Текст книги "Четыре с лишним года. Военный дневник"

Недавно Миколка изрек такую фразу: «Мы друг друга понимаем более, чем кто-либо другой!» У него большое желание увидеться со мной. Я ему, правда, о себе ничего не пишу, кроме сплетен из моей довольно большой корреспонденции.

У Игоря Масалова в части есть молоденький фриц, его для агитации держат: был солдатом, под Демьянском попал в плен, по-русски не говорит; механик, с которым Кайзер (так зовут фрица) пилит дрова и выполняет всякие работы, обучает этого культурного немца русскому мату. Придешь к ним, Кайзер лежит, ловит комаров и ругает их трехэтажным матом, но у него как-то ласково получается, со смеху помрешь, а потом начинает с Игорем по-немецки разговаривать.

Тася, а Коновалова, что со мной приезжал в Горький, уже нет с нами. Он где-то в глубоком тылу со страшным туберкулезом. А не так давно он в пьяном виде в гостинице генерала приветствовал. Коновалова увезли, когда у него кровь горлом пошла. В две недели человека скрутило: вот как бывает. Два месяца тому назад Коновалов весь батальон удивлял своим искусством работать на турнике, в любом месте жал стойки. Он не верил, что болен, так же, как я не представляю, что могу захворать.

15.08.43

Редко я стал писать! Когда хорошо живешь, писать, как правило, нечего. Галинка мне перестала писать. Она думала, что мы не увидимся, по крайней мере, до конца войны, а я взял и приехал, да еще шутить стал…

С Севкой связь наладилась, он скоро будет майором, да-да, дослужился от простого солдата. Вы прочтете и скажете: «Да… а наш Рябов кто?» Иногда бывает как-то не по себе; я пытался вырваться из дивизии, но это невозможно – меня никто не отпустит. А потом мне говорят: «А что ты, собственно, хочешь?!» Действительно, в дивизии немного людей, которые живут, как я. Орлова однажды мне писала, что чем выше залезешь, тем труднее будет после войны вырваться домой. Я не зарекаюсь, но если доживу, постараюсь уйти из армии сразу после окончания войны.

Самая большая переписка у нас с Ниночкой Орловой. Она на меня как-то обиделась: я написал ей, что женщины на фронте хорошо пристраиваются. А Нина ответила, что она не такая, как все окружающие. Для вас эта фраза мало понятна. Но если бы вы знали, с каким презрением, с какой ненавистью смотрят здесь солдаты на женщину. Конечно, рассуждая абстрактно, это мужской эгоизм. Мужчина по натуре эгоистичнее женщины, таков закон природы, его изменить невозможно. В общем, после войны разберемся, если живы будем; может, все и забудется, ведь это относится к плохому, что легко забывается.

Таська, у тебя паршивое настроение, это плохо. Сейчас нам скисать нельзя. Таська, ты живешь в самое интересное время; жизнь скучна, когда она монотонна и однообразна. Тяжело, понятно, но представь, как будет здорово, когда мы победим и наступит счастливый первый послевоенный день. Ты скажешь, что так же пойдешь на работу и так же устанешь. Нет, все будет иначе – это будет второе рождение. Если я доживу, то буду считать, что в этой жизни я родился дважды.

У мамы настроение лучше, у нее более жизнелюбивый склад. Правильно, мама, самое интересное – увидеть окончание войны. Вы увидите, обязательно.

Тася, напиши, как Миколка выглядит, а то Орлова пишет, что нет прежнего Миколки.

22.08.43

Снова пишу, потому что от моих писем зависит ваше настроение!

Вчера лег спать в 3 часа ночи. Целый вечер у меня был Игорь Масалов. Жарили блины; он пришел с другом, и мы уговорились, что мука и масло мои, а работа их. Блины были на славу, ибо мужики за вечер изжарили 700 граммов масла. Потом с Игорем лежали (он у меня иногда кормится и ночует, живет-то бедновато), вспоминали институт и молодость. Он жалел, что молодость прошла, ему хочется повторения. У меня такого не бывает. Хотя один раз я пожалел о том, чего не вернешь, о том, что с Кириком мы никогда больше не поиграем в теннис.

Мне живется лучше, чем подавляющему большинству людей на фронте, и за два года я не испытал тоски, о которой пишет наша Галинка. О будущем здесь не думают, о настоящем – не полагается. Вчера прочел старое письмо Галинки Александровой – откуда она взяла, что у меня плохое настроение, удивлен; скажи ей, что у нашего Рябова плохого настроения не бывает.

Ну что еще написать? Могу написать, как проходит, примерно, день. Встаю довольно рано – в пределах 8–9 часов. Умоюсь, позавтракаю, зайду в мастерскую, посмотрю, порядок ли, что делают, поясню, если кому что непонятно. Дойду до машин, посмотрю, как их ремонтируют. Потом схожу на курсы радистов, проведу занятия часа 2–3, вернусь в мастерскую, еще что-нибудь поделаю. Вот и вечер: схожу покупаться, попью чайку и снова в мастерскую. Она у нас под землей; если нет аккумуляторов, то горит коптилка; и вот при этом свете ребятки ведут обычные фронтовые разговоры (вся солдатская жизнь в обороне – это разговоры и сон). Ведь идет третий год, как люди не видели города, два года не видели женщин и гражданского населения. Здесь делятся всем, каждый рассказывает, что ему пишут. Одному жена пишет: «Если, Яша, встретишь женщину, то я против ничего не имею, дело солдатское. А обо мне не беспокойся, у меня ребятишки, и мне не до этого». Жалко, писатели не поживут здесь, в солдатской среде, а им бы интересно все это послушать.

Так проходит мой день, он весь заполнен, но самое главное – я ничем и никем не ограничен: ни временем, ни начальством.

Награждать нас приехал генерал. О том, что будет оказана такая честь, нам сообщили заранее, поэтому мы привели себя в образцовый порядок: намылись, побрились, начистились и разместились на поляне недалеко от нашего оврага с блиндажами. Прибывший с адъютантом и в сопровождении других командиров генерал оказался каким-то непредставительным: маленький и старенький, но зато очень серьёзный. Он долго, хмурясь и не торопясь, изучал наградной список, а когда приступил к объявлению фамилий (моя первая), дурацкий шальной снаряд залетел в нашу сторону и разорвался в овраге. Пролетая над опушкой, где мы все собрались, снаряд срезал с верхушки сосны огромную лапу. И вот эта тяжёлая сосновая ветка упала прямёхенько на генерала, накрыв собой нашего «старичка». Адъютант и комбат бросились поднимать его. Потом все приехавшие командиры, матерясь, быстро пошли к машине, забыв, зачем приезжали, и забыв то, с чем приезжали. Мой радиотехник Иванов мигом сориентировался и разыскал среди рассыпавшихся в траве наград и документов то, что предназначалось для меня.

Медаль «За отвагу», по-моему, очень красивая; возможно, потому что я знаю, за что её получил.

10.09.43

Два года!

Ровно два года тому назад я вышел с завода свободный, как никогда. Этот день я не забуду.

Пришел домой, лег на диван и сказал, что свободен.

30 минут назад я ехал верхом один, по глухой заброшенной лесной дороге, только птицы нарушали покой желтеющего леса, и мне вспомнился тот далекий день 41-го года в мельчайших подробностях.

12.09.43

Вечер! Сижу, слушаю красивые звуки вальса. Здорово, не правда ли? А вчера в это время домишко дрожал от другой музыки: недалеко от нас, за дорогой, рвались немецкие снаряды.

Опять мы на новом месте, и здесь нет сплошного фронта, такое бывает. Через 1–2 километра стоят опорные пункты (рота или батальон), а между ними непроходимые болота. Территориально мы теперь опять в тех же глухих местах, что и зимой 42-го. Места непроходимые, здесь и в мирное время деревня от деревни, если посмотреть на карту, стояли одна от другой в 15–20 километрах. Сейчас этих деревень уже нет, их стерли с лица земли.

Мне повезло – сохранился один домишко, в котором я и живу, впервые за полтора года. Но сегодня уже намекали, что надо уходить в лес. Все наши там, только я с мастерской и машинами еще остался в разбитой деревушке. Приятно жить в доме, но и опасно – это мишень.

Орлова Нина прислала свою фотографию с припиской, что подурнела. Напрашивается на комплимент – на карточке она хороша. Это единственная фотография у меня в кармане, и знаешь, Тасенька, иногда приятно посмотреть, хотя к Ниночке я никогда особых чувств не питал.

Тась, сестренка, скажи Леночке Белавиной, что я буду рад, если она мне свою фотографию пришлет. Я писал ей несколько раз, но она не ответила. Жалко, что перестала писать Галинка. Если бы я не приезжал в Горький, она, вероятно, написала бы мне еще много красивых писем.

15.09.43

Ночь, дежурю на ЦТС. Опять вспоминаю: как 15 сентября 1941 года мы пошли утром на станцию «Водник», там нас уже ждали Ростислав и Марина Алексеевы, потом подошли остальные друзья-яхтсмены. Погода была мировая, дул свежий низовой ветер.

Вспоминаю, как потом я и Надя ходили за хлебом, стояли в очереди, покупали огурцы. Затем на песках, напротив Моховых гор, устроили завтрак. Для меня все это было «в последний раз».

Последний раз я щелкнул затвором «лейки», снял на фоне белого трепещущего паруса Нину в черном шелковом платье – красиво. Затем мы вернулись домой, Надя, по старой памяти, обедала с нами. Вечером ходили в оперу, я сидел рядом с Ниной. После второго акта Тася с Надей ушли, а через полчаса ушли и мы с Ниной.

Идем по Фигнер, темно, навстречу Надя, увидела нас, хотела пройти мимо, мы ее окликнули.

Она шла на трамвай, но я ее отговорил, и она вернулась ночевать к нам домой. Проводив Нину до вокзала, я вернулся домой, Надя уже спала (было 2 часа ночи). В пять утра слышал, как проснулась и встала Надя, подумал – может, пойти вместе с ней до вокзала, но… с Надей я не простился. В шесть часов поднялся с кровати, собрал чемоданчик и пошел совершенно один. Мама стояла на балконе, я помахал ей рукой! Вот и все.

26.09.43

Наступили черные осенние ночи. Если б вы знали, как они темны здесь, в лесу.

Снова воспоминания!

25 сентября 41-го года – такая же черная ночь, я вышел с красивого вокзала Алма-Аты, кругом шелестели пирамидальные тополя, воздух был напоен запахом цветов…

25 сентября 42-го года – ночь, опять такая же темная, кругом рвутся снаряды, я иду около Двух бричек, регулярно падая плашмя в грязь через каждые 20–30 метров. Мы выходили из окружения в районе Старой Руссы.

Год тому назад была очень страшная ночь – это не рисовка, это совпадение чисел.

26 сентября 43-го года. Все кругом тихо, нет тополей, нет рвущихся снарядов. Ночь и звездное небо, в которое летят немецкие осветительные ракеты. Немцы очень боятся наших ночей.

Тася, осталось немного, и вы вздохнете.

7.10.43

Вы знаете, что 5 октября я был именинник? Так мне с детства бабка говорила. Этот день Греко-славянская церковь отвела Алексею-путанику, и в честь этого святого родители назвали меня. Вероятно, об этом даже уже и мама забыла. Я выпил за моего святого; понимаю, вам сейчас не до святых. Вы даже не знаете, почему тот Алексей был путаник. Если не знаете, то спросите мою бабку, или же я вам после расскажу, это интересно.

До чего я дописался: кроме как о святых и писать нечего. Никаких впечатлений. Правда, если перечитаете мои письма за 41-й и 42-й годы, то увидите: мы только и мечтали о таком спокойном участке – это был период тяжелых боев. А сейчас завидую тому, что наши соседи по мартовским боям недавно взяли Орел, Кременчуг и вышли к Днепру, а полгода тому назад стояли рядом с нами. Видно, судьба у нас такая – просидеть всю войну в этих болотах.

А Орлова пишет из Ельни, что завидует нам; да, там сейчас тяжело! Пузырев был опять дома, заходил к вам и к Белавиным, но никого не застал. Настроение у него, как и у Нины, неважное. Я, конечно, такого о себе не напишу, я забыл это чувство. Когда-то в институте капитан Чуватин заявлял нам: «Это что за мигрени такие?!» Правильно! Я этого не понимаю, точнее, забыл. В галинкином письме тоже «мигрени» чувствуются, но ей простительно. А Пузырев и Орлова с жиру бесятся, их бы к вам в тыл или на «передок» отправить, «мигрень» лечить.

15.10.43

Стоит прекрасная погода – тепло, солнышко, на фоне ярко-зеленых сосен желтеют березки. Осень все-таки – самое красивое время года, особенно в этих местах. Недавно ходил за клюквой – бесконечные болота покрыты мягким мхом, который дышит под ногами. Есть такие места, где вся поверхность покрыта ярко-красными ягодами клюквы. Идешь по болоту и думаешь, что вот сейчас фрица встретишь, который тоже собирает клюкву, ибо обороны на болотах нет.

А иногда приятно рано утром подседлать коня и проехать километров 10–15 куда-нибудь до стрелкового полка по этому красивому лесу. Вы спросите, а где же война – я и сам соскучился по ней, это бездействие уже надоело.

Пузырев пишет, что его и меня пытались вернуть на завод, но не получилось. Я подумал: вот и хорошо – мне нечего там делать. Когда я был в Горьком, Тася сказала, что моя душа не выдержала бы той обстановки, что сейчас на заводе.

Как я жалею Миколку, до чего он, вероятно, устал. Зря не женится; правда, он на что-то намекал, но я не понял.

Вы пишете, что у нашей Галинки скоро будет ребенок, какая это глупость и сколько в этом эгоизма по отношению к тем, кто воюет, – рожать во время войны. Правда ли, что Наташа родила, муж-то хоть у нее есть или нет? Ну, да ладно!

Эти дни я ем прекрасные алма-атинские груши и варенье. Продолжают снабжать наши «земляки»-казахи. Когда появляются от них яблоки, вспоминаю, что я приемный сын великого Казахстана.

25.10.43

Таська, мама прислала очень неутешительную открытку. Пишет, что ты раскисла окончательно. Одолеть тоску и хандру можно только усилием воли, которую одна любовь парализует, а ведь ты не влюблена! Знаешь, я не торопился с поездкой в Горький, но ты меня вынуждаешь это сделать. Я скоро приеду агитировать тебя жить, точнее, пробудить в тебе желание жизни. Смешно, но иногда агитация пособляет, а в письме не получится, потому что на все у тебя будут возражения.

Ты должна радоваться, что живешь в самое интересное время.

Ты должна радоваться, что родилась в 1917 году и не позже.

Ты должна радоваться, что будешь наверняка свидетелем самых интересных событий (себе я этого не гарантирую).

Тася, ты просто устала, а усталость проходит. Орлова пишет, что тоже устала; верю, война и натура женщины – несовместимы!

Уже два с половиной года позади, по моим расчетам, осталось немного.

Вас, возможно, интересуют новости. Аська Аверин прислал пустую открытку со своим новым адресом. Орлова была в Ельне, а сейчас под Смоленском. Поздняк Владимир Иванович пишет мне уже из польского корпуса, богу два раза в день молится. Не пишет Севка, молчит Ирина, а она мне очень аккуратно писала.

Тасенька, если ты иногда будешь писать открытки, то это для здоровья не вредно! Уверяю, я ведь медициной раньше интересовался.

31.10.43

Первое – хочу вас всех поздравить с наступающим праздником. Я не пропускаю знаменательных дат. Думал домой попасть, но пока не вышло. Писать вроде как не о чем; живем почти в мирной обстановке. Уж анекдоты про нас такие сочиняют: пацан письмо отцу на фронт пишет: «Папа, если ты на 1-м Украинском фронте, то напиши сколько немцев убил, а если на Северо-Западном, то – кто моя новая мама?» А еще наш фронт расшифровывают как Сенозаготовительный, потому что целое лето солдаты косили сено, но не для себя, а для других фронтов.

Как бы в этих болотах войну не закончить, тогда и сон не сбудется, в который я очень верю. Ниночка пишет, что завидует нашей жизни.

Ну, пока все. Напишите, где Костяня Барабанов, Шура Зевеке, Кирик Цыбин? Что пишет Волька Сибиряков? Давно Миколка не писал. Я его на днях во сне видел: с двумя орденами, дома, мы с Леночкой им любовались; это был красивый сон. Между прочим, на войне сны какие-то другие, красочнее – раньше я таких не видел.

18.11.43

Поздняя осень. Мы собрались в путь. Все лето и осень жили как боги. Сейчас погода раскисла совершенно, целые дни идет дождь, а мы отправляемся в холод, в грязь, в неизвестность.

Получил письмо от Орловой: Легочка где-то на юге, где именно, она почему-то не пишет. Где он, кто он, что делает, переписываются ли они друг с другом – об этом она молчит. Пока все, писать буду с дороги.

9.12.43

Мы поехали на войну!

Погрузились на железнодорожные платформы на станции Пола, и нас повезли. Со станции Бологое повернули на юг, поезд шел по знакомым нам местам. Возможно, проехали мимо Игоря Пузырева, потому что утром сказали, что ночью наш состав стоял недалеко от ремпоезда. Интересно перекрещиваются наши пути. Вероятно, рядом здесь Ниночка, почти наверняка, раз их часть поехала, то, значит, сюда – здесь скоро начнутся большие бои.

Мы уехали от болот и лесов, а как плохо без леса – нечем топить; а о блиндажах, в каких мы раньше жили, и говорить не приходится. Живем в землянках, как в песне поется. Но места интересные – бесконечные холмы: заберешься наверх – все видно, как на ладони, спустишься с холма – все пропало; и так всю дорогу.

Путешествие длилось 20 дней, по грязи, под непрекращающимся дождем, ночами, без сна.

Для дивизии это был самый тяжелый марш. Помните, я описывал зимний марш 41-го года, так нынешний был тяжелее. Но я доволен, что наконец выбрались из той утомительной, однообразной жизни; хотя жили мы вроде неплохо. Пишу уже не чернилами, сижу уже не за столиком, хотя электричество мерцает, оно неотъемлемая от нас, радистов, вещь. Насколько были тяжелы эти дни, рассказать трудно: лошади, иногда километрами, не могли везти брички по этой грязи, везли люди. Я 20 дней не видел газет, 20 дней спал в шапке – волосы свалялись, 20 дней не получал и не писал писем.

Теперь мы снова привыкаем к войне: в небе ревут самолеты – над головой идут воздушные бои, и целый день с обеих сторон бьет артиллерия. Земля вздрагивает от рвущихся снарядов, а в нашей землянке обваливаются стены. Вспоминаем блиндажи с пятью накатами, где можно было спокойно пережить артиллерийский обстрел.

Недалеко Невель, зажатый немцами в клещи: один зубец клещей тянется от Витебска, другой от Новосокольников, а там дальше, на 80 километров по шоссе на Полоцк, растянулась и ведет тяжелые бои наша родная 3-я ударная армия. Где-то там Севка Малиновский, если он ещё жив.

Мы пока в обороне, в составе 6-й гвардейской армии. Погода отвратительная. Живем в конюшне, это не те шикарные конюшни, что вы представляете, а фронтовая конюшня под землей. Когда-то до нас здесь стояли кони, а теперь живем мы, но получилось тоже неплохо. Кое-кто завидует. Только вот когда тает снег, то сверху течет какая-то дрянь. Сейчас топится печка, и у нас тепло и уютно, лишь иногда задувает ветер под плащ-палатку, которая служит дверью. Вокруг «зона пустыни» – недавно здесь были немцы. Деревень нет, только названия на указателях напоминают о когда-то существовавших селениях.

Пока все! Тася, помнишь, был такой парень «Капана», с Легочкой учился в школе? Он убит! А еще можешь написать Миколке, что даже мне, его другу Рябову, «временами» начинает надоедать все это.

15.12.43

Таська, в письмах я бодрюсь, но бывает очень страшно.

Однажды после утомительного перехода нам пришлось устраиваться на ночь прямо среди большого поля. Чтобы не замёрзнуть, выпили спирта и, завернувшись в плащ-палатки, легли, уснули.

Ночью пошли в прорыв наши танки. Ночная атака с выключенными фарами. Танки прошли прямо по спящим.

Утром мы троих похоронили, троих отправили в госпиталь.

Но ведь это война!

23.12.43

4 часа ночи! Это самая длинная ночь 1943 года. Через две недели Рождество, должны наступить рождественские морозы, а на улице всё ещё сыро. Даже маленькие речушки не встали, не знаю как Волга. Помнишь, Пушкин писал:

 
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа,
Снег выпал только в январе.
 

Вчера я приехал из небольшой «прогулочки» в тыл. Сто двадцать километров на бричке по бесконечным дорогам, вокруг которых не осталось ни сел, ни деревень – на этих дорогах войны жилья нет совершенно.

Представляется далекое время, когда наши предки, так же, как и я, ездили на лошадях, вечером останавливались на ночлег, пили чай, спали. Но век техники оставил свой отпечаток: на дорогах движение не останавливается и ночью – все залито огнем от машин, движение, как на улице Горького в Москве: машины, танки, брички и снова машины – бесконечный поток, и только в одну сторону; обратно дороги другие, проселочные – по шоссе можно ехать только на фронт.

Вот на этих фронтовых дорогах мне при встрече танкисты рассказали, как они брали Невель. Это был счастливый случай: танки прорвали фронт, обошли город с запада. Немецкий часовой поднял шлагбаум на шоссе, и только когда увидел звезды на мимо идущих машинах, понял, что происходит. Танки подошли к немецкой комендатуре и открыли огонь по ничего не понимающим фрицам. Другие танковые подразделения устремились на Полоцк, но сил было мало, и наступление не развернулось. Мы должны выручить 3-ю ударную армию, которая проскочила с танками за Невель. Скоро в бой!

31.12.43

Последний день 1943 года!

В этом году я никого не поздравил, и это на меня не похоже. Каждый год слал поздравления, но сейчас обстановка не позволила.

Меня с Новым годом поздравила только Лена Тимофеева, извиняется, что письмо тоскливое, но тоскливые письма, как правило, красивее. Поэтому люди любят Есенина, любят Лермонтова. Мои письма, возможно, безжизненны, но только это не потому, что я не люблю жизнь, а потому, что в душе полный покой, и никто его не тревожит. Писать о войне уже надоедает, вам хватит таких писем за 42-й год.

Снова пишет Миколка, снова вопросы: «Когда же конец?!» Вам это виднее. Пишет о какой-то Викторине, в ком-то она разочаровалась. Я ничего не понял, потому что никакой Викторины не знаю. Кирик, оказывается, все жен меняет. Галинка его крепко ругает, но зря, пусть живет, как хочет, какое наше дело.

Сегодня я хорошо выпью и встречу в третий раз Новый год в сугубо мужской компании.

А вы не завидуйте ни мне, ни Кирику – у каждого своя судьба.

12.01.44

Новый год мы встретить успели. Командиров полков комдив вызвал к себе в 0.10 уже 44-го года.

Мы же погуляли, постреляли в воздух из пистолетов, я и Игорь Масалов обменялись случайно шапками.

В 3.00 полупьяные, сонные поднялись и вышли на исходные рубежи для нового большого зимнего наступления. С первыми лучами солнца наша артиллерия открыла ураганный огонь, и в 9 часов утра 1 января 1944 года мы перешли первую линию обороны немцев.

Наступление началось от Невеля на север к Новосокольникам. В это же утро другая армия начала наступление в южном направлении на Витебск.

За 12 дней января на счету нашей дивизии появились первые 40 освобожденных населенных пунктов. Но это только по карте, потому что на местности мы не видели ни одного домика. В письмах обычно немного гиперболизируют, но, поверьте: все сожжено, что можно, и взорвано, что нельзя сжечь.

Случаются курьезы: один полк доносит: «Веду бой за деревню Палки», а второй полк в это время: «Нахожусь в деревне Палки». Все серьезно, ибо ориентация идет только по карте, на местности даже головешек нет, все занесено белым пушистым снегом.

Я полмесяца не снимал шубу и шапку. Нет, вру: когда приходится спать на чистом снегу, то шубу снимаю.

Спим мы с Ивановым вместе: укладываем ветки, потом – плащ-палатку, на нее – шинель и шубу Иванова. Раздеваемся до гимнастерок, ложимся и укрываемся моими шубой, шинелью, а сверху плащ-палаткой. При таком раскладе спать тепло и приятно, вероятно так же приятно, как медведю в берлоге. Вставать утром очень не хочется.

В общем, зима получается не в пример той, которую мы провели в блиндаже.

31.01.44

 
«И воистину светло и свято
Дело величавое войны».
 

У вас, вероятно, все попуталось относительно моего расположения: мы снова в пути, движемся снова на север. Новосокольники не взяли. С боями подошли к самому городу, но в последний момент, ночью, нас вывели во второй эшелон. С утра в бой вступила 73-я гвардейская дивизия.

В 12 дня по телефону сообщают: «73-я вошла в город». Было очень обидно: ведь на нашем счету нет пока городов, а к вечеру стало известно, что от 73-й ничего не осталось.

Через 4 дня был назначен штурм города; ночью наши полки вышли на исходные рубежи у самых окраин города, мы пролежали в снегу до утра, а в 6 часов дивизию вывели во 2-й эшелон. Во второй половине дня мы уже форсированным маршем двигались куда-то на север.

Игоря не вижу с той ночи, когда поменялись шапками в Новый год. Он где-то в тылах дивизии, с его специальностью сейчас здесь делать нечего.

Орлова давно не пишет. Миколка сообщил, что она поехала к Легостину, который от нее без ума, и что Легочке можно позавидовать. Сам же Миколка не забывает старого и переписывается с Валей Камаевой, а меня почему-то спрашивает: «Отчего у Валентины плохое настроение?» Сам он собирается в командировку на Кубань.

Я же собирался домой, но видите – не получилось. Как война поутихнет – приеду.

20.02.44

«Пути господни неисповедимы».

Пошел 4-й месяц наших блужданий. Вся зима в дороге. За три недели прошли 200 километров пешком и снова очутились там, откуда нас вывезли поездом в ноябре. Получилось турне примерно в 600–700 километров. Все это интересно будет рассказать, а описывать – обстановка не позволяет.

Мы в старой 1-й ударной армии, в родных, если так можно выразиться, лесах и болотах Ленинградской области. У нас прежние крепкие блиндажи, и снова можно топить печку, не жалея дров.

Вчера проходили деревушку, где прожили конец лета и осень. Я торопился глянуть на «родной» домишко, в котором мы жили, и знаете, так стало на душе нехорошо и грустно, когда увидел, что он наполовину сгорел. Дом мы считали родным, хотя прожили в нем всего несколько месяцев, а представляете, каково настоящим хозяевам видеть такое.

Военных действий здесь нет, как и раньше, но немецкие разведчики часто ходят на лыжах по нашим тылам.

20.03.44

Немец бежит!

Нам приказано сидеть на плечах отступающего противника. Идем без сна и отдыха. Ночью обычно догоняем врага, а утром ведем бой с заслонами, которые оставляет немец. Только начинает смеркаться, немец снимает заслоны, взрывает мосты и дороги, и нам путь «свободен» до утра.

Мы прошли больше 150 километров по безлюдной пустыне. Тася, есть кинокартина «Победа в пустыне», где показан марш 8-й английской армии в Африке. Посмотрите этот фильм, но представьте, что песок – это снег, тогда фильм будет почти о нас.

Кругом только снег, и днем и ночью, – белый снег и сожженные села. Не только мосты, даже дорога и та взорвана, а нам необходимо двигаться вперед через речки, через овраги, которые напоминают наши высоковские.

Представьте такой овраг, а вместо дороги воронки от тонных бомб – дом уберется. И вот через такие овраги, через реки, без дорог, нам надо перетаскивать лошадей и машины. Подъезжаешь и думаешь: «Ну здесь-то уж точно не переберемся», а смотришь, 3–4 часа – и мы на другой стороне. На войне возможны невыполнимые вещи.

Ночью мы идем, освещенные далеким заревом горящих деревень. Вы представить не можете – весь горизонт полыхает огнем: горят деревни, в которых мы будем завтра. Жуткое, ужасное зрелище – ведь зима, а там люди.

Сегодня повезло – мы попали в несгоревшее село с населением – немец жечь уже не успевает: он бежит до старой границы. Мы шли целый день и в полночь пришли в назначенное место, пройдя 58 километров.

Устали, кругом горят костерки, около которых греются солдаты. В это время приезжает верховой и говорит, что полк ведет бой за железной дорогой и взял большое село Каменское, до которого от нас 12 километров. Командир батальона предлагает сделать еще небольшой бросок.

И вот в 3 часа ночи мы в огромном селе у железной дороги Новосокольники – Дно. За дорогой стучат пулеметы, трещат автоматные очереди, но мы уже в теплых домах с печками.

Местные люди на пределе человеческой радости, я не могу вам это описать – они плачут от счастья, а сегодня одна старушка упала в обморок. Своих они не видели два с половиной года и уже не мечтали увидеть.