Текст книги "Кровь молчащая"

Мокин ничего не понял, но такая живая реакция показалась ему занятной и тут же освежила загруженную под вечер голову:

– Вам знакома эта книга? Вы что, видели её ранее?

Пошарив в карманах пальто, отыскав таблетку валидола, Александр Александрович отправил ее под язык. Тяжелая одышка не оставляла в покое ни на минуту:

– Да… То есть нет. То есть, скорее, да.

– Я теряюсь в догадках.

– Как бы вам объяснить. Знал, что она существует. Понимаете, я все свои сознательные годы словно таскал её за пазухой и прошел с ней всё: радость, любовь, лишения, отчаяние. Тех, кто навечно остался на её страницах, то благодарил, то почему-то, без основания на то, опрометчиво судил. А ближе к старости – слишком много вопросов у меня к ним накопилось. Слишком много…

– Но почему? Откуда такой разброс в характеристиках? Видимо, вы достаточно хорошо знаете содержание?

Меерхольц вернулся на стул. Прикурив сигарету, выпустив облако табачного дыма в потолок, он натянуто улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Нет, что вы! Напротив! Не знаю почти ничего. Ни-чего! Просто я отдаю себе отчёт в том, что её персонажи принимают во мне горячее участие. Можно сказать, до мозга костей. Так было всегда! Каждую минуту, каждый день, каждый мой шаг. Всю мою жизнь они бредут у меня за спиной. Понимаете? Да что разглагольствовать. Разрешите ознакомиться с текстом? Я неплохо владею немецким.

– Разрешаю. Но поскольку я – не владею, не обучен, то попрошу вас знакомиться с текстом вслух. Согласно должности, я обязан знать, о чем идет речь.

– Да, да. Понимаю, товарищ генерал-майор.

И книга была открыта. И замелькали с трудом читаемые, витиеватые прописные буквы. Пожелтевшие от сгинувших в вечность лет страницы, охотно приоткрывая завесу тайны, зашелестели, послушно поддаваясь так давно ожидаемым, дрожащим пальцам.

– …«1766 год. Я, Людвиг Меерхольц, с женой Анной Марией и детьми, Иоганном, Казимиром, Марией и Барбарой, в надежде на лучшую жизнь и на помощь Пресвятой Девы Марии, покидаю Германию. На совете старших решено, что начальные, разделенные по поколениям Штаммбух останутся на нашей родине, поэтому мне поручено завести новую Штаммбух и переписать в неё самое важное, дабы не обделить своих потомков знаниями о возникновении рода и повествованием о предках. Книга будет с нами, в России, в неё мы будем вносить новые события нашей ветви рода Меерхольц. История нашего рода никогда не будет законченной и никогда не будет абсолютно ясной. Несмотря на все возможные попытки сделать Штаммбух безупречной, в ней всегда будут присутствовать погрешности. Как бы мы ни пытались добиться успеха в уточнениях, все равно останутся недомолвки, ошибки. Завещаю потомкам добросовестно и пунктуально вносить в книгу даты рождения, крещения, венчания, смерти, а также описывать события, достойные внимания идущих следом за нами поколений.

…Итак, история имеет начало в Первом Крестовом походе (1096–1099). Караваны военных экспедиций направились из Западной Европы в Палестину для захвата и колонизации Святой Земли. Многочисленные отряды рыцарей-крестоносцев, поощряемые Папой Римским и королями, начали долгие священные марши. Среди тех, кто участвовал в крестовых походах, был Готфрид Бульонский, герцог нижней Лотарингии. С войском численностью более ста тысяч мужчин он преуспел в завоевании Иерусалима. К тому времени его армия была уставшей, голодной и изнурённой… После многочисленных побед участники военной кампании требовали сделать его королём Иерусалима. Но Готфрид отказался принять на свою голову корону в том месте, где Иисус Христос принял от человечества терновый венец с шипами. Готфрид выбрал себе титул «Защитник священной гробницы». Он управлял городом лишь год. Он умер в 1100 году от Рождества Христова. И тогда власть от него по наследству принял его брат Балдуин…

Среди достойных, верных Готфриду, был рыцарь дипломатического корпуса Эльзаса в Лотарингии, молодой граф (имя его не дошло до наших дней), который благодаря скверному характеру, нетерпеливости и жестокости получил прозвище Фауст[21]21
  Faust (нем.) – кулак.


[Закрыть].

Когда священник не являлся в надлежащее время для благословения войск на битву, Фауст делал шаг вперёд и дерзко благословлял воинов именем дьявола. Его уважение к церкви оставляло желать лучшего, и этим он заработал дурную славу среди священнослужителей и даже перед самим Папой Римским. Отряд крестоносцев, ведомый Фаустом к северу от Иерусалима, успешно захватил область Назарета, куда несколькими годами позже он приказал привезти своего малолетнего сына Рембольда (его мать неизвестна), который в 1119 году там же, на Святой Земле, стал одним из основателей ордена Тамплиеров.

Согласно общепринятым среди рыцарей правилам, Фауст присвоил себе дополнительное имя, происходящее от названия поселения, которое он взял в сражении. Итак, он назвался Назарене»… Должен прокомментировать, товарищ генерал-майор, что, как видите, тут приложена подробная карта города Назарет и его окрестностей, а также стрелками отмечено направление продвижения отрядов крестоносцев. Продолжу: «К 1210 году его потомки приняли фамилию Изенбург, назвавшись так по имени родового замка близ Кобленца. Далее произошло слияние с графскими родами Меерхольц и Бюдинген. Таким образом, в документах, датированных средними веками, потомки Фауста упоминаются уже как Изенбург-Меерхольц-Назарене или Изенбург-Меерхольц-Бюдинген… По окончании своего правления он успешно продал Назарет и близлежащие области туркам.

Сумма, вырученная за Назарет, получилась по истине королевской и по возвращении в Эльзас была разделена Папой Римским между католической церковью и поместьями Фауста в Германии… Мы упоминаем это интересное событие, так как оно имеет прямое отношение к нашим предкам.

Из поколения в поколение в роду Изенбург-Меерхольц-Назарене передается легенда, согласно которой Фауст привез из Скандинавии женщину, язычницу. Она отказывалась признать христианство и по своим деяниям быстро обрела славу ведьмы. Она не отпускала Фауста ни на шаг и даже сопровождала в Крестовом походе. Словно верная собака была у его ног и делила с ним все тяготы и лишения военной жизни. Она настойчиво желала стать законной женой и заменить Рембольду мать. Любовная страсть была поистине велика и безгранична. Но по возвращении в Европу Фауст решился на исповедь перед самим Папой Римским, на которой искренне раскаялся в содеянных на Святой земле грехах, и сразу после этого разорвал позорные для христианина порочные отношения. За это ведьма наложила на его род проклятье и определила тому срок: на любой из веток рода оно перестанет действовать тогда, когда в семье родится девочка, прямая мужская линия прервется и, таким образом, кровь Фауста в потомках начнет исчезать. Ведьма обещала, что до этих времён и он, и мужчины его рода будут слепы и глухи в выборе жён, и оттого будут мрачны и холодны. Они будут обречены делить брачное ложе с чужими для сердца своего. Что, отдавая детям немалый ум, смелость, честь и доблесть, они передадут наследникам бесконечное стремление к поискам счастья, непонятные для людей хвори и многим из них – преждевременную кончину. Что разорят потомки Фауста свои гнезда, покинут родные края. Кто слабее окажется – сгинет. Кто сильнее – на чужбине в клетку попадет, сплетенную из страха и крови. Рассказывали, что шли годы, и от печали, одиночества и бесчисленных смертных грехов своих помутился Фауст рассудком. В полную луну садился на любимого коня и отправлялся из родового замка к лесному озеру. Там, закинув голову так, будто видит в небе образ той скандинавки, он бросал поводья, разводил руки в стороны и изо всех сил кричал: «Отпусти!»…»

Александр Александрович посмотрел на часы и, определив, что выделенного времени осталось не так много, перелистывал уже по несколько страниц сразу, читал выборочно:

– Так: «1213 год – решение суда по спору Изенбургов с монастырем Мария-Лаах о владении землей, на которой стоит замок Гренцау»… Здесь, товарищ генерал-майор, вложена карта местности, где был построен этот замок, а также приводится полное описание замка изнутри… «1225 год – могущественный Энгельберт в ходе ссоры был убит своим племянником Фридрихом фон Изенбургом, который год спустя был казнен в Кёльне… 1258 год – начало строительства замка в Бюдингене… 1287 год – род Изенбургов распадается на три ветви…»

Мокин подошел к окну, распахнул настежь форточку. Включив кипятильник, он опустил его в стакан с водой и, воспользовавшись возникшей из-за кашля собеседника паузой, небрежно бросил через плечо:

– Скажите, Александр Александрович, а каков ваш стаж в рядах коммунистической партии?

– Не состою. Не сложилось, знаете ли.

– Учитывая занимаемые вами в Советской Армии должности и места службы – весьма странно. Помехой послужила ваша национальная принадлежность?

– Я русский, товарищ генерал-майор. Я – русский.

– Ну хорошо, хорошо. Не нужно волноваться. Продолжайте читать.

– «…сорок лет спустя отпрыск Филиппа фон Изенбурга, проходившего по делу фальшивомонетчиков, Эберхард фон Изенбург, тоже оказывается пойманным за фальшивомонетничество… Список верховных интендантов Тевтонского ордена, 1400 год: Генрих фон Изенбург… 1412–1482, Дитер фон Изенбург, архиепископ майнцский…» Так, так, и что дальше: «…Неудача Познанского конгресса породила в Пруссии атмосферу, полную неуверенности и страха. Многие союзники Тевтонского ордена ожидали прямого военного нападения Польши. В создавшихся условиях среди руководителей Тевтонского ордена нашелся человек, который попытался связать политические планы своего государства с Россией. Это был штатгальтер Тевтонского ордена граф Вильгельм фон Изенбург-Меерхольц. После того как Фридрих Саконский стал великим магистром Тевтонского ордена, Изенбург оставался одним из его ближайших сподвижников. В начале 1510 года Фридрих решил сложить с себя сан великого магистра, и с этого времени граф Вильгельм фон Изенбург стал штатгальтером и формально и фактически стал руководителем Ордена. Провал Познанского конгресса подтолкнул графа фон Изенбурга вступить в переговоры с Василием III»… Так, идем по тексту далее: «Через несколько сотен лет после того, как Фауст и сын его, Рембольд, вернулись в Эльзас, императрица Екатерина Великая предоставила их потомкам возможность выбрать для себя землю в России, если они пожелают приехать туда жить. В те времена она была обеспокоена внесением из Германии свежего культурного богатства для принадлежащего ей русского народа…»

После минутного молчания, аккуратно перелистав большую часть книги и оказавшись на последних страницах, Александр Александрович, поправив на переносице очки, с нотами тревоги в голосе, продолжил:

– Да, тут уже пошел почерк моего деда: «Я, Иоганн Петер Меерхольц, родился в немецкой колонии Куттер в 1848. После того, как мать, Сюзанна Лорей, второй раз вышла замуж (за Иоганна Шайдта), я переселился в колонию Бальцер. В 1872 году мать умирает, и отчим создает новую семью. Так как у отчима имеются родные дети, я не являюсь его наследником, поэтому могу остаться в его доме только в качестве батрака. Ввиду этого я покинул Бальцер, но возвращаться в Куттер было бессмысленно, ибо земли моего умершего отца обманом, незаконным образом прибраны к рукам моим дядей Георгом Конрадом Меерхольцем»…

Александр Александрович покашлял в кулак и протер стекла очков носовым платком:

– Бальцер – да, слышал в детстве. В Поволжье и в нашей семье называли эту колонию Панцырь. А это уже почерк моего отца. Папа имел прекрасный каллиграфический почерк: «…Таким образом, Иоганн Петер решается попытать счастье за пределами колоний и отправляется в Саратов, где устраивается работать на крупное мукомольное предприятие братьев Рейнеке. Ввиду отличительных умственных способностей и деловых качеств занимается заключением контрактов с хлеботорговцами, много ездит по России. Брак с Элизабет (которую на русский манер величает Елизаветой)… Через год получает должность управляющего. Дети: дочь Александра, дочь Фелицата, дочь Ольга, сын Николай, сын Сергей, сын Александр. Иоганн Петер скончался в возрасте 40 лет – надорвался от подъема тяжести, когда по воле своей доброй души оказывал помощь рабочим на мельнице. Жизнь стала очень трудной. Не имея средств к существованию, чтобы хоть как-то прокормить и выучить грамоте пятерых детей, Елизавета была вынуждена работать прачкой. В любую погоду, и летом и зимой, она ходила на берег Волги, где стирала и полоскала бельё. Это сказалось на её здоровье – она сильно заболела астмой, приступы удушья были страшны…»

На этом Александр Александрович прервал чтение и закрыл книгу. Потушив недокуренную сигарету, подняв лежащую у ног трость, он отрешенно прошептал:

– Николай, Сергей, Александр – так начиналась уже моя история.

– Ну, что же вы замолчали? В вашем распоряжении есть еще минут десять.

– Всё. Достаточно и этого. Благодарю, – превозмогая боль в колене, Александр Александрович, опираясь на спинку стула, надел кашне, прижал к груди шляпу и, припадая на левую ногу, направился к двери. Выходя из кабинета, прощаясь с Мокиным, он с глубокой печалью всё же оглянулся назад: толстые папки, хранящие в себе память о великой жизни, великой несправедливости и великой человеческой трагедии, исписанный черными цифрами ящик и Штаммбух, еще каких-то пару минут назад находившаяся в его руках. Голова не отпускала страшную, доводящую до необъяснимого, абсурдного стыда мысль о том, как когда-то, в прежние времена эта книга могла бы повлиять на его существование: отобрать жизнь или же, напротив, позволила бы несказанно выправить судьбу – добраться до фантастических, заоблачных по человеческим меркам высот. С содроганием сердца и гнетущей грустью Александр Александрович осознал, что никогда более не выпадет случай настолько близко подойти к истории рода Меерхольц, к истории его рода. Внезапно атаковавший кашель вновь вызвал смущение, и в этот момент показалось, что во рту за щекой появилась маленькая пуговица, от которой по языку быстро распространился чуть солёный, металлический привкус. Заболела грудь и застучало в висках.

– Достаточно и этого, – повторил он еще раз.

1981 год, декабрь. Из письма Павла Заславского:

«…А знаешь, в чём истоки моего недовольства нынешней жизнью? И отчего жизнь моя именно такая? Пенсия – мизерная, за колбасой – очередь, годами хожу в одних и тех же рваных ботинках, зубной протез собрался поставить – взятку врачу неси! Я что, ради такого вот блага ишачил на страну сорок лет? Ради этого на фронте здоровье оставил? Я о таком будущем мечтал? Я в этом дерьме хотел жить?

Я тебе сейчас сформулирую. Ничего сложного, Шура, всё зло – от жидов и масонов! Представляю себе твоё лицо сейчас! Я не сошёл с ума, товарищ полковник, просто накопилось в душе. Итак, для чего России нужна была революция? Отмотай ленту времени и посмотри, какой путь мы прошли и к чему пришли сейчас? Ни для кого не секрет, что подавляющее большинство лидеров революционного движения были сынами Израиля. Они-то и подготовили революционную обстановку, развернули оружие Первой Мировой внутрь государства: сумели убедить солдат оставить окопы, перейти на внутреннюю войну, против своих же командиров, против империи и власти. Жидобольшевизм, Шура! Масон Бронштейн (Троцкий) присобачил пятиконечную звезду на шапку солдата и переклепал символ вольных каменщиков в серп и молот. Всей этой символикой он оскорбил, опозорил священные башни Кремля и Россию! Не последнюю роль в революции сыграл еврей по матери, масон Бланк (Ульянов-Ленин), а также еврей по отцу, масон Джугашвили (Сталин), еврей Каменев (Розенфельд), еврей Мартов (Цедербаум). Так каким же курсом они последовали после революции? Застарелая болезнь России, ещё с петровских времён – не может она справиться с такой огромной территорией. Александр II присоединил Среднюю Азию, Дальний Восток, Сахалин и Камчатку, а никак не мог уследить за этим хозяйством! На дальних рубежах беспредельничали американцы: спаивали коряков и чукчей, вывозили драгоценные металлы и пушнину и всё, что под руку попадёт. Царь-батюшка заманивал в те края народ русский дармовым чернозёмом, добычей золота, а Советская власть поручила эту заботу ОГПУ и НКВД: пасти дармовые рабочие руки, организовав минимум жёсткой охраны, плюс – оттуда бежать некуда. И пошёл почин по всей России, сначала – яйца в тиски, а после уже – пробуй высказать своё демократическое мнение! Всё по Достоевскому: каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Такой распорядок был утверждён в стране Советов? Подозреваю, что неприятна тебе эта тема. Нельзя тебе соглашаться со мной, в думы погружаться, иначе по-другому к своей жизни относиться станешь. А это в твоём возрасте – страшно и опасно.

Помнишь, Шура, службу на Колыме? Догадываюсь, какую школу ты там прошёл. Спишь ночами спокойно?

Твоему отцу, Шура, несказанно повезло, что помер он в двадцатых годах! Что дружки, жидомасоны, не порвали. Ох, что его ожидало, если дожил бы он до 1937! И что тебя могло ожидать! И до него добрались бы, и до всей твоей семьи! Вам одной только фамилии хватало, чтобы к стенке встать. А так – малой кровью обошлось, дядю Серёжу твоего схавали и забыли. Получается, для чего-то нужны вы Господу Богу, если уберёг вас?

Впрочем, Шура, предполагаю, что негативно ты посмотришь на мои писания. Были мы с тобой когда-то оба щенками, молоко с морды капало, глаз горел на подвиги. Ты потом к волкам прибился, тебе свезло, а я всю свою жизнь так и прожил собакой. Что в миску плеснут – тому и обязан быть рад.

Надбавку к пенсии от НКВД, небось, до сих пор исправно получаешь?

Ты, Шура, молчишь с прошлого года, не пишешь мне. Может, помер? Возраст наш не шуточный, дело к концу продвигается. Но, скорее всего, ты просто устал стесняться своей неприязни в мой адрес. Сколько можно терпеть бестолкового, никчёмного, трусоватого собеседника? До сих пор не верю, чтобы ты меня за всё простил. История давняя, много воды с тех пор утекло, но не верю. Хотел погибели твоей. Думаешь, не помню? Эх, Шура. Ты не отталкивал меня, терпел, проявлял великодушие – видимо, так воспитывал. Я охотно вилял хвостом, но продолжал завидовать, неистово злился, бесился: ну почему же ты так успешен, так заметен среди серой толпы? Таких, как ты, способных грамотно и с толком приложить незаурядный ум, умеющих добиться поставленной цели, одарённых Высшими силами широкой душой, талантами и большим, добрым сердцем, которое, не раздумывая, тратится на нужды других, – можно по пальцам сосчитать! Я всю жизнь похвалу клянчил, а ты в ней купался! Я среди баб популярности не имел, а ты их менял, как перчатки! Долгие годы я смотрю на тебя снизу вверх, стараюсь дотянуться, а внутренний червь не пускает, держит. Но поздно об этом. Не судьба. Не из того теста меня папка с мамкой слепили.

Я – ущербный человек, Шура. Внутри меня пустота, дырка иными словами. И всю свою жизнь я ищу, чем заткнуть эту дырку. Всяко туда попадает, да только вот, как жизненный опыт показал, что кроме питейных дел да церкви – ничего надолго там не задерживается. И я устроен так, что, обретая личное мнение, теряю свободу, замыкаюсь, становлюсь сдержанным. Начинаю этим мнением тяжко болеть: вдруг не прав и тогда осудят или станут насмехаться? Вдруг кто-то разглядит в нём, в мнении этом, бесполезность и глупость? Ты же – напротив: отстаивая свою точку зрения, наливался силой, уверенностью. И это не умещалось в границы моего разума, мне было сложно взять разбег в этом направлении. И я снова злился, завидовал и продолжал смотреть на тебя снизу вверх.

Пора письмо закончить, остановиться.

Если помер ты, Шура, то пусть Господь дарует тебе вечный покой. А если всё же ещё жив, то знай, что плохо мне без тебя…»

1983 год

Ноябрьским утром прошлого года, увидев выпавший ночью снег, Александр Александрович Меерхольц ушёл в минор. С тех пор он начал примерять на себя смерть, напяливал её на свои плечи, как это делают с новым пальто, застёгивал на все пуговицы и пытался осмыслить, комфортно ли. Чувствуя неизбежность подкрадывающихся к нему перемен, замирал, вслушивался в возникшие в связи этим мысли, а потом словно смотрел на своё отражение в воображаемое зеркало. Он старался представить себе величину ожидаемого страдания, при этом оно чаще всего пугало, но не предоставляло выбора, принять или нет. И он принимал, немо соглашался с любым вариантом исхода, понимая, что не зло в исходе том содержится, не наказание, а данность, требующая упорного взращивания в себе дара смирения. Теперь, наконец-то, не стыдно стало об этом думать, ведь существовало тому весомое внутреннее оправдание – неизлечимая болезнь, бесцеремонно навязавшая свои законы, установившая свои правила. Таким правилом стал носовой платок, прижатый к губам во время приступа дикого, хриплого кашля, отбирающего силы. Правилом стало и то, что по завершении приступа платок тот, обильно пропитанный кровью, необходимо было отправить в таз, наполненный подсоленной водой…

Бывало, что охваченный острым волнением, от которого начинались сердцебиение и тошнота, Александр Александрович совсем мало спал. Ощупывая в темноте стены, с трудом поднимая ноги, он следовал на кухню, где наливал в стакан воды, глотал таблетку и сам себя уговаривал: «Пройдёт, успокоится, ерунда». Тревога предчувствия вползала в грудь и оставляла её страшно пустой и холодной. С покорностью, а порой с искренним удивлением вслушивался он в давно забытые голоса, выплывающие из чёрной глубины многократно испытанных снов. Но зачастую образы их теряли прежнюю форму, становились неузнаваемы, переходили в сладостную боль.

Из прежнего остался крепкий кофе «Арабика», «Литературная газета» да шерстяные носки на вечно мёрзнущих ногах. Остальное же – стремительно менялось: всё больше зачёркнутых фамилий в записной книжке, теперь навсегда исчезнувших, выпавших из череды лет жизни, из биографии. Всё больше становилось дней, в которые он не мог заставить себя побриться. Всё больше молчал телефон, и приходило совсем мало поздравительных телеграмм, писем. Впрочем, отвечать на письма он перестал – в этом процессе принудительного отдаления значимость людей, имеющих для него значение, уменьшалась.

Курсируя вдоль книжных шкафов, наконец-то выбрав заинтересовавшую книгу, Александр Александрович закрывался в своём кабинете и подолгу с ней общался: улыбался, заглядывал под обложку, листал, перечитывал наиболее любимые главы и даже нюхал. Старые, подаренные отцом экземпляры отличались неповторимым, напоенным воспоминаниями ценным запахом. Недавно в одном из них между страниц была обнаружена пёстрая рождественская открытка, подписанная его красивым каллиграфическим почерком: «Я знал, что ты всё-таки заглянешь в эту книгу. Я её очень любил, люби и ты, она поможет научиться видеть жизнь. Ничего не принимай на веру, всё ставь под сомнение, размышляй, ковыряй природу событий, фактов. А.П. 1914 г.».

Всё чаще возникающий вопрос «почему» выскабливал из сознания последние частички тепла, но ответы, повисшие в воздухе где-то совсем рядом, невозможно было ни схватить умом, ни услышать. Почему не смог заплакать, когда скончался отец? Почему не отложил дела и не уделил времени матери, умирающей в больнице? Несмотря на усилия, приложенные докторами, та добровольно перестала принимать пищу, дабы не стать долгосрочной обузой, дабы быстрее развязать руки своим близким. Почему на похоронах матери он продолжал напряжённо думать: она любила его, или всё-таки она любила в нём себя?

Воздать родителям – эта тема пришла уже потом, позже, когда было непоправимо поздно и возникла необходимость обсуждать её, но строго с самим с собой. А когда подошёл момент жёсткого понимания – стало в высшей степени драматично, мучительно. Надолго. Навсегда.

Покаяние. Его горечи хватало теперь на всю оставшуюся жизнь. Недоговорил, недолюбил, недоспросил, недослушал ответов, советов, не запомнил. Спешил, бежал, будто нет иных задач, как только успеть. Успеть – в одну сторону, но не успеть, опоздать – в другую. Уверял себя, время – бесконечно долго. Сколько хочешь – столько его и бери горстями.

Бывало, заставлял себя насильно прекратить самобичевание, и тогда распирающая тонкую кожу висков досада переходила в глубокое омрачение, уныние. Хотелось кричать, но желание это обращалось вглубь тела, падало в мягкое, вялое нутро – кровь приливала к лицу, а с сухих губ слетал лишь тихий, жалкий звук.

Вечера Меерхольц проводил за письменным столом, сосредоточенно что-то писал в тетрадь, поглядывал в окно. Или, с трудом забравшись на антресоль, извлекал оттуда картонную коробку со старыми письмами, подолгу их изучал. Складывалось так, что каждый раз попадались такие, которые после прочтения подвергались сожжению. Коробка становилась легче, при том что вследствие запаха гари количество эпизодов, изобилующих сочным языком обвинений и упрёков Марины Лаврентьевны, возрастало. Время их драк давно истекло и, научившись смотреть на ситуацию со стороны, Александр Александрович предпочитал лишний раз на слова не тратиться – в угоду супруге легко отказывался от лавров триумфа, расписывался в мнимой беспомощности. Он не уставал спрашивать себя, жизнь без ошибок – устроила бы, подошла бы ему? Но идущие следом мысли, к сожалению, неизменно увязали в тишине и молчании.

Когда примирение с содержимым пожелтевших конвертов с некоторым трудом всё же достигалось, один из них неизменно продолжал лишать покоя, но не подлежал уничтожению. Он появился в почтовом ящике в 1967 году, на нём отсутствовали привычные глазу штемпели и адрес отправителя.

«Здравствуйте, Александр Александрович!

Пишет Вам Александр Константинович Меерхольц. Не удивляйтесь, тёзка. Наши деды – родные братья, а отцы – двоюродные. Так сложилось, что ввиду сложности судеб места их обитания стремительно менялись, поэтому произошёл разрыв в общении семей наших с вами общих родственников ещё в начале 20 века. Не знаю, существовали ли иные причины к этому, лично я о них никогда не слышал.

В 1964 году мой друг служил на космодроме Плесецк, на Третьем учебном артиллерийском полигоне. Вернувшись из армии, он рассказал, что познакомился там с подполковником из Москвы и фамилия его такая же, как у меня. Из разговора стали ясны подробности, в том числе тот факт, что человек этот родом из Саратова. Вот тут-то и посетила меня смелая мысль найти Вас. Через пару лет во время отпуска приехал я в столицу, обратился в Справочное бюро, и там мне помогли выяснить, по какому адресу Вы проживаете. Появиться на вашем пороге – не решился, а вот конверт в почтовый ящик положить – смелости хватит.

Александр Александрович, не сочтите за труд ответить на моё письмо. Долгие трудные годы, к несчастью, раскололи отношения в роду Меерхольц. Но я уверен, что ситуация поправима, нужно лишь начать общение. Мы всё-таки не чужие по крови. Из рассказов бабушки помню, что в вашей семье сохранилась Штаммбух. Это было очень давно. Если книга и по сей день у Вас, прошу, внесите в неё историю и моей ветви рода Меерхольц, данные о которой прилагаю. Выберите то, что покажется Вам нужным. Не скрою, мечта всей моей жизни – увидеть эту книгу. К сожалению, в нашей семье ничего не говорили об её содержании.

Мой отец, Константин, стал сиротой в 1885 году, в возрасте семи лет. Его родители умерли от тифа. Родственники устроили его в Саратов к портному, у которого он сначала был «мальчиком на побегушках», потом учеником. Там его кормили, и он мог проживать. С первых дней работы Константин проявил ловкость, ум и смекалку, и через несколько лет хозяин отправил его обучаться в Финляндию. По возвращению, в 1899 году, он обвенчался с Катариной Элиза-бетой Книсс. Став портным верхней мужской одежды, отец неплохо зарабатывал, открыл своё дело, свою мастерскую. Брал заказы любой сложности. Но в связи с началом Первой Мировой, революцией, гражданской войной в Саратове жить стало очень сложно, голодно, и мало кто шил себе одежду. Труд портного оказался невостребованным, и семья Меерхольц переехала в Куттер.

В 1923 году, в возрасте сорока пяти лет, отец скончался от туберкулёза. Мне исполнилось тогда девять лет. В семье все называли меня на русский манер – Шурка. Старшие братья сделали всё возможное, чтобы после окончания школы я получил высшее образование и поступил в Сельскохозяйственный институт в городе Энгельсе. Там я получил квалификацию зоотехника.

А 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная, а 28 августа, как гром среди ясного неба, – Указ Президиума Верховного Совета СССР о переселении немцев Поволжья. Первого сентября моей семье, а также семьям моих четырёх братьев и других близких родственников на руки был вручён документ о депортации и прописан номер поезда, который должен был отправить нас по направлению на Красноярск.

Немецкие сёла опустели, сотни тысяч немцев были вывезены в 188 эшелонах на восток. В пустующие дома с ещё не остывшими очагами заселились эвакуированные жители Украины, Белоруссии.

Нас перевозили в крытых товарных вагонах. В каждый вагон набивали по сорок-пятьдесят человек с имуществом. Спали на деревянных нарах, а то и просто на полу, подстелив солому. Питание и доставка воды на станциях осуществлялись нерегулярно. Наиболее болезненным в физическом и нравственном плане для переселенцев в пути стал вопрос отправления естественных надобностей, который оказался совершенно непродуманным и потому превращался для людей в массовую и постоянную пытку. Особенно когда эшелоны шли, шли, не останавливаясь, по много часов.

Совсем маленькие дети и старики в дороге умирали, тогда мы вскрывали дощатый пол вагона и спускали умерших на железнодорожное полотно.

Никто нам не говорил, где нас высадят и что с нами будет. На станции Кокчетав (Казахстан) вагон, где ехали мои братья с семьями, неожиданно отцепили, и наш эшелон пошёл дальше, в Сибирь.

Первая зима в депортации. Очень холодная, суровая. Нашёл в селе подработку. Поселились в землянке, и печку надо было топить много и часто, а дров рядом не было. Не было и лошадей, поэтому я ездил за дровами в лес на санях с запряжённым в них быком. Мы срубали сухостой. Однажды по возвращении к селу из леса выскочила стая волков и попыталась догнать сани. Но хорошо, что бык был молодой, ретивый, и нам удалось добраться домой прежде, чем хищники нас догнали…

Условия жизни были неимоверно тяжёлыми, немцы, не имея нормальных условий для существования, медицинской помощи и сносного питания, умирали десятками.

А тут в феврале 1942 года объявили всеобщую мобилизацию немецкого населения в Трудовую армию, куда меня и отправили. Попал я в «Усольлаг», что в Пермской области. Так как я имел высшее образование, меня поставили руководить бригадой лесорубов. У меня была своя лошадь и телега, на которой я имел возможность объезжать бригады. В нашем лагере вместе с трудармейцами находились заключённые. Я всегда был принципиальным и честным человеком и отказался пособничать уголовникам, которые потребовали, чтобы я учёл лес, который они не спилили. За это меня жестоко избили. Мне чудом удалось выжить, но в напоминание об этом событии на всю жизнь на моей спине остался горб.

Страшный голод, жизнь в промёрзших бараках – в таких нечеловеческих условиях работал лагерь.

Окончилась война, но жизнь депортированных не стала легче. Были созданы спецкомендатуры, которые вели наблюдение за бывшими трудармейцами. Даже после войны нам не разрешалось покидать территорию спецпоселения до 1955 года.

После разрешения покинуть территорию спецпоселения я сразу же переехал в Казахстан. Там произошла встреча с семьями моих братьев. Было огромным счастьем остаться в живых после пережитого. Александр Александрович, извините за сбивчивость моего рассказа. Трудно написать коротко и выделить главное. Искренне надеюсь на Ваш ответ, жду ваших вопросов и буду очень рад нашей встрече. А лучше не пишите, а сразу приезжайте. Адрес сообщаю ниже. Моя жена, мои дети – мы все ждём Вас к себе, в Казахстан! Накроем стол, приготовим кнедли с мясом и квашеной капустой, будет и братен, и нудельзуппе, и домашнее солодовое пиво. Вы ещё помните нашу родную немецкую кухню?

С уважением, Александр».

При каждом прочтении Меерхольц всецело проникался этим текстом, да так, что глубоко уходил в фантазии, живо представляя себе беседу с внезапно постучавшим из прошлого гостем. Тот был приятен лицом, невысок ростом, коренаст и обязательно стоял при открытой двери на лестничную клетку в подпоясанной бечёвкой холщовой рубахе. Диалог, как правило, не клеился, скоро терял определённость и заканчивался нелепыми, порожними обещаниями того, что будет куплен билет на поезд и они встретятся, они обязательно встретятся, потому что иначе нельзя, потому что иначе не может случиться, потому что надо. Потому что о многом пора узнать, открыть для себя близких по крови, воссоединить некогда утраченное, затерянное. Так Александр Александрович год за годом искренне желал этого, но всё же мысленно лишь скупо обнадёживал автора письма и вяло оправдывался. Дескать, не сейчас, а чуть позже, но уже точно. Ведь сейчас – не отпустит ответственная работа, а потом появится ордер на квартиру, за которым рукой подать до свадеб дочери, сына и появления на свет внучек. Не потеряется же письмо и не изменится адрес, зато жизнь, возможно, приобретёт иное русло, страхи и сомнения будут преодолены. Возможно, что так и будет… Иллюзии мгновенно сменялись реальностью, в которой холодное сознание неумолимо тащило на первый план занимаемую много лет высокую должность, погоны полковника, исключительный уровень секретности службы, жёсткий контроль со стороны органов Госбезопасности, безупречную биографию и правительственные награды за большие заслуги в деле обороны Союза ССР. На ум приходили прожитые годы, сердце рваным ритмом выстукивало «из-бе-жал, избе-жал». Эхо болящей памяти искаженно вторило «бе-жал, бе-жал, бе-жал». Нарисованная воображением картина заканчивалась одним и тем же: не закрыв за собой входную дверь, Александр Константинович, немец, ссутулив перекошенную страданием спину, беззвучно удалялся прочь. Меерхольц же, заполненный трагической безнадёжностью, несвободой и скверной, молчал. Пауза тянулась…