Текст книги "Любовь без гарантий (сборник)"

Сесть на поезд было невозможно. У дверей каждого вагона творилось что-то невообразимое. Все кричали, толкались, пробираясь к узким дверям. Кто-то пытался затащить ребенка в окно, кто-то передавал узлы через головы людей… Поезда отходили, не дожидаясь, пока люди закончат посадку. Кто висел на подножке, кто цеплялся за поручни в надежде ухватиться на уходящий состав, кто рыдал, не в силах сдвинуться с места. Дети прижимались к матерям, боясь оторваться хоть на миг. Потому что оторваться – значило потеряться навсегда. Матери беспомощно метались по перронам…

С каждым новым составом возможность уехать представлялась все более нереальной. Люди постоянно прибывали, паника нарастала, никто не знал, будут сегодня еще поезда или нет.

Товарняк шел, не останавливаясь, а лишь немного сбавив ход. Семен стоял в самом конце перрона и считал вагоны. Просто так, бездумно. Сначала безо всякого смысла, а потом загадал: если будет двадцать восемь, то мне повезет! В чем повезет, когда, он не уточнял. Да и вряд ли понимал вообще, что есть везение в такой ситуации. Вагон двадцать седьмой остановился перед ним. Состав почему-то затормозил и прямо напротив него оказался полупустой вагон с сеном. На сене сидели ребята, щелкали семечки и с интересом наблюдали за жизнью перрона. Как будто они были из другого мира: спокойные, расслабленные…

– Слышь, пацан! – один из мальчишек обратился к Семену. – Ты че, один?

– Я? – Семен оглянулся убедиться, к нему ли обращаются. – Да… один…

– Давай к нам…

Уговаривать не пришлось. Семен смело шагнул в вагон… Поезд неспешно покатился. За ним уже на ходу успел вскочить какой-то мужик с младенцем на руках и кое-как, повредив ногу, запрыгнула женщина, видимо, мать того младенца… Она схватилась за ушибленную ногу и завыла. Муж цыкнул на нее, сунул ребенка и громко заматерившись, рухнул в сено…

– Ребят, а длинный состав? Не знаете? – зачем-то спросил пацанов Семен.

– За нами последний вагон. А что?

– Выходит, всего двадцать восемь?

– Не знаю… Мы не считали…

Так началась взрослая жизнь Семена. Без юности, без отрочества… Из детства – сразу в суровую взрослость. Резко: без подготовки, без перехода, без чьей-либо помощи…

Воровать он научился быстро. Другого способа выжить в той ситуации у него просто не было. Жизнь мотала мальчишку по стране. Как он пережил весь тот ужас? Как не умер от голода, страха, холода, одиночества? Похоже, он и сам не мог бы ответить на эти вопросы. Уже спустя долгие годы, будучи в преклонном возрасте, он, вспоминая те времена, терялся сам. Не мог вытащить из памяти тяжелые фрагменты той поры. Как ни силился, как ни напрягался – не мог. Видимо, психика обладает какими-то защитными механизмами, которые позволяют забыть что-то страшное, плохое, неприятное… Иначе как справиться с теми тяжелейшими переживаниями, которые одолевали его тогда?

Мальчик, который всегда был в центре внимания, купался в ласке и любви всех членов семьи без исключения, который не знал отказа почти ни в чем… Он вынужден был скитаться, голодать, унижаться, воровать, подвергаться оскорблениям и побоям, нищенствовать, попрошайничать, преступать закон…

Долгими холодными ночами, забившись в угол какого-нибудь грязного вагона, случайно оказавшегося на запасных путях Богом забытой станции, он представлял свою семью… Где они? Что с ними? Как устроились? Живы ли, здоровы? Вспоминают ли о нем, ищут ли? Особняком в этих мыслях стояла мама. Добрая, нежная, понимающая… Ему всегда казалось, что она относится к нему иначе, чем к другим своим детям. Нет, понятно, конечно, что он единственный мальчик и отношение к нему другое… И все же… Мысли о маме вызывали у Семена такое явное ощущение тоски, душевной боли, страдания, что он запрещал себе думать о ней… Ну насколько это у него получалось…

В первый раз в тюрьму он попал в семнадцать, сразу после войны. Судья никак не могла определиться, в «малолетку» его направить отбывать наказание или во взрослую зону. Судьей оказалась женщина. И по женской своей сути она остро жалела парнишку, то ли сироту при живых родителях, то ли просто несчастного подростка, искалеченного войной. Но в ту пору почти все судьбы были переломаны военным временем, и жалости на всех не хватало. С преступностью же боролись во все времена. Закону нет дела ни до чего. Набедокурил – отвечай! Преступил – понеси наказание! Определили тебе наказание – отбывай! А сирота ты, или бедный-несчастный, или бес тебя попутал, закону все равно. Нет, ну есть, конечно, что-то типа «смягчающих вину обстоятельств». Только это срабатывает при наличии адвокатов, грамотно выстроенной линии защиты, при том, что кто-то стоит за тобой, что кому-то ты нужен, что кто-то беспокоится о тебе, заботится, стремится облегчить твою участь…

Сеня же был один. Те пацаны – подельники, что шли с ним по делу, не в счет. Такие же одинокие, несчастные, никому не нужные. Такие же отверженные, брошенные, кинутые судьбой на ее же произвол… Такие же озлобленные, агрессивные, переполненные ненавистью. Ненавистью и… жаждой любви. Но от отсутствия этой самой любви, от неутоленной этой жажды еще более злые и жестокие…

Все же Семена определили в малолетку. Судья сочла, что лучше уже через год-два перевести осужденного во взрослую тюрьму, чем сразу кинуть его на растерзание матерых зэков.

И пошло-поехало… Из зоны в зону, из одной в другую. Попытка бегства – новый срок, неповиновение начальству – карцер, несоблюдение внутренних распорядков – разборки с авторитетами.

Последние лет десять мыл золото. Сам стал авторитетом. В общей сложности он отсидел двадцать три года. Вышел худым, лысым, с посеревшим пятном. Кличка «Пятно» приклеилась к нему прочно.

К строительству дома Иван подходил обстоятельно и серьезно. Выбор места, проект, работа с архитектором – все требовало времени, сил, умственных и моральных затрат. Ирина включилась в работу сразу. Взяла на себя переговоры с проектировщиком, поиск строительной бригады. Занималась всем, чем только могла, не оставляя при этом основной своей работы. По-прежнему курировала сеть кафе и занималась дальнейшим развитием бизнеса. Пацаны, казалось, принадлежали сами себе. Учеба, уроки, какие-то спортивные занятия… Ими вплотную никто не занимался. Однако уважение к матери и отцу сыграло большую роль в воспитательном процессе. Набедокурить боялись, потому что гнев отца мог быть страшен, а проигнорировать ученические обязанности означало огорчить мать, что тоже было бы крайне неприятно…

Таким интересным образом каждый существовал вроде бы сам по себе, но тем не менее все вместе делали единое дело: укрепляли бизнес и работали над сплочением семьи под новой крышей.

Правда, с чувствами Ирины к мужу лучше не становилось. Она по-прежнему и даже сильнее прежнего уважала и ценила его, но сердце все чаще оставалось спокойным при взгляде на мужа, и желание близости возникало все реже.

В один из вечеров, когда все же, невзирая на Ирино охлаждение, интимная ситуация сложилась удачно, лежали они с Иваном расслабленные и умиротворенные. Иван, поцеловав Ирину в живот, тихо спросил:

– Когда начинаем работать над продолжением рода?

Она, находясь в сладкой полудреме, слабо удивилась:

– Над чем работать?

– Ну помнишь, ты же обещала: дом построим – поговорим о девочке.

– А… Ты об этом?

– А что, разве ты забыла свое обещание?

– Ну не обещание… Так… был разговор. И что?

– Я думаю, время пришло…

– Слушай, Вань, поздно уже, наверное, мне рожать. Все же тридцать шесть уже…

Он не слушал возражений:

– Дом скоро готов будет. Так что сопротивление бесполезно.

Спокойно так сказал, уверенно. Еще раз чмокнул ее куда-то в бок, улегся, крепко обняв Ирину, и сладко засопел… А она долго не могла уснуть. «Надо же, не оставляет он свою идею! Неужели опять рожать?! Как же я устала! Ну ладно, работа. Она мне по душе. Дом тоже. С ним все понятно. Это необходимость, это основа существования семьи. Но ребенок?! Третий?! Нужно ли? Зачем? И нет никакой уверенности, что получится девочка. А если снова пацан? Четвертый мужик в семье – это немыслимо!»

Но чем больше сопротивлялась, тем острее понимала, что Ивана не переубедить: раз задумал – значит, выполнит. Естественно, никто ее насиловать не будет, но по опыту она знала, что уговорит, убедит, уломает…

С Семеном Львовичем Иван познакомился случайно. Сидел как-то с партнерами в ресторане после очередных переговоров. Ресторан был из старых, отремонтированных на современный лад. Правда, прежние традиции были успешно соблюдены в отделке, сервировке и имидже официантов.

Кухня предлагалась русская. Пели цыгане, вся обстановка располагала к расслаблению, отдыху и хорошему аппетиту.

Иван, редко и мало выпивающий, любил заказать граммов сто хорошего коньяку и, как правило, тянул по глотку целый вечер, наслаждаясь не столько вкусом, сколько ароматом напитка. Еду предпочитал нежирную и вообще ел немного. Не потому, что уж как-то особенно следил за фигурой. Нет, конечно. Просто, наверное, привык со студенческих лет обходиться малым количеством пищи. Причем простой пищи. Для него не было проблемой поужинать гречкой с жареной колбасой. Или ограничиться утром бутербродом и яйцом. Либо творогом. У них в семье не были приняты ни разносолы, ни деликатесы. И не по каким-то идеологическим соображениям, а потому, что так получалось. Ирина всегда была занята не меньше мужа и заботы по ведению домашнего хозяйства старалась минимизировать. Часть хлопот ложилась на детей: магазины, прачечная, вынос мусора, оплата за квартиру… А готовка, конечно, лежала на Ирине. Поэтому кастрюля ухи или щей всегда присутствовала в холодильнике, а пельмени, сардельки и куриные ноги являлись залогом сытого существования всей семьи. Никаких пирогов, котлет и прочих сложных и долгих в приготовлении блюд Ирина не признавала.

Она неоднократно предлагала мужу:

– Давай возьмем помощницу по хозяйству. Готовить будет, убираться…

Иван возражал:

– Ир, ну сама подумай! В нашей малогабаритке еще один человек толкаться будет. Самим негде повернуться. Вот в дом переберемся, тогда да, согласен. Возьмем и повариху, и уборщицу, и рабочего по двору. А пока сама справляйся!

На это трудно было возразить что-либо, тем более что в еде все были неприхотливы, всеядны и никаких замечаний хозяйке не делали.

В ресторанах Иван тоже особо не гурманствовал, заказывая обычно салат и кусок мяса. Десерт, правда, любил. Брал мороженое или фрукты со взбитыми сливками. А порой и то, и другое разом.

В тот вечер сидели долго. Слушали цыган, в который раз заказывали чай.

Один из партнеров отошел к соседнему столику поздороваться с кем-то из знакомых. Там шумно размещалась большая компания. Он отвел пожилого мужчину в сторону, побеседовал несколько минут и вернулся к Ивану вместе с незнакомцем.

– Познакомься, Иван! Это Семен Львович, очень уважаемый и авторитетный человек, мой давний друг… А это, – жест в сторону Ивана, – мой партнер по автомобильному бизнесу, классный парень. Я думаю, вы найдете общие интересы, общий язык и вообще… подружитесь.

Они действительно подружились. Если такое слово может быть применено к отношениям авторитета и предпринимателя. Внешне, наверное, походило на дружбу. Часто встречались, ходили на концерты, ужинали вместе в ресторанах.

Состоялось и знакомство семьями. Элеонора, супруга Семена Львовича, очень сблизилась с Ириной. Ирина же с трудом выносила многочасовые посиделки с новыми приятелями. Терпела все эти выходы в свет скорее из уважения к возрасту новых знакомых, нежели из истинного интереса. Дома ждали сыновья. С утра надо было торопиться по делам, хотелось отдохнуть, лечь, расслабиться, но культурная жизнь вечерней Москвы была настолько насыщенна и разнообразна, а Семен Львович столь настойчив в своих приглашениях, что Ирина, сдерживая раздражение, подчинялась. Они бесконечно ходили на выступления любимых Семеном Львовичем артистов с обязательным продолжением вечера в ресторане. Частенько он приглашал Ивана с Ириной в различные компании, знакомил с новыми людьми. Новые знакомые, в свою очередь, тоже приглашали их куда-то. Надо было отвечать тем же. Поэтому Иван все чаще и чаще собирал гостей то на работе, то в ресторанах, а то и во дворе своего пока еще недостроенного дома. Круг знакомых ширился, связи росли, дружба с Семеном Львовичем укреплялась.

Элеонора любила рассказывать о своей жизни. Причем рассказывала она всегда с налетом печали и усталости, делая акцент на мнимых трудностях, которые ей пришлось пережить с Семеном. Может, трудности, конечно, и не были мнимыми, однако, глядя на ее жизнь, трудно было представить, что она в чем-то нуждается и что есть у нее какие-то проблемы, кроме неких недомоганий, свойственных ее возрасту.

Тем не менее речь ее всегда была пересыпана ахами, вздохами, восклицаниями типа: «как я устала!» или «Ирочка, знала бы ты, как он мне надоел». «Он» – это, понятное дело, Семен.

История встречи Семена и Эли выглядела довольно романтично, но рассказывали они об этом по-разному. Эля – с грустью, Семен – восторженно. Восторженность Семена вполне можно было понять. Эля была чуть ли не единственной его любовью в жизни. И уж совершенно точно – первой. Настоящей первой любовью, которая случилась с ним в сорок лет.

Отсидев двадцать три года, вернулся он в родные края. Ни кола, ни двора, ни родных, ни семьи. Квартиру их заняли другие люди, соседей – и тех не найти. Сколько ни посылал запросов в поисках своих родных, ни о ком никаких сообщений не поступало. Правда, след одной из сестер проклюнулся было где-то в Красноярском крае, но ни средств на поездку, ни других возможностей для встречи тогда не было. Так и канула история его семьи в небытие… Так и не узнал он ничего о своих близких.

Зато вольная жизнь закружила! Она бурлила вокруг него неизведанными прежде красками: большими магазинами, красивыми женщинами, свободой передвижения и действия.

Ему, видимо, от рождения была свойственна тяга к красоте, к эстетике. Не прививал ведь никто. В детстве – бедность, в отрочестве – скитания, в зрелые годы – тюрьма. До красоты ли?! Но жила, видно, в нем потребность к обладанию хорошими вещами, к наслаждению музыкой, живописью, произведениями искусства, ювелирными украшениями.

Он понимал толк в бриллиантах, ценил вокальное искусство, умел наслаждаться хорошей едой. При всем при этом статус авторитета, с которым он вернулся с зоны, накладывал определенные ограничения на его жизнь. Более того, он требовал некоей аскетичности, а именно: скромности каждодневного бытия, отсутствия всего дорогого, в том числе богатой квартиры, хорошей машины.

И если в зрелые годы, после шестидесяти пяти лет, Семен Львович все это себе уже позволял, то тогда, по возвращении – ни-ни! Все строго. Все по правилам. Все по понятиям.

Часто ходил в театры, на концерты. Особенно ему нравились народные белорусские и русские песни. Выступления хора проходили довольно часто, и Семен почти не пропускал случая побывать на них.

Там-то, на сцене, он и заприметил Элю. С длинной светлой косой, перекинутой на грудь, со вздернутым носиком, она старательно выводила мелодию, и это ее старание казалось Семену почему-то детским, трогательным и умиляло его, делало мягким и сентиментальным…

Женщин в его жизни было мало. Очень мало. Да и те, что были, не оставили особого следа в душе. Все как-то урывками, по-быстрому… Похоже, нормальных-то отношений ни с кем у него и не сложилось. Он и не представлял себе, что это такое – «длительные взаимоотношения между мужчиной и женщиной». С девушкой из хора ему хотелось именно отношений. Не сиюминутной связи, не легкого флирта, не быстротекущего романа, а именно длительных отношений, полноценных, глубоких. Но как подойти к ней, как приблизиться, он не знал. Долго мучился, представляя себя то за кулисами в ее гримерке, то в ожидании после концерта у служебного входа, то провожающего ее под ручку до самого дома… И в конце концов пошел по стандартному пути: букет от восторженного поклонника после каждого концерта.

Когда он первый раз подошел с цветами, она даже не поняла, что это ей незнакомый мужчина букет протягивает. Оглядывалась по сторонам, думая, что, скорее всего, кому-то из соседок предназначен знак внимания. Но соседки тоже недоумевали. Иногда, редко, правда, кто-то из своих дарил цветы на выступлениях. А поклонников, как правило, не было. Они же – хор. Большая масса, из которой никто ничем особо не выделяется. Солисты – другое дело. Тут все ясно. И поклонники, и долгие аплодисменты, и крики «браво» и даже любовные записки, запрятанные в зелень букетов… А девушек из хора редко кто баловал вниманием, если только свои.

Мужчина не был своим, но тянул цветы именно Эле. Тянул и смущался.

Эля тоже засмущалась, приняла букет и долго за кулисами не могла отдышаться от накатившего вдруг волнения. Что за мужчина? Откуда он? Странный какой-то. Почему ей? Она не солистка. Непонятно.

Когда букет стал появляться на каждом выступлении, Эля заволновалась по-настоящему. Никаких записок, правда, не было, и она не знала, что думать.

Дома муж удивленно глядел на цветы и строго вопрошал:

– Откуда?

Эля отвечала честно:

– Дарят на выступлениях.

– Лучше бы денег больше платили, чем веники эти бесполезные, – сквозь зубы реагировал он, делая равнодушный вид. Якобы ему были неинтересны все эти лютики-цветочки. Но на самом деле замечал всегда, криво ухмылялся и едко язвил:

– Да! Теперь ты у нас настоящей артисткой заделалась.

Эля не обижалась. Она привыкла. К неуважению, к равнодушию. Терпела ради сына. Зря, наверное…

Ну так вот… Семен смелел раз от раза. То ручку ей пожмет во время передачи букета, а то и поцелует кончики пальцев… И только смотрит! И пятно на его лице темнеет при взгляде на нее!

А потом все же решился. Подождал ее у выхода из театра, спросил разрешения проводить, познакомился. Долгие ухаживания – не его стиль. Не знал как, не умел, не имел опыта. Поэтому сразу, что называется, быка за рога. Она и не сопротивлялась особенно. Так… неуверенно как-то, слабо попыталась отговориться в первый раз, мол, я замужем и все такое. Но он не услышал или сделал вид. Короче, спустя полгода Эля, уже будучи беременной, ушла от мужа и вышла замуж за Семена.

Нельзя сказать, что она оставила мужа легко и без сомнений. Конечно, это не так. Но Семен напирал так мощно, что сил сопротивляться у Эли не оставалось. Тем более что беременность, случившаяся чуть ли не на первом месяце их связи, основательно выбила ее из колеи. Токсикоз и недомогание, слабость и плаксивость, с одной стороны. Безудержная и какая-то даже животная радость Семена от осознания себя будущим отцом – с другой… Новые ощущения навалились мощной волной и заполонили Элю без остатка.

Муж почему-то быстро сдался, сник, не особенно и держась как будто за Элю и за сына. Как принято говорить, не боролся за свою семью. Элю немного удивляло это и в то же время успокаивало, поскольку оказалось, что ситуация разрыва потребовала гораздо меньше душевных затрат, чем Эля предполагала изначально.

Только потом, спустя долгие-долгие годы, Семен рассказал, что у него с ее мужем состоялся сложный разговор, и что Сеня чуть ли не отступную платил ему, потому что тот никак не хотел уходить подобру-поздорову и даже грозился дружков привлечь… Но Семен смог каким-то образом полюбовно закрыть вопрос… На то он и авторитет! И первый муж Элеоноры никогда новую семью своей супруги не беспокоил, только переводил на сына положенные алименты. И все…

Тогда ничего этого Эля не знала и с удивлением обнаружила в своем не слишком-то учтивом и ласковом супруге новые черты: он перестал грубить ей, перестал оскорблять и даже как будто зауважал. Может, он, конечно, всегда уважал, скрывал только… А теперь скрывать перестал. И всех скандалов, которые, как правило, сопровождают развод, им удалось избежать.

И только спустя много-много лет Эля узнала истинную правду.

А тогда… Тогда она на шестом месяце беременности официально расписалась с Семеном.

Было ли для него это нарушением воровских канонов? Наверное… Но Семен не сомневался в своем решении ни на минуту.

Он, не знавший толком ни женской ласки, ни своей мужской силы, влюбился так, что все условности меркли перед мощью его чувства.

– Элька! Я обожаю тебя! Ты для меня все! Понимаешь, все! Бросай работу! Не будешь ты больше работать! Хочешь петь – пожалуйста! Только для души, для меня, но не как заработок. Уж я-то смогу обеспечить и тебя, и детей…

Эля не знала, как реагировать. Вроде бы здорово – не зависеть от работы, от расписания концертов, гастролей, навязанного репертуара. А с другой стороны, чему себя посвятить? Сидению с детьми? Ухаживанию за новым мужем? Понравится ли ей такая жизнь?

Она была практически одного возраста с Семеном, ну буквально года на два-три моложе. К тому времени на сцене она провела уже лет семнадцать, а то и все двадцать. Устала, конечно. Но запрет на работу был неприятен ей своей категоричностью и безвыходностью. Нет – и все! Не обсуждается. Это он только предлагал в мягкой форме, мол, не надо бы тебе больше работать… Мол, хватит уже… На самом же деле за этими обтекаемыми формулировками скрывалось жесткое, непоколебимое и необсуждаемое решение.

И долгие годы Эля мучилась сомнениями: а правильно ли она поступила, связав свою жизнь с таким непростым человеком.

Навыков общения с детьми у Семена не было никогда. Да и в отношениях с Элей он частенько срывался на прямой диктат, чем пугал ее до слез… Бывало, что Семен уходил в бега, мотаясь по стране, а Эля коротала долгие месяцы в одиночестве… Случалась и необходимость прятать семью… И тогда Эля с детьми по нескольку недель не выходила из каких-то съемных, как правило, убогих, грязных, захламленных квартир… На ее глазах проходили и сходняки, и жесткие разборки…

Эля порой проклинала свою судьбу. Прижмет, бывало, к себе детей – двенадцатилетнего Валентина и малютку Сонечку, обнимет их и держит в крепких объятиях своих долго-долго… Не отпускает. И заплакать боится, и сдержать слезы сил нет…

А Семен то прячется, то шифруется, то разъезжает по стране…

Потом, спустя годы, устаканилось вроде бы. И не сказать, чтобы Семен угомонился. Нет. Он-то как раз развил бурную деятельность. Был везде. Где споры, у кого проблемы – он тут как тут. Не сам, конечно, напрашивался, а как положено: попросят разрулить конфликт – пожалуйста. Он же авторитет. Он правильный, справедливый, мудрый.

В его голове постоянно рождались новые схемы, какие-то хитросплетения, логические многоходовки. Он постоянно находился в движении, в поиске новых путей добычи денег. Казалось, ему мало того, что он имеет и так, без усилий. Надо было больше. Дочка росла, требовала нарядов и украшений. А он не мог отказать единственному ребенку. Видимо, дочь и была истинной причиной более-менее размеренного образа жизни, который с годами выработался у него.

Сонечка, сама того не сознавая, создавала такой микроклимат в семье, что не хотелось Семену никуда уезжать надолго. Тем более что, взрослея, она часто обращалась к отцу за советами, и он с удовольствием анализировал все ее сначала детские, потом подростковые, а затем уж и вовсе девичьи ситуации. Именно он, а не Эля. Это льстило Семен у, укрепляло и без того высокий авторитет и грело, очень грело… Кроме того, Сонечка много читала, и они вместе с отцом частенько разбирали сложные задания по литературе, или спорили над какими-то неоднозначными умозаключениями классиков, или, дискутируя, составляли план сочинений…

Семен, перечитавший на зоне всю библиотеку, обладал поистине энциклопедическими знаниями и был несказанно горд тем, что имеет возможность быть полезным своей дочери в качестве литературоведа и критика.

У старшего сына Эли подобных интересов не было. Ему бы погонять с пацанами в футбол или на великах выбраться за город… Не до учебы… Семен с ним особенно и не занимался. И беседы воспитательные не были приняты у них. Все воспитание ограничивалось жестким, тяжелым взглядом, который выдерживать пацану никогда не удавалось. Так иной раз глянет на него Семен, если тот мать огорчит своим поведением или замечание какое из школы принесет, что никаких других педагогических приемов и не требуется… И взгляд этот пацан долго помнит… И на какое-то время все успокаивается. Учеба более-менее приходит в норму, поведение возвращается в приемлемую колею… Потом опять, правда, все снова-здорово. Но ничего, справлялись…

Появилась возможность выезжать за границу. И Семен стал вывозить свою ненаглядную Элю на лучшие курорты мира. Она капризничала: там жарко, тут скучно, здесь – надоело, но ездила постоянно. Вздыхала, уставала от перелетов и переездов, но путешествовала исправно.

Поскольку статус Семена Львовича был далеко не местечковый, а скорее, общегосударственный, то по делам своим он разъезжал по стране много и часто, и наиболее посещаемым городом являлась Москва.

В этом месте рассказа Семена о своей жизни Ирина начинала сомневаться. А поскольку жизнеописание происходило неоднократно, то устами Элеоноры, то Семена, Ирина только укреплялась в своих сомнениях. Ей было странно: почему он сам едет к кому-то, а не к нему? Раз уж он такой великий, как хочет себя представить.

Не сам ли себе придумал Семен Львович этот статус, значимость, незаменимость? Не продолжает ли эксплуатировать прежний образ, утратив в настоящем времени его актуальность? Насколько же он одинок или неудовлетворен жизнью, если так отчаянно стремится к общению, столь рьяно навязывает свое общество?

Во время этой своей беременности Ира с удивлением отмечала несвойственную ей подавленность, нежелание двигаться, действовать, равнодушие к окружающим.

Ей редко было хорошо: или нездоровое спокойствие, когда все безразлично, или непонятное раздражение даже на привычные действия ближних. Слишком громко елозит стул под старшим сыном, зачем так много кладет сахара в чай младший, почему муж опять разбросал свои носки по спальне, а не донес их до стиральной машины.

Работа немного спасала, отвлекая от мыслей о собственном состоянии. Однако, такого количества замечаний и недовольства от своей начальницы ее сотрудники не получали никогда. Ей старались угодить, выполнить вовремя все поручения, предвосхитить новые задания… Порядок и чистота поддерживались кругом идеальные, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева Ирины Степановны или не навлечь на себя наказания…

Как бы там ни было, но такое полуболезненное самочувствие и соответствующее поведение Ирины пошло на пользу бизнесу. Работа магазинов и кафе заметно оживилась, новые идеи успешно претворялись в жизнь, люди работали энергично и старательно.

Семья перебралась в новый дом. Он понемногу приобретал черты уютного жилища, хотя Ирина занималась домом скорее по остаточному принципу. Здоровье требовало повышенного внимания, дополнительных обследований, медицинского сопровождения.

На этом фоне постоянные выходы в свет с Семеном Львовичем стали не просто тяготить Ирину, а сделались буквально непереносимыми. Но Иван почему-то никак не мог отказать Семену Львовичу и покорно разделял с ним досуг, далеко не всегда того желая.

Ирина недоумевала:

– Вань, ну почему мы не откажем ему?! Мне тяжело. Ты понимаешь, я устаю… Причем от всего: и сидеть долго мне тяжело, и стоять неудобно.

– Ир, ну а что делать? Он такой человек… – Иван задумался, подбирая слова, – значительный… Он очень важная персона в нашей жизни. Как ему отказать?

– Вань! Ну чем он важен? Чем? – Ирина раздражалась, повышала голос.

– Да что ты понимаешь? Вести бизнес в наши дни и в нашей стране, думаешь, просто?!

– Ну вели же мы наш бизнес без него!

– Да… Вели. Но теперь Бог дал нам знакомство с ним. Зачем-то ведь нам это надо. Я его использую, как мне удобно.

– Что? – Ира не поверила своим ушам. – Что? Ты его используешь? Да как бы не так! Это он тебя имеет, как хочет. За ресторан заплати, цыган отблагодари, ко дню рождения подари то-то и то-то… Да не просто что-то, а сам знаешь что… То часы золотые, то бриллианты, то автомобиль. Так кто кого использует?! – Ирина начинала нервничать.

Иван, не находя ответа, злился, внутренне соглашаясь с женой. Но внешне ни показать это, ни признать не решался, поэтому грубил и обрывал разговор:

– Слушай! Не лезь в мужские дела! Вечно норовишь сунуть свой нос куда не просят!

Ирина замыкалась в себе, плакала, обнимала свой живот и изнемогала от дискомфорта. Господи! Ей и так проблем хватает: мало того что Семен Львович достает своими вечными гулянками, так еще и с мужем из-за него приходится ссориться!

Элеонора периодически жаловалась Ирине на «закидоны» своего мужа. Закидонами она называла все его подозрительные контакты с женщинами. А поскольку контакт с любой женщиной казался Элеоноре подозрительным, то жаловалась она часто.

– Ирочка, ты представляешь, мой Сеня под старость совсем дураком стал.

– Да что вы такое говорите, Элеонора?

– Ты только послушай, что он опять задумал! Помнишь, в прошлом году он все певицу одну опекал?

Как ее? Забыла… Ну такая черненькая, остроглазенькая… Она еще на моем дне рождения выступала.

– А! Марина, что ли?

– Да-да, Марина!

– Помню я ее. Но только что вы имеете в виду под словом «опекал»?

– Ой, Ирочка! Ну он же вечно чем-то занят: то спонсора ищет, то концерты помогает организовывать, то к своим знакомым продюсерам пристраивает певичек этих…

– Ну да, я в курсе. Ну и что? По-моему, он просто неравнодушен к вокальному искусству. Вот и помогает, чем может.

– Ирочка! Ну ладно бы просто помогал. Помог – и все! Так ведь нет. Он будет разговаривать часами по телефону, будет с кем-то встречаться, кого-то убеждать, уговаривать, убалтывать… Он будет ворочаться по ночам, мысленно выстраивая возможные пути переговоров… Потом эти певички начинают его благодарить, объясняться в любви. Он все принимает за чистую монету. Вот и Марина эта… Ладно бы на концерт пригласила. Так нет. Она его и в ресторан, и к себе на дачу, и какие-то разговоры у них бесконечные, и то за ручку его возьмет, то приобнимет…

– А он как это воспринимает?

– Он?! Да радуется, как ребенок. Искренне считает, что в него влюбляются эти молодые женщины… Ходит гоголем, на меня покрикивает… Короче, говорю же: дурак дураком…

Она вздохнула. Потом продолжила:

– Так вот, пригласила она его к себе на концерт. Так он с этими билетами носится, как курица с яйцом. Там пригласительный на два лица. Но лично я идти не собираюсь.

– Ой, Элеонора, по-моему, вы обманываетесь. Думаю, что не только вы, но и мы с Иваном вынуждены будем пойти на концерт.