Текст книги "Сергеев и городок"

– Вот. Это тебе Гарик прислал.

– Спасибо.

– Спасибо… А ты что здесь устроил? Не просыхал все время, грязищу развел… Мусор-то хоть раз вынес?

– Нет…

– Вот иди и вынеси.

И Сергеев пошел выбрасывать мусор. Еще спускаясь по лестнице, он услышал крики и шум сражения; они доносились из квартиры Васьки Матюшина. Когда он возвращался с пустым ведром, Васькина дверь была уже нараспашку, а побоище, похоже, достигло кульминации. Безотчетно Сергеев шагнул в открытую дверь. Васька кидал в жену чашками, но попадал все время в стену, и это приводило его во все большее бешенство.

– Эй, артиллерист, – сказал Сергеев, – ты так всю посуду переколотишь!

Васька обернулся и выкатил на него красные глаза:

– А тебе чего надо?! Канай отсюда!

– Ты это… зачем женщину обижаешь?

– Твое какое дело? Учу, чтобы не блядовала… Может, ты тоже ее трахал? Так я тебе щас…

– Попробуй, – тихо ответил Сергеев и поставил ведро.

Васькина жена, всхлипывая, пыталась их остановить, но было поздно… Сергеев с таким упоением, так отчаянно махал руками, что совершенно ошеломил здорового Матюху. Минуты через три бойцы выдохлись.

– Хорош, Сергеев… Ты мне зуб выбил… – прохрипел Васька и полез пальцами в окровавленный рот. – Тьфу!

Оба тяжело дышали. Васька переступил, и под ногой его что-то хрустнуло; он, сопя, нагнулся. Это были сергеевские часы.

– «Сейка», бля… – сокрушенно прочитал Матюха и протянул часы Сергееву.

Больница (1)

Почему это доктора все пишут такими каракулями, будто находятся в состоянии аффекта? Лидия Филипповна вручила жене листок направления, похожий больше на предсмертную записку, чем на документ.

– Что ж, – участковая посмотрела на Сергеева без улыбки. – Допрыгался ты до пневмонии. Завтра с утра – в стационар… как говорится, с вещами.

Она допила свой кофе, надела пальто, не успевшее просохнуть, и, коротко простившись, ушла в осенний сырой и непроглядный вечер.

– Допрыгался… – жена задумчиво повторила врачихины слова.

Сергеев виновато пожал плечами.

– Филипповна-то совсем постарела… – пробормотал и откинулся на подушку.

Ночь Сергеев пролежал на спине, стараясь не шевелиться и удерживая кашель: всякое движение отдавалось колющей болью в правом боку. По временам над ним склонялась жена и давала таблетки и воду. Покачивались ее груди, которые Сергеев останавливал влажной благодарной рукой…

А утром, собрав необходимое в полиэтиленовый пакет, они пошли в больницу. На дворе стоял поздний октябрь, и весь городок представлял собой одну большую лужу. Мокрыми были все: и вороны, и собаки, и машина, сломавшаяся посреди дороги, и шофер, чинивший ее стынущими руками. Перекошенный, бредущий с трудом, Сергеев лишь дополнил своей фигурой общую унылую картину – еще бы лучше это сделала похоронная процессия.

Городская больница размещалась в нескольких одноэтажных бараках, разбросанных по некрутому взгорку и почти терявшихся в колоннаде рыжих старых сосен. У подножия вековых деревьев происходило малозаметное, но непрерывное движение. Медленно прогуливались нечесаные, странно одетые личности – больные; мимо них, будто не замечая ходячую нежить, сновали деловитые медработники в халатах. Сергеев, еще не войдя в отделение, почувствовал, что ступает в другой, особый мир, где не будет места его прежним заботам.

– Тэк-с… Угу… – «тук-тук». – М-да, ну что ж…

Доктор Эйбель благоухал утренним лосьоном и выглядел как-то уж слишком здоровым рядом со сгорбившимся, потным от слабости Сергеевым.

– Что скажешь, Александр Иваныч? – В женином вопросе прозвучали и тревога, и надежда вместе.

– Жить будет. – Эйбель дружески улыбнулся. – Тебе ведь без мужа никак нельзя… верно я понимаю?

Свободных коек в палате оказалось несколько, но Сергеев, едва найдя в себе силы переодеться, рухнул в первую попавшуюся. Однако кровать не дала ему опоры: Сергеев почувствовал, что продолжает куда-то проваливаться, глохнет, тонет в простынях, пахнущих тиной… Жена, склонившись, запечатлела на его влажном лбу прощальный поцелуй и ушла. Сергеев, встрепенувшись, последовал было за ней – из больничного барака по мокрой асфальтовой дорожке, прыгая через лужи, раздвигая липкую завесу то ли дождика, то ли тумана… но он не догнал ее. Сквозь сон Сергеев слышал чужие голоса и звуки; как отвязавшуюся лодку, его кружило и медленно несло меж незнакомых берегов…

И вот он в больнице. Первые сутки прошли для Сергеева в температурном забытьи. В организме его происходило нешуточное сражение: болезнь огрызалась, но медицинские сестры, сами заголяя Сергееву зад, умелой рукой вводили в тело все новые маршевые батальоны антибиотиков. Это продолжалось, покуда вечером следующего дня все поры тела его внезапно не отворились и пот не извергся из него обильными потоками. Затем наступило облегчение. Колотье в боку утишилось, разум Сергеева прояснился.

Приподнявшись в койке, он нашел подле себя на тумбочке тарелку с холодной котлетой и картофельным пюре, которые тут же съел, не почувствовав вкуса. Рядом с тарелкой стояла пустая стеклянная банка с наклеенной самодельной этикеткой. Сергеев повернул банку этикеткой к себе и прочитал: «Сергеев, 2-е отд., общ. ан. мочи». Он усмехнулся: пора было осваиваться в новой жизни. Держась за спинку кровати, он встал на ноги, дождался, пока пройдет головокружение, и с именным сосудом в руке отправился на поиски туалета.

Впрочем, долго искать ему не пришлось: стоило Сергееву выйти в коридор, как нос его сам повел в нужном направлении. Сортир второго отделения слышен был далеко – как своими запахами, так и звуками, довольно порой впечатляющими. И конечно же, он никогда не пустовал. Сергеев обнаружил здесь трех меланхолических курильщиков, из которых двое – в спортивных штанах с отвислыми задами – стояли, а третий – без штанов – сидел орлом на цементном возвышении. Тут же сердитая уборщица в сером халате тыкала шваброй в ноги изможденному субъекту, качавшемуся над писсуаром. И еще… еще какой-то лохматый человечек крался вдоль стены, выглядывал что-то в ее трещинах и время от времени быстро выстреливал резинкой – прямо как лягушка своим языком.

Сергеев поборол минутную застенчивость и облегчился, не забыв уделить разумную толику для «общ. ан.». Здесь же на подоконнике он нашел целое общество банок, уже наполненных мочой всех цветов радуги, и свою пристроил туда же. Казалось, ничто больше не удерживало его в этом зловонном «заведении», но… Сергеева заинтересовал странный человечек с резинкой.

– Кто это? – тихо спросил он у одного из курильщиков.

– Кто?.. А… Это Сема. – Курильщик равнодушно покосился на лохматого. – Тараканов бьет.

Сергеев вгляделся – Семино лицо показалось ему знакомым.

– Эй, – спросил он, – ты не Стрекалов Сема?

Лохматый едва удостоил его взглядом.

– Не мешай ему. – Курильщик хмыкнул. – Вишь, сколько у него работы.

Это была правда. Теперь только Сергеев заметил их – самых многочисленных обитателей второго отделения. Тараканы здесь были повсюду: и на стенах, и на потолке, и на полу; всех возрастов, живые и мертвые, они висели гроздьями в углах и хрустели под ногами словно шелуха семечек. Иные сидели в глубокой задумчивости и только посторонялись немного, если сигаретный пепел падал им на голову; иные, наоборот, носились как угорелые, так что даже Семе было за ними не угнаться. Некоторые, судя по их внушительным размерам, доживали в сортире до глубокой старости, а некоторые гибли во цвете лет, угодив в толчок или в банку с мочой.

И хотя болезнь притупила в Сергееве остроту восприятия, он содрогнулся в отвращении.

– Ну и гадость! – вырвалось у него. – Лежать не захочешь в такой больнице.

Курильщики посмотрели на Сергеева, потом иронически переглянулись:

– Новенький, что ли?..

Один из них снисходительно усмехнулся:

– Погоди, мужик, обвыкнешь… – и медленно сплюнул на пол.

Собака Стрекалова

Валерка Стрекалов, старший брат лохматого Семы, тоже был маленького роста. От маленьких родителей своих братья унаследовали полдомика, разгороженного внутри на множество клетушек. Достигнув положенного возраста (но не роста), Валерка женился на пигалице Анчутке и создал собственную маленькую семью. Места в домике вполне хватало для троих маломерков, и даже для четверых, когда у Валерки случилось крошечное прибавление. За двести семьдесят пять рублей молодые купили в универмаге мопед, и это была их самая крупная покупка. В остальном же Стрекаловы тратились экономно, потому что лопали мало, а одежду покупали со скидкой в детском отделе.

Вечерами, окончив дневные делишки, собирались они за столом и ужинали из блюдечек. Потом Анчутка шла в огород. Валерка выкатывал из сарая мопед и продолжал нескончаемую его починку. Дурачок Сема садился рядом на корточки и задумчиво разглядывал гайки и шестеренки, разложенные на тряпочке. Прикасаться к машине ему воспрещалось, поэтому он держал руки за спиной, со страхом и надеждой ожидая, что мотор затрещит и выпустит голубой вкусный дым. Дите Стрекаловых лежало весь вечер спокойно, как все недоношенные дети, на крылечке в половинке от чемодана.

Жизнь их могла бы показаться идиллической и была бы таковой, если б не одно обстоятельство. Заборчик Стрекаловых естественным образом соединялся с другими заборами по улице Котовского. Полдома их стояли в ряду с прочими домами и, хуже того, – смыкались стеной с половиной Глебки Макарова. Макаров, мужик деловой и сильный, давно уже вырастил свою половину в большой дом, под стать себе и своему хозяйству. Так что стрекаловское жилище, прилепившееся сбоку, казалось рядом с ним не более чем курятником. Сему, понятно, эта унизительная пропорция не беспокоила, на то он и дурачок, но вот Валерку съедала обида. Обида не только на Макарова, но и на других соседей, живших, как назло, богаче Стрекаловых.

Валерка много думал, отчего его жизнь складывается, как бы это сказать, незначительно. Он и техникум закончил, и выпивал всегда в меру, и на работе старался, и… ничего. И выходило по размышлении, что виноват во всем его малый рост. Бригадиром стать надеялся – не выбрали: ни голоса командного, ни вида представительного. Стащить с завода чего-нибудь в хозяйство – силенки не хватало: Макаров прет целые брусья через забор, а ему и пары досок не осилить. Отношение к коротышке пренебрежительное: за пивом к бочке пойдешь – и то ототрут всегда в самый хвост. Однажды поддали они с Семой и пошли к Макарову ругаться, Валерка сам уж не помнил, за что – за канаву какую-то. И что вышло? Покидал их Глеб обратно через забор обоих, и все.

Однако Макарову следовало знать, что маленькие мужички обид своих не прощают. Стрекалов долго думал, как ему с Глебкой посчитаться, и надумал…

Как-то Сергеев, минуя стрекаловский палисадник, заметил, что Валерка играет с щенком.

– Привет, Валерка!

– Здорово.

– Ты, я смотрю, собаку завел. Что за порода?

– Кавказец.

– Да ну! Что-то мелковат…

Валерка обиделся:

– Сказано тебе, кавказец. Вырастет – зверюга будет…

– И зачем тебе зверюга? – усмехнулся Сергеев.

– Надо… – уклончиво ответил Стрекалов и покосился на макаровский участок.

– Смотри, – предостерег Сергеев, – как бы он вас самих не сожрал. Откусит твоей Анчутке зад, будешь знать…

– Ничего, – возразил Валерка, – я его на цепь привяжу.

– А кормить станешь с лопаты… – Сергеев опять усмехнулся. – Эх, парень, наживешь ты с ним хлопот.

Судьба, однако, судила по-своему. «Кавказец», конечно, подрос, но не настолько, чтобы кормить его с лопаты: ростом он вышел с небольшую дворняжку. Единственное, что оказалось в нем кавказского, – это свирепый нрав и неспособность к дрессировке. Но Стрекалов в нем души не чаял.

– Отличная собака, – похвалился он как-то Сергееву, – всех кур у Макарова передушил. Большого-то пса Глебка давно бы уже пристрелил, а в Мурзайку сколько ни стрелял – попасть не может.

Больница (2)

За несколько дней, проведенных здесь, Сергеев втянулся – «обвыкся», как ему и было предсказано. Он познакомился со своими соседями по палате, с тремя медсестрами, сменявшимися через сутки, и даже с рыжим кобельком Мишкой, навещавшим второе отделение в отсутствие Эйбеля. Давно уже Сергеев приобрел статус «ходячего» и получал свои уколы в процедурной комнате, следом за больничными старушками. Этих старушек нельзя было опередить: они имели предубеждение только к таблеткам, а инъекции и клизмы, напротив, принимали с истовым усердием. Задолго до урочного времени они выстраивались в коридоре перед дверью в процедурную, толкались и ссорились из-за очереди злобным шепотом. Сергеев освоился также с географией второго отделения, представлявшего собой барак с длинным коридором внутри. Коридор в одном месте утолщался, образуя подобие холла. Здесь стояли две кушетки, приспособленные для сидения, и общественный древний холодильник, служивший по совместительству пьедесталом своему ровеснику-телевизору. В этом холле многие обитатели отделения проводили по вечерам свой культурный досуг. Женщины, собиравшиеся из разных палат, судачили о чем-то и сплетничали, а когда начинался сериал, умолкали и с дружным вниманием обращались к телевизору. Героев мыльных опер узнавать приходилось подчас лишь по голосам: зрительный ряд на экране тоже был сплошное мыло. Иногда старому телеприемнику даже доставалось кулаком, но он от этого только морщился.

Однако ни сам Сергеев, ни его товарищи по палате телевизор не смотрели. Все они оказались, по счастью, картежниками и вечера свои коротали за игрой в «козла». Новые приятели вообще зажили довольно дружно, по общему их мнению, хотя и не были знакомы до больницы. Они объединялись не только за карточным столом, но также при съедении яств, присылаемых каждому «с воли». Даже курить компания ходила обычно полным составом одновременно. К слову сказать, место для курения они нашли свое собственное: чтобы не дышать сортирным смрадом, приятели наладились дымить на веранде. Заколоченная снаружи, веранда эта, холодная и темная, использовалась в отделении как чулан или свалка для всякого хлама. Для чего она предназначалась по проекту, было уже не понять – если барак вообще строился по какому-нибудь проекту. Сюда же, когда были свободны, выходили побаловаться сигареткой медсестры, точнее, две из них – Алевтина и конопатая Маринка. Алевтина была женщина неразговорчивая и с виду несколько суровая, Маринка же, напротив, любила потрепаться, особенно с Сергеевым, которого уверяла, что помнит по школе. Однажды, куря и болтая с ней на веранде, Сергеев заметил в шутку, что здесь на холодке можно держать покойников – вместо часовни. Маринка согласно кивнула, но тут же посулила ему типун на язык – потому-де, что «летальных» в отделении не было уже полгода и век бы их не видать.

Поначалу их было четверо сопалатников: сам Сергеев, Сашка – краснорожий конюх из Матренок, Николай Федорыч – пожилой токарь с завода и толстый Михалыч – известный в городке предприниматель, изготовлявший для квартир железные двери, похожие на те, какими раньше закрывались трансформаторные будки. Несмотря на такое свое разное положение в гражданской жизни, ужились они, как было сказано, вполне неплохо. Конечно, у кого не бывает недостатков. Сашка, например, чудовищно храпел по ночам – так, что соседняя палата стучала им в стенку. Михалыч храпел потише, зато часто пускал громкие ветры – и ночью, и среди бела дня. Николай Федорыч хотя был культурнее их обоих, но оказался страшным занудой, чем особенно изводил своих партнеров по картам. Надо думать, и Сергеев не был безупречен, но… об этом он знать не мог, потому что все четверо проявляли в отношении друг друга разумную деликатность. Словом, коллектив в палате подобрался нормальный, мужской. Только Эйбель Александр Иваныч во время обходов тянул своим немецким носом и велел им почаще проветривать помещение.

Так они жили до того дня, когда к ним подселили Сучкова. Новенького привели перед самым обходом, и Эйбель осматривал его прямо в палате. Тощий полуголый субъект стоял, задрав негустую, но длинную бороду, и косил на Александра Иваныча мутноватым глазом. На груди его выделялся «киль», как у курицы, а в сочельнике видно было, как бьется сердце.

– Тэк-с… Угу… Как вас зовут, уважаемый?

«Уважаемый» пошатывался от докторских прикосновений. Круги от стетоскопа долго не проходили на его желтом теле.

– Яков Денисыч, – не сразу сообщил бородатый каким-то сдавленным голосом. – Су… Сучков.

– Вот и славно…

Доктор сложил стетоскоп, велел Якову Денисычу одеваться и вышел из палаты. Но уже развеялся в воздухе аромат Эйбелева лосьона, а Сучков все стоял, желтея убогой наготой и глядя отрешенно перед собой.

– Проснись, борода! – засмеялся Михалыч. – Сеанс окончен.

Но «сеанс» только начинался. Неожиданно Яков Денисыч бурно задышал и забормотал что-то неразборчивое; руки его беспокойно задергались. Затем бессвязная речь его перешла в завывания, глаза закатились; Сучков повалился на пол и заскреб ногтями линолеум, искривляясь и корчась всем телом. Из всех оторопевших сопалатников первым нашелся Сергеев. Он схватил с тумбочки обеденную ложку и, придавив Сучкова коленом, сунул ее в мычащий рот. Минуты три Яков Денисыч грыз эту ложку, пуская в бороду кровянистую пену, но постепенно конвульсии его стихли и он обмяк. Его перетащили в койку. Припадок закончился, но страдалец еще долго не мог прийти в себя: то и дело он вскидывался, таращил глаза и вскрикивал: «Что?!. Что?!»

Припадок Якова Денисыча сделался, конечно, предметом обсуждения и даже послужил поводом для заглазных шуток, но вскоре он был заслонен другим, более значительным событием. На следующий день в палату к ним пришла Надежда – так звали третью, некурящую медсестру отделения. Вид у нее был расстроенный.

– Что я вам скажу, ребята… – сообщила сестра. – В четвертой палате бабушка отходит. – И сокрушенно добавила: – Как раз в мое дежурство подгадала…

Мужчины выразили Надежде сочувствие и посоветовали вызвать для бабушки попа.

– Попа-то попа, – грустно возразила она, – а если ночью помрет – кто выносить будет?

– Ну, пусть до утра останется – чай, не убежит.

Она покачала головой:

– Не положено их с живыми держать: больные от этого расстраиваются. – Надежда вздохнула. – Притом женщины…

Вот, стало быть, зачем она пришла… Приятели чесали затылки: никому из них не улыбалось возиться ночью с покойницей. Надежда искательно засматривала им в лица. Наконец, после паузы, голос подал Михалыч.

– Что же, – произнес он задумчиво, – помочь-то можно… Только нам опосля надо будет руки помыть…

Сестра, просветлев, пообещала поговорить с Эйбелем насчет «помыть руки», и на том порешили.

Тем временем печальное известие быстро распространилось по всем палатам. Из уважения к бабушке, еще, впрочем, не покойнице, второе отделение приспустило флаги. Больные в коридорах разговаривали вполголоса, и даже телевизор вечером работал тише обычного. О виновнице событий Сергеев узнал, что звали ее Нефедова Варвара, но что на имя свое она давно уже не откликалась, а издавала по любому поводу один только звук «о».

– «О» да «о»… А ить раньше какая говорунья была!

Одна из больничных старушек знала Нефедову с юности:

– Кансамолка была… стриженая… ох и речиста!

Сидя в холле на кушетке, бабульки спорили – годится ли, чтобы батюшка причащал бывшую комсомолку: «Оне ведь в церкву с гармошкой ходили». Но покуда старушки решали, он и явился – священник; прошелестев мимо них черным ветром, отец Михаил скрылся в четвертой палате. Пробыл он у Нефедовой минут пятнадцать, потом вышел и обратным путем, благословляя недужных, случившихся в коридоре, покинул отделение.

По уходе отца Михаила все, даже бабушки, примолкли и разбрелись по койкам. Отделение затихло в ожидании. Однако вестей из четвертой палаты все не поступало, и ожидание мало-помалу перешло в сон. Только Сергеев с приятелями не гасили света, сидели у себя, вяло шлепая картами, и прислушивались к шагам, доносившимся из коридора.

– Скорей бы уж…

Наконец дверь в палату приоткрылась, и в проеме показалась голова Надежды.

– Все! – сказала сестра, сдерживая волнение. – Пошли, ребята.

В дверях четвертой палаты они столкнулись с дежурным врачом, единственным ночью на всю больницу. Он уже констатировал летальный исход и возвращался назад, досыпать в ординаторскую первого отделения. Мертвая Нефедова лежала совершенно голая; тело ее выглядело на удивление молодым. Несколько женщин сидели в своих койках, оцепенев, словно ночные куры. Надежда принесла и разложила на полу старые брезентовые носилки. По ее команде мужчины за четыре угла взяли простыню, на которой лежала покойница, и подняли тело с кровати. В этот момент мертвая издала стон, похожий на звук «о».

– Ешь твою душу! – Они от испуга чуть не выронили покойницу.

– Воздух выходит! – прошептала Надежда, но видно было, что и она струсила от неожиданности.

Нефедову все-таки переложили на носилки; на матрасе после нее осталось только мокрое пятно. Покойницу отнесли на веранду, которая таким образом сослужила службу, предсказанную Сергеевым. Носилки приятели поставили на два стула – от крыс повыше. Потом они перекурили и пошли получать обещанный спирт.