Текст книги "Кровь молчащая"

Местные жители то ли в шутку, то ли намеренно, подчёркивая своё непринятие, называли её «мадам». Вероятно, причина этому крылась в ее манере держаться: в ровной спине, приподнятом подбородке, в строгих суждениях, а также в умении жёстко очерчивать круг своего общения. Работа в библиотеке и преподавание немецкого языка не делали её проще и разговорчивей. Обсуждение последних событий, газетных статей и кинофильмов происходило только с соседкой да со старухой молочницей, исправно раз в неделю приносившей небольшую крынку козьего молока. Молоко это предназначено было для большого белого кота. Казалось, не существовало никого более близкого для «мадам». Ему прощались сбитый с подоконника горшок с геранью, облизывание хозяйской тарелки, сон на обеденном столе. Кот нежно терся о её измученные ревматизмом ноги, а та, в свою очередь, улыбалась и ласково шептала: «Рыбочка моя, миленький мой».

Ходили слухи, что «мадам» переехала в эти края издалека. И причина этому – потеря любимого сына. Якобы не смогла эта женщина остаться в городе, наполненном трагическими воспоминаниями и болью. Неизвестно, каким образом, но с той самой поры она оказалась в Ялте, стала проживать в небольшом доме на Судейской и не принимала никакого вольного вторжения в свое бытие. Как говаривал местный почтальон, ветеран гражданской войны чудаковатый

Осип Капитонович, «фамилия у мадам – уж больно сложно произносимая и совсем не проста для запоминания»…

– Фрау Меерхольц! – деревянные ступени крыльца заскрипели под сапогами молодого немецкого офицера, которого пару дней тому назад Евгения уже видела у здания городской военной комендатуры. Рывком распахнув входную дверь, он прошёл в коридор, откуда уверенным беглым взглядом окинул небольшую светлую комнату. От возникшего сквозняка отворилось настежь окно, огромными белыми пузырями надулись занавески, стал отчётливо слышен рёв моторов проезжающих по улице мотоциклов, лай собак и громкая немецкая речь.

Евгения отложила в сторону мельхиоровый ножичек, оставшуюся несъеденной половинку яблока и поднялась из-за стола:

– Чем обязана, герр офицер?

– Во-первых, доброе утро, фрау Меерхольц. А во-вторых…

– А во-вторых – какое оно к чёрту доброе, герр офицер? Ялта второй год умывается кровью!

– Непозволительно себя ведёте, фрау Меерхольц!

– Вы пришли в мой дом для того, чтобы воспитывать меня, юноша?

Сняв с головы фуражку, недовольно фыркнув, офицер сделал шаг в сторону от Евгении и извлёк из папки лист бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом.

– Вот предписание, фрау Меерхольц, согласно которому вы сегодня же обязаны предоставить необходимую площадь для размещения на постой оберштурмбаннфюрера СС Маркуса Вольфа.

Евгения, моментально утратив интерес, безразлично махнула в его сторону рукой. Вернувшись за стол, она снова надела очки и продолжила заниматься яблоком:

– К чему все эти выкрутасы, герр офицер? Можно подумать, что если я выражу своё недовольство, несогласие, то ваш этот, как его, важная задница, Вольф, отправится ночевать на побережье. Всё не так! Скорее меня выкинут из собственного дома!

От гнева офицер напрягся так, что на его шее набухли жилы, а на лбу проступила испарина. Он покраснел и перешёл на крик:

– Я вынужден призвать вас к благоразумию, фрау Меерхольц! Извольте прикусить язык! В противном случае мы продолжим беседу в другом месте!

– А вот пугать меня – занятие бесполезное. Всё самое страшное в моей жизни – уже произошло!

Евгения Карловна прошла вдоль набережной и, по сложившейся привычке, присела на одну из лавочек. Она задумалась, она вспомнила, как в начале ноября сорок первого здесь же, по набережной, из города уходили советские войска – части Красной Армии отступали к Севастополю и Керчи. Как по дорогам ползли тяжелые грузовики, обозы, заполненные беженцами, узлами, мешками и домашним скарбом. Как на два дня в Ялте воцарилось полное безвластие, тишина, и замолчали даже птицы и собаки. Граждане, оставшиеся в городе, громили магазины, продуктовые базы, аптеки, дома отдыха, санатории. Разносили по домам все, что попадало под руку. В Мисхоре горел санаторий Совнаркома «Дюльбер», в Ялте – дворец эмира Бухарского, в Ливадии – Малый дворец Романовых. Тогда поговаривали, что поджоги – дело отступавшей части НКВД. В ночь на восьмое по направлениям от Гурзуфа, Красного камня и

Ай-Петринской яйлы в город вошли фашисты. Началась оккупация. В Ялте появились подразделения СС и СД. Оперативно была подобрана резиденция для гестапо – здание санатория РККА «Красный летчик», серое, с башнями и бойницами, глубокими подвалами, закрытым двором и железными воротами, что-то среднее между рыцарским замком и прусским казематом. Гестапо без лишнего шума арестовывало горожан, попадавших под подозрение в содействии партизанам или проявлявших антифашистские настроения. Площадь у ворот гестапо стала самым людным местом: въезжали и выезжали военные машины и мотоциклы, черными тенями, в черных платках, с почерневшими от неутешного горя лицами, толпились женщины – родственники тех, чьи судьбы решались за высокими каменными стенами…

Знойный летний день был близок к завершению. Штормящее море выбрасывало высокие чёрные волны, которые, оставив берегу обильную густую пену и водоросли, спешили откатиться назад, на время раствориться, исчезнуть, чтобы совсем скоро, так и не познав покоя и тишины, возродиться и наполниться пущей силой. Солнце медленно опускалось и уже приближалось к седым макушкам гор. Оно стало багровым и из-за горизонта потянуло к себе низкие кучевые облака. Потоки порывистого влажного ветра подхватывали мелкие капли тёплой влаги, поднимали их в воздух, смешивали с густым ароматом цветущих акаций и роз…

– Который час, не подскажете? – Осип Капитонович наклонился над самым ухом Евгении Карловны.

От неожиданности она вздрогнула, крепко схватилась за ридикюль, но ту же отпустила его и обернулась на голос:

– Какого черта, Осип! Можно ли так пугать? О, постой-ка, так у тебя на руке часы! Что за фортели ты со мной выкручиваешь, дурак? Чуть в ящик не сыграла от испуга!

– Виноват, мадам. Пугать не имел умысла. Только вот как без повода разговор с вами завести – не знал. Простите великодушно, мадам.

Евгения указала пальцем на лавку, и почтальон покорно присел рядом. Он ссутулился, виновато потер лилового цвета нос, потом тщательно обшарил все карманы своей куртки и громко чихнул.

– Да какого же черта, Осип! Имей совесть закрываться платком, а не раскидывать вокруг себя бациллы! Ты, никак, болен? Нет? Говори, зачем я тебе понадобилась, и иди, куда шел!

Осип вытянул руку в сторону домов:

– Там это… немцы.

– Везде в городе немцы. Что за новость!

– Нет, нет. Я шел по Судейской, мимо вашего дома, мадам, разносил газеты, а тут – они. Имею в виду, что немцы – именно в вашем доме. У калитки черная блестящая машина и три мотоцикла. Видать, важный жук, если с сопровождением и с охраной.

Евгения глубоко вздохнула, развела руками и перевела взгляд в сторону моря:

– Да, третьи сутки уже гость. Я сама-то – в сарай ушла. И кота – с собой. Там сейчас обитаем, спим рядом с дровами. Надеюсь, варвар недолго у меня пробудет. Вроде в Ялту издалека приехал, отпуск по ранению. Приехал зализывать раны, так сказать. Перегрызла бы горло ему, честное слово! Да не справлюсь. Но терпеть его пребывание – душевные силы заканчиваются. За моим столом харчуется, на моей кровати спит, в моей уборной гадит. Посуду привез свою, армейскую, везде с собой свою возит, ну, тарелки разные, вилки, ложки, кофейник даже. На каждом предмете – эта их чёртова свастика и вензель из трех букв. Адъютант у него на побегушках, юный такой, совсем еще мальчик. Я подумала, что где-то далеко, в каком-нибудь Гамбурге, уже плачет по нём его германская мать. Горе – матери, не дождавшейся сына в родительский дом! Горе! Жалко мальчика, очень жалко.

– Отчего же жалко?

– Так ведь подохнут они все! И он с ними. А кто не подохнет, того участь страшная ждет – или от гнева людского, или от мук своей же души, насквозь прогнившей.

Осип снял засаленный картуз и задумчиво поскреб кривым пальцем макушку:

– Значит, полагаете, таков исход войны ожидается? Но ведь дня не проходит, чтобы не расстреливали, не вешали, и чем можно себя утешить, чтобы хоть на мизер сократилось чувство страха и беспомощности? На какой благоприятный исход можно надеяться, мадам? Мне тут рассказывали про случай в Воронцовском дворце-музее в Алупке. В Шуваловском корпусе дворца волей Советской власти и товарища Сталина теперь находится «Дом отдыха имени 10-летия октября», знаете? Поистине замечательные места! А каковы экспонаты: всякий там Айвазовский, средневековые гравюры, вазы, античные скульптуры! Теперь это все посещается германцами, преимущественно солидными офицерскими чинами. Ходят, глазеют на добро, а бывает, в качестве трофея кое-что и с собой прихватывают. Так вот, утверждают, что с полгода назад среди прочих персон видали там самого Адольфа Гитлера! Я когда услышал – обмер! Все во мне похолодело. Вон оно как дела обстоят! Вот как близко уже подобрался к нам он сам, виновник нашей страшной беды! Само исчадье ада! Он – на моей, на нашей с вами земле, мадам. Неизгладимые, фатальные впечатления произвела на меня эта новость. Знак! Верно – знак это! Нет пути назад. Конец неминуем. Застрелюсь.

Осип замолчал, седая пушистая бородка затряслась, по шершавым морщинистым щекам покатились крупные слёзы. Евгения с презрением посмотрела в его несчастное лицо:

– Ишь чего выдумал, старый дурак! Не было! Не было и не будет в Крыму никаких «гитлеров»! Понял?.. Ишь чего выдумал…

– Фамилия-то у вас, хм, ну, как его, немецкая, простите. Поди, общее начало заложено у вас с германцами? К вашему брату – особое отношение. Вам-то легче поладить с ними. Главное – вести себя правильно. Я – с добрыми намерениями, а вы уж задумайтесь, разложите все по полочкам. Только плохого обо мне ничего не подумайте. Я же – в хорошем смысле. Я же по-дружески, мадам, я же вам как друг!

– «В хорошем смысле», ну да, ну да. Чувствую я – дождь собирается. Вот и первые капли. Да. Холодает заметно, ветер. Легко оделась, однако, не предусмотрела. Ох. Огради меня, Господи, от друзей…

Через четверть часа каблучки Евгении уже стучали по замощенной булыжником идущей вверх Судейской улице, которая буквально утопала в потоках воды. Ливень хлестал по сине-зелёным полоскам купола зонта, который не спасал свою хозяйку от стихии и легко поддавался порывам ветра. Крыши небольших домиков справа, виднеющиеся поверх протяжённого каменного забора, превратились в одинаковые, серые. Слева же, там, где земля плавно переходила в овраг и пропадала в сумрачной мгле, все пришло в непрерывное движение, раскачивалось, шумело: тонкие ветки акаций, листья платанов и магнолий, пышные кусты шиповника, усеянного мелкими розовыми цветами. Не слышно было ручья, берущего глубоко внизу своё начало.

Намокло платье, намокли тряпочные туфли, руки и даже волосы. Бежавшая мимо соседка остановилась и, приподняв капюшон плаща, показала молодое, улыбающееся лицо. Поздоровавшись, она явно собиралась что-то спросить. Но, уже наконец-то дотронувшись ладонью до своего оплетенного диким плющом забора, Евгения оборвала ее на полуслове:

– Ваша кошка безбожно жрет на моей грядке клубнику! Да, да, жрет! Смею утверждать, что именно вы специальным образом посылаете кошку на мою территорию! Нет предела моему удивлению: как же не совестно так вредить, милочка?

Не дожидаясь ответа, она толкнула калитку, но, сделав несколько шагов, застыла. Сквозь пелену дождя, сквозь пляшущие очертания кустарников алычи и чайных роз она увидела крыльцо своего дома и человека, стоящего на нем. Совсем близко. Он был высок, статен. Из-за спустившихся на город сумерек и военной формы его фигура казалась совершенно черной, замершей, и лишь плывущие от нее тяжёлые клубы белого табачного дыма и тусклый свет террасы делали ее хоть как-то различимой.

Маркус Вольф. Евгения упорно избегала общения с ним и все три дня старалась не попадаться на глаза, даже не смотреть в сторону своего дома. Но сейчас, поймав его пронзительный, жесткий взгляд, она почувствовала, как бешено закувыркалось сердце, и отчего-то выронила из рук зонт.

– Фрау Меерхольц! Я отпустил охрану. Хочу сегодня с вами говорить.[14]14
  Далее – все диалоги на немецком языке.


[Закрыть]

Евгения с трудом понимала, что происходит. Закрыть глаза, заткнуть уши и бежать, бежать, подальше от…

…На обеденном столе горели свечи. Посреди него на овальном серебряном блюде красовался зажаренный гусь, со всех сторон обложенный мелким вареным картофелем.

Бутылка красного крымского вина и кирпич душистого серого хлеба дополнялись тарелкой с квашеной капустой, вареными яйцами и свежими огурцами. Вольф подошел сзади, взял Евгению за плечи и с легким усилием усадил на стул. С нескрываемой печалью она прикусила краешек губы и осмотрелась: книжный шкаф, сундук, а над ним – писаная маслом картина – дрейфующий недалеко от берега моря баркас – память об Александре Петровиче. Справа – железная кровать с блестящими набалдашниками по спинке, фикус в дубовой кадке на полу, пыльный чугунный утюг на подоконнике. На комоде – раскрытый альбом с дорогими сердцу семейными фотографическими карточками, а совсем рядом – дыхание немецкого офицера: в правой петлице черного кителя страшный, многозначительный знак, серебряные руны «SS», на погонах – монограмма «LAH» – принадлежность к элитному военному формированию, к танковой дивизии «Лейб-штандарт SS «Адольф Гитлер». Раскаты грома, шум дождя, крики совы – буквально в двух шагах, тут, за границей решетчатых плачущих окон террасы и за незапертой дверью, ведущей в темную, зияющую дыру брошенного луной сада. И в двух шагах – война, страх, обреченность, боль, нужда, терпение, отчаяние, смерть…

– Вы будете со мной ужинать. Подчеркну, что это – не вопрос, фрау Меерхольц, а утверждение. Извольте рассматривать это как приказ. Берите столовые приборы, кладите в тарелку еду. Порежьте хлеб. Не обещаю, что он мягкий. Но вот гусь – точно свеж. Утром еще щипал свою хозяйку за тощий зад. Ах, да, не принял во внимание, что вы изрядно промокли. Пока я разливаю вино, можете отправиться в свою комнату и сменить одежду.

– Прошу избавить меня от вашей заботы, господин Вольф.

– Что ж, как пожелаете.

Гость выглядел уставшим, бледным и тяжело дышал. Видимо, давало о себе знать недавно полученное на фронте ранение. Несмотря на возраст, а Евгении Вольф показался ровесником, он был все ещё хорошо физически сложен. Тронутые сединой виски и глубокий застарелый шрам над левой бровью придавали его аристократической внешности особый мужественный оттенок. Он сел напротив. Тонкие, но сильные узловатые пальцы несколько раз ударили по столу, затем коснулись наполненного бокала.

– Я видел вас вчера среди приглашенных на музыкальном вечере в Доме офицеров. Впрочем, слово «приглашенная», наверное, звучит тут неуместно. Отмечу, что вы превосходно играете на фортепиано, замечательно чувствуете инструмент. Поверьте, я знаю в этом толк. Бах, Бетховен, Гендель – лучший подарок для меня на чужой земле. Хотел поблагодарить за удовольствие вас слушать. Консерватория? Угадал?

Без малейшей доли смущения Евгения с брезгливым интересом наблюдала за человеком, которого судьба зачем-то привела в ее дом и который волей случая на некоторое время стал в нем полноправным хозяином. Она подумала о том, что, встретив его в штатском, до войны, к примеру, в булочной или прогуливающимся в городском парке с тявкающим шпицем, никогда не смогла бы предположить, кто кроется за столь благородной личиной: боевой офицер, бесстрашный, преданный фюреру лев, верный идеалам национал-социализма, всей своей жизнью проповедующий порабощение или истребление «untermensch»[15]15
  Untermensch – нем.: недочеловек, неполноценный человек, представитель низшей расы.


[Закрыть] во благо великого Рейха.

Молчание собеседницы вызвало у Вольфа снисходительную улыбку. Он не утратил желания говорить с ней:

– Разные настроения посещают мою уставшую душу. Вы – равная мне по крови, должен признать. Нет для человека ничего более важного и значимого, кроме состава его крови. Разница лишь в том, что всю свою жизнь вы находитесь среди русских. Вы, должно быть, хорошо знаете их. Я же – совсем не понимаю. Опыт ведения военных действий в России уже научил меня считаться с упорством противника, и теперь я не спешу регистрировать недели, годы войны, километры завоеванной территории, число пленных. Я понял, что, прежде всего, нужно примириться с особенностями большевистского человека, к которому следует подходить с новой меркой. Ведь в отдельном человеке отражается упорство всей коммунистической системы, совершенно не знающей компромисса. Нам, европейцам, кажется феноменальным, что большевистские солдаты месяц за месяцем идут в наступление, порой зная заранее, что идут они на верную смерть, и при этом не задумываясь жертвуют жизнью в обороне. Капитуляций окруженных нами военных подразделений, частей, крепостей – этих нормальных явлений всех прочих войн – в СССР не бывает. Пленных удается брать только в исключительных случаях, они сопротивляются, пока могут двигать хоть одним мускулом. Даже тяжело раненные, они продолжают сопротивление. Не задумываясь, распоряжаются своим будущим. Здесь действуют силы, которым нет места в мире наших обычных представлений. Русские, кажется, не боятся смерти. Они выглядят безразличными к ней не только, когда умирают их товарищи, но и когда речь идет об их собственной жизни. Что помогает большевистскому человеку совершать невероятные вещи? Какая вера? Ведь далеко не всё можно списать на коммунистический фанатизм или панический страх перед адом НКВД?

Вольфа прервал бой настенных часов. Возникла недолгая пауза. Но, так и не услышав ответа на свои вопросы, он встал, подошел к комоду и через плечо посмотрел на Евгению:

– У женщины было пять дочерей и ни одного сына. Она определила их на курсы снайперов, потом отвела в партизанский отряд. Она сказала мне: «Это всё, что я могу сделать для победы». Я хорошо запомнил тот день, ведь своими словами эта женщина на некоторое время лишила меня силы. Она показалась мне сумасшедшей! Ведь мать не может так поступить! Не мо-жет! Я прав?

Он взял альбом и положил на стол, точно перед её глазами:

– Эти люди на фото – ваши родственники?

После такого вопроса Евгения не могла молчать. Собрав мокрую ткань платья на груди в кулаки, вновь почувствовала, как кувыркнулось сердце. Горячая волна ужаса прокатилась по озябшему телу:

– Сыновья, герр офицер.

Вольф взял бокал, сделал несколько глотков вина и прикурил от свечи сигару:

– Эти два – служащие Красной Армии? Большевики? Коммунисты? Почему третий – не в военной форме?

За черным слепым окном снова закричала сова, сверкнула молния, и в тот же миг комнату заполнили раскаты грома. Евгения приподняла подбородок, кончики дрожащих пальцев коснулись серых картонных страниц:

– Он умер, герр офицер. Это случилось еще в тридцать четвертом. Коммунисты ли мои сыновья? Не знаю. Вот уже несколько лет, как я абсолютно ничего не знаю о своих детях. Нас разбросало по разным городам, очень далеко друг от друга. К тому же, между нами были выстроены крайне сложные отношения. Возможно, если бы не война, я…

– Да, да, сейчас сложно что-либо исправить. Остается лишь сожалеть. Всё нужно делать вовремя. Мне не раз приходилось убеждаться в этом. Нельзя исключать, что ваших сыновей уже нет в живых. Понимаю ваше беспокойство. Но также хорошо понимаю, что именно война может изменить вашу жизнь в положительную сторону.

Евгения посмотрела ему в лицо, беспомощно, снизу вверх. Вольф увидел в ее глазах слезы.

– Мне искренне жаль, фрау Меерхольц, когда в горнило кровавой драки попадают люди, совершенно не имеющие к ней отношения. Я имею ввиду тех, чьи достойные головы и дела могут принести неоспоримую пользу как нации, так и Рейху. Я предлагаю вам уйти в Германию. Предлагаю восстановить утраченную справедливость, вернуться в гнёзда своих предков и, со своей стороны, могу гарантировать содействие в этом вопросе. Только не предавайтесь чувству сентиментального стыда, не трогайте нравственность, прошу. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Давно прошли те времена, когда грызущие совесть мысли били меня по щекам, по рукам, лишали покоя. Я давно загнал их в стойло, потчую скудной пищей, суррогатом в основном, и лишаю выгула в солнечные дни. Совесть всегда должна играть по правилам её хозяина. В вашем случае слово «предать» должно означать «предвидеть». К тому же не забывайте, что историю войны будем писать мы, победители!

На этих словах Вольф сделал глоток вина и многозначительно поднял вверх указательный палец:

– Кстати, ваша фамилия мне хорошо знакома. Несколько лет подряд по службе я находился в Мюнхене и был в подчинении у Отто фон Меерхольца. Он запомнился мне как очень жёсткий, но ответственный и преданный великим начинаниям фюрера товарищ по партии. Как любой офицер нашего круга, Меерхольц уделял большое внимание происхождению своего рода и рьяно стремился докопаться до истоков своих корней. Была этому и другая, более весомая причина: согласно семейной легенде, по одной из ветвей древа его рода он являлся потомком графа фон Изенбурга и вследствие этого имел полное право на владение замком Гренцау под Кобленцем. Фон Меерхольц приложил немалые усилия в поисках подтверждения своего родства. Он исколесил Германию, Швейцарию, Францию, тщетно перелопатил несколько десятков Штаммбух, а незадолго до войны добрался даже до России. Впрочем, там произошла грязная в некотором смысле история. Мне неизвестно, по неосторожности или умышленно, но он смертельно ранил ножом молодого мужчину, своего дальнего родственника из Поволжских немцев, так и не успев узнать у него местонахождение наиболее полной по содержанию родовой книги.

Это произошло в Москве. Вы когда-нибудь бывали в Москве, фрау Меерхольц?

* * *

г. Челябинск, в/ч 30564

Меерхольц А.А.

«Дорогой папочка!

Я сейчас болею. Поздравляю тебя с Новым годом! Желаю тебе здоровья! У меня будет ёлка. Приезжай к нам скорее. Я уже умею хорошо читать. Только пиши мне печатными буквами.

Ты немцев видел? Ненавижу немцев! Я бы их всех поубивала!

Целую крепко!

Твоя дочь Ларик.

2 декабря 1944 года»

1945 год, август. Москва. Измайлово

Яблоневые ряды начинались тут же, прямо за окном. По весне деревья были сплошь усыпаны белыми цветами, да так густо, что сад казался покрытым снегом. В конце лета румяные, будто натёртые воском плоды собирали. Особо крепкие из них – не пускали на варенье, старались уберечь до новогодних праздников. Каждое яблоко для лучшей сохранности было бережно завёрнуто в небольшой фрагмент газетного листа и убрано в тёмное прохладное место. Лежащая же на земле битая паданка шла на кормёжку корове, козам, свиньям и курам…

Маруся (Шура предпочитал называть её на модный манер Мариной или Мари), дочь ломового извозчика Лаврентия Петрова, хорошо запомнила голод. Это были 1919–1921 годы. Тогда она проживала в Лефортово, на Немецкой улице. Голод погнал её семью в хлебные края. Чтобы выжить и спасти шестерых детей, отправились к дальней родне в Нижнее Поволжье, в район города Калач. Но ситуация с продовольствием и там оказалась критической и, повзрослев, вспоминала Маруся только конные атаки, да как было страшно, да как прятались с мамой, Дарьей Даниловной, в погребе то от белогвардейцев, то от большевиков. Через четыре года, по возвращению в Москву, стало повеселее, и благодаря стараниям родителей было развито своё скромное, но доброе хозяйство. Лаврентий из ломового извозчика перешёл в разряд лихачей, а это значило, что конь у него был уже не битюг, а рысак. И уже не телегу тот конь тащил, а «линейку». К 1928 году доход семьи позволил купить дом на Соколиной горе, в Измайловском зверинце, и стали называть его дачей.

За этим большим бревенчатым домом с мансардой находился огород, который в теплое время года требовал особого внимания и заботы, так как кормил и позволял хоть сколько-то заработать на выращенном. Были поставлены три холодные пристройки, которые летом сдавались в наём дачникам. На «задах» сажали картошку, морковь, лук. Вдоль редкого частокола, служившего преградой от соседских поросят и гусей, росла малина, а прямо перед ней располагались широкие грядки клубники. Её высокие пышные кустики были щедры на цветение и баловали хозяев ягодами с начала лета до наступления серьёзных холодов.

В 1931 Маруся вышла замуж в Андроновку. Через год появился на свет её первенец, которого нарекли Борисом. А холодной зимней ночью 1937 её мужа, работника железной дороги Алексея Александрова, забрали сотрудники НКВД. Так он и пропал. Больше Маруся его никогда не видела. Когда она вернулась в родной дом, её ожидало ещё одно испытание. Стало известно, что сосед написал на отца кляузу «куда следует». Пришла повестка с вызовом на допрос. Недолго думая, не желая обрекать себя на душевные и физические страдания, не сумев справиться с отчаянием и страхом, отец пошёл в коровник и удавился. Именно Марусе суждено было его обнаружить. Девушка вывела вон находящихся там телят, коз и, взобравшись на злополучный табурет, обрезала острым тесаком верёвку. Оттащив труп отца на постеленное в углу сено, она, как полагалось, подвязала пояском от платья его окоченевшую нижнюю челюсть и крест-накрест сложила ему руки на груди. Этот день стоил Марусе нервного расстройства – на три месяца она лишилась дара речи.

В самом начале войны, когда младшая в семье дочь, пятилетняя Валентина, переболев менингитом, остановилась в умственном развитии, Дарья Даниловна безвозвратно ушла в душевную боль, которая совершенно непоправимо залила её характер желчью. Дни проходили без радости, в скорбных мыслях, исключительно в трудах и заботах. В сторону детей с языка всё чаще слетала злость, пустая обида и грубые упрёки. Один за другим ушли на войну её сыновья: Семён, Анатолий, Николай. Старшая дочь Катюшка, поддержав комсомольский почин, отправилась работать на нужды фронта, уехала на Магнитогорский Металлургический Комбинат. И лишь после этого вечерними зорями перед святым ликом, утопленным в богатый серебряный оклад, да при тусклой лампадке низкий голос Дарьи Даниловны начал пропитываться щемящей сердце тоской и нежностью. «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешную», твердила она многократно и покорно.

Авиационные налёты гитлеровцев, бомбардировки Дарью Даниловну не пугали. Отправив глупую Валентину и внука Бориса в убежище, находящееся на недостроенной станции метрополитена «Сталинской», она пускалась в поиски коровы, которая от грохота разрывов вражеских снарядов и шквального ответа наших «зениток» в страхе каждый раз срывалась с привязи и убегала. Но, несмотря на железную силу воли и терпение, не могла смириться эта женщина со своей искорёженной невзгодами жизнью и с проклятой войной, несущей омрачающее неведение, истребляющей надежду видеть своих детей живыми. Не могла она смириться и с тем, что дочь её завела себе ухажёра, да ещё с иностранной фамилией – Меерхольц.

Ранним утром 11 июня 1943 года, пропалывая клубнику, Маруся, ощутив сильную боль в животе и головокружение, не удержалась на ногах и упала навзничь. Почуяв неладное, Дарья Даниловна появилась в открытом окне, размашисто перекрестилась, звучно выругалась матом и ринулась в огород, вооружившись кувшином воды и белоснежными полотенцами. А через четверть часа прямо там, среди широких тёмно-зелёных листьев и спелых душистых ягод, у Маруси родился сын…

В комнате пахло яблоками. Их аромат поначалу завораживал, вызывал приятное лёгкое чувство голода, но вскоре надоедал, становился навязчивым. Они лежали тут же, под кроватью, в дощатых ящиках. Рядом на полу мирно посапывал дворовый кобель. Аккуратно отвернувшись от спящей Маруси, вытащив руку из-под одеяла, Шура запустил пальцы в его густую, длинную шерсть. Женщина вздрогнула, открыла глаза:

– Половина шестого утра, Сашок. Почему не спишь? Уже думаешь уходить? Ты же не уйдёшь так рано? Ты ещё побудешь со мной, правда?

– Угомонись, Маринка, не канючь, ребёнка разбудишь. Петухи орали как резаные. Потом мать твоя ведро уронила, когда корову доить пошла. Ведь нарочно уронила? Вот от того и не сплю… Не ухожу пока. Дождусь, когда Славка проснётся. Два месяца меня не видел. Так и совсем забудет, как отец выглядит. Спи.

– В два года ребёнок ещё ничего не соображает, Сашок. Папиросы взял зачем? Натощак курить вредно. Давай тебе хоть стакан чая организую и пирожок с капустой?

– Да как же не соображает, Мари! Всё они соображают и ещё получше нашего с тобой! Славка, хоть соплист, но знает, что у него отец есть. Он привык ко мне. Мне совестно надолго пропадать.

– Привык, говоришь. А надо ли ему привыкать-то? Старше станет – вопросы начнёт задавать. А я ему что смогу ответить?

Дотянувшись до стула, взяв пачку папирос, надев на руку наградные часы, Шура освободился от рук Марины и сел в кровати.

– А я сам ему на все вопросы отвечу. Сколько раз тебе повторять могу, что скоро всё решится. Не так всё просто. Любишь – умей ждать.

– Люблю, Сашок, люблю. Ты же знаешь, как люблю. Жизнь свою отдала бы за тебя не думая, мой милый. Придумал уже, что сегодня скажешь жене? Ты сутки назад должен был вернуться из командировки.

За окном гоготали гуси, тоскливо замычала корова. Недалеко от дома, громыхая и дребезжа, прополз первый трамвай. В коридоре заскрипели половицы, хлопнула тяжелая входная дверь, и в дом проник резкий, кислый запах силоса. Зевая, потягиваясь, Шура натянул галифе, майку и вышел во двор. Раннее утро конца августа навевало мысли об осени: туман по земле, вызывающая дрожь прохлада, красные листья девичьего винограда, налитые свинцом серые тучи. Суета воробьёв в жёлтых блюдцах рослых, качающихся из стороны в сторону подсолнухов. Гроздья рябины над крышей покосившегося сарая – горящими алыми пятнами в пытающемся набрать былую летнюю силу солнце.

Присев на влажную от росы лавку, Шура с наслаждением затянулся папиросой и расслабленно вытянул ноги. Выбежавший за ним следом пёс покружил вокруг старой телеги, остановился, жадно втянул мокрыми ноздрями прохладный воздух и задрал заднюю лапу на заросшее травой, почерневшее от времени колесо. Шура подумал о том, что через пару часов он обязан прибыть в Управление на доклад к руководству. И что потом у него наступит обычный будничный суматошный день с внимательной вычиткой отчётов, с погружением в цифры, сметы и с длинными перекурами, во время которых он опять ничего не сможет для себя решить. И как поздним вечером он, опустив глаза, застынет на пороге квартиры на Переяславке. Ларик, радуясь возвращению отца, выпорхнув из своей кроватки с любимой тряпичной куклой, станет тащить его за рукав. Мария, его кареглазая Машок, в который раз произнесёт: «Ну, что стоишь? Ты словно не рад меня видеть!», и настороженно: «Да что же с тобой? Что?»… А после будет подгоревшая за разговорами картошечка, «Докторская» колбаса, голубцы с рисом да расшитые яркими нитками «мулине» заморские хвостатые птицы на кипенных наволочках. И только ему, Шуре, будет понятно, как больно может сжимать рёбра малодушие. И как женщина эта в который раз взволнует, очарует, станет желанной и, тем самым, сможет раздавить его надуманную, мнимую отчуждённость. Как уверенным, строгим взглядом, белозубой улыбкой и какой-то слишком уж зрелой, мудрой силой сможет снова оттолкнуть его от пропасти неминуемого разрыва… Замкнутый круг. Беспробудная бездна сна. Как отыскать дверь, ведущую оттуда?..