Текст книги "Сергеев и городок"

Винил

Сергеев проснулся и взглянул на стенку – ходики стояли. Чем старше они становились, тем с большей жадностью глотали время – так, что Сергеев не успевал поправлять гири. А что значит проснуться под стоячими часами – может быть, это вообще не значит проснуться? Были, конечно, в доме и другие часы: в спальне на тумбочке и на кухне, – но они мерцали каким-то своим временем, не имевшем к Сергееву прямого отношения. На руке же он и вовсе носил «Сейку», самозаводного паразита, пившего из него время, как кровь… Часовой вопрос занимал его довольно долго именно потому, что на сегодня в нем важности не было: день-то предстоял воскресный.

Он уже собрался было встать и, возможно, даже завести старые ходики, как вдруг зазвонил телефон. Вообще-то эта коробочка (тоже, кстати, электронная) сама уполномочена отвечать и выслушивать неурочные «мессиджи». Но жена не выдержала, потянулась за трубкой: сработал, наверное, материнский инстинкт – успокоить, кто бы ни запищал.

– Але?.. Да… Что?.. Когда?.. – Она терла лоб свободной рукой, прогоняя остатки сна. – Буду. Еду… Я же сказала: еду!

Разговор закончился, но жена не легла обратно, а потянулась за халатом.

– Кто это? – спросил Сергеев. – Куда ты едешь?

– Соседка тети-Машина… Упала – инсульт, что ли…

– Тетя Маша?

– Ну не соседка же.

Тетя Маша была дальняя родственница жены, жившая в Москве.

Сергеев вздохнул:

– Грустная история… А мне так хотелось отдохнуть сегодня.

– Ну и оставайся – все равно тебе там делать нечего.

По-хорошему ему все-таки надо было поехать с женой – хотя бы из семейной солидарности, но это было его всегдашнее свойство – долго запрягать. Жена успела позавтракать, проститься с ним и проехать полдороги до Москвы, пока этот вихрь, унесший ее, не добрался до Сергеева, не зашевелил и в нем смутное желание действовать. Сидеть одному дома не хотелось, ехать вдогонку за женой было глупо, и он решил, коли так случилось, исполнить свое давнишнее намерение – обойти кое-кого из приятелей в поисках старых виниловых пластинок. Вряд ли, полагал он, кто-нибудь из них еще слушает музыку своей молодости; сам же Сергеев почему-то все чаще обращался мыслями в те, уже ставшие далекими годы.

Удивляясь собственной решимости, он стал одеваться и через четверть часа уже шагал по улице в бодром ритме свежезаведенных ходиков. Многое переменилось в городке с милых сердцу виниловых пор, но все так же пока хорош он солнечным зимним днем. Нигде в природе не мокро, не потно; все так же бодро пованивает «свежаком» от прохожих мужичков. Все бело, чисто: прикрылись снегом помойки; собачий и иной кал не смердит, он затвердел на морозе, превращаясь под действием света в безобидный порошок. Вот только не стало уже почти слышно печного дыма, а жаль… Нет, все же много перемен, если приглядеться… Раньше, бывало, встанет корова посреди улицы, задерет хвост – и ничего: успеет спокойно сделать, что хотела. А теперь улицу запросто не перейдешь – машины несутся: одни похожи на обсосанные леденцы, другие – на крыс с ноздрями. Сергеев примечал и новые вывески, и новые ржаво-кирпичные особняки, и новую, особую выходку некоторых скоробогатых горожан.

Да, надо признаться, время работает и в нашем городке. Государственного значения большак, извилисто разрезающий его, делит городок примерно пополам. Жители называют эти половины «старой» и «новой». «Новая», известное дело, дитя советской власти, которая, канув в Лету, бросила на произвол судьбы все свои порождения. Власть понастроила гражданам силикатных жилгробов, увековечила себя в горделивых названиях улиц и… тихо издохла где-то в подвалах пятиэтажек (зловоние и теперь стоит в их подъездах). Зато «старый» городок, рассыпавшийся в сени монастырского собора, севшего давным-давно шапкой на холме, – он теперь задышал, ожил, подобно древесной колоде, давшей вдруг молодые побеги. Зазвенели колокола, засновали деловито «овцы Божьи», да и миряне оживились: строят близ святого места приличные коттеджи.

Словом, понятия эти – «старое» и «новое» – перепутались у нас изрядно. Новым когда-то был строительный вагончик, стоявший на обочине упомянутого большака, а теперь он облез и врос в землю. Именно этот потерявший цвет анахронизм значился первым пунктом сергеевской экспедиции. Собственных колес у вагончика не имелось, зато кругом – где стопками, где просто так – лежали «лысые» и драные старые покрышки. Изнутри его по временам сотрясали стук компрессора и футбольные прыжки шин; шины эти принимала у граждан и выкатывала готовыми рука, шершавая не менее, чем они сами. Принадлежала рука Кольке Безукладову, школьному еще сергеевскому сотоварищу.

– Кого я вижу! – обрадовался Безукладов. – Заходи, дружище! Я как раз о тебе вспоминал.

– Ну уж, не ври, – усмехнулся Сергеев и полез внутрь.

Густой воздух Колькиной берлоги креплен был вонью горелой резины и тем сложным запахом рабочей теплушки, которым вагончик пропитался еще в прежней жизни. В недрах его, куда пробрался Сергеев, обнаружилась пышнотелая тетка в расстегнутой кофте. Она расположилась на старом автобусном сиденье, служившем Безукладову диваном.

– Здрасьте, – вежливо поприветствовал ее Сергеев, Толстуха рассеянно кивнула. Трудно было понять, довольна она или нет его появлением. На столике перед ней стояли бутылка водки и два стакана с отпечатками пальцев. Вспомнив о приличиях, женщина хоть с опозданием, но застегнулась.

Неожиданно она оглушительно заорала:

– Колюня!! Ну сколько тебя ждать?!

– Иду, мои хорошие! – донесся ответный крик. – Уно моменто – обслужу клиента!

Жизнерадостный хозяин ввалился в тесную «кандейку» и сразу протянул подруге свою ужасную руку. Она заученно «сервировала» ему тыльную сторону ладони маленьким куском хлеба и ломтиком краковской (брать еду пальцами Безукладов не решался). Они с теткой выпили.

– Хочешь? – спросил Колька и кивнул на бутылку.

Сергеев отрицательно помотал головой.

– Ну и лапы у тебя, – заметил он.

Безукладов посмотрел на свои руки.

– Он мне ими затяжки на колготках делает, – сообщила застенчиво толстуха и нежно улыбнулась Кольке. Потом она, посерьезнев, неохотно, но решительно засобиралась:

– Пойду… Мне еще на рынок надо – буду мужу борщ готовить.

– Ступай, моя радость, – отозвался Безукладов. – Не забывай Колю.

Тетка ушла.

– Люблю толстых, – сообщил Колька.

Сергеев усмехнулся:

– Все знают, что ты их любишь.

Любовь к толстушкам стоила Безукладову инженерской карьеры. Как ни хороша была Марго из профкома, все-таки не следовало драться из-за нее в заводоуправлении. Зато, расплевавшись с начальством и уйдя с завода, он стал едва ли не первым «индивидуалом» в городке. Бесколесый вагончик его возглавил когда-то движение к новой жизни; эти фанерные стены отразили немало напастей. Но… «пелетон» давно уже его обогнал, а сам он потихоньку сошел с дистанции и завяз на обочине. Сергеев знал, что «дело» приятеля доживает последние дни: Безукладова закрывало само время. Не то время, от которого стареют мужчины и разваливаются вагончики, а то, которое понаставило на всех въездах и выездах мастерские со станками на электронике, с умытыми молодцами в ладных комбинезонах. «Иди работать к хозяину, – советовали Кольке товарищи, – вон ты как ловко с колесами управляешься». «Ну, нет уж, – возражал он, – под кого-то я теперь не пойду. И бабу туда не приведешь, а я без них завяну». «Ну и дурак, – отвечали приятели. – Ты и так завянешь, с бабами, – опомнишься, да поздно будет».

Сергеев осторожно повернулся в тесной «кандейке».

– Коль, я к тебе по делу…

– Ясно, лошадь, – ответил Безукладов, – без дела теперь никто не ходит.

– Нет, правда… Я помню, ты раньше музыку любил. Может быть, у тебя остались пластинки – вряд ли ты их сейчас слушаешь.

Колька вскинул брови:

– А тебе на кой?

– Ну… Собираю.

– Ностальгия прошибла? Ладно, не мое дело…

Безукладов задумался. Потом лицо его прояснилось.

– Придумал – будут тебе пластинки. Погоди только, сейчас переоденусь и запру свой гадюшник.

Сергеев с удовольствием выбрался на свежий воздух, а спустя короткое время из вагончика показался и Колька, переодевшийся и слегка отмытый. Запрокинув голову, он сделал пятилитровый вдох.

– Хорошо…

– Ну, чего ты там придумал? – спросил Сергеев.

Безукладов почесал голову под шапкой.

– Надо бутылку взять…

– Бутылку – это понятно, а придумал-то ты что?

– Возьмем бутылку и пойдем к Боку.

– К немцу?

– Ага.

Сергеев засомневался:

– Слушай… неудобно как-то без звонка. Он, говорят, теперь большой бизнесмен стал.

– Неудобно идти в гости без бутылки, – возразил наставительно Колька, – а мы возьмем. И Томке вина возьмем… Увидишь, тот же Бок, только вид сбоку. – И он засмеялся своей шутке.

Однако увидеть Бока оказалось непросто. Железная дверь долго лязгала и лишь затем отворилась, отодвинув собой приятелей. За этой дверью была другая, открывавшаяся внутрь квартиры. Наконец показались две физиономии, первая из которых была не Бока, а его пса по имени Карл. Сам Генрих Иваныч, придерживая Карла за шиворот, смотрел несколько оторопело и великой радости не выражал. Карл, шевеля бровями, поглядывал то на пришельцев, то на хозяина.

– Ишь, в сейфе живет, как доллар, – проворчал Безукладов. – Ну что, так и будем стоять или в дом пригласишь?

– А, да-да, заходите, – встрепенулся Бок. – Я думал… Просто ко мне рабочие должны были прийти.

– Гена, кто пришел? – раздался женский голос.

– К нам… ребята, – ответил он, оттаскивая задумавшегося Карла.

Вышла жена Генриха Иваныча Тома. Она казалась крупнее мужа и цвела развитыми формами. Безукладов не замедлил выразить восхищение, на что Бок насмешливо фыркнул. Он бросил приятелям тапки.

– Ладно, давайте на кухню, что ли… Тома, есть там у тебя?..

– Не надо, мы с собой принесли, – поторопился сообщить Безукладов. Тома оживилась:

– Проходите, ребята… А у Гены сегодня повод есть – да, Ген? Он заказ удачный спихнул.

Гена молча подтвердил.

Потянулись на кухню. По дороге Колька споткнулся о большую гирю.

– Ого, – усмехнулся он. – Сам поднимаешь или рабочих заставляешь?

Бок опять фыркнул и переставил гирю.

– Он у меня жилистый, – с улыбкой заметила Тома и добавила: – Хотя и маленький…

Бок не выдержал:

– Отстаньте от меня!

Тома захлопала трехэтажным холодильником. Кухня бизнесмена сияла белизной, как зимний день, только время подмигивало в проталинках разных дисплеев. Однако вскоре полные руки хозяйки расцветили стол; потеплело и в душах… Слюнявая морда Карла легла между закусками с выражением печали и лукавства.

Выпили за встречу, за Генкин заказ, и наступила пауза. Безукладов оглядывался.

– Однако маловата кухня для такого деятеля, – заметил он. – Строиться не думал?

– Строиться – имеешь в виду дом? Дом я уже построил, летом переезжаем.

– Мы еще две квартиры купили, – похвастала Тома. – На нашей площадке.

– Это еще зачем?

– На всякий случай… Их соединить можно.

– Понятно…

Выпили опять. Бок помалкивал, очевидно соображая, по какому все-таки случаю гости. Тома решила поддержать разговор:

– Ну а вы-то как живете? Сергеев, говорят, ты с женой развелся…

Сергеев вздрогнул:

– Что за бред?

– Ну… – Тома замялась, – вас давно вместе не видели.

– Просто я стал из дома редко выходить.

– Сиднем стал? – Бок нахмурился. – Смотри, весь век просидишь… Зачахнешь, как этот вот, – он кивнул на Кольку.

– Ничего я не зачах! – огрызнулся Безукладов.

– Нет, уж ты мне поверь, – внушительно возразил Генка. – Снесут скоро твою мастерскую и тебя вместе с ней.

– Такие, как ты, снесут – людоеды!

– А потому что нельзя думать только о бабах.

Они заспорили, а Сергеев задумался о своем. Странный вопрос задала ему Томка. «Зря я все-таки с женой сегодня не поехал», – пожалел он.

Пора, однако, было переходить к делу.

– Генрих!.. Ген, извини, что прерываю… Помнишь, ты в молодости дисками фарцевал? Ну, пластинками…

– Пластинками? – Генка насторожился. – Ну и что?

– Попросить тебя хотел… Если у тебя что-нибудь осталось и если не жалко, конечно, отдай мне.

Бок удивился:

– Кому они сейчас нужны – теперь у всех си-ди.

– Вот, как видишь, мне понадобились.

– Понятно… – пробормотал Генка, но в глазах его читалось недоумение. – Ты знаешь, старик, я вообще-то хлама в доме не держу.

– Понятно, – сказал уже Сергеев.

Теперь можно было вежливо отваливать, тем более что Безукладов заскучал от Генкиной правды-матки. Они было начали собираться, но Тома, порозовевшая от вина, стала упрашивать:

– Останьтесь, ребята, ведь в кои веки…

Они вопросительно взглянули на Бока. Генка развел руками:

– Хозяйка просит…

Сам он тоже подозрительно зарумянился – ему, очевидно, хотелось «продолжения банкета». «С чего бы?» – вскользь подумалось Сергееву.

В итоге они «зависли» у Боков – без пользы для предприятия, но, кажется, с пользой для души. Приходили Генкины рабочие и были отправлены восвояси. Безукладов бегал за водкой и вместо одной, естественно, принес две бутылки. Сервировка стола становилась все более свободной; все больше кусков летело в розовую Карлову пропасть.

Наконец круглые Томины щеки улеглись на подставленные ладони.

– Ребята, может, хватит нам трепаться. Сто лет Гена не пел… я уж и забыла, что выходила за музыканта.

Бок смущенно отнекивался, но потом все-таки принес гитару.

– Ну вот, а сказал, хлама не держишь, – съехидничал Безукладов.

– Еще подколешь – и петь не буду, – предупредил Генка.

В юности, получив музыкальное образование прямо во дворе и усвоив необходимые аккорды, деятельный Бок организовал в нашем городке вокально-инструментальный ансамбль. С тех пор он без ложного стыда носил у ровесников титул музыканта. Впрочем, как убедились Колька с Сергеевым, щипать гитару он еще не разучился – пел и играл вполне душевно, а компания, как могла, подтягивала. Сам расчувствовавшись, Генка внезапно прихлопнул ладонью струны и выпил не в очередь. Потом посмотрел на приятелей с пьяным вызовом:

– Вы небось думаете, что Бок зажлобился – мол, у него одни бабки на уме?

– А то нет! – усмехнулся Колька.

– А вот и нет! Для кого я стараюсь, о ком думаю? О детях да вот о ней! – Он кивнул на Тому.

Сергеев поднял голову:

– Правда, Том, это он о тебе печется?

Тома засмеялась:

– А как же – печется! У него даже в записной книжке написано: «Не забыть приласкать Тому».

Генка обиделся:

– И ты с ними заодно! Все, не буду вам больше петь.

– Ну спой!

Пели еще.

Расходились поздно. Генриха развезло; он порывался провожать, а Тома, смеясь, его удерживала:

– Куда ты пойдешь, такой пьянющий!

«Чему она радуется? – подумал Сергеев. – Генке нельзя столько пить».

С Безукладовым они расставались на перекрестке.

– Ты давай… осторожно, – напутствовал Кольку Сергеев.

– И ты… смотри под ноги.

Мерзлая дорога била в пятки; сугробы перегораживали путь. Однако Сергеев счастливо избежал их предательских объятий и вскоре достиг своего дома. Поперек подъезда стояла чья-то большая иномарка, но, обойдя и это препятствие, он поднялся на третий этаж, разобрался с замком и оказался наконец в собственном жилище. В квартире горел свет; посреди передней красовались чужие мужские ботинки. Заглянув в комнату, Сергеев увидел сидящего на диване лощеного господина, в котором не сразу признал бывшего жениного одноклассника Гарика Моргулиса.

– Приве-эт, – удивленно протянул Сергеев. – Так это твоя лайба там… пройти не дает?

– Привет. – Моргулис привстал и протянул руку. – Ты не волнуйся, мы сейчас уезжаем.

Сергеев нахмурился:

– Кто это «мы» и куда это вы уезжаете?

Из спальни показалась жена – в макияже и одетая «на выход»:

– Привет!

Но улыбка ее быстро погасла.

– Ф-ф-у-у… Значит, пьянствовал? Вот, смотри, Гарик, стоило мне за порог, как он уже…

Гарик ухмыльнулся и покачал ногой.

– Куда это вы уезжаете? – повторил Сергеев почти грозно.

– В Москву, куда же. У тети Маши удар, сидеть с ней некому. Я только за вещами: придется пожить у нее несколько дней.

– Так, – сказал он мрачно-недоверчиво. – А этот здесь при чем? – Он кивнул на Моргулиса.

– А вот скажи ему спасибо. Хорошо, мир тесен, – случайно встретились, а то кто бы меня свозил туда-обратно, да еще среди ночи.

– Случайно, стало быть… Ну, спасибо, Гарик-друг.

– Нот эт олл, – отозвался Моргулис и опять противно ухмыльнулся.

Сборы продолжились. Мужчины сидели некоторое время в молчании; Гарик оглядывал со снисходительным видом убранство сергеевского жилья.

Сергеев поерзал:

– Гарик, ты что, в зоопарке – что ты все рассматриваешь?

– Ремонт тебе надо делать…

– Будут деньги – сделаю. Ты-то, я смотрю, процветаешь?

– Ай эм файн, – ответил Моргулис небрежно и будто невзначай посмотрел на свои швейцарские часы.

Гарик работал в Москве то ли риелтором, то ли криэйтором и в городок наведывался нечасто – навестить родителей и порисоваться перед старыми знакомыми. С детства он был пронырой, однако не все его предприятия оканчивались успешно: например, попытки ухаживать за девочкой Наташей, ставшей потом сергеевской женой. Лично Сергеев не раз украшал большими «бланшами» физиономию будущего риелтора. Дело, конечно, прошлое, но, как видно, старая любовь не ржавеет – иначе с чего бы этот пижон стал катать ее среди ночи в такую даль…

Между тем жена наконец собралась. Она дала ему необходимые хозяйственные инструкции, вручила Гарику самую тяжелую сумку и была такова. Даже не стала целовать Сергеева на прощание.

– От тебя дурно пахнет, – сказала она. – Смотри, поменьше тут пьянствуй без меня.

И Сергеев остался один. Хмель не давал как следует осмыслить произошедшее, но это было и хорошо. Он лег спать и накрылся хмелем, как одеялом. «Потом, потом…» – пробормотал он, засыпая, хотя смутно осознавал, что это гадкое «потом» уже здесь и будет с терпением сиделки дожидаться его пробуждения.

Так оно и случилось: наутро Сергеев сообразил, что у тети Маши нет телефона, а он не знает ее адреса. Получалось, что жена покинула совершенно всякие пределы досягаемости. Это открытие сделало его похмелье еще более тягостным. Он пытался себя успокаивать: мол, ничего страшного не происходит, сидит она с теткой и скучает по нему; поживет там – вернется, и все будет по-старому. Но успокоиться не давала мысль о Моргулисе, память о его подлой ухмылке. Что-то здесь было не так, и фантазия подсказывала ему – что. «Да, – говорила фантазия, – ты обманут; сидит она там не с тетей Машей, а с Гариком в ресторане, а он, гад, гладит ее по руке…» Почему-то других сцен фантазия ему не рисовала – видимо, щадила и без того несчастного Сергеева.

Прошло два дня, а от жены не было ни слуху ни духу. Сергеев приходил с работы, готовил себе ужин, ел его без аппетита, мыл посуду. Потом он доставал из шкафа портвейн и садился слушать (вот когда они понадобились!) свои виниловые пластинки. Поздно вечером он переваливался в кровать и… спал – не спал, ворочался до утра; в эти две ночи он говорил с женой больше, чем во весь последний год.

Наконец эта ломка в одиночестве стала ему невыносима. На третий вечер он, неожиданно для самого себя, оделся и подался из дому так решительно, словно по обдуманному важному делу. В действительности дела у него никакого не было, а был порыв, определенный, впрочем, в смысле направления. Сама страдающая душа повлекла Сергеева к товарищу его, священнику отцу Михаилу – человеку, сведущему в скорбях и знающему слова утешения.

Жил Михаил неблизко – в подгородней деревушке Гаврилки. Идти туда следовало через железную дорогу, через речку и дальше полем. А надо сказать, нигде человек настолько не чувствует свое одиночество, как зимним вечером в российском поле. И так это ощущение срезонировало в больной сергеевской душе, что ему ужасно захотелось сесть прямо тут, в снегу, замерзнуть и превратиться в бесчувственную кочку… Но он себя пересилил и все-таки добрался до отца Михаила.

О. Михаил (для своих – просто Миша) приходу Сергеева не удивился, а только посетовал, что тот давно не появлялся. Гости у батюшки случались часто, несмотря на удаленность проживания. Сергеев вошел, и его обдало приятным запахом старого бревенчатого дома.

– Здравствуй, Надя, – приветствовал он подошедшую матушку, и они поцеловались по-православному.

Михаил пригласил его:

– Проходи… Только не пугайся – у меня тут лазарет.

Сергеев прошел в комнату, и первый, кого он увидел, был… Генка Бок, лежавший на кровати. К кровати был приставлен стул, к стулу привязана швабра, а к швабре – капельница; трубка от капельницы тянулась к руке Генриха Иваныча.

– Привет, – слабым голосом поздоровался Бок.

– Приве-эт, – недоуменно отозвался Сергеев. – Ты что это тут валяешься?

– Что, что… Запой у меня, – Бок вздохнул. – Томка не знает, я для нее в командировке.

– А что ж ты не в больницу?.. А, ну да…

– В больницу нельзя – весь город станет пальцами показывать. Вот – Надя выхаживает.

– И давно у тебя эти… запои?

– Не очень… Понимаешь, работа достала – одни нервы. Хочется расслабиться, и вот – дорасслаблялся…

– М-да…

Сергеев сочувственно крутнул головой. Он помолчал несколько секунд и вдруг неожиданно признался:

– А от меня, Ген, жена ушла.

– Болтаешь… – Бок даже приподнялся с подушки. – У вас же любовь со школы.

– Стало быть, кончилась любовь… – Сергеев печально усмехнулся. – Лямур пердю, как говорят французы.

Сзади подошел отец Михаил:

– Чего «пердю»?

– Лямур… – повторил Сергеев. – От меня жена ушла.

– Не может быть… Наташа? – это изумилась Надя.

– Другой у меня нет… и этой, кажется, тоже.

Генка заворочался в кровати:

– Надька, вынимай из меня иглу.

– Зачем это?

– Водку будем пить, вот зачем… По такому поводу…

Все бросились его отговаривать, но Генрих был непреклонен.

Спустя два часа они уже… пели песни. Курица, осененная отцом Михаилом, лежала растерзанная; окна старого дома выходили прямо в космос… Впервые Сергеев почувствовал, что у него отлегло от души…

Проснулся он от хода часов. Мерно, с явным удовольствием, они хрустели секундами, как буренка жвачкой. «У попа-то часы идут», – подумал Сергеев и стал ждать, когда они начнут бить. Но часы все не били, зато с улицы донеслись голоса: казалось, женщины пели, но без мотива. Он открыл глаза и огляделся; напротив, сбросив одеяло, спал Бок – его крепкое тело отливало искусственным загаром. Сергеев встал и выглянул в окно. По дороге двигалась похоронная процессия; впереди в куртке, надетой поверх подрясника, шагал с кадилом отец Михаил. Процессия подходила все ближе, и Сергеев спросонья испугался: «Сюда, что ли, несут?» Но нет – недружно перебирая ногами и попадая валенками в обочины, гаврилковцы протащились мимо, в сторону недалекого местного погоста. «На дому отпевал», – сообразил Сергеев и задернул занавеску. Ударили часы, и, словно отвечая им, громко захрапел Генка. Сергеев подошел к нему и бережно, как ребенка, перевернул. «Спи уже… алкоголик», – пробормотал он и вернулся в свою койку.

Он снова уснул и даже увидел сон – из тех, утренних, что запоминаются особенно хорошо. Приснилась ему Генкина жена Тома. Она что-то мыла и прибирала в сергеевской квартире, а он все никак не мог отправить ее домой. «Иди к себе, – убеждал он Тому. – У тебя там Генка лежит больной!» А она, смеясь, соглашалась: «Да, да, он совсем зачах!» – и не уходила.

Часы принимались бить еще несколько раз – их он слышал сквозь сон, но не слышал, как встал Генрих Иваныч и ушел на свою нервную работу, как заглянул к нему вернувшийся с кладбища батюшка и, пошевелив бородой, снова закрыл дверь.

Сергеев проспал чуть ли не до обеда. Солнце вовсю жгло занавески; часы приветствовали его насмешливым напоминанием: день в разгаре. Он оделся и тихонько вышел из комнаты. На кухне кто-то заговорщицки шептался:

– Опять, зараза, скинула… Что с ней делать – ума не приложу.

– Врача-то приводила?

– Да приводила, что от него толку… Может, старуху позвать – пусть пошепчет?

– Господь с тобой, Марь Петровна, ты же в церковь ходишь!

– А что же делать?

– Продай ты ее, и дело с концом.

– Жалко продавать-то – привыкла я к ней… А нельзя батюшку попросить – может, молебен какой?..

– Не знаю… надо спросить.

Сергеев вошел:

– Здравствуйте.

– А, проснулся, – Надя улыбнулась. – Умывайся, скоро кушать будем.

– А где отец Михаил?

– У себя, письмо благочинному пишет.

Сергеев пошел к батюшке в «кабинет». Открыв дверь, он удивился, найдя его за компьютером, довольно ловко щелкающим клавишами.

– Ай да поп! – вырвалось у него.

Михаил вздрогнул и обернулся:

– Ты меня напугал… И чем это я тебе не поп?

– Нет, ничего… Смотрю, и ты в ногу со временем шагаешь.

– А как же. Телефон провел, к «нету» подключился – удобно. А тебе что, не нравится? Хочешь, чтобы время остановилось?

Сергеев не ответил.

Михаил подвигал бородой:

– Кстати… Бок тут говорил, что ты старые пластинки собираешь. Хочешь, дам – у меня их целая куча валяется.

– Давай… Теперь только их и слушаю вечерами.

Батюшка почесал заросли на шее:

– Угу… Ну ты унывай-то не очень… С чего ты вообще взял, что она ушла? Глядишь, вернется, а тебе стыдно будет.

– Нет, Миша, – тихо возразил Сергеев, – чувствую я, что не приедет.

– Чего ты там чувствуешь, – Михаил заговорил строже, – психуешь просто… Ты посмотри на этого павлина Моргулиса – нашел к кому ревновать. И даже если она с ним закрутила (во что я не верю), все равно к тебе вернется. Ты только укрепись духом и жди… А вернется – простить обязан, это я тебе как духовное лицо говорю.

– Ладно тебе, духовное лицо, – грустно возразил Сергеев, – ты уж не заходись. Никто еще не вернулся, и прощать некого.

Миша, слегка смутясь, остался, однако, на своем:

– Вернется, вот увидишь. Ты только… не опускайся… Я хотел сказать: не опускай руки.

Сергеев усмехнулся:

– Спасибо за совет.

Обратно он шел тем же полем. Снег под солнцем блистал такой сахарной белизной, что хотелось его полизать. Мимо Сергеева с ревом пронеслись два снегохода; краснолицая девчонка, обхватившая руками своего ковбоя, скользнула победным взглядом по пешему недотепе. Сергеев улыбался; он шел не спеша, помахивая сумкой с пластинками и сушеными грибами. Это Надя заставила его взять грибы:

– Наташе скажи, пусть суп тебе сварит.

Потом, подумав, добавила:

– Пожарить тоже можно.

Назавтра к нему пришел Безукладов.

– Привет, Сергеев. Давненько я у тебя не был… Я вот тебе «пластов» принес – у ребят достал.

Без церемоний оглядевшись, Колька заметил:

– А что – прилично живешь…

– Как же мне жить? – удивился Сергеев.

– Ну… Поп говорит, ты одичал совсем – на компьютер лаешь.

– А-а, ты Мишку видел… Ну, понятно…

– Не знаю, чего тебе понятно… Закусить-то у тебя найдется? – Колька подмигнул. – А то знаем мы вас, вдовцов соломенных.

Сергеев приготовил закуску, и они принялись за принесенную Безукладовым бутылку. Выпив и прожевав бутерброд, Колька вдруг сообщил:

– А знаешь, Сергеев, мне ведь хана… Прав был немец – закрывают мою лавочку.

– Ну и куда ты теперь?

– Да есть мысли… Но на все нужно время, а жрать надо каждый день; хорошо еще, что не женат, – никто с меня бабки не спрашивает.

– Да, это хорошо… – усмехнулся Сергеев.

Они еще выпили и помолчали. Безукладов барабанил пальцами.

– Что-то хочешь сказать? – спросил Сергеев.

– Скажу… если не обидишься? – Колька посмотрел ему в глаза. – Плюнь ты на нее! Из-за баб расстраиваться – последнее дело. У этого козла бээмвуха, баксы… А бабы в сорок лет не бывают идеалистками.

– Она не такая, старик. – Сергеев возразил, но как-то вяло.

– Брось, все они одинаковые… – Колька поиграл желваками. – Одно тебе обещаю: если этого сучка встречу, своей рукой ему мозги вышибу!

Ответить Сергеев не успел – в дверь позвонили.

Он открыл. На пороге стоял Генрих Иваныч.

– Привет, – обрадовался Сергеев, – ты как чувствовал – у меня уже Безукладов сидит. Заходи, вместе меня жизни поучите.

Бок не ответил на улыбку; похоже, он был здорово пьян. Молча пройдя в прихожую, Генрих плюхнулся на банкетку.

– Ты что, старик, все еще в запое? – спросил участливо Сергеев.

Генка молчал, уставясь перед собой невидящим взглядом. Из кухни показался Безукладов:

– Кто пришел?.. А-а, немец, здорово… Что это с ним?

– Не знаю… Ген, что случилось?

– Карл… погиб, – выдавил Генка и заплакал.

Бедный старый Карл, задумавшись, попал под машину – очень уж их много развелось в городке… Сегодня Генрих Иваныч закопал своего друга… ах, если бы он мог похоронить в той же яме воспоминания, что вчера еще грели, а теперь жгли ему душу.

– Мы с ним на Азовское море ездили… как он любил купаться… – Бок вздыхал, и глаза его вновь увлажнялись.

Приятели пили за упокой собачьей души и утешали, как могли, Бока, как вдруг опять раздался дверной звонок.

– Кто там еще?.. – Сергеев отставил невыпитую рюмку и пошел открывать.

Он отворил дверь и… вот уж кого он меньше всего ожидал увидеть, так это Моргулиса! В руках Гарик держал две большие сумки.

– Хай! – Моргулис вошел по-хозяйски, с обычным своим самоуверенным видом. Он поставил сумки: – Ну, чего застыл? Принимай жену.

Наташа действительно показалась в дверях.

Однако немая сцена оказалась скомкана: на кухне загремели стулья и вышли оба сергеевских собутыльника. Безукладов попытался оценить ситуацию, но Бок, неожиданно для всех, молча и яростно набросился на Моргулиса.

– Чего?!. Чего?!. – завизжал Гарик тонким голосом, увертываясь от пьяных кулаков.

Генку схватили за руки.

Моргулис истерически вопил:

– Сволочи, чего я вам сделал?!. Трое на одного… Наташка, уйми их!

– Будешь, гад, знать, как наших баб уводить, – мрачно пригрозил Безукладов. – Погоди, еще я до тебя доберусь…

– Каких баб? – вытаращился Гарик. – Кого я уводил?

– А с кем она была? – Сергеев кивнул на жену.

– Ты что, идиот? – Наташа выступила из-за Гариковой спины. – Ты что, не знаешь, с кем я была? Я тебе звонила каждый вечер… А где ты был, я не знаю. Из-за тебя, между прочим, Гарика сорвала.

– А ответчик?.. – недоверчиво возразил Сергеев.

– Ты посмотри, может, у тебя телефон не работает, – посоветовал Моргулис, приходя в себя.

Сергеев поднял трубку. Телефон молчал…

– Ну?

– Тьфу ты, черт!.. – вырвалось у него.

Похоже было, что недоразумение разъяснилось. Жена пошла переодеваться с дороги. Моргулис потребовал водки.

– А не боишься – за рулем-то?

– Плевать…

– Молодец, – похвалил Колька, – это по-нашему… Ты того… на Генку не обижайся, он сегодня Карла похоронил.

– Карла?.. А что за Карл, тоже немец?

– Молчи, дурак…

Чувствуя, что Наташе их попойка не в радость, сергеевские приятели довольно скоро засобирались. Моргулис объявил, что в Москву сегодня не вернется, и они решили продолжить у Безукладова.

Сергеев провожал их до двери:

– Вы уж извините, мужики, я дальше пас…

– Понятно, понятно…

– Гарик, ты меня прости… И спасибо тебе за помощь.

– Если что – обращайтесь, – небрежно ответил Моргулис.

После их ухода жена разбирала сумки. Она была не в духе и потому без почтения хлопнула на стол стопку пластинок: