Текст книги "Четыре с лишним года. Военный дневник"

V. Дюралевые таблички

25.03.44

Мы у ворот Прибалтики!

Последняя железная дорога осталась позади, скоро Латвия.

Трудно передать то, что я вижу сейчас. У меня нет таких красок. Сегодня мы в три села вошли впереди стрелковых полков. Когда проходим по дороге, изо всех соседних сел бегут люди, плачут, обнимают всех. Это слезы радости, плачут не только мамаши, нет, плачут молоденькие девушки, сначала смеются, а потом в слезы. Как бледны мои фразы, эти сцены не описать, постарайтесь вдуматься и понять. Мы идем по дороге, светит замечательное весеннее солнышко, а нам навстречу все бегут и бегут ребятишки, старики, женщины. А когда идешь по селу, тебя несколько раз остановят: «Сыночек, дорогой сыночек, дождались, наконец дождались!» – и со слезами бросаются на грудь.

Позавчера один стрелковый полк получил задание обойти Новоржев и взять его с юга. Это тот город, о котором много писал Пушкин. Мы в пушкинских краях, впереди Михайловское, Тригорское.

Вечером мы видели зарево над Новоржевом, а утром стало известно, что наш полк сбился с дороги, и в город вошла соседняя дивизия.

Идем дальше, перед нами Пушкинские горы.

20.04.44

Война для нас снова кончилась, постараюсь описать последние дни.

Мы попали в край, где нас очень ждали, но не верили в наш приход. В последнее село нашего зимнего марша мы вошли ночью. По нему била артиллерия, половина села простреливалась вражеским пулеметным огнем из соседнего леса. Мы вошли в первую свободную хату, затопили печь и сразу легли спать. На улице иногда разрывались снаряды, домик вздрагивал, но нам необходимо было уснуть, ибо мы уверены были, что с утра двинемся дальше в путь. До Пушкинских гор осталось 30 километров.

Настало утро, бой затих, пехота покинула село и ушла вперед.

К домам из леса подтянулось местное население. В Задолжье, в избе, где мы остановились, жило три семьи с маленькими ребятишками.

Так уж сложились обстоятельства, что в этом доме мы прожили около месяца, ставшего сплошным праздником для молодежи. Вечерами полы трещали от пляски. В соседнем доме жила красивая, выражаясь по-калинински, молодуха Зина, перед самой войной вышедшая замуж. Мы с ней каждый вечер ходили на танцы.

В избе, что напротив нашей, жила другая девушка, которую я просто называл сестренкой; она была молоденькая, очень симпатичная, и я ее переносил на руках через улицу. Родители девушки любили меня и полностью доверяли.

Целый месяц светило весеннее солнышко, целый месяц мы гуляли в этом селе, а потом был дан приказ и мы переехали в соседнюю деревню Седговец.

30.04.44

На новом месте мы поселились в самом большом и красивом доме.

Одновременно с нами к хозяевам приехала знакомая семья из соседней, только что сожженной деревни – мать с двумя дочерьми. Я сразу же подружился с младшей, 15-летней Марусей. Старшая сестра, Женя, очень умная девушка, окончила десятилетку. У Жени было много подруг, и они вечерами часто заходили к нам на электрический огонек. Я приглашал гармониста, и начинались танцы. В Калининской области больше пляшут национальные – «семеновну» и «цыганочку». Пляшут все, начиная лет с шести. Лучше всех плясала Женя. У нее прекрасная фигура, и Женей в танце все просто любовались.

Из-за своеобразного Жениного характера мы часто ссорились с ней, и она по нескольку дней не входила к нам в комнату, даже когда у нас бывали ее же подруги. Сердится, сердится, а потом вдруг как-нибудь в сумерки позовет со своего любимого места мечтаний – печи: «Леша, иди сюда». Я подхожу – просит посидеть с ней и поговорить. И мы подолгу, как хорошие друзья, сидели и разговаривали.

В Благовещенье мы собрались съездить за дровами. Женя сказала, что поедем вдвоем. Конечно, мне хотелось с ней прокатиться, но я ответил, что опять поругаемся и ей лучше остаться дома. Приказал запрячь лошадей, и поехали вдвоем с Марусей. Это моя вторая калининская сестренка, о первой вкратце я писал раньше. Таська, это замечательные девчонки.

Разве можно будет когда-нибудь забыть, как мы с Марусенькой где-то в глухой деревушке Калининской области, в 6–7 километрах от «переднего» края, ездили в лес за дровами. Едем по шоссе, а навстречу нам идут знакомые и улыбаются. Я плеткой помахиваю, а сзади Маруся хохочет.

Бывало, возвратишься откуда-нибудь домой мокрый, уставший, Маруся кричит: «Быстро все скидай с себя, садись, сапоги сниму» и стаскивает грязные сапоги. А вечером сидит и гадает на картах: «Ты любил – она сомневалась, ты от нее отстранялся – она ревновала».

Вот в этом, разрушенном войной домике, впервые за три года войны справили мои именины. Утром просыпаюсь, входит мамаша и говорит: «Леня, ты сегодня именинник, надо отпраздновать».

Эти простые деревенские люди меня любили и, ничего не имея, все-таки вечером устроили праздник, где были блины, самогонка и все из скудного солдатского меню. Был, конечно, баянист, и Женечка снова лучше всех плясала цыганочку.

Не могу не написать и про свою Зину. Подходила Пасха. По селам стала бить немецкая артиллерия. Люди уходили из села в окопы. Задолжье, где живет Зина, ежедневно обстреливалось немецкой артиллерией, но Зина не боялась снарядов, она похожа на тех женщин, о которых писал Некрасов: «Есть женщины в русских селеньях… Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

Таких женщин совсем немного, но Зина относится к ним.

Маруся обижалась: «Эх, парень, парень, разве мало девок вокруг, а ты к молодухе ходишь!» А молодухе всего 23 года.

Потом в Седговец стали залетать снаряды и даже пару раз село бомбили зажигательными бомбами, одна упала за домом в огороде. Нам приказали срочно выехать в лес, это было в Страстную субботу, и Пасху мы встречали в лесу.

На второй день Пасхи я пошел в Задолжье – опустевшее село, тишина, а ведь совсем недавно, в марте, сколько здесь было людей, сколько веселья и радости. Когда я туда собирался, мне все говорили: «Рябов, а ведь тебя там легко убить могут». Прихожу, Зина успокаивает, что если убьют, то она меня похоронит на их очень красивом кладбище, и на могиле моей всегда будут расти цветы. В какой-то степени это тоже приятно, на войне такое редко кому обещают. Их кладбище на высоком отдельно стоящем кургане, под вековыми липами, и видно его со всех сторон на десятки километров.

10.05.44

Я уже писал вам, как текла моя жизнь этой весной. В обе описанные ранее деревушки я продолжаю заглядывать и по сие время. Сколько горя, сколько страданий несут сейчас здешние люди: они три года не чувствовали войны, но это ничего не значит – можно прожить 30 лет, а потом умереть. Леди Гамильтон в конце сказала: «А потом не было и дальше не было!» (это значит – жизни!) Так получилось и здесь, а расскажу когда-нибудь после. Пока что я являюсь немым свидетелем людского горя; жалко, что я не писатель: редкие видят такое…

Ночь, слышен свист приближающихся снарядов, Зина прижимается ко мне, ждем, дом вздрагивает, земля сыплется с потолка, все в порядке: снаряды рвутся где-то на огородах. За стеной, в сенях, лежат трупы двух убитых днем капитанов. Зина вспоминает, что только утром один из них разговаривал с ней и весело смеялся, а сейчас его уже нет. И тут же обещает, что в случае подобной неприятности похоронит меня под их красивыми липами.

Таська, здесь жизнь, смерть и любовь связаны, как нигде. Прошлой весной я писал, что запах ландышей и черемухи будят умершие было чувства, и тогда я старался не замечать цветов, а сейчас временами думаю – зря мы попали в эти деревни: когда придется отсюда уходить, вероятно, затоскуем.

20.05.44

Таська, молодец, наконец-то ты ожила!

Вместе с твоим письмом получил письмо с далекого Днестра от Вали Камаевой. Меня оно возмутило, ведь Валя в таком же положении, как все, а письмо пронизано страшной, безысходной тоской. Пишет, что едва ли увидимся, что шансов вернуться домой нет.

Жизнь моя идет все так же тихо и спокойно. Встаем по желанию, сбегаем на озеро умыться, не торопясь, позавтракаем за столиком под кудрявыми березками, покурим. Меня опять никто не беспокоит, работы немного, и она в удовольствие – точно так же, как охота и рыбная ловля. Рыбу ловим сетями, глушим гранатами – ее здесь исключительно много. Изредка с винтовкой хожу в лес пострелять или просто послушать тишину.

1.06.44

Вот и июнь! Скоро 4-й год войны. А помните, как недавно был 41-й год? Что изменилось? И многое, и можно сказать, что ничего – это лично у меня.

Сегодня был в деревне, в бане. На бревнышках жал стойку: получается, как и три года назад, а на турнике даже лучше. Что такое молодость? – это, если можно так сказать, динамика тела и души. А получая письма, я вижу, что второе у моих друзей умирает. Правда, последним Тасиным письмом я доволен.

Что делаю я? – увлекся чтением и на охоту перестал ходить. Прочел всего Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина и все, что попадается под руку. Сегодня все-таки собрался было на охоту, но передумал и решил поделиться с вами своими последними впечатлениями. У меня все повторилось: был в деревне – ни души, дома без окон, без дверей, все заросло травой, люди ходят туда только попариться в бане. Снаряды иногда залетают. Вся война сейчас в артиллерийской дуэли – пушки ведут методичный редкий огонь с раннего утра до позднего вечера и в дождь, и в хорошую погоду. Целый день можно слушать то шелест далеких, то свист близких летящих снарядов.

Тасенька, ты мне о Миколке напиши, он вроде стал привыкать к войне и уже не спрашивает, когда она кончится. А то все писал, что к весне ждет конца.

А как там мои сестренки живут? Скажи Азе с Галинкой: пусть, по примеру Наташи, по ребенку родят (читать это им не давай – обидятся). Да, Миколка пишет, что ты, Таська, возможно, скоро замуж выйдешь – дай Бог! Между прочим, получил месяца два назад письмо от одной девицы. Зачем? Не понимаю! И даже фотокарточку!!

18.06.44

Мы опять на реке. Как и в прошлогоднее лето. Теперь это – Сороть. Очередные пушкинские места. О ней он пишет:

 
«Вдали, один среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон Тригорских нив,
И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы!»
 

В Михайловском – немцы, на его кладбище вырыты окопы. Сороть – она принадлежит и нам, и им. Большие зеленые луга окаймляют речку, иногда встречаются сосновые перелески, в которых размещаются наши части, а вдали виднеются огромные ржаные поля.

Воевали мы с ноября по март, потом стояли в обороне, а сейчас отдыхаем во втором эшелоне. Хотя по-настоящему мы отдыхали в обороне. Это было ступенью выше коммунизма: ели по потребности, спали по способности и работали по желанию.

У солдат вся работа – это наряд, а сейчас – учеба. Подъем в 7.00 (уже непривычно), затем общая зарядка и 10 часов учебы. Меня не учат – я сам провожу занятия, 4–5 часов ежедневно, а в остальное время занимаюсь изготовлением измерительной аппаратуры. Даже статью в технический журнал написал, в Москву.

Орлова сейчас в Тирасполе, большой вам привет от нее. Легочка тоже где-то там.

30.06.44

Снова цыганская жизнь. Ночь идем, с утра до полудня спим, а затем загораем под солнцем. Прошли 150 километров на юг, ржаные поля кончились, и мы находимся в царстве озер и холмов, покрытых лесами. Если Ниночка пишет, что на Украине плохо, то здесь замечательно. В 4 часа 10 минут всходит солнце, по лощинам клубится туман, дорога идет все время по холмам, и с них видны десятки озер, окаймленных лесами. Вечером, когда садится солнце, с озер доносится знакомый запах – запах родной далекой Волги. И вот только в эти единственные моменты в душу заползает смутное волнение; это не тоска, нет, просто нарушается душевное равновесие, полученное от дневных пейзажей.

Мы все черные от загара, как когда-то на Волге, в походах, на яхтах. Опять проходим по опустевшим селам, где когда-то бурлила жизнь. Как-то вечером на высоком холме, откуда горизонт виден, по крайней мере, на 30–40 километров, у одинокого домика на скамеечке сидела старушка и смотрела на заходящее солнце и на нас, всех в пыли, идущих по дороге. Я вспомнил «Мой Париж» Эренбурга – «О чем она думает, что она вспоминает?» Подошел, попросил попить и сказал: «Как у вас хорошо здесь». Старушка заплакала: «А каково вам, сыночек?»

В другой раз, въезжая в село, мы увидели удивительную картину: большая площадка, и на ней под гармошку танцуют девушки, человек пятьдесят, все в разных пестрых платьях. Среди пустых разрушенных сел, среди пыльных, серых гимнастерок, окружающих ежедневно нас, это было просто восхитительно. Сделали привал, посмотрели на девушек, послушали гармошку, успели познакомиться, потанцевать, и через 30 минут снова тронулись в путь.

А где-то идет война, и мы тоже, конечно, идем на войну.

Когда вы будете читать это письмо, то мы уже будем участниками начавшейся большой битвы. Мы первыми войдем в Германию. До Балтийского моря 320 километров, до Германии – 400.

8.07.44

Тася жалуется, что редко пишу. Приведу статистику за год: написал 116 писем, получил – 114, домой написал 31, получил от Таси 4, от мамы – 11, от Леночки – 2, а от Нины Орловой – 19.

Писать чаще не о чем, мы всё идем и идем, каждая ночь – на новом месте. Следующее письмо, вероятно, будет из Латвии. За нами следите по газетам.

Таська, недалек тот день, когда у нас во дворе будет сплошной цветник. Это точно! Мы воюем, а вы страдаете! Но терпеть осталось недолго.

19.07.44

В 6 утра начался бой.

Первая черта – нейтральная зона, ее мы перешли после мощной артиллерийской подготовки. Интересное чувство: стоять на земле, по которой за 1–2 часа до тебя ходил и властвовал немец.

Опять все кругом в огне, мы проходим горящими селами, весь воздух пропитан дымом. Тут нас встречают не так, как зимой, – чем ближе к границе, тем это заметней. Были и слезы, и радость, хотя мы уже видели людей, которые не подходили к нам, а смотрели издали, не выражая ничего.

Вторая черта – она ничем не отмечена, это наша старая советская граница. Мы прошли её быстро, без задержки, только видели издали противотанковые заграждения. Сзади остался маленький зелёный Себеж, последний русский город на нашем пути.

Латвия – это третья черта. С нашей стороны всё горит, дым стелется на десятки километров, скот угнан или застрелен. А у них – цветущие сёла, мирное население и много скота. Это – политика. Это сделано немцами для того, чтобы восстановить население против нас, если мы будем его обижать. А ведь последние сёла Калининской области жгли исключительно латыши, так приказали им немцы. Мы шли и мечтали за это отомстить Латвии! Что теперь делать?

20.07.44

Тасенька, здесь всё другое: нет диких лесов, нет таких деревень, как у нас, лес – густые берёзовые рощи, разбросанные среди полей, прекрасные шоссейные дороги, красивые хутора по одному, по два домика, кругом пасутся стада и трудятся люди.

Немец бежит, мы сидим на плечах отступающего в панике противника, фрицы разбегаются по лесам, где их собирают наши тыловые части. Немцы грязные, оборванные, в пыли – это уже не завоеватели 41-го года, но самоуверенности хоть отбавляй – сказывается воспитание.

До Пруссии осталось 350 километров, до Балтийского моря – 250.

Письма, отправленные мной к Вале Камаевой, вернулись обратно.

21.07.44

Второй день стоим на одном месте, выспались. До этого шли без отдыха, без сна по страшным дорогам войны: сколько людей, сколько машин взлетает на воздух ежедневно. Кругом всё минировано: пройдёт 1000 человек, а на 1001-м – взрыв, пройдёт 100 машин, а 101-я – взлетает в воздух.

Недавно на хорошей шоссейной дороге меня обогнали две тяжёлые машины с людьми, первая прошла, а вторая перед самым моим носом взлетела в воздух, людей раскидало на 10–15 метров… посмотришь и идёшь дальше.

По обочинам дороги растёт масса земляники, её не рвут, только смотрят, как в заповеднике, и идут дальше.

Вчера имел удовольствие познакомиться с двумя девушками, очень грамотными. Здесь все говорят по-русски, это их второй родной язык. Разговор сразу переходит на политику: говорить с ними трудно – слишком смело рассуждают.

До нашего прихода они имели приёмники, на этажерках лежат журналы и на русском, и на английском языках. Беру английский журнал, лондонское издание, 1942 год, на обложке: Красная площадь, мавзолей и улыбающийся танкист на «тридцатьчетверке». В домике как на хорошей подмосковной даче, одна девушка прекрасно играла на рояле, было очень приятно слушать музыку после грохота непрерывного боя. Затем мы сидели на веранде, выходящей в садик, заполненный цветами. Девушки окончили гимназию, обе очень крупные и некрасивые. Они считают нас чужими, вспоминают свою свободную Латвию, но предупреждают, что из двух бед выберут русских. Говорят, что всегда имели больше симпатии к нам, чем к немцам.

Таська, вы несёте на своих плечах всю тяжесть войны и недалёк тот день, когда вы будете жить лучше всех. Война сделала нас беспощадными, и это плохо, но это факт!

27.07.44

Знаменательный день – первый раз нам салютовала Москва.

«27 июля 1943 года войска 2-го Прибалтийского….»

В городе мы не были, а брали его довольно оригинально. Он оказался на стыке двух дивизий и двух армий. Рано утром наш 1280-й стрелковый полк прошёл по пустому городу и двинулся дальше. Командир дивизии радировал в армию, а там передали на фронт, что 391-я стрелковая дивизия взяла Резекне. В 12 часов дня в город входит стрелковый полк соседней 8-й гвардейской дивизии, они сообщают об этом в свою 10-ю гвардейскую армию, а дальше сообщение идёт командующему фронтом (Ерёменко), что 8-я гвардейская дивизия в 12 часов взяла Резекне. Ерёменке не понравилась путаница, он расшумелся и приказал вернуть наш полк обратно и оставить гарнизоном в городе.

5.08.44

До моря 200 километров.

Мы наносим по Латвии второй удар. Война становится всё тяжелей. Когда после артподготовки мы начали наступать и пришли в движение все огромные силы, спрятанные по лесам, то пыль поднялась до облаков и смешалась с ними. Сейчас по дорогам на запад идут бесконечные колонны машин, танков, пушек, и все это движется в непроницаемых тучах пыли. Столько машин Латвия никогда не видела, и удивляться ей действительно есть чему.

Снова начались леса и болота, и жилища стали какие-то сырые. Местного населения больше не видим: все дома пустые, заглянешь – красивая обстановка, трюмо, трельяжи, огромные библиотеки. Каждый входит, каждый смотрит, всё перевёртывает – книги и журналы обычно валяются под ногами. Мы, как своеобразные туристы, перед нами открыты все двери и везде свободный вход.

Только что ходил в костёл, за полкилометра; на дороге ни души, но изредка проносятся легковые машины с сумасшедшей скоростью, потому что немецкие самолёты бомбят и простреливают дорогу. Они-то и наводят «порядок», а то обычно шоссейка забита людьми и повозками.

По костёлу ходили солдаты, на балконе играли на органе. Я с палочкой обошёл весь Божественный дом, слазил на самый верх, откуда в бинокль видны немецкие хутора. В костёле ничего не разбито, все нетронуто, даже разноцветные стёкла дверей целы. Вокруг костёла стоят несколько разрушенных домов, а у самого его входа лежали два убитых немца, уже со снятыми сапогами и мундирами.

Латвия впервые за три года увидела войну. Идут бои, всё горит, как когда-то в Калининской области, а бои здесь сейчас идут непрерывно, за каждый хутор, за каждый перелесок. Немец не хочет расставаться с Латвией, каждую ночь на западе полыхают огромные зарева, всё красивое и ценное немец взрывает и жжёт.

Очень много книг, все интересные забираем. Прочёл «Дни Турбиных», почему по этому роману МХАТ поставил пьесу, я смотрел ее, – не понимаю, это глупейшая, абсолютно бездарная книга[1]1
  Такого романа у М. Булгакова нет. Здесь говорится о книге, пиратским образом и дурно состряпанной из первых глав романа «Белая гвардия» и пьесы «Дни Турбиных», изданной в буржуазной Латвии.


[Закрыть].

12.08.44

Пошли большие леса. Я не думал, что тут есть такие огромные массивы. Латвия – это лес и красивые озёра. Сколько ягод мы здесь поели, да и яблок хватает, но они ещё зелёные, а малины, черники я столько никогда не видел.

Война ушла немного вперёд, нас хватило ровно на 15 дней, ждём пополнения и отдыхаем. Наш батальон связи в Латвии потерял столько людей, сколько в сумме мы потеряли от Москвы до границы. Немец из Прибалтики уходить не хочет, каждый маленький хуторок превращается в опорный пункт; латыши почувствовали, что такое война. Конечно, коров у них хватит не только нас прокормить, а и для вас бы хватило. О населении ничего написать не могу: мы не видим гражданских людей совершенно. Всё время идём в полосе жестокого боя, местные разбегаются по лесам и возвращаются в свои дома, когда мы уходим и война уходит вместе с нами. Где находимся мы, дома стоят без людей, с открытыми дверями, с распахнутыми окнами; в комнатах шкафы с посудой, гардеробы с одеждой, и никто не знает, где хозяева всего этого. Перед домами фруктовые сады, цветники, клумбы, развороченные воронками от снарядов, земля перерыта окопами. В некоторых садиках стоят пушки, под колёсами которых смятые цветы: георгины, астры… Проходишь мимо и остро чувствуешь, что здесь ещё недавно кипела жизнь; в Калининской области такого чувства не было. О, как бы вас ошеломило это зрелище, попади вы в эту обстановку.

А самое для нас хорошее то, что стоит прекрасная погода.

19.08.44

Снова война. Мы уже глохнем от грохота боя. Сегодня рано утром нас поднял старшина со словами: «Не понимаю, что ещё нужно, чтобы разбудить их?» Действительно, прямо над нами в розовом утреннем небе один за другим идут в пике немецкие двухмоторные бомбардировщики. Они бомбят переправу, в полукилометре от которой мы спим. Земля вздрагивает от рвущихся бомб. Мы с Ивановым потягиваемся под тёплой плащ-палаткой, и я надеваю очки, посмотреть на интересное зрелище.

Немецкая авиация с утра до вечера висит над нами, всеми силами пытаясь задержать наступление. По дорогам стало страшно ходить: мы теряем людей на дорогах. Кругом всё разбито, все придорожные хутора уничтожены, и только цветы около них напоминают о прошлой жизни.

Среди клумб стоят пушки, по цветникам идут танки, обозы. А сколько побито скота – коровы и овцы валяются десятками.

И всюду мы встречаем русских людей: сколько человеческого горя, которого не передашь и не перескажешь. Вчера разговаривал с одной старой женщиной: она с маленькой внучкой попала сюда из Порхова, муж где-то в Литве, дочку только что схоронила, сын воюет, а может уж… У неё нет ни дома, ни семьи – одна с внучкой среди чужих людей, – даже поговорить на родном языке не с кем было. Пока вокруг шёл бой, они сидели в подвале разбитого дома. Куда им теперь идти? Много таких судеб.

Что делает Лёля? Как Галинка? Между прочим, около города Мадоны я видел указатель у дороги: «К Занозину». Возможно, это Колька!

31.08.44

Помнит ли мама, что 13 сентября 1941 года при прощании она выпила за мой будущий орден. Так вот: через три года её желание сбылось, очень долго мама ждала, надо прямо сказать. Орден Отечественной войны 2-й степени мне вручил командир батальона в разгар тяжёлого боя, в лесу, под непрерывные разрывы снарядов, то есть без всех тех церемоний, которые положены при этом. В прошлом году медаль мне вручал командующий армией, генерал.

Два дня тому назад в батальоне из 150 человек мы потеряли за день 12, а ведь это батальон связи.

Шёл бой, дивизия справа никак не могла продвинуться. Наши два стрелковых полка ушли вперёд километров на 20, комдив уехал вместе с ними, правый фланг оказался открытым. Штаб дивизии в это время стоял в огромном помещичьем доме в 300 метрах от соснового леса. Я и Иванов с большим трудом пробрались туда – шоссе, идущее к дому, на протяжении двух километров простреливалось немецкими самоходками. Вошли в дом, и на душе стало легче; шикарная обстановка, мягкая мебель, огромная библиотека, размещённая в двухсветном зале (здание трёхэтажное).

Мы заняли прекрасную комнату, правда, с большим недостатком – окно выходило в сторону противника, и приступили к ремонту двух радиостанций. Через час приходит начальник связи и приказывает быстро собирать аппаратуру и на бричке ехать к РСБ, расположенной в километре от штаба. Мы ничего не понимаем, я выхожу во двор – там никого, только пули повизгивают. Оказывается, это немецкие автоматчики с опушки обстреливают дом. Тут паника-то и поднялась: ведь это ж штаб, где всякие топографы, шифровальщики, связисты, но нет настоящих солдат. Мы с Ивановым схватили автоматики свои, у него, правда, ещё была полная пилотка чёрной смородины (к чаю собрал), так и её прихватили, и с разрешения начальника связи начали без паники «отходить». А вокруг такое зрелище: политработники, шифровальщики, все с бумагами, бегут, падают, опять падают и опять бегут. Мы метров 200 отбежали, слышим – снаряды кругом рвутся, это немцы из самоходок дали. Как только в ложбинку спустились, сели дух перевести; Иванов, конечно, со смородиной не расстаётся.

Слушаем: артиллерия не стреляет, пули посвистывают где-то высоко над нами. Мы закурили, съели всю смородину и пошли по этой ложбинке к РСБ. Проходит 30 минут, приезжает конный с приказом начальника штаба – немедленно всем явиться в штаб для обороны.

Мы с Ивановым берём снова автоматы и всё той же ложбинкой с замиранием сердца возвращаемся в дом. Там полный порядок: всех, кого можно, начальник штаба положил с винтовками, идёт редкая перестрелка.

В штабе над нами начальства нет, ибо командир батальона с двумя взводами уехал с командиром дивизии. Мы из любопытства залезаем на чердак: вечереет, садится солнышко, в нескольких километрах от нас последние немецкие самолёты бомбят дорогу, на опушке леса полная тишина. Я принимаю решение лечь спать. На третьем этаже находим спальню и на мягких постелях засыпаем до утра.

10.09.44

«Одним только дачникам Бог дал способность понимать красоты природы, остальное же человечество относительно этих красот коснеет в глубоком невежестве».

Чехов

По-осеннему зашумел лес. Десять дней подряд живём, не вылезая на дороги, в глухом сосновом лесу, даже солнце к нам не заглядывает.

Но тишины всё равно нет, где-то там, на дорогах, рвутся снаряды, а самолёты бомбят даже ночью. Как неприятно вечером лежать под бричкой и всё время слышать над головой урчание немецких «керосинщиков». Только и думаешь, скорей бы заснуть: во сне не слышно. А эти «керосинщики» бросают уже не бомбы, а большие железные ящики с маленькими гранатами; гранаты высыпаются и накрывают довольно большую площадь. Недавно шесть человек солдат, правда, они были немного пьяные, сидели ночью около брички и курили, так их накрыло этими гранатами, и все погибли.

Война за Прибалтику настолько жестока, что с прежними боями сравнивать нельзя. Нам приходится разгрызать очень крепкий орех, и зубы не терпят – крошатся.

15.09.44

Третий удар в Прибалтике начался совместным наступлением Ленинградского и 1-го, 2-го, 3-го Прибалтийских фронтов.

Задача нашего фронта – рассечь немецкую группировку и выйти к морю севернее Риги. Руководит совместной операцией фронтов маршал Василевский.

Все четыре фронта начали наступать одновременно, всё было подготовлено. Столько техники вижу впервые. Артподготовка была настолько мощной, что на небе в это время возникли перистые облака, по которым проходили колебания воздуха в виде ряби. Затем пошла авиация: двухмоторные пикирующие бомбардировщики бомбили, что является роскошью, передний край немцев. А дальше пошла пехота, полки продвинулись на 2–3 километра, но залегли, прижатые миномётным огнём противника.

И так каждый день: с кровью продвигались на 3–5 километров. Пять дней мы не знали, что делают соседние фронты, и только на шестой день общего наступления по радио был зачитан приказ: Ленинградский фронт взял Таллин, 3-й Прибалтийский продвинулся на 80 километров и взял Пярну, 1-й Прибалтийский подошёл с юга к Риге, а мы, имея основную задачу, как стояли в 100 километрах от Риги, так и остались, продвинувшись на 15–20 километров и потеряв почти всех людей.

А что это была за битва: на 4-м году впервые на стоянках не только людей, но и лошадей закапывали в землю. Вам, вероятно, это непонятно: приезжаем, сразу подбирают маленькую лощинку и для лошадей роют окопчики, куда можно заводить их.

А сколько друзей схоронили мы в этих чужих для нас лесах, и никто уже не найдёт их могил. Среди леса на полянке роют яму, опускают тело и присутствующие дают прощальный залп. Вот и всё! Ну, иногда старшина Фёдор Терентьевич столбик заколотит, а мой телефонный мастер, старичок Можаров, табличку из дюраля вырежет. Я ему как-то сказал: «Да вы, Можаров, запасите этих табличек с десяток сразу!» Он на меня очень рассердился. Несколько радистов хороших похоронили, которых я учил и воспитывал, там далеко: на Ловати и Соти. А впереди, кажется, будет ещё тяжелее: твердыню Германии – Пруссию штурмовать поручат нам.

Орлова давно не пишет: с тех пор, как у них началось наступление, но, судя по газетам, у них это вроде прогулки или туристического похода получается.

Тася, мама пишет кошмарные письма, терпите. Воля к победе и желание жить – это главное сейчас. Таська, у нас будет всё! Знай это!

23.09.44

Море нам улыбнулось! А хотелось покупаться, хотя бы в холодной воде. Старшина Фёдор Терентьевич всё портянки мечтал в море постирать. Прекрасный он человек, годов 50 ему, весь седой, вообще, пожалуй, самый пожилой среди нас. А сколько выдержки в нём; как-то сидели мы на полянке, беседовали, а в это время обстрел начался; мы все в кювет легли, а он встал, поднял ездовых и побежал ловить пасущихся вокруг лошадей. Все похороны, иногда страшно изуродованных людей, лежат на нём.

Война затихла после взятия Риги.

7.10.44

Давно не писал: существенного ничего нет. Старые места покинули, проехали немного по тылам, посмотрели добротные красивые дороги: мы ведь редко на таких бываем, они нам в диковинку. Посмотрели Даугаву (Западная Двина), переехали её – не такая уж она большая, вроде нашей Ветлуги, пароходы по ней никогда не ходили. Течёт она среди лесов; теперь я убеждаюсь, что их здесь больше, чем в Калининской области – огромные лесные массивы. Опять живём в сосновых лесах, они простираются до самой Риги. Неделю путешествовали по тылам, и как-то отвыкли от войны, чего-то не хватает, – странное состояние, не объяснить.

Сейчас мы находимся в 30 километрах южнее Риги. Война затихла, как когда-то на Ловати, – бывает, за целый день не услышишь выстрела. Хожу за грибами, их очень много; приятно бродить по этому глухому тёмному бору. К яблокам мы опоздали: первый раз наступали – они ещё не совсем созрели, а второй раз – их уже не было. Утешаемся брюквой и морковью.

А русских людей здесь, вероятно, будем встречать до самого конца. Как они рады нам. Сегодня идёт старушка, подходит ко мне и говорит: «Не могу насмотреться на вас, сыночки», – и заплакала. Откуда их только нет: из-под Орла, из-под Тулы, и калининские, и ленинградские – маленькие ребята и старые женщины. Шестилетний пацан мне хвалится, что может говорить по-латышски, только предупреждает, мол, у них все слова неправильные: дом называется не дом, а майа.