Текст книги "Кровь молчащая"

Устало опустившись на стул, Сергей Петрович, казалось, успокоился, остыл. Его жалкая поза наполнилась фатальной отрешённостью и безысходностью. Вмяв давно погасший окурок в объёмную хрустальную пепельницу, он приложил дрожащие ладони к вискам и с надрывом в голосе произнёс:

– Ты не коммунист ещё, Шура? Нет? Да, да, вспомнил, ты не просился ещё в партию. Шура, ты вот что. Ты пока и не пробуй, не просись, не пиши заявлений. Не нужно сейчас, чтобы твои бумаги с биографиями изучали, чтобы семью нашу ковыряли. Не время. Не лезь под прицел… Куда я вёл народ все эти годы? К этому ли мы стремились?.. Чёрт. Эти головные боли после контузии. Как же я устал от них… Я всегда отвечал за свои убеждения, сынок, был искренен, честен перед товарищами по партии. Гнилые истины наступают на пятки. Всё, что мне остаётся, так это дожить свою жизнь достойно, так, чтобы кто-нибудь когда-нибудь написал, сказал или хотя бы подумал про меня: «Он был честен к России. Он был верен правде…».

Ближе к полуночи, сопроводив до дивана крепко выпившего Сергея Петровича, заботливо укутав его толстым пуховым одеялом, Шура присел напротив за письменный стол и зажёг пыльную, оплывшую свечу. Рваными жёлтыми всполохами её колеблющееся от сквозняка пламя выхватывало из темноты портрет молодой ещё смеющейся Нины, а также фигуру злого, широко распахнувшего крылья бронзового орла, чернильницу на малахите, разбросанные листы бумаги и стеклянный пузырёк, наполненный шариками белых пилюль.

Чередуя звучный дребезжащий храп с мгновениями полной тишины и неподвижности, Сергей Петрович спал, но казалось, что он скорее пребывает в забытьи, в состоянии болезненном, пронизанном еле разборчивым бредом и тревожными видениями. Он бормотал что-то об усилении дисциплины в Красной армии, о тяжелом положении на Полтавском участке фронта, о необходимости нанесения противнику флангового удара второй бригадой сорок шестой дивизии. Он гневно, обрывками фраз приказывал расстреливать за отступление и дезертирство, а пойманных немедленно доставить в ближайший штаб или военный комиссариат. Ступни его ног непроизвольно содрогались, а кончик указательного пальца правой руки, видимо, ища спусковой крючок, то и дело с силой впивался в ладонь.

Взяв простой карандаш и свободный от записей лист бумаги, Шура хотел было что-то зарисовать, но внимание его привлекла торчащая из-под кожаной папки неаккуратно вырванная из блокнота страница. Быстро отложив папку в сторону, Шура подвинул страницу ближе к себе и стал сосредоточенно вчитываться в написанный рукой Сергея Петровича текст:

«…Среди достойных рыцарей… был молодой дворянин из дипломатического корпуса Эльзаса, в Лотарингии… В документах тех времён, а также в документах, датированных средними веками, он и его потомки упоминаются как Изенбург-Меерхольц-Назарене… Когда же наши предки оставили Германию, они уже использовали сокращенный вариант фамилии – Меерхольц.

Наш прадед Людвиг привез Штаммбух с собой в Россию, аккуратно, с точностью переписав в нее историю возникновения рода, производя в ней записи и завещая это делать нам. Еще проживая в Германии, он установил, что точные даты и аспекты того крестового похода, а также некоторые генеалогические данные зарегистрированы в архиве Земли Гессен, подтверждены документами, идентифицированы и доступны. Копии этих бумаг, а также золотой Иерусалимский крест, который, согласно общепринятому стандарту военной компании, носили участники крестовых походов, находятся у семьи Меерхольц (ветка нашего рода), оставшейся в Германии. Там же хранятся и предыдущие тома Штаммбух»…

Расстегнув ворот рубахи, смахнув со лба появившиеся капли холодного пота, Шура застыл в оцепенении. Взгляд его коснулся с треском пляшущего пламени свечи и гипсового бюстика Карла Маркса, подглядывающего за происходящим из-за раскиданных по этажерке книг и журналов. Перечитав текст ещё и ещё раз, Шура хотел было спрятать листок за пазуху, но, ощутив в себе жжение совести и стыда, быстро передумал. Присев на корточки перед диваном, он потолкал, потормошил Сергея Петровича и, приблизившись к незакрытому одеялом уху, задал мучившие его с детства вопросы:

– Где книга, дядя? Откуда у Вас эти данные? Что стало с книгой? Отец велел мне обязательно найти Штаммбух! Да проснитесь же Вы!

Получив взамен недовольное, несвязное мычание и грубую матерную брань, Шура неторопливо вышел в кухню, заварил кружку крепкого чёрного чая и с досадой уставился на обглоданные перепелиные косточки, чинно лежавшие в грязной тарелке на столе:

– Черт, я ведь ещё так молод! Почему же я так смертельно устал?..

ПОЛИТУПРАВЛЕНИЕ ГЛАВСЕВМОРПУТИ при СНК СССР.

РЕШЕНИЕ НАЧАЛЬНИКА ПОЛИТУПРАВЛЕНИЯ ГЛАВСЕВМОРПУТИ при СНК СССР.

29 июля 1937 г.

Об исключении из партии Меерхольца Сергея Петровича.

МЕЕРХОЛЬЦ, СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ – член ВКП(б) с 1904 года, партбилет № 1260915, по социальному положению служащий, рождения 1882 года, образование высшее юридическое. До 5 июля 1937 года работал Начальником Центрального Планово-Экономического Отдела Главсевморпути.

Установлено, что в системе Главсевморпути Меерхольц вёл подрывную работу против партии и советской власти:

1) Подбирал в аппарат людей из троцкистского и меньшевистского лагеря. (Журкевич О.Л., Лебеденко Л.Н., Фельдман Г.А.), опираясь на них, Меерхольц вёл свою подрывную работу.

2) Возглавляемые Меерхольцем предприятия умышленно доводились до убытков и развала (Таймырский трест Севморпути и Центр. План. Эконом. Отдел).

3) Меерхольц вёл агитацию в пользу Троцкого, распространял контрреволюционные слухи.

Как разоблачённого врага народа Меерхольца Сергея Петровича ИЗ ПАРТИИ ИСКЛЮЧИТЬ.

НАЧ.ПОЛИТУПРАВЛЕНИЯ

Главсевморпути

При СНК СССР – С.А. Бергавинов

1938 год. Москва

Дождь в апреле всегда немного загадочен. Смена последних штрихов зимы на весну придаёт ему серые, сырые полутона и немногословность. Едва родившись из тяжёлой тёмной тучи, он летит до поверхности земли мелкими, словно пропущенными через сито каплями, которые легко поддаются как власти холодного ветра, так и внезапно прорезавшим воздух прямым солнечным лучам.

Мокрые ветки сирени хвалятся пузатыми, будто облитыми маслом почками. Мокрые скамейки парков и скверов не приглашают к отдыху, а напоминают прохожим о том, что следует прибавить шаг, поторопиться навстречу автобусной остановке или скоро нырнуть в гранитное чрево метрополитена.

Московские улицы теряют своё величие, важность. Наполняя одежды семенящих туда-обратно граждан холодной всепроникающей влагой, они вызывают у них заметное раздражение и озноб…

Шура же, напротив, любил такую погоду. Она вносила в его настроение особые оттенки. Она погружала в глубокие, длинные размышления, уносила в фантазии, заставляла откинуть прочь день сегодняшний и предаться свободным мыслям. Имея в наличии немного вольного времени, а это случалось довольно редко, Шура по-прежнему отказывался от передвижения общественным транспортом, предпочитая ходьбу. Длительную, до утомления в ногах ходьбу, позволяющую раствориться в артериях кипящих улиц. Или же, свернув в сырую немоту узкого переулка, остаться наедине с воспоминаниями, со своим верно идущим следом прошлым…

Шура шагал по Тверской-Ямской. Пройдя мимо дома, где проживал дядя Серёжа, он остановился, посмотрел по сторонам и направился к парадному. Поднявшись по промытым ливнем каменным ступеням, он попытался было придумать историю о том, как бы его встретили и что бы ему сказали. Но мысли эти моментально расплывались, расслаивались и убегали прочь. Слишком много вопросов оказалось в те дни без ответов, слишком много их возникло на одну голову, висело в пропитанном весенней влагой воздухе, мешало дышать, не позволяло предаться безмятежному сну длинными ночами. Шура снял шляпу и потёр кулаком лоб. Налетевший ветер уронил за воротник несколько капель холодной влаги. Стало невыносимо жаль и дядю Серёжу, и себя, и всех тех, кто ещё совсем недавно присутствовал с ним рядом, но кого уже невозможно было увидеть в дне сегодняшнем. Не увидеть никогда.

Самый важный человек в жизни Шуры, самый близкий друг, много лет назад заменивший ему отца, был навсегда потерян, уверенной рукой Палача вычеркнут из наступившего ныне времени. Безвозвратно сгинув в мрачных лабиринтах Лубянки, Сергей Петрович Меерхольц остался прочно вписан в историю кровоточащей большевистской России, навек наложив у Шуры в сердце печать неистребимой скорби и сожаления. Беззубая ненависть и злость сейчас тихонько дремали в нём, давая волю корёжащей, животной покорности и смирению перед случившимся.

Капли дождя попадали на щёки и обветренные губы. Пройдя по Тверской, миновав Театральный проезд, гостиницу «Метрополь», Шура оказался на Лубянской площади. Оттуда, пробравшись сквозь толпы пешеходов, под рычание моторов и режущие ухо сигналы проезжающего мимо транспорта, он быстрым шагом свернул на улицу Кирова. Тогда, пересекая трамвайные пути, про себя, как и прежде, он назвал её улицей Мясницкой. Именно так в его понимании было наиболее правильно.

Длинное чёрное пальто совсем не грело, а ботинки промокли насквозь. Это возвращало из воспалённой памяти картинки совсем, казалось, недавнего детства. Он вспомнил такую же дождливую весну семнадцатого года и переезд семьи в военный городок на окраину Саратова. Тогда его школа оказалась очень далеко и, чтобы успеть к занятиям, ему приходилось выходить из дома ещё по тёмному. До остановки трамвая Шура хлюпал ботинками по грязной дороге через лес, под горку, и затем пересекал старое городское кладбище. Сжав губы, трусовато щурясь, он пробирался сквозь шеренги покосившихся в разные стороны, будто зловеще пляшущих чёрных надгробий. Страхом, холодным липким страхом покрывались тогда его дрожащие щуплые плечи. Сейчас же, по прошествии многих лет, воспоминания эти вызывали у Шуры непроизвольную ухмылку…

Подойдя к назначенному месту встречи, встав под небольшой козырёк театральной кассы, Шура снял шляпу и стряхнул с её полей воду. Перечитав неровно наклеенные красочные афиши по много раз, он заметил, что стоит в самой середине лужи, и тут же сделал большой шаг в сторону. Дождь не унимался. Смеркалось. Тогда, недовольно взглянув на часы, Шура поднял воротник пальто и услышал за спиной приближающийся неровный стук каблучков. Резко обернувшись, он без труда выделил из толпы Екатерину – серый плащ, серые боты, купол серого зонта и румяные щёки:

– Шура, извини, я…

– Вот я не понимаю, что такое опоздать! И не пойму никогда! Я не располагаю достаточным временем… не желаю тратить время на встречи с тобой. На никчёмные, уже давно ненужные для меня встречи.

Екатерина по-детски вытаращила глаза и заверещала:

– Давно вернулся с Дальнего Востока? Ах, да. Сколько же мы не виделись? Три года почти? Я скучала, Шура, можешь поверить? Ты получал мои письма? Шура, миленький, поедем сейчас ко мне, нам надобно о многом поговорить, мне надо многое объяснить тебе, рассказать!

Он будто не слышал стоящую перед ним женщину. С недовольством, продолжая разглядывать промокшие насквозь ботинки, Шура отшатнулся от протянутой в его сторону руки и достал из кармана папиросы:

– Много, ох как много изменилось в Москве, пока меня не было. Вот и Мясницкую переименовали на Кирова. А с чего? С того, что для погребения Кирова на Красной площади похоронную процессию пустили по Мясницкой. Всего-то! Хорош повод для умерщвления целого пласта истории? Кто теперь, лет эдак через десять, вспомнит, что по улице этой сам Пётр Первый ездил в Немецкую слободу? Что князь Меньшиков на ней проживал? Что Мясницкая одна из первых в городе в конце прошлого века получила уличное освещение? Ну да ладно. Это всё бесполезная говорильня. К делу. Теперь к делу, Екатерина. Я пришёл, чтобы обсудить вопросы касаемо нашего с тобой расторжения брака. Более ничего. Ничего. Наш брак давно существует только лишь на бумаге. Нет никакого смысла сохранять его. Надеюсь, ты меня хорошо поняла.

У лица Екатерины возник белый носовой платок. Она съёжилась, захлюпала носом и сникла.

– В жизни черновиков нет, Екатерина. Не перепишешь набело день вчерашний. Ох, чёрт, спички намочил…

– Неужели ты ничего теперь не чувствуешь по отношению ко мне? Посмотри мне в глаза. Я знаю, что ты с недавних пор встречаешься с моей подругой Машей. С моей теперь уже бывшей подругой. Да, ты всегда ей нравился, и я это замечала. Как она могла так поступить, так воспользоваться, увести тебя…

Шуре всё-таки удалось зажечь спичку. Он поднёс её к лицу Екатерины, будто напоследок захотел рассмотреть его более внимательно. Маленькое мигающее пламя отразилось в испуганных серых глазах и, словно указывая на необходимость завершения диалога, скоро погасло. Запустив руки в широкие карманы пальто, подёргивая плечами от холода, Шура легко переключил своё внимание на суету бегущих от дождя людей, на проезжающие мимо автомобили, на запах надвигающейся весны:

– О чём ты, Катя, говоришь? Не тронулась ли ты умом?

* * *

1938 год. Москва. Из дневника Шуры Меерхольца:

«В моей голове появилась женщина. Да, да, вопреки грызущим меня сомнениям, вопреки отсутствующей в последние годы мысли о личном благополучии, о необходимости надёжных, серьёзных отношений. Ещё вчера я был уверен, что жизнь моя до самой последней её капли будет заполнена одиночеством. Что мой удел – наблюдать за семейной устроенностью моих сослуживцев и моего брата Ростислава. А мой вероятный, мой будущий брак – цель недостижимая, а может быть, ненужная, ложная. Теперь же всё стремительно поменялось!

Кто бы мог подумать, что наша дружная, годами сплочённая компания, собирающаяся в Первом Коптельском переулке (от Сухаревки до Грохольского), предоставит мне возможность и во второй раз пробовать устроить свою судьбу. Ввиду своей загруженности по службе я стал редко бывать там на вечеринках, на всевозможных «покурилках» до утра под весёлые байки и патефон. И по приезду с Дальнего Востока я был приятно удивлён, встретив на Коптельском подругу Екатерины Марию Фролову. Меня удивило то, как изменилась, повзрослела, похорошела эта девушка. Она приятна, начитанна, строга. Общительна, но вместе с тем разборчива в друзьях. Я, вне сомнений, её нешуточно интересую – вижу по глазам. Да и моё приглашение в театр вчера не было отвергнуто – добрый знак! В шутку называю её «Машок» – не противится, не обижается, краснеет на это и хихикает. Осознаю, понимаю, что именно этот человек нужен мне, чрезвычайно необходим. С Марией можно построить семью – девушка сильна, надёжна, ответственна.

Тянуть время и усложнять ненужными мыслями происходящее с нами я не намерен. Испытываю твёрдую волю решиться на объяснение с Марией в кратчайшие сроки и создать с ней настоящие отношения…»

Шура не думал долго, не размышлял. На следующий же день он, вдохновлённый нежными чувствами, схватил Марию за плечи и поцеловал в щёку:

– Ты будешь моей женой, Машок!

Она попыталась оттолкнуть его, но тут же передумала, расслабила руки:

– Кто это сказал?

– Я так решил! Мы теперь вместе жить будем, Машок. Поверь, я сделаю всё для того, чтобы ты была счастливым человеком! Вот, к примеру, чего бы тебе сейчас хотелось больше всего? О чём ты мечтаешь?

Девушка смутилась и еле слышно произнесла:

– Я хочу красные туфли.

– Будут тебе красные туфли, Машок! Сегодня же будут! А в августе рванём в Ялту, и я познакомлю тебя со своей матушкой. Чёрное море, солнце, горы, мускатное вино под жареную на костре рыбу! Ты запомнишь это потрясающее лето на всю жизнь, моя дорогая! Вот увидишь!

1939 год. Германия, Мюнхен, Нойхаузерштрассе, ресторан «Аугустинер»

– А Вы пунктуальны, Александр. За несколько дней нашего общения я без труда определила в Вас эту достойную уважения черту характера. Мне нравятся мужчины, не вынуждающие ждать себя, ответственные, отвечающие за свои обещания.

Шура ощутил на своём плече холодное, лёгкое прикосновение, обернулся, встал из-за столика. Он не заметил, как локтем задел салфетку, и находящиеся на ней металлические вилка и нож уже через секунду зазвенели у каменного пола. Волнение, сильное, непреодолимое волнение в который раз прокатилось по телу и обожгло грудь. И сложно было найти самому себе оправдание, ведь женщина эта, вопреки сложившимся ныне критическим обстоятельствам, была восхитительной внешности: чудесного сложения, с изумительно красивым, выразительным лицом. Шура подумал, что так, пожалуй, обязательно должны выглядеть великие актрисы или же возлюбленные-музы известных поэтов и художников.

Жестом тонкой руки, облачённой в перчатку, она позволила Шуре вернуться на место, мило улыбнулась и кокетливо поправила шляпку. Присев напротив, быстро оглядевшись по сторонам, женщина расправила на коленях строгую серую юбку и разложила по плечам алый шейный платок.

– Жарко сегодня, не правда ли, Александр? Самое начало лета, но как уже душно и жарко для вечера! Не припомню в последние годы таких погод в Баварии. Вам нравится этот ресторан, Александр? Когда-то, очень-очень давно, в этом здании находилась пивоварня монахов-августинцев! Между прочим, пиво «Аугустинер», подаваемое в этом ресторане, попробовать за пределами Мюнхена практически невозможно! Вы уже звали кельнера?

Шура промокнул салфеткой влажный лоб и отрицательно покачал головой. В ту же секунду бархатный голос повысил тон, а тонкая рука в перчатке взмахнула в сторону середины зала:

– Эй, кельнер! Милейший, Вы не забыли про наш столик?

Совсем рядом играл военный оркестр: на музыку немецких маршей, мазурок, вальса наслаивались громкие разговоры и споры наслаждающихся ужином посетителей. Волна хохота от крепко подвыпившей компании офицеров Люфтваффе, занимавшей добрую половину помещения, периодически накрывала и на некоторое время заглушала весь этот беспорядочный шум.

Возникший у края столика кельнер был совсем юн, гладко причёсан и услужлив:

– Что желает фрау? Что желает господин? Что желаете кушать? Могу рекомендовать «Швайнхаксе» – свиную ногу, прожаренную на вертеле до хрустящей корочки, а также мясо молодого поросёнка, тушёное в горшочке. Могу предложить также жаркое из оленины с брусникой. Этим баварским блюдам посетители нашего ресторана отдают наибольшее предпочтение…

Выдержав небольшую паузу, Шура расстегнул пуговицы пиджака и закурил:

– Прислушаюсь к выбору моей прелестной спутницы. Марта, желая глубже ознакомиться баварской кухней, я доверяю Вашему вкусу полностью. Прошу Вас сделать заказ.

На некоторое время выйдя из утомительного диалога, Шура отвлёкся и мыслями вернулся в события, происшедшие с ним около месяца назад. Тогда, ранним московским утром, собираясь на службу, он поцеловал спящую малышку Ларочку и крепко обнял жену Марию. Выйдя из подъезда их дома на Переяславке, Шура неожиданно для себя был встречен человеком в штатском и приглашён в ведомственный автомобиль. После непродолжительной беседы, получив необходимые для выполнения задания документы, он вечером того же дня отбыл из страны…

После уточнения деталей меню столик довольно скоро переполнился напитками и разнообразной закуской. Марта была весела и разговорчива.

– Вам, Александр, повезло в том, что Вы встретили меня. Нам обязательно надо произнести тост за наше случайное знакомство! Кто бы ещё согласился водить Вас по Мюнхену, рассказывать о достопримечательностях этого великого города? Как Вы посмотрите на то, что я возьму с Вас обещание показать мне Ваш Берлин? Вы же не откажете мне в прогулке по тем местам, где Вы обитаете? – Марта засмеялась и с удовольствием допила из кружки остатки тёмного пенящегося пива.

Шура одобрительно кивнул и принялся за горячее, сдобренное красным соусом мясо:

– Позвольте узнать, Марта, давно ли Вы проживаете в Мюнхене? Как Вы оказались в этом городе? На мой слух, Вы говорите на немного ломаном баварском диалекте.

Женщина снова огляделась по сторонам:

– Родители вывезли меня из России сразу после Октябрьской революции. Вы же знаете, что многие тогда уехали за границу. Невозможность принять новую власть, новые законы – всё это заставляло аристократию покидать Родину, бежать, спасать семьи.

Шура не хотел слушать продолжения рассказа. Он прекрасно понимал, что это чистая ложь, годами вызубренная и отшлифованная холодным мозгом легенда. Марта Вайс, она же Татьяна Береговая, во-первых – была воспитанницей детского дома, во-вторых – состояв на службе в отделе внешней разведки НКВД, получив специальное задание, четыре года назад была отправлена в Германию. В последние полгода она не отзывалась, была потеряна из эфира, пропала и вдруг недавно неожиданно вышла на связь с Центром. В те дни шифровальщики Центра определили, что работа агента Марты теперь происходит уже под диктовку…

– У России сложная судьба, Александр. И далеко не все смогли разделись с ней участь нелюбимой падчерицы, которая была вынуждена смириться, терпеть насилие и произвол, которая научилась жить с завязанными глазами и молчать. Вы посещали когда-нибудь Россию, Александр?

Шура обратил внимание на то, что ни во время прогулок по городу, ни в ресторане за ужином женщина не снимала перчаток. Заказав у кельнера еще пару кружек «Аугустинера», он вынужденно стал более словоохотлив и раскован:

– Да, Марта, я бываю в России. Два года назад я посещал Москву. Это связано с моей работой. Это была длительная командировка, за которую я хорошо познакомился с советскими людьми, с русскими, много узнал о них интересного, полезного для себя. По роду своей профессиональной деятельности мне приходилось бывать во многих странах.

Явно не ожидав такого поворота событий, женщина занервничала, вскинула брови и потянулась за папиросой. Её заметно интересовала Москва и всё, что там в последнее время происходило. Она стала расспрашивать о ней, проявляя яркие эмоции, жадно, не отрывая пристального взгляда от лица своего случайного знакомого. Внимательно выслушав Шуру, она задала ему ещё несколько вопросов, но скоро, взяв себя в руки и нахмурившись, прервала разговор:

– Стоп. Хватит. Достаточно. Пройдёт совсем немного времени, и Москва перестанет существовать! Этот рассадник коммунистической заразы, эта раковая опухоль, этот гнойник должен быть уничтожен, стёрт с лица земли. Впрочем, это касается и других городов советской России, и территорий её большевистских союзников. Большевизм представляет реальную угрозу всему человечеству. Вы согласны? К тому же на сегодняшний день Германия с успехом вернулась в число самых могущественных государств, и поэтому ей требуется не медлить с расширением границы своего жизненного пространства – для этого необходим великий поход на Восток: вслед за взятой в эту весну Чехословакией немецкая армия должна уложить на спину Литву, Польшу, Россию.

– Иными словами, Марта, в случае вторжения германских войск в эти страны, в Россию, Вы будете готовы оправдать политику фюрера?

– А Вы думаете иначе, Александр?

– Конечно! Я далёк от политических страстей и предпочитаю их не касаться или касаться в наименьшей степени. Я наблюдаю за изменениями в мире лишь с позиции обывателя, насколько они могут затронуть интересы моей семьи: моей матери, жены, ну и работы, наконец. Я по своей сущности не воин, Марта. Я придерживаюсь позиции мирного сосуществования государств и народов. Мне нужно от жизни благополучие, стабильность, покой, понимаете? Я желаю большого вселенского мира и покоя. Я не понимаю удовольствия от причинённого насилия, от запаха крови, от овладения чужим. Я родился слабым, болезненным ребёнком и, вероятно по этой причине, без восхищения относился к крестовым походам, не мечтал махать тяжёлым мечом и подставлять под удары свою спину. В настоящее время Германия превосходит Европу по экономическому, военному потенциалу – это бесспорно является заслугой Гитлера. Это – основательный, надёжный щит для любого проживающего здесь немца. Но к чему драться?..

Приближалась ночь. Свет от витрин магазинов и уличных фонарей проникал в огромные окна ресторана, обнимал выплывающих из его лона посетителей и вежливо провожал их прочь. Город терял движение, постепенно наполняясь ровной, спокойной умеренностью и лёгким низким туманом, пришедшим с окраины, со стороны быстрой чёрной реки.

Захмелев от выпитого, имея лицо уставшее и спокойное, Марта предложила закончить ужин и попросила сопроводить её домой.

Читая вслух названия улиц и болтая о житейских пустяках, они брели по Мюнхену, невзначай соприкасаясь то рукавами, то ладонями, а то и вовсе молча следуя друг за другом.

– Вы замужем, Марта?

Женщина споткнулась, засмеялась и дерзко схватила своего спутника под локоть:

– А почему Вы не спросили меня об этом раньше? Мой дом пуст, и никто в нём не причинит Вам зла. Вы ведь именно об этом хотели спросить меня? С некоторых пор я совершенно одинока… одинока… хотя абсолютно не свободна – так сложилось… Да, да, человеческое одиночество – поганая штука! Оно вызывает жалость к самому себе, отрешённость, зависть к чужому благополучию. Оно разъедает мозг, препарирует душу, уничтожает разум… Смогу ли я начать всё сначала?.. Впрочем, чушь. Пьяный бред и несусветная чушь… Извините…

Шура смотрел на эту очаровательную женщину: на её чувственные губы, тонкую шею, падающие на плечи волнистые русые локоны. Его сердце переполнялось горечью, вопрос за вопросом больно сверлили виски. Как же могло так случиться? Как могла эта русская жёстко, цинично подвести черту под своей незапятнанной биографией и позволить себе жизнь иную, чужую, переполненную грязной, безоговорочной изменой. Что заставило её пойти на предательство, что заставило пересмотреть свои убеждения и встать на защиту чудовищной воли и действий националистического режима? Где, когда и по каким причинам мог запуститься страшный механизм уничтожения любви к своей родине, к советским людям? Ах, как хотел он сейчас, сию минуту во всём разобраться, расставить правильные точки и, сняв маски необходимых условностей, повернуть разговор в иное русло! Как хотел он сейчас схватить эту женщину за плечи, насильно усадить на скамью в сквере и, глядя в её глаза, неистово закричать: «Что случилось, Таня? Что с тобой случилось? Что произошло?».

Овладев раскалёнными мыслями, сжав волю в кулак, он в который раз чётко и холодно внутри себя прописал, что самым главным сейчас для него было задание, которое, не взирая ни на какие обстоятельства, должно быть выполнено до утра следующих суток…

– Знаете, Александр, мои фразы про одиночество не должны иметь для Вас никакого значения. Они не являются ни откровением, ни исповедью. Заберите назад себе своё сочувствие, Александр. Я в нём не нуждаюсь. И не надо на меня смотреть, как на больную собаку. Вы – не знаете меня, а я – не знаю Вас. Поэтому мы легко можем разговаривать на любые темы, притворяться, врать сколько угодно и не иметь при этом никакой ответственности. Вы по предписанию своего берлинского доктора приехали сюда отдыхать, дышать альпийским воздухом, принимать воду из целебных источников. Отдыхайте, мой друг, дышите. Не нужно загружать голову женской болтовнёй. Завтра вечером я поведу Вас в «Лёвенбройкеллер», в пивной сад на Нимфенбургштрассе. Это недалеко от железнодорожного вокзала. В этом заведении принято закусывать пиво обжаренными свиными рёбрышками. Забавно, не правда ли?

Марта снова споткнулась и еле удержалась на ногах. В этот раз её громкий, вульгарный хохот вывел Шуру из себя, и он с трудом подавил в себе желание дать ей пощёчину…

Они долго двигались по ночному городу, миновали Мариенплац, здание старой Ратуши и вышли на Тальштрассе. Пройдя её до конца и оказавшись на середине моста через реку Изар, Марта предложила остановиться. Когда её перчатки коснулись серых стальных перил, она устремила свой взгляд вдаль и с грустью прошептала:

– Знаете, ничто так не успокаивает меня, как продолжительное созерцание движущейся воды. Я часто бываю здесь вечерами. Теми вечерами, когда я, к своей великой радости, никому не нужна, когда нет необходимости с кем-то общаться, когда я имею право остаться наедине сама с собой. Вам тоже нравится это место? Мосты этой реки – излюбленное место для мюнхенских самоубийц. Мосты эти – живые, говорящие драмы. Так бывает. Вы знали это? Впрочем, не будем об этом говорить в такую чудесную ночь. Посмотрите, видите, там, за макушками деревьев, луна льёт свет на купола? Это церковь Святого Луки. Помните такого евангелиста? Я обязательно покажу Вам эту церковь. Чуть позже. Может быть уже завтра, да, завтра. У вас красивые глаза, Александр. Вам уже кто-нибудь говорил об этом?

Последние слова были произнесены Мартой отрешённо, монотонно, так, будто рядом с ней никого не было, будто слова эти никому не предназначались, а служили лишь пустому размышлению вслух.

Шура смотрел вниз на долгую бегущую воду, которая, тычась о многочисленные камни, разбросанные по пологим берегам, тихо шипела под его ногами. Деревья, посаженные вдоль течения сотни лет назад, медленно покачивали высокими пышными кронами, производя неповторимый завораживающий шелест. Безоблачное чёрное небо играло россыпями мерцающих звёзд. Так любопытные звёзды смотрели на затихший, засыпающий Мюнхен и на своё искажённое, прыгающее отражение в неспокойном, дразнящем их зеркале реки.

Несколько раз провернув ключ в замке двери своей квартиры, Марта обернулась на своего спутника и прижала указательный палец к его губам:

– Будем говорить в полголоса, Александр. В противном случае уже к полудню моя квартирная хозяйка будет знать о том, что здесь был гость. Она безоговорочно предложит мне собрать чемоданы. Этого нельзя допустить.

Старый, обитый коричневым плюшем деревянный диван – у стены с гобеленом. Два стула, круглый обеденный стол и высокий комод – у другой стены. Между тяжёлых штор на окне – узкая дорожка бледного света от уличного освещения. Разбросанные по полу туфли и обрывки страниц немецких газет и журналов. Пустая птичья клетка в углу.

– Только не включайте лампу, Александр, прошу Вас. Я сейчас зажгу свечу. Так будет лучше.

Осторожно, медленно Шура отодвинул мягкую ткань своего пиджака и на секунду кончиками напряжённых пальцев коснулся ствола «Вальтера». Лёгкий сквозняк из приоткрытого окна пробежал по ногам, шаловливо тронул между прутьями пустой клетки крохотный звонкий колокольчик и тут же исчез.

– У Вас есть кофе, Марта?

Вспыхнувшее на комоде маленькое пламя, лизнув копотью стену, осветило стоящую на нём некрасивую фарфоровую куклу, а затем и всё остальное пространство комнаты. Сейчас Марта выглядела хрупкой, очень женственной. Несмотря на это, её взгляд, ранее бывший несколько рассеянным, переменился на уверенный, жёсткий: