Текст книги "Кровь молчащая"

– Вот что ты делаешь? Ты это на зло мне делаешь? Ты хочешь, чтобы я начала чихать? Тебя бы это развеселило? Или ты хочешь показать всем, что я плохая хозяйка и не убираю должным образом комнату? Катенька, Ростик, как вы расцениваете шурины издёвки надо мной? Да отойдите же от моего рояля! Что за манера нынче возникла у молодёжи – мучить инструмент в отсутствие всякого к нему отношения!

Ростислав опустил голову, засмущался и бросил взгляд на свои новенькие наручные часы:

– Да что Вы, мама! Шура же пошутить хотел. Мама, послушайте, может быть, Катенька приготовит чего-нибудь нехитрое на закуску? Может, карпа зажарим и наливку откупорим? Как-никак, а день рождения у Шурки сегодня. Двадцать шесть годков стукнуло. Не по-человечески как-то получится, если не отметить такое дело.

Евгения Карловна прекратила тасовать колоду, но глаз на сына не подняла:

– По-твоему, значит, по-человечески пирушку устраивать, когда в доме траур по вашему брату? Не принимаете, значит, то, как я мыслю. Что ж, я вот тоже многое не принимаю. Просила вас, бестолочей, не находиться в моём доме в форменной одежде! Знаете ведь, что не терплю эти ваши фуражки, галифе, начищенные сапоги в коридоре. Сижу тут среди вас, будто в штаб попала, на совещание!

Шура встал со стула и схватил за руку растерявшуюся Катю:

– Поедем домой. Нечего здесь делать. Собирайся… Вам, мама, верно легче сейчас одной находиться при таких обстоятельствах. Так мы уйдём, не нужно возмущений…

Тяжело поднявшись со стула, убрав со лба растрёпанные волосы, Евгения оглядела присутствующих в комнате и, сменив рассерженный тон, произнесла:

– Видно, одному Богу известно, дети, как сейчас правильно поступить. Доставай, Катенька, карпа. Ростик, неплохо было бы до булочной дойти да на рынок заглянуть, кормёжки подкупить. Шура, возьмите в комоде салфетку, протрите фужеры. Чёрт с вами…

Всё это было, было… Всё это проходило сквозь жизнь Шуры, наносило несмываемые отпечатки, шевелилось, ныло, теребило в самых глубоких закоулках души. Только не заканчивалось это для него болезненными сердечными муками и ядовитым страданием, а лишь придавало его взгляду больше холода, силы и уверенности. Таким он стал и, осознавая данное положение вещей, ощущая незыблемую внешнюю отрешённость, Шура часто испытывал за это стыд. Прожитые события напоминали ему скорее прочитанные только что главы из книги, не имеющей ни названия на титульном листе, ни конца повествования. Иногда эти события казались даже чем-то посторонним, случайно услышанным, подслушанным. Сохранившиеся в памяти сюжеты, эпизоды и разбросанные фразы заставляли Шуру много думать, давать глубоко осмысленную оценку, формировать своё собственное отношение или же надолго забыть. Вот так, будто чиркнет день прошедший красной горячей полосой по лбу – и тут же она остывает, исчезает, отпускает…

– …Скажи мне, Шура, как матери, скажи, доволен ли ты своей службой?

Отодвинув в сторону пустую тарелку, закинув ногу на ногу, Шура закурил папиросу и распахнул пестреющую заголовками газету:

– Полностью довольные всем люди – ненормальны, мама. Работаю над собой, стараюсь соответствовать. Пейте чай, мама. Ешьте сласти. Вот и варенье какое-то Катя у вас в буфете обнаружила.

Евгения Карловна налила из чайника и поставила локти на стол:

– Это повидло, Шура, яблочное. Николай Петрович из Симферополя привёз в сентябре. Гостевал у нас с супругой… Ростислав, больно шибко ты взялся за наливку, а закусываешь слабо! Достаточно. Не человек, а сто рублей убытка! Так и врезала бы по соплям тебе!.. Катенька, могу ли я просить тебя сопроводить Ростислава до автобусной остановки?.. Шура, а вы теперь НКВД называетесь?

– Совершенно верно, мама. С прошлого, тридцать четвёртого года переименование произошло. И что Николай Петрович? Как его успехи? Здоров, надеюсь?

– Здоров, крайне привязан к супруге, преподаёт в медицинском университете. В гости звал. Повздорили мы с ним.

Шура улыбнулся и отложил газетные листы в сторону:

– Что ж, совсем не удивительно! На какой почве повздорили, позвольте узнать?

– Позволю, Шура. Он интересовался лёвочкиной писаниной, перебирал его бумаги, вчитывался. Пытался обратить моё внимание на названия некоторых рассказов: «Я и мои иные личности», «Каждую ночь я немного умираю», «Сновидения покусанной псами души», «Когда-нибудь я нарисую смерть». Спрашивал, наблюдаю ли я отклонения в поведении сына. Шура, что я могла сказать Николаю Петровичу? Что я могла сказать человеку, погрязшему в научных трудах, в исследованиях и не имеющему ни малейшего прикосновения к литературе, к творчеству? Что я могла объяснить этому деревянному симферопольскому Гиппократу? Я вижу его один раз в пять лет, а то и реже! И вот, он приезжает, ест мой картофельный суп с маринованным луком, рассказывает, что поэтесса Вера Инбер – двоюродная сестра Троцкого, и как бы между прочим заявляет, что мой Лёва, возможно, болен на голову! За пятьдесят четыре года выдающейся жизни доктор Николай Петрович Меерхольц не научился делать своих детей, но зато легко умеет примеряться с диагнозами к моим!

– Всё Вы правильно говорите, мама. Дядя Коля в любом человеке видит потенциального пациента и только. Он рано вылетел из родового гнезда и, наверное, именно поэтому мало чем связан с нашей семьёй. Я ещё в детские годы замечал, что нисколько не похож он на единокровных братьев – на дядю Серёжу и на моего отца.

Евгения Карловна аккуратно перелила содержимое фарфоровой чашечки в блюдце и откусила от кусочка белоснежного рафинада:

– Шура, поясни мне, отчего в последнее время так много народа по политической пятьдесят восьмой статье забирают? Как вы думаете, эти люди на самом деле виновны в страшных преступлениях и изменах Родине или…

– А никак не думаю, мама. Стараюсь не задавать себе такие вопросы.

Шура плеснул в бокал наливки, пригубил и в поисках пачки с папиросами оглядел поверхность стола. Евгения Карловна обратила на это внимание:

– Ростик взял. В карман запихнул, когда они с Катенькой уходили на улицу. Что-то долго она не возвращается. Как бы не случилось что. Я теперь всего боюсь, знаешь ли.

Наспех накидывая шинель, пригладив ладонями волосы, Шура по-доброму оглянулся на мать:

– Ерунда, мама. Светло ещё на улицах. Придётся мне покинуть вас на пять минут, за папиросами сходить, заодно и Катерину встречу. Я мигом.

Быстро проскакав по ступеням парадного, тихонечко напевая что-то под нос, Шура выбежал во двор и тут от большого удивления встал как вкопанный. Там на узкой расчищенной от снега дорожке, под его любимыми тополями он неожиданно увидел свою Катю и брата. Ростислав держал её за воротник шубки и отчаянно целовал в пухлые алые губы. Прикрыв глаза, безвольно опустив спрятанные в варежки руки, она совсем не сопротивлялась и показалась Шуре чужой, не знающей движения, мёртвой куклой…

«…А завтра воскресенье. И день будет солнечным и морозным – вон какие яркие звёзды нынче! Ни облачка. Люблю этот древний диван на родной Сухаревке! С него лёжа удобно смотреть в окно, на небо. Сколько ночей я провёл на этом диване в наивных мечтах, в задумчивости и даже в крайней рассерженности… Завтра, рука об руку с мамой, мы проведаем в больнице бабушку Веру, проедем на Немецкое кладбище, а затем – отвезу маму на прогулку в Зоологический сад…»

Дверь в комнату приоткрылась, и Шура увидел заспанную, закутанную в шерстяной плед маму:

– Маешься? Больно сердцу? Вам с Сергеем Петровичем везёт на профурсеток, вот что я тебе скажу! У вас на них холка встаёт и рассудок напрочь вышибает сразу.

– Бросьте, мама. Переживу. Дядю Серёжу-то зачем под мои обстоятельства приплели?

Евгения Карловна подошла ближе, надвинула на переносицу очки и присела к Шуре на постель:

– Так загуляла его фрау Нина. Вожжа под хвост попала – и понеслась фрау во все тяжкие. Хорошо, Шура, что вы с Катей детей не нажили ещё. Радоваться надо.

Шура засмеялся и отвернулся лицом к стене:

– А я радуюсь, мама! Разве не видите, как я радуюсь?

В тот же момент он почувствовал на спине твёрдую, тёплую ладонь матери:

– Простишь её? Любишь? Примешь?

– Нет, конечно! Как же можно.

– Я в окно всё видела. Мне тогда хотелось, чтобы ты его ударил. И её тоже чтобы ударил.

– Да Ростик-то причём?

Евгения Карловна сердито вскинула брови и топнула ногой:

– Интересное дело ты говоришь! Он тебе в ботинки нагадил, а ты…

– Да что Катерина со мной видела, мама? Скуп я на ухаживания, на знаки внимания, на подарки. Всё это мне кажется никчёмными занятиями. И так чтобы сердце из груди вон – любить я не умею. Не получилось. Так что оставим эту тему. Вон на часах уже четыре часа, утро. Идите спать, мама.

– Всё равно. Не переубедишь ты меня! Про-фур-сет-ка!

Шура услышал, как во двор въехала машина. Сердце бешено заколотилось, ладони стали влажными. Несколько раз громко хлопнула дверь в парадном. В квартиру постучали, и уже через минуту Шура видел перед собой довольно упитанного, мрачного на вид, капитана НКВД. Лениво зевая, он потряс перед его глазами удостоверением и жестом подозвал сопровождающих сотрудников.

– Гражданин Меерхольц Александр Александрович?

– Так точно. А в чём собственно…

– Вот ордер на обыск и Ваш арест. Лейтенант Завьялов, а пригласите-ка нам понятых, чтобы всё соответствовало, так сказать, букве советского закона!

Обернувшись на тихие всхлипывания матери, Шура получил сильный удар в плечо и от этого упал на колени:

– В чём меня подозревают, капитан?

Надменно ухмыльнувшись, капитан снял фуражку, оттолкнул Евгению Карловну и решительным шагом прошёл в комнату:

– Дуру валять собрался, гражданин Меерхольц? Будто не догадываешься! Измена Родине. Работа на иностранную разведку…

1935 год. Москва, Лубянка

…Шуре казалось, что перед ним распахнутые окна большого дома на Гуселке. Там, приблизившись к любому из них, невозможно было оторвать взгляд от чудесных пейзажей и открывающихся замечательных панорам, коими заполнялось пространство дачного хутора под Саратовом. Под тяжестью многочисленных румяных плодов ветви старых груш покорно клонились к земле. Вольно разросшиеся кусты крыжовника, шевеля крупными изумрудными листьями, добродушно предлагали блестящие чёрные ягоды. Длинные прямые стебли ярко-жёлтых подсолнухов вели прямо к резной деревянной беседке, которая на протяжении многих лет преданно охраняла овальной формы клумбу, увенчанную высокими бело-бутонными розами.

«Зы-зы-зы, зы-зы-зы-зы»… Где-то рядом, выдерживая коротенькие паузы, противно жужжала муха.

Шуре казалось, что он разулся и подошёл к подоконнику. Знойный летний день заканчивался. Тёплый ветер нежно теребил лёгкие занавески и бесстыже лез под широкую холщовую рубаху. Одним точным движением ладони жирная чёрная муха была Шурой поймана и отправлена под дощечку в грязную стеклянную банку. Сидя на дне, не испытывая ни малейшего расстройства от своего печального положения, она то складывала, то расправляла прозрачные крылышки, поочередно закидывала на них тоненькие лапки, и живо крутила головкой.

Шуре казалось, что начинается дождь. Его первые капли уже оставили прерывистые хрустальные полосы на стёклах окон и достигли подоконника. Вытерев намокшие пальцы о штаны, Шура приблизился к обеденному столу и осторожно тронул лежащую на нём старую книгу. На ветхой кожаной обложке можно было с большим трудом различить лишь одно слово – Штаммбух. «Зы-зы-зы, зы-зы-зы-зы» – не унималась муха. Шура зажёг спичку и бросил её на дно банки. Высоко задрав подбородок, он прикрыл глаза и поймал ноздрями запах надвигающейся на хутор грозы.

Бережно прижав книгу к груди, Шура выбежал во двор. Поток хлынувшего вдруг тяжёлого ледяного ливня обдал его лицо, плечи и заставил закричать, остановиться…

– Открой глаза, Меерхольц! Холодная вода должна уже привести тебя в чувство! Нет, пить не дам. Обойдёшься! Пол графина на твою морду поганую вылил. Поднимайся-ка с пола, возвращайся на стул. Ну что, отдохнул? Продолжим?

С немалым усилием воли, стоная от боли и злости, Шура смог пошевелить затёкшими пальцами сомкнутых наручниками рук. Сплюнув себе под ноги кровью, он тряхнул головой и исподлобья посмотрел в лицо стоящего рядом офицера НКВД.

– Знакома мне твоя фамилия, Меерхольц. Вот только вспомнить не могу, где и при каких обстоятельствах я её мог слышать. Слишком много вас развелось, всяких Меерхольцев, Меерхольдов, Мариенгофов. Моя бы воля – так времени на допросы не тратить, а поганой метлой разом всю немчуру – в ГУЛАГ! И дело с концом!

Шура молчал.

– Вот что, Меерхольц. Ты прекрасно, мать твою, знаком с порядком проведения допросов и понимаешь. Лучше уже начать говорить, давать показания.

– Понимаю. Но юридически нарушена процедура ведения допроса. Вы до сих пор не ознакомили меня с бумагой, на основании которой было выписано постановление на мой арест. И прошу также обратить внимание, что во всех имеющихся документах я записан как гражданин русской национальности.

– Вот именно, что записан! Мало ли, кто как записан! Понадобится – разыщем, раскопаем твоё происхождение, найдём необходимые метрики по твоим родственникам и нужных нам свидетелей! Тебе в твоём конкретном случае одной только фамилии хватит, чтобы загреметь под вышак! Не морочь мне голову, Меерхольц! Разве я выгляжу недоумком?

Показав в натянутой улыбке ржавые зубы, дознаватель открыл папку с надписью «Дело» и выдернул из неё белый лист бумаги, исписанный неровным, плохо разборчивым почерком:

– На, читай, умник! Будет тебе процедура!

Шура внимательно вгляделся в пляшущие по строчкам буквы:

«…как убеждённый комсомолец, как преданный и верный советской социалистической Родине человек, считаю своим долгом сообщить следующее. Двадцать второго декабря 1934 года на Колхозной площади мною был замечен товарищ Меерхольц Александр Александрович, с которым я был знаком в годы своей юности. В тот день я сразу обратил внимание на его крайне подозрительный внешний вид. Он был одет в несвойственной ему манере, не по-столичному. Имел на себе заношенную телогрейку, валенки, заплечный вещевой мешок и старый чемодан. Судя по всему, в назначенном заведомо месте товарищ Меерхольц в течение нескольких минут ожидал, затем встретился с группой иностранных граждан и долго о чём-то беседовал с ними на немецком языке. Данного языка я не знаю и не понимаю, но, стоя невдалеке, я несколько раз отчётливо расслышал между беседующими слово «Сталин»…»

Больно растянув кровящую губу, Шура во весь голос захохотал, чем погрузил дознавателя в недоумение, растерянность, и тем самым заставил его перейти на крик:

– Ты сумасшедший, Меерхольц? Ты же догадываешься, что по этому доносу ты схлопочешь пятьдесят восьмую, да еще на полную катушку? Знаком ли ты с изданной в прошлом году директивой ЦК ВКП(б) о борьбе с фашистами и их пособниками среди немецкого населения и лиц немецкой национальности в СССР? Ещё пару-тройку дней безумного тупого упрямства, и ты в любом случае подпишешь своё заявление о добровольном признании!

С детства не выносящий повышенного тона, Шура опустил голову и прошипел:

– Совершил всё-таки подвиг, сука…

– Что? О ком ты?

– О Пашке Заславском, конечно. Это же его почерк! Я помню его почерк! Я с ним за одной партой…

– Это не имеет отношения к делу. Повторю свои вопросы. На кого ты работаешь, Меерхольц? Когда и кем ты был завербован? Каким образом поддерживалась связь с твоими хозяевами? Отвечай, шкура продажная!

Увидев летящий в свою сторону кулак, Шура зажмурился и прижал подбородок к плечу. Удар, ещё удар. На этот раз в лужице кровавой вспененной слюны под ногами блестел белый выбитый зуб…

Задребезжал телефонный аппарат. Потирая сбитые кулаки, одёрнув гимнастёрку, дознаватель подошёл к письменному столу и взял трубку. Неожиданно вытянувшись в струну, отчеканив «есть… слушаюсь… так точно…», он странно покосился на арестованного, закрыл «Дело» и вызвал охрану. Снова потерев кулаки, он подошёл к скорчившемуся на стуле Шуре, нагнулся и зло заглянул в его намокшие от боли глаза:

– Теперь-то я понял, сучёнок. Теперь я вспомнил, откуда мне знакома твоя фамилия…

1935 год. Москва, 1-я Тверская-Ямская, 59–57

Квартира С.П. Меерхольца

На чёрной чугунной сковороде, поджариваясь, трещала картошка. Тонкими аккуратными кусочками разместив по белым фаянсовым тарелкам сало, золотистый репчатый лук, солёные огурцы и хлеб, Сергей Петрович умело вскрыл небольшую жестяную банку с рыбными консервами и достал из старинного дубового буфета рифлёную бутылку с зелёной этикеткой «Столовая».

– Наливай, Шура! Чего без дела сидишь? Рёбра болят? Постарайся забыть всё то, что с тобой произошло. Как? Да плюнь – и разотри на хер! Ты сам-то, парень, сколько раз в подобных спектаклях и инквизициях участвовал? В-о-о-т. Урок. Теперь жизнь повернула тебя жопой по другую сторону справедливости оказаться. Не протокол стряпать в накрахмаленном воротничке да в начищенных сапогах, а на прибитом к полу стульчике посидеть в наручниках да похаркать кровью!.. Всё, отшибись от меня с этой темой, хватит! Прислугу я сегодня отпустил пораньше, чтобы лишних ушей меж нами с тобой не было. В «Метрополь» с твоей разбитой мордой нас не пустят. Так что довольствуйся, парень, тем шикарным меню, которое я тебе предложу. Ничего, ничего, голодными не останемся! Не дрейфь, юнга, прорвёмся!

Трясущимися руками Шура откупорил водку и облегчённо вздохнул:

– Эх, окрошечки бы сейчас навернуть.

– Что? Окрошка? Не может быть и речи! Ямщицкая похлёбка! Помои!

– И всё-таки, дядя Серёжа, как Вам удалось меня вытащить?

Нахмурив высокий лоб, Сергей Петрович ухмыльнулся и бросил колкий взгляд в сторону наглухо зашторенного окна:

– Тебе повезло, что я в Москве сейчас нахожусь. Я, как ты знаешь, с двадцать седьмого года был председателем правления Акционерного Камчатского общества, не вылезал из командировок во Владивосток, в Петропавловск-на-Камчатке. До этого два с лишним года в Польше, в Варшаве находился, торговым представителем Наркомата СССР. Выполнял поручения своего ведомства в Англии, Франции, Германии, Финляндии, Латвии, Китае. Сейчас же определили меня на службу в столицу, предлагают возглавить плановый отдел в министерстве Главного Северного Морского Пути… О чём это я хотел рассказать? А, вот. Отвечаю на твой вопрос конкретно: сообщу я тебе о том, что существуют ещё в этом мире, Шура, добропорядочные люди. Доложили мне, объяснили, какой казус с тобой приключился. Пришлось вмешаться и, благодаря старым большевистским связям, повлиять на сложившуюся ситуацию. Всё просто: дело твоё было рассмотрено повторно и подробнейшим образом, а не тяп-ляп. Вследствие этого были найдены и допрошены прямые свидетели происшедшего. В том числе и та барышня, которая проводила экскурсию с иностранными гражданами. С которой ты, от большого ума видимо, от избытка эмоций, умудрился объясняться на немецком языке. Эх, Шура, вот вроде столько ты в своей жизни дорог прошагал, прополз, а курица ты ещё бестолковая! Ну есть же курица! Давай, бери огурчик-то, кушай, а то развезёт, не жравши, от беленькой-то. Рукава жевать начнёшь.

– Если бы Вы знали, как я благодарен Вам за всё, – Шура шмыгнул носом и потянулся к обильно наполненному свежими овощами овальному блюду. – А можно ли поподробнее про ГлавСевМорПуть?

Сергей Петрович расплылся в улыбке и, не выпуская из рук мельхиоровый ножичек, откинулся на спинку стула:

– Да можно, конечно! В 1932 году закончился поход под руководством известного тебе товарища Шмидта. Тогда впервые за всю историю Арктики его пароход прошёл Северным морским путём за одну навигацию, без зимовки, что в своё время не удавалось таким знаменитым исследователям, как Амундсен, Нансен. Тогда, Шура, опыт Шмидта был настолько впечатляющим, что после окончания экспедиции он был приглашён для отчёта в правительство, к самому!! Ему было предложено, точнее поручено подготовить доклад о возможностях плавания по Северному морскому пути и о том, что необходимо предпринять, чтобы суда могли там ходить беспрепятственно и регулярно. Была собрана группа людей, имеющих опыт работы в Арктике, в северных краях. Пригласили и меня… Когда же мы составили и представили доклад на Политбюро, товарищ Сталин, который покуривая трубку, ходил возле трибуны, спросил: «Вы думаете, это всё можно осуществить?» Мы ответили: «Если будет на то Ваше решение». Сталин: «А покажите, где этот ваш Тикси? А где Диксон?» Тогда товарищ Шмидт подошёл к карте и показал. Сталин хмыкнул: «Ну да! Мы нефть из Баку по Волге не можем как следует, в срок перевезти, выговор на выговоре, а хотите, чтобы я думал о вашем Тикси – перекинул туда силы различных ведомств и Народных комиссариатов и порт там строил! Хотите также, чтобы радиоцентр был на Диксоне! Нет, так дело не пойдёт. Арктика – вещь сложная. Надо создавать отдельную, ни от кого не зависимую самостоятельную организацию, которая бы отвечала только за Арктику и больше ни за что. И спрошу я с этой организации – строго! Учтите это!». Потом, Шура, мы подготовили бумаги, и, не откладывая в долгий ящик, Хозяин подписал постановление: создать при Совете Народных Комиссаров Главное Управление Северного Морского Пути с поручением проложить путь от Белого моря до Берингова пролива, оборудовать его портами и обеспечить безопасность плавания. Чуть позже был подписан указ о строительстве новых ледоколов, о создании полярной авиации, развитии промыслов, проектировании заводов…

Хлопнув опустевшим лафитником о стол, зарычав и воскликнув «Крепка советская власть!», Сергей Петрович ловко схватил истекающую маслом сильно обжаренную перепелиную тушку и жадно вонзил в неё зубы. Раскрасневшись, вдоволь насладившись закуской, он деловито вытер ладони о край своего атласного халата, прикурил папиросу и с удовлетворённым лицом уставился на массивную, стиля ренессанс люстру в потолке. Но по окончании длительной паузы Сергей Петрович постепенно переменился, сник, подозрительно огляделся по сторонам и нахмурил брови:

– Угощайся вот, «Герцеговина Флор», отменные! – брошенная коробка папирос проехала по столу и уткнулась в шурины пальцы.

– Такие денёчки наступили, скажу я тебе, Шура, что пёрнуть страшно – какой-нибудь мудак обязательно услышит и тут же настрочит донос, куда положено. Причём обязательно укажет в нём, что ты не пёрнул, а обосрался. Развязал у своих цепных псов поводки Хозяин. Как убили в декабре прошлого года товарища Кирова, так и пошла кутерьма. Обвинили в организации убийства – товарищей Зиновьева, Каменева и их многочисленных сторонников. Троцкий, опять же, поперёк горла снова… Посыпались аресты, приговоры, расстрелы. Чистка началась, Шура. Раньше мы от классовых врагов избавлялись, от буржуазной интеллигенции. Теперь же разговор идёт якобы о необходимости окончательного искоренения всех врагов рабочего класса. Кстати, Шура, эта поганая метла и наше с тобой племя, российских немцев, тоже сильно зацепила. За последний год – уже четыре тысячи арестованными. Наспех сфабрикованные абсурдные обвинения: шпионаж, политическая неблагонадёжность, создание фашистских террористических организаций. Сталин собственноручно подготовил постановление о внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти. Теперь при малейшем подозрении на причастность так гайки закрутят – забудешь, как маму зовут! На ведение следствия по делу даётся строго не более десяти дней, дела слушают без участия сторон, не допускают кассационного обжалования приговоров и подачи ходатайств о помилованиях. Действие по высшей мере наказания – расстрелу – приводится в исполнение немедленно по вынесении приговора.

Сергей Петрович вышел из-за стола, убавил громкость радио, затем сделал пару шагов в сторону входной двери, вытянул шею и прислушался. Не успев донести до рта кусок сала, Шура замер и заметно напрягся:

– Вы кого-то ожидаете?

– Нет. Знаешь ли… На всякий случай… Шум какой-то. Показалось, видимо. Тут у меня соседи – все приличные на вид люди: врач из Боткинской, преподаватель музыкального техникума Гнесиных, ректор института Ломоносова и даже оперная артистка Левина – божественно хорошенькая самка, скажу я тебе! Божественно! Я, Шура, такие великолепные титьки встречал только единожды – то была хирургесса в том военном госпитале, ну, в Лефортово, где я находился на длительном излечении… Хм, собственно я хотел сказать… что я хотел сказать? Так вот, вспомнил, – сейчас пришла пора с оглядкой жить и особо внимательно к своим действиям. Башку свою беречь, не пихать её куда попало.

Произнося очередной тост, Шура внимательно посмотрел на Сергея Петровича.

Нет, это был уже совсем не тот человек, каким он знал его раньше. Изрядно тронувшая волосы седина, глубокие морщины и манера поведения делали из него настоящего старика: ворчливого, излишне суетящегося, безмерно мнительного. Его руки не знали покоя, они должны были непрерывно двигаться – без надобности снимать и надевать круглые очки, теребить носовой платок, чесать ухо, подкидывать коробок спичек. Тихо и медленно проговаривая слова, он вдруг внезапно краснел, высокомерно задирал подбородок и неожиданно переходил на повышенный тон или даже крик. Сложенные в несколько раз листы «Правды» то распахивались в его руках, то закрывались, то сворачивались трубочкой и бешено колотили по столу. Уловив подходящий момент, Шура расположил перед собой эту смятую газету и вчитался.

«О положении в парторганизации и аппарате… ЦК ВКПб констатирует… Члены правления и ответработники… в аппарате которых в течение многих лет работали вредители, не только не проявили достаточной партийно-классовой бдительности и классового чутья, но и после раскрытия вредительства фракция правления не смогла мобилизоваться на ликвидацию последствий… Председателю правления, товарищу Меерхольцу С.П., члену ВКПб с 1904 года, за непринятие мер и слабое руководство работой по ликвидации последствия вредительства – объявить строгий выговор…»

– Ты, Шура, ешь, сколько нутро просит. Пей, отдыхай, приходи в себя… Домой на Сухаревку завтра поедешь. Завтра отпущу тебя. Вот наговорюсь с тобой вволю, насмотрюсь на тебя и отпущу сразу. Матушке завтра объясни, чтобы не обижалась на меня. Я о вас помню. Я о вас всегда буду помнить. Вы для меня – семья, близкие мне и дорогие люди. Но! В гости пока не ждите. И писем тоже от меня теперь не будет. Надобно свести общение к минимуму. Появились на то причины… Нина и дочери проживают теперь в Ленинграде. Я – пока здесь. Ты запиши ленинградский адрес, у тебя обязательно должен остаться в записной книжке этот адрес, на будущее, да… А впрочем, не нужно ничего Женечке говорить. Пусть думает про меня, как ей захочется. Не в этом дело теперь. Разве теперь в этом дело…

Шура взглядом указал на газету:

– Это опасно? Разве присуще Вам пугаться строгих выговоров?

Сергей Петрович истерично захохотал, глотнул водки и буквально выскочил из-за стола. Ссутулившись, мелкими шажками семеня по комнате, он возмущённо раскидывал руки и неистово кричал:

– Это придирки, Шура! Чистой воды оговор! Начинает лететь дерьмо и в мою сторону! Это придирки! Революция, как оказалось, всегда пожирает своих детей! Окажись у власти не Сталин, а, к примеру, Киров, Троцкий или Бухарин, ничего не происходило бы иначе! Это диалектика последствия любой революции! На сегодняшний день Сталин использует убийство Кирова как отличнейший повод для окончательной расправы с политическими противниками, для устранения тех, кто ему возражает, кто не поддерживает его взглядов!

Он остановился, по-отечески нежно обнял за плечи закашлявшегося племянника и перешёл на шёпот:

– Сынок, только тебе могу сказать, слушай. Он пообещал уничтожить меня. Он! Сам! Это было сказано им при личной встрече. Глядя мне в глаза. Вот в эти, Шурка, мои глаза! Он кричал на меня, изобиловал претензиями! Он мне, герою революции и гражданской войны, красному комиссару, замечания и угрозы делать вздумал!.. Он уничтожит, он это сделает, мать его, вот увидишь… Шурка, положи к себе в голову: мой говённый опыт – это твоё знание. Знание на всю твою оставшуюся жизнь. Для советской власти люди – всего на всего винтики, шестерёночки цельной государственной машины, строящей единственное на Земле «царство высочайшей справедливости»! Поэтому кровь наша, человечья, – единственная безотказная смазка для всех агрегатов и деталей этой адской машины. Никто не будет считать, Шурка, сколько таких винтиков слетело с резьбы по дороге строительства коммунизма. Тех винтиков, которые пожелали перестать быть общей массой, ходить строем, хором голосить общую песню, безоговорочно, безвольно причавкивая, лизать Хозяина и лить на его лохматую грудь елей.

Разве мог я думать, разве мог предполагать я, что всё так повернётся? Что когда-нибудь придётся говорить и действовать вопреки мнению большинства… Сынок, тебе сейчас пришла пора с оглядкой жить, внимательно к своим действиям. Прежде всего язык в задницу засунуть и башку беречь, не пихать её куда попало. Мне сорока на хвосте принесла, что в перспективе подлежишь ты переводу в другой, более серьезный отдел. Из госбезопасности внутренней – в госбезопасность внешнюю, так сказать. Есть в тебе интерес, Шурка, – котелок варит как надо, плюс свободный немецкий язык. Поднатаскают немного, и будешь полностью соответствовать требованиям. Это – ценно, ты этого безусловно достоин, но надобно отложить. Так вот… О чём это я хотел?.. Ах, да. Пока не закрутилось это дело и пока моя шкура дурно пахнет, спрятать я тебя задумал. Ненадолго, на годик, на два – как получится. Тогда, по истечении этого срока, уже всё будет понятно со мной, всё станет на свои места, мать их. Тебе сейчас кровь из носу – надо спрятаться. На время. На то время, пока не закончится вся эта охота, вся эта апокалиптическая кровавая возня. Ты вот что, сынок. Ты пойдёшь завтра на Лубянку и напишешь заявление, в котором изъявишь желание вернуться в ряды Дальстроя, ну на Дальний Восток то есть. Так надо, сынок. Прошу, пойми меня, пойми верно. А после – сам решишь…

Глубоко вздохнув, опустив голову, Шура наполнил лафитники:

– Надо – значит надо. Вопросов нет. К тому же, мне сейчас – всё едино. Белый свет не мил. Лёву – потерял. Жену – профукал. С мамой – умом тронешься. Одно утешение – с головой в работу, в дело, полезным советской Родине быть. Не кипятись, дядя Серёжа, может, всё еще изменится. Отец учил: «Sei in sich selbst sicher und gib nicht nach!»[12]12
  (нем.): Будь уверен в себе и никогда не сдавайся!


[Закрыть]

– Ich sterbe lieber unter meinen Bedingungen, statt mit ihren Regeln zu leben![13]13
  (нем.): Я предпочитаю умереть на своих условиях, чем жить по их правилам!


[Закрыть]