего полковника артиллерии, которого немцы отправляют с аэродрома в г. Сталино в сопровождении женщины-военнослужащей. И вряд ли этот список полон.

Один случай, когда генералу назначили в качестве сопровождающей женщину-медсестру мы можем привести в качестве примера. Речь идет о начальнике связи 2-й Ударной армии генерале А. В. Афанасьеве. «Бродя по лесу, от истощения Афанасьев ослаб, в связи с чем к нему для поддержания его при ходьбе была прикреплена медицинская сестра» [301, Т. 2. Кн. 1. с. 52]. Именно так – прикреплена! Видимо 45-летний генерал уж очень устал и проголодался, гораздо больше, чем обычная девушка-медсестра.

Примечательно, что названных командиров сопровождали не просто женщины-военнослужащие, а, как правило, медсестры, поварихи или же близкие родственницы. Не встретился ни один случай, чтобы таковыми оказались, скажем, связистки или машинистки из штаба, каких также имелось в достатке или же девушки-шоферки. Из «специализации» женщин можно сделать вполне определенный вывод, зачем старшие и высшие командиры брали их с собой: чтобы те приготовили им еду, постирали, а в случае болезни или ранения – полечили. Для тех же целей выходившие из окружения старшие командиры брали с собой еще и адъютантов. Старшие и высшие командиры Красной Армии, видимо, уже настолько отвыкли от самообслуживания, что не справлялись с ним без посторонней помощи, или же считали его недостойным своего высокого звания или должности.

Уже с первых дней войны немцы столкнулись с этим непривычным для себя явлением – женщинами-солдатами (Flintenweibe). Среди бойцов Красной Армии, в том числе и на командных должностях встречалось большое количество женщин-военнослужащих. Немцы долго не знали, что с ними делать, считать ли их военнопленными, поскольку они носили соответствующую форму, или же бандитами, так как по их представлениям женщины не должны воевать с оружием в руках. В последнем случае они подлежали расстрелу, что нередко случалось в первую неделю войны на разных участках советско-германского фронта.

Однако уже 2 июля 1941 года в войска поступило разъяснение ОКХ. В соответствии с ним, «с одетыми в униформу женщинами, попавшими в плен, вне зависимости от того, вооружены они или нет, следует обращаться как с военнопленными. Напротив, по отношению к женщинам, не одетым в униформу, но с оружием в руках, есть основания обращаться как с бандитами» [106, Fr. 968].

К чести командиров, оказавшись в окружении, многие генералы и полковники принимали решение пробиваться на восток, к линии фронта с тем, чтобы продолжать борьбу с немецкими войсками. Зная об этом, немцы, завершив разгром той или иной советской воинской части, проводили зачистку местности, на которой только что проходили боевые действия. Это делалось с целью выявить масштаб потерь, понесенных в боях, собрать и подсчитать трофеи, а также обнаружить и взять в плен оставшихся в живых красноармейцев, командиров и политработников.

Зачистка, как правило, проводилась способом прочесывания: немецкие солдаты, разворачивались в цепь и, поддерживая визуальный и голосовой контакт друг с другом, обходили местность. С этого момента для генералов и полковников начиналась своеобразная игра в прятки с противником. Стараясь ничем не выдать себя, они прятались в лесах, укрываясь за деревьями или в кустарнике, уходили в труднодоступные болота, надеясь, что солдаты противника так их не обнаружат.

У спрятавшихся командиров при прочесывании немцами местности оставалось немного вариантов для действий. Они могли попытаться, оставаясь незамеченными, убежать от противника в противоположном от него направлении. Однако, если немцы видели такие перебежки, они, как правило, открывали огонь на поражение. Отчеты о боевых действиях содержат упоминания достаточного количества подобных случаев, многие из которых завершаются фразой: «убит при попытке к бегству».

Можно было прятаться до последнего, в надежде, что немцы не заметят, или что-то отвлечет их в самый последний момент. Зачастую такие надежды не оправдывались, и тогда оставался выбор: или сдаться, или попытаться оказать сопротивление, если еще оставались патроны. В таких случаях немцы, как правило, не церемонились. Если они видели или предполагали намерение оказать сопротивление, они немедленно применяли оружие и стреляли на поражение или забрасывали гранатами. Так, например, 17 июля 1942 г. на участке 2-й моторизованной бригады СС некие комиссар и военврач были застрелены, когда они по время пленения попытались схватиться за оружие [111, Fr. 835].

Бывший секретарь обкома ВКП (б) А. Ф. Федоров оставил в своих воспоминаниях описание, как ему удалось ускользнуть от немцев. В надежде на еду и кров он с группой окруженцев зашел в одно из сел. Но на пороге хаты, в которую хотел зайти, вдруг заметил немца. «Не отдавая себе отчета, по всей вероятности, от страха, я выхватил из кармана пистолет и выстрелил в него… Пригнувшись, я бросился в сторону, за хату, к огородам… И в ту же секунду началась пальба, застрочил автомат, потом другой, третий, взвилась осветительная ракета. Я мчался, что есть духу по огородным грядкам, спотыкался, падал, поднимался и опять бежал…

– Хальт!

Дал в сторону «хальта» два выстрела и мчусь дальше, по косогору к речке. Тут опять ракеты и стрельба. Колено почему-то страшно заболело. Думаю: “Ранили, сволочи”, но бежать могу. И со всего размаха – бултых в реку» [486, с. 34].

То обстоятельство, что А. Ф. Федоров заметил немецкого солдата первым, первым выстрел и сразу бросился наутек, спасло ему жизнь. Сумерки и неожиданность случившегося не позволили немцам стрелять прицельно, в противном случае все могло закончится совершенно иначе. Если бы немецких солдат было несколько и они, а не А. Ф. Федоров, заметили первыми, и дело происходило бы днем, а не в вечерних сумерках, шансов на спасение, боюсь, не осталось бы.

Однако не всегда попытка к бегству оказывалась удачной. Немцы, стоило им заподозрить малейшую угрозу своей жизни, не разбираясь в случившемся, сразу открывали огонь на поражение. Бывший житель д. Мошни А. В. Артюшевич рассказывал, как 29 июня 1941 года в деревню, уже занятую немцами, со стороны леса въехала грузовая машина. Когда до околицы осталось около 200 м, раздался выстрел. Кто и по какой причине стрелял – не ясно, и можно строить любые предположения по этому поводу. Для нас же важна реакция немцев: около трех десятков солдат сразу же открыли огонь по автомашине. Из сидевших в ней командиров не выжил никто. А были они в высоких званиях – от майора и выше. А один оказался даже генералом. Как предположил белорусский краевед Н. И. Быховцев, в д. Мошни погибла группа командиров 5-го стрелкового корпуса и среди них – генерал Г. П. Козлов [278, с. 205–208].

Также, например, не повезло бригадному комиссару И. К. Гринько. Около 18.00 по берлинскому времени 18 сентября 1941 года он в составе конной группы командиров и политработников штаба 66-го корпуса, пытаясь вырваться из Киевского окружения, нарвался у с. Остаповка на солдат немецкого 7-го разведывательного батальона 4-й танковой дивизии. Окрики «Хальт!» не остановили их, а только заставили еще больше пришпоривать коней. Тогда немцы открыли огонь. Из 67 всадников четверо были убиты, 31 сдались в плен, оставшиеся, лишившись своих скакунов, разбежались. Среди погибших оказался комиссар И. К. Гринько: немецкая пуля попала ему в голову [181, Fr. 510; 185, Fr. 509].

Нередко прочесывание завершалось тем, что рано или поздно в нескольких шагах от командира останавливался немецкий солдат и, наведя винтовку или автомат, предлагал сдаться. Выбор в такой ситуации был невелик: или почти верная смерть, или сдача в плен. Судя по количеству пленных генералов и полковников – а это несколько сотен человек, – большинство по разным мотивам предпочло последнее.

Некоторым везло, и им удавалось скрываться весьма продолжительное время. Отличное описание своих мытарств по тылам противника оставил комбриг А. Ф. Марушев. Немцы, в большинстве случаев, не интересовались, как передвигались советские командиры и политработники по их тылам, какие условия позволяли им столь длительное время (не только дни, а недели и месяцы) оставаться незамеченными ни фельджандармерией, ни местными полицаями, ни тыловыми службами. Исключение составляет протокол допроса комбрига А. Ф. Марушева, проведенный офицерами отдела Ic штаба XXXXIV корпуса.

Как поведал им комбриг, труднее всего было незамеченным преодолеть линию окружения. Самым удобным временем для этого являлась ночь, хотя, как отмечал А. Ф. Марушев, немцы хорошо несли службу: в каждом подозрительном случае немедленно освещали небо ракетами, «превращающими ночь в день». Такая бдительность сильно ограничивала возможности для передвижения, и в лучшем случае удавалось пройти 2–4 км за ночь. А один раз комбригу пришлось пролежать без еды и питья два с половиной дня на свекловичном поле, чтобы не быть обнаруженным. Если бы немцы в этот момент провели прочесывание, его бы непременно нашли.

После преодоления фронта окружения пробираться стало не в пример легче. Причина этого крылась в необоснованной доверчивости немецких солдат даже к случайным людям. В результате местонахождение постов проверки становилось широко известно, и зачастую те, кто шел по дорогам, предупреждал о них идущих себе навстречу. Те, кто не желал нарваться на контроль, и в первую очередь окруженцы, получив нужную информацию, легко обходили опасные места.

Проверка документов в такой ситуации теряла смысл, тем более, что немцы почти полностью доверили ее местной полиции. Следовало бы, по мнению комбрига, сделать так, чтобы контрольно-пропускные пункты нельзя было миновать никоим образом. А также, чтобы и немецкие солдаты осуществляли контроль вместе с местными.