Текст книги "Кровь молчащая"

В тёплом ещё, но уже дождливом сентябре этому был положен конец. В обмен на букет из жёлтых кленовых листьев девушка назвала своё имя. Шура впервые взял её под локоть и, на удивление себе самому, смело назначил свидание…

Они любили Красную площадь, булыжную Тверскую-Ямскую, Москворецкую набережную с её рыболовами и Китай-город, наконец-то освобождённый от многочисленных лабазов. Раз в месяц Шура прибегал к киоску-башенке Справочного бюро и покупал там различные билеты: в театр, музей или кино…

Катерина проживала в соседнем дворе, на Сретенке, в двухэтажном доме. До революции этот дом принадлежал какому-то купцу. Сейчас же её многочисленная семья занимала в нём выделенные три комнаты. Парадное было давно заколочено, и Шура провожал Катерину через живописный, с белыми гортензиями и липами, дворик до тёмной скрипучей лестницы, сильно пропахшей керосином и кошками. Там он подолгу держал её за руки и смотрел в большие серые глаза.

Девушка не расставалась с книгой. И не важно, был ли это томик Чехова или пособие по стенографии, в трамвайной толкотне или же в сквере напротив здания Большого театра – то и дело перелистывались страницы, сосредоточенный взгляд скользил по чёрным линиям строчек и крайне эмоционально, с выражением произносились особо понравившиеся цитаты.

– Вот послушай, Шура, что товарищ Ленин пишет о поиске истины: «Человеческое мышление по природе своей способно давать и даёт нам абсолютную истину, которая складывается из суммы относительных истин. Каждая ступень в развитии науки прибавляет новые зёрна в эту сумму абсолютной истины, но пределы истины каждого научного положения относительны, будучи то раздвигаемы, то суживаемы дальнейшим ростом знаний». Знаешь, Шура, для меня данное понятие истины имеет всеобъемлющий смысл. Здесь полученные нами знания, наука, история, искусство, природа, философия и многое другое, с чем мы идём по жизни. И вот насколько написано Лениным просто, доходчиво для нас – строителей социалистического отечества! Доходчиво и гениально, точно и ёмко! А главное – долговечно, навсегда. Это важнейшая формула жизни!

Шура снял фуражку и предложил Катерине присесть на лавочку. Под ногами кружились и ворковали сизари, парк был наполнен звуками уличного оркестра, прогуливающиеся пары ели пирожки, пили лимонад и смеялись.

– Да, Катенька, согласен. Ленин мудр, проницателен и гениален, какой его труд ни возьми. Не было бы Ленина – не было бы революции. Мне очень жаль, что Россия слишком рано потеряла такого вождя. Эх, если бы не покушение на него, если бы не пулевые ранения… Я читал тогда берлинскую прессу. Немцы писали: «Ленин велик, недоступен и страшен кажется даже в своей смерти. В лице Ленина мир потерял человека, который среди всех современных ему великих наиболее ярко воплощал в себе гениальность…»

– Ты читал берлинскую прессу, Шурка? Ты знаешь немецкий язык?

Шура сконфузился и заметно занервничал. Он отвёл в сторону взгляд и полез в карман широких синих галифе:

– Кажется, у меня осталось ещё немного свободных монет. Мороженое хочешь? Какое тебе принести? Крем-брюле или ванильное?.. Язык откуда знаю немецкий? Да разве я знаю. Так, ерунда, не заслуживает внимания. Хочу вот сводить тебя в Мюзик-холл. Там сейчас представляют водяную пантомиму с музыкой. Мне рассказывали, что арена превращена в озеро с горбатыми мостиками, повсюду цветные прожекторы, фейерверки.

Катерина закрыла книгу и взяла Шуру под руку:

– Ты у меня замечательный! Ты просто даже не представляешь себе, какой ты!

Через минуту Катенька, щурясь от пробивающегося сквозь ветки деревьев солнца, ела мороженое и вслух рассуждала о модных фасонах дамских шляп. Неожиданно для обоих проходящий мимо патрульный милиционер легонько дотронулся до шуркиного плеча:

– Документики ваши попрошу. С кем имею честь?

Вытянувшись в струну, одёрнув гимнастёрку и надев фуражку, Шура быстро протянул книжечку удостоверения и отчеканил:

– Курсант Школы внутренних органов ОГПУ имени Дзержинского Александр Меерхольц, седьмая рота.

Быстро ознакомившись с содержанием документов, милиционер улыбнулся:

– Всё в порядке, «седьмая рота». Продолжайте отдых, товарищи…

1928 год. Из дневника Шуры Меерхольца:

«…Как же обидно мне порой, что не имею литературного таланта! Читаю много и охотно, а вот написать самому пару строк – нож острый. А как бы хотелось! И так, чтобы красиво и складно. И чтобы нравилось. Представляю себе, что мог бы кому-то сказать, похвастаться при встрече: «Я сейчас работаю над повестью!», или так: «Я уже заканчиваю роман!». Но это всего лишь мои фантазии и глупые мечты. Я всё понимаю…

Было дело, пытался понемногу рисовать, и вроде бы получалось. Но далее, чем до агитационных плакатов и лозунгов в школе и на курсах, пока не продвинулся. Да и времени у меня не слишком много, чтобы серьёзно пробовать эту науку. Всё это требуется воплощать без спешки и суматохи, со свободной от повседневности головой.

Всё исходит от природы, и от природы человека – в том числе. От его духа, от его воли. Применить эту природную ткань к тексту – не всякому дано.

Долго вчера не мог заснуть. Всё думал о папе, о его талантах, о его рассказе про Штаммбух. Задал мне папа задачку! Только как решить её – пока ума не приложу.

В который раз перечитывал папину толстую тетрадь со стихами. И хотя много чего из написанного им помню наизусть, касаться руками той старой, потёртой обложки, того знакомого до исступления родного почерка – для меня необходимо и важно.

Удивительно, как этот человек чувствовал свой уход. Чувствовал и решительно оставил на бумаге свою волю, своё последнее желание… Последние записи сделаны очень слабым нажимом карандаша, а буквы неуклюже прыгают, бесятся, образуя неровные заусенцы на строчках:

 
Когда уйду я – ты узнаешь срок,
Что был отпущен щедро небесами,
Который мы, родясь, не знаем сами,
Он – жало, у виска слепой курок.
 
 
Когда уйду – расхнычутся часы,
Дойдя до моего больного края,
И стрелками слезинки с щёк стирая,
Замрут в преддверье утренней росы.
 
 
Переступив последний мой порог,
Ты только не запомни губы, плечи,
Всё то, что прежде было человечьим,
И спальни мёртвой белый потолок…
 

…Папу не взяли в госпитальный морг, а справку о смерти подписал неизвестный маме военфельдшер, которого на следующий же день отправили на фронт. После похорон ни один из членов нашей семьи, вслед за папой, не заболел холерой.

Мама твёрдо убеждена, что папу устранили, погубили через отравление…»

1930 год. Москва

Сергей Петрович встретился с Шурой у входа в гостиницу «Метрополь». Немного опоздав, прибыв в восьмом часу вечера пешком со стороны Красной площади, он деликатно извинился и радушно обнял племянника. Миновав тяжёлые дубовые двери и набриолиненных кивающих швейцаров, они попали в самое чрево этого помпезного заведения – в ресторан, и сели за столик у окна.

Не заставил долго себя ждать официант. Он разглядел в Сергее Петровиче давнего знакомого и теперь, без конца улыбаясь и кланяясь, подробнейшим образом уточнял детали меню и записывал заказанное в тонкий блокнот.

– …И всё же, дядя Серёжа, для чего Вы меня сюда пригласили? Отроду не бывал в подобных местах! Замечательно здесь всё и величественно до неприличия: витиеватые кованые решётки, майоликовые панно, лифты, телефоны. А публика какова! А до чего женщины роскошны – глаз не оторвать! И все, как на подбор, – в декольте, ушки – в бриллиантах!

Сергей Петрович засмеялся, расстегнул пиджак и чуть ослабил под белоснежным воротником тонкий коричневый галстук.

– Понимаешь ты, значит, уже про декольте-то, дружок? Ты у нас кобелёк-то уже развязанный или как?

Шуру эта фраза невероятно смутила. Он покраснел, большим носовым платком вытер образовавшуюся на лбу испарину и взахлёб отпил из хрустального фужера несколько глотков холодной воды. Сергея Петровича это снова сильно рассмешило:

– Гляди, как кровь-то молодая тебе в башку ударила! Будто к заднице скипидара приложили! Ты только обид не держи на меня, неправильным делом это будет. Да и ничего обидного я не произнёс – дело житейское. В семейных беседах пафос ни к чему, проще надо в семейных беседах. Или я не прав, Шурка?

Скоро подали изящный запотевший графин, горячий отварной картофель и потрошенную, но с головой селёдку, украшенную крупными белыми кольцами репчатого лука. Оркестр заиграл фокстрот, и публика за столиками оживилась. Изрядно подвыпившие парочки у самой сцены в такт музыке причудливо задвигались.

– Водку пробовал, дружок? Нет? Ну-ка наливай по лафитничкам! – Сергей Петрович довольно потёр ладони и отрезал селёдке хвост.

Шурка послушно взял графин и, будто стыдясь чего-то, осмотрелся по сторонам:

– Сколько наливать-то, дядя Серёжа?

Взгляд поверх очков стал совсем добродушным. Неровные жёлтые зубы манерно закусили папиросу.

– Ты что же, краёв у лафитников не видишь что ли? Вот та-ак, верно всё делаешь, верно. А теперь выпьем. А потом закусим, Шурка, и поговорим. Lerne das Leben zu genieß en! Sie wird dich lehren zu leiden.[8]8
  (нем.): Учись наслаждаться жизнью! Страдать она тебя научит сама.


[Закрыть]

Не желая дальнейших колкостей и насмешек, Шура проглотил водку. Его тело сильно передёрнуло, по языку разлилась горечь, в животе запылало.

– «Метрополь», Шурка, сам Савва Мамонтов строил. Принимал, так сказать, непосредственное участие. Москвичи зовут эту гостиницу Вавилонской башней. Чего здесь только не было! Даже злачное гнездо контрреволюционного движения! Отряды юнкеров, занявшие это здание, шесть дней отбивали атаки красноармейцев. И отступили, бляди, только после серьёзного артобстрела! Потом мы национализировали гостиницу, и она надолго превратилась во «Второй Дом Советов», штаб-квартиру ВЦИК. А вот этот ресторан, где ты сейчас сидишь, Шурка, был залом заседаний, где, кстати, очень любили выступать мои товарищи по партии большевиков: Владимир Ленин, Лев Троцкий, Яков Свердлов, Георгий Чичерин. У Свердлова, к слову будет сказано, на втором этаже располагалась приёмная. В некоторых номерах там же размещались народные комиссариаты: иностранных дел, внешней торговли, народного хозяйства. Коридоры «Метрополя», Шурка, по сей день помнят и великого Шаляпина! Любил здесь гостевать, повеса! Но ещё до революции то было. Вот так, сынок! – мельхиоровая вилка с нанизанным куском селёдки была многозначительно поднята вверх.

Шура вяло пережёвывал остывший картофель и не отрывал глаз от Сергея Петровича, стараясь не упустить ни одного сказанного им слова. В зале стало совсем шумно. Звенели бокалы с шампанским, густо напомаженные пышные дамы играли по плечам соболями, поправляли под столом ажурные чулки и устало обвисали на толстых потных шеях своих спутников. Около очень уж весело ужинавших напротив неожиданно появился милиционер. Вокруг тарелок замелькали паспорта. Милиционер погрозил возмущающемуся бородатому мужчине указательным пальцем, скоро пощупал кобуру на своём бедре и удалился…

Жареную утку принесли на большом серебряном блюде. Она была плотно усажена в густые листья петрушки и кинзы, манила золотистой корочкой и важно, задрав клюв, косила чёрным глазом-маслиной на полупустой графин.

– После смерти товарища Ленина всё пошло через жопу, Шурка, всё по-иному пути покатилось. Знаешь, будто бы шёл себе паровоз по рельсам, шёл, а потом бац – и перевели стрелку. И в каком направлении он теперь следует, сквозь какие дебри непролазные и болота рельсы себе прокладывает – ни одна собака тебе не подскажет! Стучат железные колёса, угля в топку всё больше, больше, больше! Быстрее давай! Прочь с дороги чужаки и зеваки! Вот только после, за паровозом, по шпалам косточки белые, человечьи, прыг-прыг…

– А что же машинист?

– А машинист, Шурка, он и есть хозяин всем этим рельсам и стрелкам, – Сергей Петрович жадно опрокинул наполненный водкой до краёв лафитник и уверенным движением воткнул в спину утке блестящий столовый нож.

Шура тут же вспомнил, что хозяином в народе, шёпотом, называют товарища Сталина. По спине побежали мурашки.

Дядя Серёжа закурил, вальяжно откинулся на спинку стула и протянул Шурке карманные золотые часы с цепочкой, положенные им на стол в самом начале беседы.

– Приложи к уху. Слышишь? Так бежит время. Твоё время, сынок. Или ты когда-нибудь навсегда перестанешь его слышать, или остановятся часы – одно из двух, по-другому не бывает. Но это не будет означать конца времени. Оно никогда не закончится. Закончимся только мы в нём… Если бы ты знал, сынок, как хочется наслаждаться вот этой плывущей по кругу циферблата секундной стрелкой, а не возиться в вонючем, липком дерьме! Если бы ты знал… Налей-ка мне. А сам воздержись, меру знай. Отчего кушаешь будто бы без удовольствия? Не хороша разве царица-утка?

– Утка замечательна, за мой аппетит не беспокойтесь! Подобную утку только у Вас в гостях вкушал, когда Ниночка её готовила. Нина вообще прекрасно готовит и как человек – уникальна! Столько в ней различных интересов сидит – и при этом блаженная, доверчивая, детская душа!

Сергей Петрович перестал жевать, промокнул губы салфеткой и поморщился:

– Нина… Да, она хорошая хозяйка, заботливая мать моим дочерям. Но что-то, кажется, ломается между нами в последнее время, что-то убегает мимо меня. Перестаю я иногда чувствовать её. Ну да ладно, не хочу об этом сегодня. Ты вот что, расскажи, что с учебой у тебя? Каковы успехи?

– Отучился успешно, получил лейтенанта. Пока учился, вечерами осилил ещё экономические курсы. Имею теперь в дополнение профессию бухгалтера.

Сергей Петрович оживился, довольно улыбнулся, привстал из-за стола и крепко потрепал Шурку за плечо.

– Я всегда знал, что выйдет из тебя толк! Хвалю! Отец твой тоже тебя хвалил всегда. Положительный ты человек, целеустремлённый – это очень важно! Немецким языком продолжаешь заниматься? Есть ли трудности? Требуется ли помощь?

– Нет, благодарю, не требуется. Поволжский диалект из меня уже давно вылетел. Репетитор доволен моим нынешним произношением. Читаю классиков германской литературы, Гейне, Гёте, Шиллера, штудирую газеты – всё соответствует полученным от Вашего товарища рекомендациям, выполняю всё с полной ответственностью. Но вот хотелось бы узнать, для чего мне это, на будущее?

Дядя Серёжа деловито указал пальцем на графин, и Шура покорно наполнил лафитник.

– Хотелось бы узнать – узнаешь. Не гони коней. Всему свое время. А сейчас – вопрос к тебе: задумывался ли ты, дружок, о важности того, что я твоей семье метрики все повыправлял в семнадцатом году? Вероисповедание прописал вам православное, приемлемое для Советов, чтобы новой большевистской власти ухо не резало. Истинную национальность по бумагам вы утратили тоже с моей помощью. Имя деда твоего теперь, на русский манер, в справках как перековеркано? Читал же? Верно: Иоганн Петер – Петром Петровичем стал, Петей, значит. Задумывался об этом повороте? Воооот… Молчать учись дружок. Много-много думать и молчать, без лишних вопросов, – выпив водки, и отправив в рот большой, жирный кусок мяса, Сергей Петрович удовлетворённо закурил и принял расслабленную позу:

– Ты – немец, Шурка! Запомни мои слова. Ты – немец. В России эта данность, Шурка, может в любую минуту оказать тебе дурную услугу и даже лишить жизни! Царская семья завсегда, во все времена в немцах нуждалась, но при удобном случае не брезговала повернуться к ним широким важным задом. А с Первой мировой – так вовсе сложно стало жить нашему брату среди русских! Иметь немецкие корни – равнозначно позорное клеймо на лбу таскать. Чуть что – сразу в воспалённых русских мозгах просыпается идиотская подозрительность, ненависть, желание плюнуть в тебя. Поэтому хочу тебе сказать: мало иметь чистый, правильный паспорт. Ма-ло! Надо ещё к этому паспорту приложить свою по-лез-ность, свою на-доб-ность. Понимаешь, о чём я? Стая должна внимательно, затаив своё поганое дыхание, обнюхать тебя и принять. Стая должна нуждаться в тебе. Верить тебе. Ждать тебя. Иначе, Шурка, – порвут и сожрут на хер! Не бывает по-другому. Понимаешь меня?

Шура кивнул. Часы в его ладони стали горячими.

– …или ты кумекаешь, что великий вождь и отец народа проявит справедливость к таким, как мы с тобой? Защитит от грязных доносов и анонимных писем следователям ОГПУ? Надеешься на могущество и великодушие его безграничной власти? Власть, сынок, – это не одно лицо с Россией. Власть живёт по своим говённым законам, ежедневно и ежечасно изменяясь, приспосабливаясь, подстраиваясь под общество. Отрицать и опровергать это – возможно! Но глупо! Влиять на власть, возражать, иметь своё личное мнение – всё равно, что ссать против ветра. Дурацкий русский вопрос «кто виноват?». Да мы виноваты! Мы! Мы – её создатели. Те, кто жаждал кровавых изменений в России, кто стремился через это к превосходству, кто готов был ради этого к подчинению. Причём оказалось, что несопоставимо опаснее стали вторые в этом перечне, чем первые. Но есть ещё индивидуумы, Шурка, которым сейчас очень и очень стыдно. Вот мне, к примеру, стыдно за то, что сегодня происходит в нашей стране. А стыд, сынок, – это последнее указание на то, что я ещё человек…

В СЕКРЕТНО-СПРАВОЧНУЮ ЧАСТЬ…

На тов. Меерхольца Сергея Петровича,

Личное дело № 12605, папка № 4, документ № 88

25.01.1930

«…Что он вреден для дела большевиков – это преувеличено. Он груб, но работник хороший. Очень самолюбив и мнителен (до бешенства). Особенно груб с польскими коммунистами. По отношению к промышленникам его грубость заключается в том, что он не дипломатничает с ними. Есть некоторая простота, доходящая до некорректности. Однако польские купцы о нём говорят, как о человеке, очень хорошо разбирающемся в делах: с ним легко говорить, он быстро схватывает сущность вопроса.

Все эти недостатки у него исправимы, надо его вызвать и хорошенько с ним поговорить. Он безусловно ценен. Ему удалось провести транзит наших товаров через Польшу (очень умело нажал на Лодзинских купцов)»

1-й секретарь Торгового Представительства в Польше

Аркадьев

«…Когда он был полномочным представителем в Ангоре, у него бывали припадки бешеного гнева (недавняя трепанация черепа), однажды избил извозчика. Сейчас в Варшаве положение оказывается хуже прежнего. Он всех разгоняет. Я сам видел его в обстановке приёма купцов и изумился его грубости…»

Народный комиссар внутренних дел СССР Чичерин

Из письма Сергея Петровича к Евгении Карловне:

Москва

Сретенка,

Большой Сухаревский переулок, 5–2.

«Милая Женя! Наконец-то я, камчатский мореплавател, вернулся в свою нынешнюю обител – Владивосток.

Прошлялся по Камчатке четыре месяца и пять дней. Устал зверски, измотался, но многое увидел и знаю тепер, что и как делат на своей Камчатке. Тепер я просвещённый академик по Камчатке!..

За всё это время получил два твоих письма…

Ты бранишься, что я забыл вас и тебя, – это напрасное обвинение, вед я был у чёрта на рогах, откуда почты-то и нет. Смог послат тебе только одно письмо из Анадыря, и ты его, наверное, получила.

Спасибо за письма. Они такие, какие я и хотел получит от тебя.

Сейчас здес так много работы, что я завертелся и просиживаю до двух-трёх часов ночи в правлении, и так будет до пятого-восьмого ноября, когда я вылечу в Москву. Там и поговорим обо всём. Всё тебе объясню.

Что с Ниной? Если ты сможеш – напиши мне всё откровенно. Я никогда не просил тебя об этом, хотя ты очен многое знаеш и знала ещё с Ростова… Сейчас я хочу, я должен знат, и знат именно от тебя всё.

Пойми меня и моё желание знат, и ты должна мне сказат теперь всё! Я устал от сложившейся ситуации и мне всё это надоело!

Если у тебя ко мне ест тёплые чувства – ты сейчас же напишеш и спешной почтой пошлеш, иначе я не пойму тебя и не признаю твоего хорошего отношения ко мне…

Привет ребяткам!

Целую.

Скучаю по Москве.

Итак, жду… понимаеш?

Твой Серёжа»

«Акционерное Камчатское Общество»

Владивосток, 24 ноября 1931 года

1931 год. Москва, Лубянка, ОГПУ, кабинет начальника спецотдела

Докладчик оказался полным, совсем седым мужчиной в штатском. Шура внимательно наблюдал, как тот между абзацами машинописного листа переминается с ноги на ногу, дрожащей ладонью трёт блестящую от пота шею и делает глоток воды из стакана. Наблюдал и не мог сделать для себя окончательный вывод: что происходит с этим человеком? Выпячивается природная душевная робость, или же накатывает волна внутреннего неприятия стен этого серьёзного учреждения?

– …Наибольшего внимания заслужили результаты Индигирской экспедиции под руководством Обручева, а также Колымских геологоразведочных экспедиций под руководством Билибина в период с 1928 по 1930 год, которые указали нам на расширяющиеся перспективы золотодобычи в этих отдалённых Дальневосточных регионах. Как вам известно, товарищи, курс на индустриализацию ставит перед нашей страной задачу массовой закупки за рубежом современных производственных технологий, станков и оборудования. В условиях ограниченных торгово-экономических отношений с западными странами одним из важных источников валютных поступлений для данных закупок как раз является добыча золота. Вследствие этого, товарищи, 26-ой съезд ВКП(б) постановил, что Дальний Восток должен сыграть заметную роль в экономике нашей страны, что необходимо форсировать развитие промышленного освоения заявленных месторождений. Совет Труда и Обороны безотлагательно принял решение об организации Государственного треста по промышленному и дорожному строительству в районе Верхней Колымы. Трест получил сокращённое название «Дальстрой».

Шура посмотрел в окно. В свете тусклого зимнего солнца густо сыпала метель. Было слышно, как сигналят проезжающие мимо автомобили и как курсанты школы ОГПУ с задиристой звонкой песней и смехом убирают скребками снег с прилегающей к зданию территории. Шура вспомнил, как в такую же снежную зиму он держал за руку маленькую Тому и смотрел на тихий, дремлющий Дон. Девочка, широко открывая рот, запрокидывала голову, а когда на губы попадали большие колючие снежинки, начинала подпрыгивать и громко хохотать… Тома выросла бы очень красивой, необычной девушкой, если бы не…

– …А сейчас, товарищи, я заканчиваю свой доклад и предоставляю слово директору «Дальстроя» Берзину Эдуарду Петровичу. Хочу отметить товарища Берзина как ответственного, заслуженного члена рядов Коммунистической партии большевиков, достойно проявившего себя на фронтах Гражданской войны, начальником снабжения Латышской стрелковой советской дивизии, а также участником ожесточённых боёв под Каховкой и Перекопом. С 1921 года товарищ Берзин является сотрудником Спецотдела ВЧКОГПУ.

Шура смекнул, что ранее уже где-то видел Берзина. Возможно, встречал его в многочисленных коридорах Управления или даже в компании дяди Серёжи. Уж больно знакомыми оказались этот открытый насмешливый взгляд, усы, бородка и главное – сильный, уверенный тембр голоса с нескрываемым прибалтийским акцентом:

– Товарищи! Моей прямой задачей сейчас является разъяснение вам основных положений и требований по вопросу вашего предстоящего откомандирования на Дальний Восток. Очевидно, что освоение края обычным путём – за счёт привлечения вольнонаёмных рабочих и служащих – потребовало бы от нашей страны крупных финансовых вложений ещё до заметного выполнения обязательств по добыче золота. Ведь необходимо строить жилые посёлки, дороги, больницы – то есть создавать для людей приемлемые для жизни условия. Помимо этого, надо ещё суметь убедить людей поехать в этот суровый по климату край! Исходя из нынешней ситуации, могу сообщить, товарищи, что Дальний Восток испытывает катастрофическую нехватку рабочей силы уже сейчас, на самом начальном этапе зарождения деятельности «Дальстроя». И именно поэтому товарищ Сталин поддержал и одобрил моё предложение по массовому использованию в качестве особой рабочей силы – лишённых свободы граждан. Считаю необходимым уточнить, что речь идёт, таким образом, о крупных контингентах уголовно-заключённых, которые будут содержаться в специальных концентрационных лагерях в необходимой близости к объектам строительства и приискам…

Шура посмотрел вверх, на потолок, и, краем глаза поймав на себе добродушный взгляд Берзина, вернулся головой своей к утренней поездке в трамвае, заполненной мыслями о том, как же хочется выспаться. Полноценно спать, долго и обязательно в тишине, не слыша маминого рояля, бабушкиных причитаний и лёвиных шагов по коридору под утро. Спать так, как умеют спать только маленькие дети – ни о чём не думая, не имея раздражения от стука «ходиков», не испытывая страха и неуверенности перед крадущимся рассветом. Отчего-то вспомнились Шуре злые глаза и сжатые кулаки Пашки Заславского, который после отчисления за неуспеваемость тайком уехал к тётке в Таганрог, и там затерялся…

– …Таким образом, товарищи, «Дальстрой» с первого своего дня, не входя в какой-либо наркомат, занял особое положение в системе народного хозяйства страны. Непосредственной организацией треста, его деятельностью и полноценным контролем занимается и будет заниматься наша с вами, товарищи, структура ОГПУ. Сейчас вам будут розданы карты, на которых вы увидите конечный географический пункт нашей с вами командировки – бухту Нагаево и реку Магадан. Как вы сумели заметить, вас, товарищи, чуть более двадцати человек, и наше заседание имеет закрытый формат встречи. Вам, товарищи, будет поручено внедрение в административную и хозяйственную сферы треста «Дальстрой», а также, осуществление счетоводческого и бухгалтерского надзоров в отделах как вольнонаёмных, так и лагерных работников…

1931 год, декабрь. Москва

Воскресный день выдался солнечным. Ветви деревьев были щедро покрыты серебряным инеем, а скамейки, мирно спящие в парках и скверах, надёжно засыпаны сугробами. Новенькие, сохранившие запах свежей краски автобусы оставляли после себя облака белого густого пара, из которого на остановках вдруг появлялись люди. Люди кутались в воротники и, сутулясь от мороза, прикладывали варежки к покрасневшим носам и щекам. Кто-то в обнимку с портфелем, кто-то с бутылкой молока в авоське, а кто – за руку с подпрыгивающим, смеющимся малышом. Заснеженные ступени, ведущие от набережной у храма Христа Спасителя к каменной иордани, устроенной на Москве-реке, служили теперь местом состязаний по спуску на лыжах – то было ярким и своевременным ответом московских комсомольцев на лозунг, брошенный наркомом здравоохранения Семашко: «Путь к культуре лежит через физическую культуру!». Тут же на набережной гуляющим предлагали горячие, дымящиеся пироги и кипяток стаканами, с сиропом на выбор.

– Ты слышал, Шурка, Горький, кажется, окончательно решился вернуться в Россию? У нас в литературном институте поговаривают, что он получил просьбу от самого товарища Сталина – подготовить почву для 1-го съезда писателей, провести среди них работу. «Правда» и «Известия» уже вовсю печатают его статьи и памфлеты-послания мастерам пролетарской культуры. Ходят слухи, что наше советские правительство намерено предоставить ему любые условия для важной, плодотворной работы: даже дачу в Горках или, к примеру, в Крыму, – Лёва поскользнулся. Брат больно схватил его под локоть и отряхнул от снега упавшую с головы шапку.

– Лев, я не люблю Горького, ты же знаешь. Его политическая размазанность, отвращение к собственному действию, к поступку… Это, как там, «Пусть сильнее грянет буря», или этот, «Буревестник, чёрной молнии подобный» – совсем не для моей головы, чужое.

На этих словах Шура засмеялся и со всей силы толкнул брата в сугроб. К его удивлению, тот и не подумал подняться. Он лежал, широко разведя руки в стороны, блаженно улыбаясь и щурясь на холодное зимнее солнце. Мимо них с барабаном и пионерской песней прошёл отряд закутанных в толстые шарфы школьников. Всполошёнными, шумными галками пронеслись на коньках раскрасневшиеся хохочущие девушки.

Шура снял рукавицу и протянул Лёве руку:

– Сударь! Да вы просто обязаны мне отомстить!.. Лев, ты замёрзнешь, не дури.

– Отомстить? Ну уж нет, у меня совершенно нет на это времени. И ни у кого нет на это времени. Просто, к великому сожалению, не многие это понимают.

Лёва подал Шуре руку, встал и очень серьёзно посмотрел в его глаза:

– Я очень люблю тебя, брат. И люблю маму, и до сих пор Тому люблю. И папу люблю, хотя совсем его не знаю. Я люблю этот мир: этот снег, мороз, краснопузых снегирей. Люблю каждый свой день в этом удивительном мире, каждую его ночь. Я с нетерпением жду надвигающегося ниоткуда вдохновения, свежих мыслей, чувств. Я спешу всё это пропустить через своё маленькое сердце, понять и записать множеством длинных строчек. Услышать и сложить пролетающие свободным ветром рифмы. Открывать и открывать для своей души новые, бесконечные горизонты музыкальности слов и пойманных случайно фраз. Во мне нет пространства для мести, брат…

Шура вдруг вспомнил слова мамы: «Вы с Ростиславом сильные, а Лёва пропадёт. Он не такой, как вы, он тонкий, не приспособленный к жизни. Он живёт в другом мире, в абсолютно чужом для вашего понимания мире…»

– Лев, тебе срочно следует прогреться горячим чаем. Идём домой, да побыстрее!

– Ну уж нет, брат! Позволь сегодня мне распорядиться твоим временем! Мы немедленно идём на Тверскую, на квартиру к Маслобойникову! Он устраивает превосходные литературные вечера. У него собираются интереснейшие мозгами люди! Ты будешь знакомиться с моими друзьями и пить вино. А прямо сейчас я буду читать тебе свои стихи! Совершенно дурацкие, дурацкие стихи, и потому не принимай их близко:

 
Я погибну молодым, красивым,
Может, говорю сейчас не то,
Эх, не на хребте кобылы сивой
И не под колёсами авто.
Не в петле, под потолком в побелке,
Хоть и этот вариант не плох,
Не на железнодорожной стрелке,
Не от волн, настигнутым врасплох.
Чёрный зверь во мне силён и вечен,
Что живёт, лукаво в плен маня.
Он уже не раз меня калечил —
От его когтей погибну я.
Ах, каким же будет наслажденье
Стаи, проблевавшей мысли вслух,
Что не ждать моей душе спасенья,
Не дожить до возраста старух…
 

Шура схватил размахивающего руками Лёву за плечо и резким движением развернул лицом к себе:

– Это что за мерзкие настроения, бестолочь? Маме уже читал?

– Нет, конечно. И не буду.

– Что за «чёрный зверь»? Как понимать прикажешь?

Брат отвёл глаза в сторону:

– Я, наверное, не смогу тебе объяснить, не сумею. Он, зверь этот, – во мне. Думаю, что с самого рождения. Он заставляет меня молчать, когда надобно говорить. Он не разрешает мне открыть дверь, для того чтобы я смог войти, куда хочу. Он держит меня за руки, когда я должен протянуть их навстречу своим поступкам или отразить подлый удар. Мне наступают на ногу – я молчу. Мне дают в морду – я прощаю. Он мешает жить мне, Шурка…

Увидев взволнованное лицо брата, Лёва мило улыбнулся: