Текст книги "Кровь молчащая"

Во время войны мне пришлось заниматься вопросами оборонной промышленности, предназначенной для эвакуации, а также не эвакуированной, оставленной за линией фронта. В то время ежедневные оперативные эпизоды не были мне в диковинку. И в окопах побывал достаточно, и свист пуль около уха слышал. Страха не испытывал. А что пуле кланяться, если она уже пролетела? Когда наморозилась дорога через озеро Ладогу к Ленинграду, неоднократно ездил во время командировок туда на полуторках – это ГАЗ АА грузоподъемностью в полторы тонны, русская копия американского Форда, которые наладили выпускать в Москве специально для блокадного фронта (на тогдашнем заводе АМО, теперь АЗЛК). Германская авиация хозяйничала над Ладогой, как хотела. Несмотря на намороженную ледовую дорогу, в день, бывало, топили до пятидесяти наших машин! Но Родина шла на любые потери, чтобы спасти население города, которое сама же оставила на заклание врагу. Помню страшные эпизоды, увиденные на улицах Ленинграда: замёрзшие трупы, на некоторых из них вырезаны «мягкие места». Железную дорогу из Москвы на подступах к Ленинграду, в районе Ижоры, где завод, производящий наши самые мощные танки КВ (Клим Ворошилов) и артиллерию, разбили фашистские бомбардировщики. Кругом – сплошные болота. Солдаты рубили лес, мастерили из веток фашины, укладывали их на кочки болот, и по этому плавающему грунту укладывались рельсы. Так, один за одним, потянулись составы, прежде всего санитарных поездов. Поезда шли со скоростью пешего хода, рельсы проседали под воду болот, но железнодорожная связь существовала!..

В октябре 1941 года Наркомат вооружённых сил переехал в «запасную» столицу, в город Куйбышев. С Москвой и другими ключевыми пунктами, вплоть до фронтов, были налажены все виды связи: почтовая, телефонная, телеграфная. Правительство СССР размещалось в центре города, а производственную базу организовали на окраине. Для этого был освоен район «Безымянка», где разместили авиационные и другие оборонные объекты. В музее завода «Прогресс», бывшего авиационного завода № 1, преемника московского завода «Дукс» (императорский, до 1917 года, самолётостроительный завод в Москве. Основатель завода – инженер Меллер. Завод производил самолёты, а также велосипеды, мотоциклы, дрезины, автомобили, аэросани, дирижабли), есть документы тех времен, то есть 1941–1942 годов, где указывается объём выпуска в два самолёта в день. Сталина это не устраивало, и он категорически требовал: «Ваши два самолёта в день – есть самый лучший подарок Гитлеру!». Родина нуждалась в мощнейшем развитии оборонной промышленности в восточных районах страны, недоступных врагу…

Примерно через год после начала войны за активное участие в деле организации оборонных работ Советского Союза я был награждён именными часами. Орденов тогда не давали. Когда враг наступает – не до этого. И был я повышен в звании, стал капитаном – а это похлеще наград!..

Во время войны наш финансовый отдел в Наркомате Вооружённых сил, как и любой другой государственный орган, состоял в основном из группы матёрых, подготовленных, хорошо обученных работников. Седой начальник Ривкинсон, из старослужащих, и его седой заместитель, бывший директор Новодевичьего кладбища (фамилию не вспомню), который говорил мне: «Ты, Шура, только помри – я тебе по блату место на Новодевичьем устрою! Вот в Кремлёвскую стену – не обещаю, там связей нет. А на Новодевичье – хоть сейчас!». А еще в отделе была группа тридцатилетних женщин, напропалую курящих положенный им в продовольственном пайке «Беломор-канал». Ну и я с ними, молодой, симпатичный, эрудированный, с положенными мне в пайке двумя пачками «Казбека», завсегда умеющий поддержать любую беседу (нескромно, но факт!). Мне доверено было выполнять задания и на фронтах, и в тылу, готовить материалы для докладов Начальника Главного Артиллерийского Управления самому Верховному Главнокомандующему, то бишь, товарищу Сталину. Девочки из нашего отдела знали, что во время обеденного перерыва я в буфете беру не щи, а стакан сметаны. Девочки хихикали, когда я, уставший, только что прибыв с аэродрома или железнодорожного вокзала, начинал дремать за рабочим столом. Девочки не называли меня Шуркой и не называли по имени отчеству. Я был для них Сашок, и ко мне это прижилось на полном серьёзе. А вообще рабочая и товарищеская обстановка в Наркомате (позже Министерстве) Вооружённых Сил годами сложилась в довольно напряжённую. Доносы сотрудников друг на друга были в ходу, негласно приветствовались. Это, бесспорно, стало причиной моей некоторой обособленности от коллектива и неприятия спиртного на общественных мероприятиях…

Попалось на глаза стихотворение Константина Симонова «Я убит подо Ржевом». Вспомнил, что в район Ржева на фронтовую линию выезжал Сталин. Его поезд был закамуфлирован под товарняк, а по приезду его разместили чуть ли не в единственной, оставшейся целой после боёв избе. Там он три часа совещался с генералом (будущим маршалом) Ерёменко. Там же он получил известие о нашей победе на Курской дуге и подписал единственный на фронте Приказ о проведении салюта в честь этой победы. Больше Сталин на фронт ни разу не выезжал. Это было 5 августа 1943 года…

Ещё одно воспоминание о Дальнем Востоке. На собачьих упряжках ездили за десятки километров в одиночку. При встрече с местным населением, эвенами, тунгусами, первая фраза с их стороны была не «Здравствуй», а «Копсе, батор». Я понимал это как «Рассказывай, товарищ». По-иному перевести не мог. И следовало остановиться, рассказать новости. Спешить было нельзя, неуважительно.

А однажды я провалился в наледь. Северные реки замерзают со дна. Во-первых, там вечная мерзлота, а во-вторых, лёд сверху смывает быстрым течением. А настоящий ледяной покров образуется уже только при очень серьёзных морозах и, как правило, бывает не толстым. Во время одной из поездок на собачьей упряжке я переправлялся вот через такую замёрзшую реку. Наледь упряжку не выдержала. Я со всей упряжью собак и с санями впёрся под лёд, в быструю струю жутко холодной воды. Не могу сказать, что одним махом выскочил наверх. Моментально набухшая от воды меховая подстилка, оленья шкура, оказала дурную услугу, и мне потребовалось немало страшных усилий, чтобы от неё освободиться. Тут же образовавшаяся в одежде жёсткая, тяжёлая ледяная корка чуть не стала для меня гробом. Но когда всё же оказался на берегу, требовалось быстро-быстро собрать плавник (это стволы и ветки деревьев, кустарника, которые в реке омылись от листьев, от хвои и стали голыми). Вот такую кучку плавника надо было сделать костром, зажечь спичкой (или целой, или расщеплённой пополам, для экономии), потом раздеться донага, чтобы на теле не осталось ни единой сырой тряпки, – иначе гибель. Кое-как сообразил, как сушить свои шмотки, а в это время плясал вокруг огня, чтобы не задубеть, ведь кругом-то – минус сорок градусов! Сколько времени может выдержать человек такое испытание? Я тогда счёт времени потерял. Но выдержал. А иначе и быть не могло! Собаки, ещё в воде освобождённые мной от упряжи (ведь об этом тоже мне следовало тогда срочно подумать), многократно встряхнулись и легли возле костра единым клубком, засунув носы под хвосты. И вот только после всех этих спасательных действий – снова упряжь, снова десятки километров по тундре. Но – уже бегом за санями, лишь изредка заскакивая, приседая на них, чтобы сердце не выскочило наружу вон.

В разговорах с людьми, побывавшими на Северах, я часто слышу, что Север тянет к себе. Это чистая правда…

По эвакуации. В районах, примыкающих к строительству заводов, эвакуированным рабочим выделялись участки земли. Там устраивались огороды, и после смены на производстве шли сажать, обрабатывать, окучивать. На заволжских супесчаных почвах картошечка вырастала гораздо крупнее, чем в Москве. Это послужило тому, что многие эвакуированные обзавелись семьями и стали жить там постоянно. В новые производственные и жилые районы проводились автомобильные и железные дороги. На заводах организовывались фабрики-кухни для централизованного питания рабочих, где можно было позавтракать, пообедать и поужинать. Это был единственный выход из положения, так как наладить, на постоянной основе организовать рыночную или магазинную доставку продуктов было гораздо сложнее, ведь взаимоотношения с сельским хозяйством практически свелись на нет. Причем в условиях нашего социализма всё это организовано было в жёстком, срочном порядке. Конечно, народ всё равно питался недостаточно. В тех самых районах, помимо жилья и заводов, не забывали строить также и тюрьмы, и исправительные колонии с вышками для часовых…

С завершением войны закончился срок действия договоров по ленд-лизу, и поставленные американцами самолёты и грузовики надо было вернуть назад в США. На память приходит история, увиденная мной на одном из полигонов. Для определения пригодности отвоевавшейся техники, для вынесения решения о возможности использовать её и дальше прибыла техническая комиссия. Но, насколько я знаю, ни одна единица боевой техники в Штаты возвращена не была. Всё было взорвано здесь, на месте. Взорвали «Аэрокобру», на которой Покрышкин заработал трижды Героя Советского Союза, взорвали «Каталины», которые могли по двадцать пять часов без посадки сопровождать корабли ВМФ. Но в масштабах страны кое-что и кое-где, конечно, осталось. Во время командировки на Оренбургский машиностроительный завод посчастливилось мне покататься по Оренбургу на «Студебеккер-Паккарде»!.. Так вот, ленд-лиз кончился, и мы срочно начали выпускать трёхосники ЗИС-151 для монтажа на них гвардейских миномётов. Но при развитии ракетостроения «Катюши» отпочковались, они «поехали» по своей колее, нисколько не связанной с ракетным вооружением стратегического назначения и с освоением космического пространства.

Довоенный период. Наш милый, добрый, громыхающий трамвай, который имел дребезжащий механический звонок от педали и сам ещё не умел переключать стрелки (вагоновожатая выходила на перекрёстке из вагона и ломиком переводила стрелку в нужное направление), уже был снабжён электрическим освещением салона. Мощность советской промышленности не позволяла разнообразить такую мелочёвку, как электрические лампочки. Баллоны-то у трамвайных лампочек отличались от бытовых (домашних), они были подлиннее и имели конусную форму. А вот цоколи штамповали для всех видов осветительных ламп одинаковые. Разумеется, при тогдашнем положении вещей, если трамвайные лампы можно было ввинчивать в комнатные «патроны», то сам Бог велел светить там этим лампам, на которых чёрной краской было нанесено несмываемое клеймо «Украдено в трамвае».

Трамваю мы обязаны одной очень популярной поговоркой. Сегодня безбилетников отсеивают по возрасту. Если мал – катайся «зайцем», сколько хочешь. А вот во времена былые, до 30-х годов, при входе в трамвай с внутренней стороны прибивалась деревянная планочка. Если пассажир не доставал головой до этой планочки – ехал бесплатно. А если доставал – обязан взять проездной билет. Некоторые пацаны фикстулили, старались выпендриться, что они уже взрослые, и надевали кепки повыше, чтобы зацепить эту самую планочку. Про рост этих пацанов говорили, что они «метр с кепкой»…

До войны по долгу службы участвовал в соревнованиях планеристов в Коктебеле, где летали Королёв и другие будущие светила науки. Мне выдали удостоверение, которое называлось «Участник-соревнователь». Коктебель – это недалеко от Феодосии…

Было время, много ходил по Москве. Задержишься на службе, транспорт не ходит, и чешешь пешком домой. Идёшь ночью по набережной Москвы-реки, красотища! Фонари горят, встречной парочке помашешь рукой – получишь ответное приветствие. Так приятно, сердцу тепло! А в нынешнее время при виде встречных ночью люди переходят на противоположную сторону улицы. На всякий случай…

В самом начале войны ехал из командировки, и на какой-то совсем провинциальной железнодорожной станции, на захолустном рынке мне посчастливилось приобрести копчёную баранью ногу. Ну, за сутки езды в купе мне стало неудобно перед попутчиками, и я выставил её на стол. К прибытию в Москву от бараньей ноги осталась только кость. Её-то я домой и привёз. А времена были голодные. Не один год потом мне домашние вспоминали этот случай…

В 1952 году переезд через Северную (Ярославскую) железную дорогу, в районе нынешнего проспекта Мира, превратился в прекрасный километровый мост. А раньше на этом переезде машины и автобусы стояли по сорок минут, пропуская поезда. Помню, как ещё до открытия моста по этой трассе я ехал на полуторке – Марина в кабине, с шофером, а я со Славкой и какими-то хатулями в кузове. Это был февраль 1949 года. Грузовик подвёз нас на строительную площадку, к строящемуся четырёхэтажному трёхподъездному дому. Подъезд № 1 с нашей квартирой уже заселялся, второй штукатурился, а третий – ещё и кирпичом-то не весь выложен был. Напротив дома проходило Ярославское шоссе, перейдя которое окунаешься в овсяное поле. А за ним – тот самый Лосиный остров, где обитали не только лоси, но и пятнистые олени. Ближайшая автобусная остановка имела тройное название: «Школа. Церковь. Кладбище». Школа – это та, куда в 1950 пошёл учиться Славка – участок в полтора гектара с вишнёвым садом и огородиком. Примечательно, что именно в этом году было организовано совместное обучение мальчиков и девочек. Где-то году в 1956 кем-то там, наверху, было решено начать трудовое воспитание школьников. На уроках труда вытачивали кухонные доски для нарезки хлеба, овощей и прочей «селёдки». Наступила весна, и руководство школы договорилось с председателем одного из колхозов о работах школьников на полях. Одним из учеников славкиного класса был сын боевого офицера, полковника, фронтовика, командира войсковой части. Уж не знаю, был ли у них дома разговор на эту тему, но мальчик пришёл в школу и стал рассказывать ребятам об эксплуатации детского труда в капиталистических странах. О том, что это противоречит марксистско-ленинской идеологии. Дело дошло до Мытищинского райкома ВКП(б). Ну и после такого поворота даже страшно себе представить, что произошло у отца на службе. Видимо, положение стало настолько серьёзным, что сын достал из шкафа отцовское охотничье ружьё, зарядил и выстрелил себе в рот (нажал на спусковой крючок пальцем ноги)…

Поблизости от школы – церковь. Храм в прекрасном византийском стиле, не очень большой, напоминающий первое тысячелетие, с округлыми формами окон и прочими архитектурными обращениями к «иному миру». Согласно нашему воспитанию, мы проходили мимо церкви и совершенно не задумывались о её истории. Ничего поэтому о том храме я сказать не могу, даже в чью честь он был построен.

Кладбище. Чтобы войти на его официальную территорию, нужно было обойти кучи (груды, или массу – не знаю, как выразиться) костей, черепов, фрагментов скелетов. Не известно, по какой причине эти отжившие части человеческих тел свалили прямо около входа. Вечерами там было много ребятни, соседских мальчишек, которые на что-то спорили, искали и даже умудрялись что-то из этого «добра» проносить к себе домой.

А в 1953 году, 5 марта, умер товарищ Сталин. 8 марта, в день его похорон, жизнь в Советском Союзе как бы остановилась. А когда на железных дорогах все поезда, выражая траур, загудели, люди, кого где застал этот пронзительный звук, сняли головные уборы и долго стояли в торжественном молчании и скорби. Это уже потом, после 1956 года, после доклада Хрущёва «О культе личности», пошли разговоры о том, какую роль в истории СССР и всего мира сыграл Сталин. Эти рассуждения, обсуждения длятся уже не один год, и в конце этого тоннеля свет брезжит то белый, то чёрный, то никакой. А в 1953 году в конце тоннеля был виден только один свет. И он был!

В 1957 году из командировки с полигона Тюра-Там[19]19
  Межконтинентальная баллистическая ракета (МБР) Р-7, разработанная для доставки водородной бомбы и использовавшаяся в дальнейшем как прототип для создания ракет-носителей для осуществления пилотируемых космических полётов, потребовала создания этого нового полигона для её испытаний. Ранее испытания советских ракет проводились на полигоне Капустин Яр в Астраханской области.


[Закрыть] я привёз тюльпан, прямо с луковицей. Мы посадили его на клумбу перед домом в Лосинке. Вернее, не посадили (не люблю это слово!), а закопали…

В феврале 1958 года я получил новое, улучшенное жильё. Двадцатиметровую комнату в коммуналке в микрорайоне Москвы «Новые Черёмушки». Это было грандиозным жилищным строительством! И настолько широким, восторженным было его освещение в печати, по радио и на телевидении, что многим новостройкам Советского Союза стали давать это имя. Ни один мало-мальски крупный город не обошёлся без собственных «Новых Черёмушек». Я застал еще остатки прежних «Черёмушек», то есть деревни. Ещё не все дома были снесены – эти рубленые, щитовые, засыпные дома на окраине столицы. На моих глазах бульдозер снёс очередную древнюю постройку, а под ней открылась горка алюминиевых штампованных ложек. Видимо раньше на этом месте находилась кустарная мастерская. А на пруд, что за сумасшедшим домом (имени Кащенко), мы ходили ловить раков…

В 1960-е годы в моде был журнал «Иностранная литература» («иностранка»). Он являлся одним из самых популярных. Ну так где же ещё можно было прочитать (чтобы потом, смакуя, обсудить) последние произведения Эрнеста Хемингуэя или Эриха Марии Ремарка? А взять журнал «Новый мир», где Солженицын с его «Одним днём Ивана Денисовича». Много, много разговоров было потом в «часы-пик» в битком набитых троллейбусах и вагонах метро…

Вспоминаю, как в выходной день, в воскресенье, любил зайти на Сретенке в магазин «Табак», чтобы подышать роскошным запахом дорогих сортов табака, а заодно купить коробочку «Трубка мира» или «Золотое руно». У меня был простенький станочек для набивки папирос, при помощи которого потом весь вечер происходило таинство изготовления душистого зелья. Только заядлый курильщик может по достоинству оценить этот потрясающий дух, этот невообразимый вкус затяжки дорогого табака! Папиросы «Герцеговина Флор» поставлялись даже товарищу Сталину, и он любил их распотрошить и набить трубку этим табаком. Кстати, «Герцеговина» была в розничной торговле, и любой советский человек мог их запросто купить. Конечно, они были подороже обычных папирос. Я курить начал рано, можно сказать, с детства. Курили все. Окна в комнатах были всегда мутными от табачного дыма. Такая уж была культура, даже среди интеллигентных семей. Недавно один доктор уверил меня, что я так курю, что бросить это занятие означало бы сократить жизнь. Но встречал я тех, кому приспичило, и бросали, и куда потом девались эти самые привычки, которые «вторая натура»…

С 1967 года в СССР была введена пятидневная рабочая неделя. Раньше суббота была рабочим днём, её сделали выходной при Брежневе, в честь его жены-еврейки (у евреев в субботу Шаббат, дарованный Богом день, во время которого рекомендуется воздерживаться от работы). Подробнее об этом – позже…

1979 год. Город Москва, Чусовская, 10–75. Квартира Александра Александровича Меерхольца

…Ближе к рассвету сон перешёл в дремоту, прерывистую, тревожную, в которой всё больше зной да берег неторопливой Гуселки, да нависшие над головой серые грозовые облака, закрывающие белый раскаленный диск солнца.

В которой скорбный перезвон колоколов церквушки, напоминающий ровные, ритмичные удары по туго натянутым струнам гуслей, – звуки, падающие с неба тяжелыми гроздьями, серой тоской разносящиеся по окрестностям.

В которой неспокойный ветер высоко поднимает серую пыль над широкой, изъезженной телегами дорогой, ведущей к хутору.

В которой мальчик, размахивая тонкой хворостиной, гонит худую корову на луг. Низко летящий аэроплан заставляет его остановиться, запрокинуть голову и перекреститься.

В которой трухлявые брёвна, будто беспорядочно сложенные сказочным великаном поверх живого когда-то, глубокого, узкого горла родникового колодца. Рядом – заросли кустов шиповника. На затылке – тепло папиного дыхания: «Вот вроде дикая роза, да? А какова её нежность, Шурка! Посмотри-ка на раскрытые бутоны. Одно слово – восхищение! А ну-ка, ухо приложи, приложи, родной мой! Тут душа самой розы поёт, слышишь? И как поёт! И на песню ту летит и шмель, и пчела. И муха всякая бутон посетит, с радостью вовнутрь заглянет. От волшебного взаимодействия этого замечательного, откровенного народца – к осени плоды завяжутся. Ну а там уж рукой подать и до новой жизни»…

…На мокрой от дождя скамье в палисаднике – заводная игрушка-заяц в черном цилиндре, сдвинутом на длинные висящие уши, в бархатном зелёном фраке и лиловом галстучке. Едва заметная дырочка в спинке – надо только вставить в неё крошечный металлический ключик и повернуть по часовой стрелке пять раз – произойдёт настоящее чудо, зайчик задвигается и, переминаясь с ноги на ногу, заиграет на маленькой скрипочке…

…«Ты куда это так много отломил от буханки? Хлеба следует брать ровно столько, сколько сможешь съесть!» – в гневе мама морщит лоб, её кулак опускается на бордовую вязаную скатерть круглого стола.

…Рыхлый серый снег Ладоги. В каждой колее – мёрзлая вода и отражение света фар ползущих грузовиков. В каждом кузове – люди, их много. В каждом человеческом лице – страх, смешанный с хрупкой надеждой. Рёв пролетающего над головой немецкого бомбардировщика, гул летящих снарядов, разрывающихся то справа, то слева от автомобильной колонны. Открытая дверь кабины с лязгом болтается из стороны в сторону. Крик сидящего рядом шофёра: «Тикай, капитан! Чего застыл, мать твою! Тикай, тебе говорю!».

…Раскрытая ладонь. А в ней – зелёный глазастый кузнечик. Любопытствуя, он вертит головкой и шевелит маленькими усиками – ощупывает испачканные тёмно-красным вишнёвым соком пальцы…

Александр Александрович вздрогнул, не без труда поднялся с дивана, схватил трость и подошел к окну для того, чтобы слегка приоткрыть плотную штору. Тревога, окутавшая тело, вытеснила вязкую, липкую дремоту. Солнечная дорожка, потянувшаяся из окна, затрепетала миллионами серебряных пылинок. Он подставил под ее свет ладони и с облегчением выдохнул:

– Тьфу ты, чёрт…

Москва, Большая Лубянка, 2. Комитет Государственной Безопасности СССР, отдел № 10

Хозяин небольшого кабинета, генерал-майор лет шестидесяти, был приятной, располагающей к общению внешности. Он учтиво пригласил войти, поспешил закрыть входную дверь на ключ и представился:

– Мокин, начальник учетно-архивного отдела КГБ СССР.

Александр Александрович снял шляпу, в приветствии коротко наклонил голову, пожал протянутую руку. Тот показался ему уставшим, грустным человеком, который, ввиду окончания рабочего дня, мыслями своими, видимо, уже сильно стремился ближе к дому.

– Здравия желаю! Меерхольц, полковник в отставке.

– Так, да, это вписано в бланк вашего пропуска. И все же, предъявите свои бумаги еще раз, лично мне.

Бегло пробежав глазами по предъявленным документам, Мокин по-доброму, но все же с долей годами сложившейся профессиональной оценки посмотрел на Александра Александровича:

– Благодарю за понимание. Присаживайтесь. Воды желаете?

Внезапно начавшийся приступ громкого, хриплого кашля не позволил его собеседнику ответить. Содрогаясь всем телом, на минуту потеряв контроль над ситуацией, он опустился на стул и случайно выпустил из рук трость. Спазмы изнутри сжимали грудь так, что невозможно было произнести даже слово. Сконфуженно прикладывая к губам краешек кашне, он покосился в сторону лежащих на письменном столе толстых папок. Их было восемь. Уложены в две неровные стопки. По четыре в каждой. Рядом – сколоченный из фанеры ящик, очень похожий на те, в которых обычно отправляют почтовые посылки. На крышке – исписанный мелким почерком прямоугольник бумаги, пожелтевшей от засохшего, нанесенного под него широкими мазками клея. По бокам, на стенках – расположенные под разным углом, будто нарисованные кусочком угля, разного калибра цифры. Вероятно, большинство из них обозначали какие-то порядковые номера: номер этажа архива, номер хранилища, номер стеллажа, номер полки. Но глаз зацепился именно за те, которые совершенно точно представляли собой хорошо знакомую ему комбинацию, последовательность, составляющую страшную дату: 08.01.1938. Когда кашель наконец-то утих, тяжело дыша, ещё больше ссутулившись, Александр Александрович расстегнул пальто и ослабил под воротником рубашки галстук. Поправив на переносице очки, он перевел взгляд на упавшую под ноги трость и поспешил оправдаться:

– Прошу прощения. Нездоровится. Возраст, знаете ли. Семь десятков годков за плечами – не шутка. Да ещё погода поменялась. С утра солнце шпарило, а после обеда небо заволокло тучами и снег посыпал. Первый снег, кстати, сегодня в Москве, заметили? Теперь на зиму быстро повернёт, а там, гляди, – новогодние торжества на носу. От воды откажусь, товарищ генерал-майор. А вот закурить, пожалуй, попрошу у вас разрешения. Очень захотелось курить.

Мокин, одобрив такое намерение, пододвинул чугунную пепельницу и охотно закурил вместе с ним:

– Тогда сразу к делу, Александр Александрович. Меня попросили оказать вам помощь. В порядке очень серьезного исключения, так сказать. Выполняя просьбу моего руководителя, и вы, конечно, догадываетесь, о ком речь, я фактически нарушаю законодательство нашей страны, рискую своей шкурой и безупречной репутацией, которую очень непросто выстраивал в течение многих лет. Собственно, к чему эта увертюра? Вы должны понимать и трезво оценивать высокую степень конфиденциальности нашей с вами беседы. Я не могу взять с вас подписку о неразглашении государственной тайны или некий иной подобный документ, потому что сама по себе процедура доступа к секретным, закрытым документам архива КГБ запрещена, как вы знаете. Могу полагаться лишь на ваше честное слово.

– Слово офицера, товарищ генерал-майор. С вашим шефом меня связывают полувековые дружеские отношения. Вместе служили когда-то. Одним делом занимались, так сказать. Можете не сомневаться в моей порядочности.

– Я предварительно изучил ваш вопрос и лишь после того, как сделал выводы о безопасности и значимости засекреченной информации, согласился встретиться с вами. Ввиду вынесенного в 1956 постановления о реабилитации Меерхольца Сергея Петровича, 1882 года рождения, члена ВКБ(б) с 1904 года, уроженца немецкой колонии Куттер Саратовской губернии, вы просите рассмотреть возможность ознакомиться с материалами Дела, повлиявшими на приговор.

– Так точно, товарищ генерал-майор.

– В архиве имеются списки, которые НКВД подавал на утверждение членам Политбюро ЦК ВКП(б), причем списки сразу разбивались на категории. Отнесение к 1-й категории предполагало приговор к расстрелу. После утверждения списков именно 1-й категории Дела арестованных передавались на «юридическое оформление», в Военную коллегию Верховного Суда СССР. Дела рассматривались в довольно лихом темпе, по 15–20 минут на человека, без участия прокурора и адвоката. Приговор обжалованию не подлежал и приводился в исполнение в течение нескольких часов после его вынесения. Конкретно в Москве дела рассматривались за десять-пятнадцать дней с момента утверждения списков. Парадоксально, но Сергей Петрович Меерхольц был включен в эти списки дважды. Список по 1-й категории от 1 ноября 1937 года был утвержден Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и Ждановым, туда входил перечень ста сорока фамилий «Ответственных работников наркоматов». В те времена Главное Управление Северного Морского Пути работало на правах наркомата. Почему с Сергея Петровича сняли обвинение и, в итоге, дело не было передано в Военную Коллегию Верховного Суда – причины этого вряд ли удастся установить. Тут явно вмешалась чья-то рука. Или чья-то рука не поднялась. Второй раз он был включен в список, который 3 января 1938 года был утверждён Ждановым, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым. Подписи Сталина там уже не было. В этом же списке несколько человек из руководства Главсевморпути, в том числе предшественник вашего дяди на посту начальника Планово-экономического отдела Главного Управления, участник экспедиции на пароходе «Челюскин» Баевский и управляющий трестом «Арктикуголь» на Шпицбергене Плисецкий – отец известной балерины Майи Плисецкой. Приговор приведен в исполнение через пять дней, 8 января 1938 года… Александр Александрович, у нас с вами «на всё про всё» – тридцать минут. Не более. Вам в неофициальном порядке предоставлено для прочтения следующее: постановление на арест Меерхольца, протокол обыска, анкета арестованного, тюремная фотография, биографические сведения, которые содержатся в протоколе первого допроса, обвинительное заключение, приговор и документ о реабилитации. Я отобрал для вас эти бумаги, вот они, знакомьтесь. Да, кстати, в деле есть телеграмма, принадлежавшая вам, насколько я понимаю. Текст состоит из одного слова: «Жду».

Александр Александрович наморщил лоб, небрежным движением отправил кашне на стоящий рядом стул.

– Могу пояснить. «Жду» – мой ответ на его телеграмму, в которой он сообщал о необходимости срочной встречи со мной, о приобретении им железнодорожного билета «Ленинград – Москва». В указанный день, третьего января, в двадцать один тридцать я прибыл на вокзал, к поезду, с намерением встретить. Но Сергея Петровича в поезде не оказалось. Видимо…

Мокин, подавляя нарочитую зевоту, посмотрел на часы, затушил окурок в пепельнице и положил ладонь на ящик.

– Личные вещи, изъятые в ходе ареста, – тут. Да. А касаемо копий всего этого бумажного добра – естественно, без вариантов для вас. Об этом не может быть речи. И вот что ещё: согласно биографии, написанной во время допроса собственноручно, у Сергея Петровича было трое детей: дочери Ирэн и Ольга, а также сын Валентин от первого брака. Вы должны учесть, что не можете посвящать в тайну визита в это учреждение даже их.

– Очень хорошо вас понимаю, товарищ генерал-майор. Кстати, о его сыне мне ничего не известно, абсолютно ничего. Как же так? А дочь Ольга пропала без вести в дни блокады Ленинграда.

– Это ничего не меняет.

Вскрыв крышку ящика, Мокин запустил руки внутрь и, словно фокусник, выложил на стол сначала очки, затем небольшую эбонитовую расческу, серебряный портсигар, мундштук, наградные наручные часы, шнурки от ботинок. Самой последней из этого небогатого перечня оказалась старая книга, которая задержалась в его руках немного дольше предыдущих предметов. Ее обложка была выполнена из грубо выделанной кожи с любовью, усердием и аккуратностью настоящего талантливого мастера. Теперь же, по прошествии немалого периода времени, она выглядела изрядно потёртой, ветхой, кое-где отслаивалась, а в некоторых местах и вовсе отсутствовала. От неожиданности, от крайней растерянности и искреннего удивления Александр Александрович испустил протяжный стон, встал, склонился над книгой и, затаив дыхание, осторожно до неё дотронулся. Пальцы коснулись тиснёных, расположенных по центру, еле различимых глазом букв, и Меерхольц не сдержался, шепотом проговорил каждую из них: S-T-A-M-M-B-U-C-H[20]20
  (нем.) Штаммбух.


[Закрыть].