Текст книги "Кровь молчащая"

А из сердца ко всему вокруг тянулись незримые радостные ниточки: к наступившему дню, к ослепительному солнцу, к запаху скошенной травы, к вьюну-граммофончику, робко ползущему по стене дома. И к прекрасному, спокойному будущему. Ведь теперь, по завершении страшной, искалечившей страну и миллионы человеческих судеб войны, это будущее обязательно должно было стать и прекрасным, и спокойным…

– Вот письмо, Сашок. Нашла на полу. Видимо, выскочило из кармана гимнастёрки. Заславский Павел, Таганрог. Кто это? – Шура почувствовал, как тёплые губы Марины коснулись его уха, но сразу всей мыслью отдался странному, непонятному ощущению ненужности моментально нахлынувшего на него давящего воспоминания. Предстали перед глазами события, разбросанное по закоулкам памяти собралось в единый образ, рассеянное в годах – загорелось обидой. Глоток ледяной воды из ведра – и обида та послушно остыла, потухла.

– Понимаешь ли, я его уже простил вроде. Пусть пишет письма, пусть, если ему так легче.

– Простил? За что?

– Нелёгкий вопрос, Маринка. Ни к чему ворошить. Было время – люто возненавидел, вычеркнул этого говённого человека из своей жизни. Но в тридцать девятом он снова возник. Так его судьба прижала, что на колени передо мной упал и слезами залился. Ребёнок у него захворал, младенчик, да настолько серьёзно, что врачи расписались в своей некомпетентности, но посоветовали ехать в Москву. А в Москве у Пашки, кроме меня-то, нет никого. Он за надежду спасти сына много чего перешагнул тогда, и стыд за содеянное зло, и срам, и совесть. Если та у него имеется, конечно. Повёз я их в госпиталь Бурденко к знакомому военному врачу. Оказалось, что поздно уже что-либо решать. Опоздал Пашка. Через двое суток после вынесения доктором неутешительного вердикта ребятёнок скончался.

Маруся охнула, накинула шаль на голову и присела рядом:

– Боже мой! Ужас-то какой! И что же дальше?

– А дальше – надо было хоронить, а Заславский с горя крепко и надолго запил. До невменяемости. Ну и пришлось мне этот вопрос решать самому, здесь, в Москве, на Немецком кладбище. Иного выхода не видел. Устроил я мальчика по соседству с братом своим, Лёвой. Нёс в подмышке маленький гроб-коробочку к могиле, всё думал, как тяжело, должно быть, терять своих детей. Вот ведь как случилось, вчера ещё хныкал, тянул в рот погремушку, кушал, спал, пукал, а сегодня – посинели губы, замолчал, застыл, и не существует его больше. Вычеркнут из живущих. Непоправимо. Теперь когда хожу Лёвку навещать, то и про него, несчастного, не забываю. Отец-то к нему не ездит. Пишет, мол, больно, да и далеко. Да, бывает, люди в отчаянии теряют своё лицо. Я во время войны не раз с подобным сталкивался. Чёрт его знает, но жду я от Пашки чего-то гнилого. Хотя, может и не прав я. Некоторые умеют отряхиваться, а я – не умею, не могу, не дано мне это благо. Если кто наступит на ногу – век помнить буду.

Шура замолчал. Губы передёрнуло нелепой улыбкой. Маруся прижалась к нему плечом и раскрыла перед собой ладони.

– Вот, Сашок, гляди, видишь линии? Они у всех людей разные. По моим линиям цыганка нагадала, что и я тоже сына потеряю.

– Какая ещё цыганка? Что значит потеряешь?

Маруся указала пальцем на запястье:

– Вот где-то тут она увидела крест. А я так перепугалась, что даже ничего больше не спросила. У меня тогда только один Борька был. А теперь – двое, мальчики, и вот всё думаю, думаю. Слов не нахожу, чтобы описать тебе своё состояние и мысли. Нет имени у того чувства, с каким мать рожает своё дитя. И нет имени у боли, когда мать стоит у его гроба.

– Так откуда цыгане-то?

– Каждое лето недалеко от нашего дома, на поляне, где я девчонкой корову пасла, останавливался цыганский табор. Как же я любила вечерами к ним бегать! В темноте полыхал костёр, над ним подпрыгивали и гасли искры, а вокруг – люди пляшут, тени пляшут! Разноцветные кибитки, шатры, перебор струн гитар. А ты думал, откуда я столько цыганских песен знаю? Там меня обучили и картошку печь на углях, и сны толковать. Например, шуба снится – к шуму, к скандалу. Волдыри, нарывы на теле – к попойке. Лошадь – ложь, обман, кто-то тебе соврёт, значит. А какие в таборе лошади были, Сашок! Все как на подбор: гнедые, стройные. Перед войной одна кобыла мне особенно в память зашла, с красными лентами в гриве, с бубенчиками по хомуту. Подойду, обниму её шею руками, а она такая горячая! Мордой в меня тычет – сладенького, значит, чего-то просит. А когда в сорок первом «Мессеры» на Москву налетели – досталось ей. Помню, как топчется она слабыми ногами, страшная, брюхо рваное, кишки кровавые по траве мотаются. Фыркает, косит на меня бешеным глазом, а через минуту падает замертво. Цыгане тогда сразу с места снялись, неизвестно куда, лишь бы подальше от надвигающейся на них войны. Пыль над дорогой, детский плач, удары хлыста – будто вчера всё это было. Не успел табор дойти до конца улицы, не скрылась ещё последняя кибитка за поворотом, как стали ползать по лошади мухи, а дворник-татарин уже срезал с неё, тёплой ещё, куски мяса. Жестоко. Как до дома дошла – не помню. Сердце выпадало из груди, а ноги почти не чувствовали мостовую.

Шура нахмурился и с некоторой тревогой в голосе попытался возразить:

– На свете немало живого, Мари, о котором можно сказать «жестоко». Наверное, так не нужно рассуждать о мёртвом. Ты женщина, поэтому крайне впечатлительна. Потрясение было сильным, согласен, но надо постараться забыть и дурацкое предсказание, и лошадь ту. Не устраивай из своей головы помойку. Перестань об этом вспоминать.

В доме заработал радиоприёмник, торжественно зазвучал гимн Советского Союза, а минуту спустя из-за сарая показалась Дарья Даниловна. Невысокого роста, грузная женщина, переваливаясь с ноги на ногу, словно старая утка, вытерев руки о засаленный фартук, поправила сбившийся, приоткрывший ухо цветастый платок. Шаркая стоптанными ботинками покойного мужа, она пересекла двор и определила Марусе в руки грязную кастрюлю:

– Не наговорились за ночь, голуби? Давай, займись делом, офицерская подстилка! Убежишь на работу, так снова на мои плечи хозяйство ляжет!

Её следующая фраза была адресована Шуре:

– А тебе чего у моего порога надобно? Ходишь, когда сам того захочешь, надолго не остаёшься. Чую я, мил дружочек, несвободен ты. Чую, семейный, как бы ты не отнекивался. Опозорил мою девку, мало ей забот без тебя было! Люди на войне головы свои клали за победу, а вы в это время что? Зимой – печка, летом – сеновал. Срам-то какой, грех какой!

Шура сжал кулаки, оставаться спокойным было сложно. В недоумении, так и не привыкнув к выходкам Дарьи Даниловны, он воспринял её слова в штыки:

– Вот только не надо читать мне мораль! Я от войны, между прочим, не прятался и Родине служил так, как от меня требовалось! Никто не смеет упрекнуть меня в недобросовестности выполнения задач, поставленных товарищем Сталиным! И зря вы думаете, что легко мне, мамаша. Я пропитан этим своим дурацким положением насквозь.

– А если нелегко, так в церковку сходи, покайся! Глядишь – полегчает.

– Я офицер Советской Армии! О чём вы говорите?

– Бога не переумнишь, кобель! Бог и офицеров Советской Армии по поступкам и мыслям судит! Да ты, поди, и не православный небось? Из немчуры али как?

Шура не желал сдаваться, но, понимая бесполезность диалога, заговорил чуть тише:

– А по вам так все немцы – нацисты и фашисты? Русский я! У меня и документ имеется! Желаете ознакомиться, взглянуть?

– Ты этим документом жопу себе подотри, капитан! Знаю я, как в Марьиной роще эти документы рисуются!

– Вы, мамаша, до Гражданской войны сами-то где проживали? В Лефортово, в Немецкой слободе? А знаете ли, что лефортовские Петровы – все из тех пошли, кто из Германии Петром Первым завезены были? Что на это скажете? – желая подчеркнуть правоту и исключительность своих слов, Шура демонстративно вынул из кармана пачку «Герцеговины» и закурил, после чего Дарья Даниловна, сдвинув брови, покрутила указательным пальцем у виска:

– Только чокнутый такое может выдумать! Не ври и не морочь мне голову, умник! Я дальше деда своего и бабки по родне никого не знаю и знать не хочу. Не хватало нам ещё иноверцев и супостатов!

Маруся подошла к матери и, хоть как-то пытаясь остудить её пыл, трясущимися от волнения руками стала гладить её по плечам. Голос задрожал.

– Мама, тише, стыдно же.

– А мне стыдиться нечего. Пока ещё я хозяйка в этом доме! Имею полное право говорить то, что думаю. Ты на что, Маруська, надеешься? На то, что женится он на тебе? Не будет этого! У него же всё в глазах его блядских прописано. Любовь тебе башку снесла, поэтому ни хера ты перед собой не видишь! Ты словно безумная стала или околдованная! За что послал Бог мне такую дуру! Ты же как сучка – тебе в морду плюют, ты хвостом утрёшься и дальше бежишь!

Смачно харкнув дочери под ноги, Дарья Даниловна утёрла рваным рукавом кофты рот и переступила порог дома.

– Да разве ты не понимаешь, мама, что без него дышать мне нечем! Задыхаюсь я без него!

Маруся бросилась Шуре на грудь. Не удержалась, набежали горячие слёзы, потекли по щекам. Он крепко сжал её в объятиях, поцеловал в затылок. Нет, события начавшегося дня не вызвали в нём злости. Ему стало обидно, что всё это по какой-то роковой случайности происходит именно с ним. И именно его жизнь отравлена чувством вины и безысходности, и невозможно теперь что-либо изменить, равно как и повернуть время вспять.

– Не надо плакать, Мари. Всё будет хорошо, всё наладится. Послушай лучше, какие у меня для тебя есть стихи:

 
Ночь дрожит, объятьем одеяло,
Крик совы, а может сердца крик.
Не спешит душа начать сначала,
Пересечь условный материк.
 
 
Материк тревоги и сомнений,
Рук дрожащих и холодных губ,
Пыльных книг, молитв прикосновений,
Музыки водопроводных труб.
 
 
Не спешит душа желать рассвета…
Кот мурлычет, остывает чай.
Город спит, и лишь тихонько где-то
Полусонный тронулся трамвай.
 

– Боже, как красиво! Дорогой мой, это твоё?

– То было ещё до войны, в совершенно другой жизни, Маринка.

Шура бросил взгляд на дома напротив, растянувшиеся в длинный ряд через улицу. Засмотрелся на белые резные ставни, обрамляющие пестреющие занавесками окна. Жизнь за ними почудилась ему счастливой, безупречной, пышущей благополучием и запахом наваристого куриного бульона с укропом…

Город Гагры, санаторий им. XVII партсъезда.

Марии Фёдоровне Меерхольц

«Дорогая Мария!

Сегодня ты должна была приехать в Гагры. Надеюсь, что доехала неплохо, с комфортом. Теперь надо хорошенько отдохнуть и как следует поправить здоровье.

Ларик чувствует себя хорошо, болезнь отступила. Температура нормальная. Но нужно всё равно выдержать её дома день-два. Купил ей игрушечную посуду – она так довольна, что всё время играет с ней и даже ест из неё сама.

Ты не беспокойся о доме и домашних делах – всё будет хорошо и ничего плохого без тебя не случится.

Говорят, что в Гаграх дёшева всякая зелень – ешь её больше и фруктов тоже.

Крепко целую!

Александр.

17 сентября 1946 года»

Крым, Ялта, Судейская, 9.

Евгении Карловне Меерхольц

«Дорогая бабушка Женя!

Я Ваше письмо получил. Спасибо за переводные картинки. Учусь неплохо. Учебный год закончится 18 мая.

Дома новостей нет. Мне очень нравится жить с родителями в нашей новой квартире. В школе у меня появилось много хороших друзей. Папа чувствует себя хорошо. 1 мая я с папой ходил на демонстрацию на Красную площадь. Был такой сильный дождь, что у папы немного подмокли документы. Закончу первый класс, получу итоговую ведомость по отметкам и сразу Вам напишу.

Привет от мамы и папы.

Целую.

Ваш внук Слава.

10 мая 1951 года»

Часть IV
Гвозди, выброшенные в окно

1956 год. Из дневника Александра Меерхольца:

«…Моя женщина, мой человек. Ведь где-то же на белом свете ты есть, мой человек. Может, близко, а может, далеко от меня, просыпаясь в час рассвета, ты гонишь прочь обрывки надоедливых тревожных снов, касаешься теплыми ступнями плохо окрашенных, широких досок пола, расчесываешь спутанные ночной маетой волосы. А может, набираешь в большой глиняный кувшин искрящиеся струи родниковой воды или подставляешь озябшую ладонь под мутный поток, льющийся из ржавого водопроводного крана опостылевшей коммунальной квартиры. Может, по заметённым снегом городским улицам или в ожидающее полуденный зной утро ты, опаздывая, бежишь на работу. Или прямо сейчас провожаешь взглядом проходящие мимо поезда. Или, сидя в автобусе, читаешь только что купленную в киоске газету.

Мой человек… Ты думаешь обо мне. Ты чувствуешь, ты точно знаешь, что я где-то существую, я живу и я жду встречи с тобой.

Одно и то же видение приходит ночами навязчиво: осень, серые скамейки в городском парке, жёлтые кораблики листьев в лужах, яркое, но уже холодное солнце. Кружение воспоминаний в сыром воздухе, в твоей усталой улыбке. На каждой строчке уходящего дня – след твоих горячих губ, твоих мыслей обо мне. Ты закрываешь лицо пёстрым зонтом и смеёшься. Я закрываю глаза, а открыв – не нахожу тебя. Ты исчезаешь, оставив шёпот, шёпот о своей искренней любви ко мне.

Ожидание встречи утомительно. Оно мешает сосредоточиться на задачах текущих дней, на происходящем вокруг и на волнующем внутри себя. Как приблизить долгожданный час? Как узнать тебя, мой человек, в ежедневной суете, среди многих чужих голосов, чужих шагов и взглядов? Почувствовать волшебство твоих рук, дыхание, нежность. Ты непременно хочешь быть нежной ко мне, обязательно честной и глубоко понимающей. Ты готова быть со мной рядом в радостях и печалях, говорить со мной, молчать со мной. Не упрекать, не задавать вопросов. Любить, не швыряя в меня опрометчиво ненужные, калечащие фразы. Снимать перчатку прежде, чем взять меня за руку. Не сжимать губы перед поцелуем. Не отворачиваться. Не лгать. Быть непридуманной.

Ты только дождись. Не бросаясь в омут безрассудства и отчаяния и не переставая мечтать о нашем счастье, дождись.

Мой человек.

Мой родной, долгожданный, зовущий и ждущий.

Где же ты?..»

1958 год. Из письма Евгении Карловны:

«…Десять лет, Шура, как схоронила Оболенского, а дня не проходит, чтобы его не вспоминала тёплым словом. Хорошо мне жилось с добротой его, спокойно. Ангелом кружил надо мной, всё вокруг заполнил любовью и участием. Два страшных удара он получил, вот и ослабло сердце, не выдержало. Сначала Соня, племянница его, в войну с немцами ушла. А позже наши войска в Ялту вернулись, и был арестован и расстрелян брат Владимир – всплыли его старые грешки перед советской властью.

Перед посещением могилки обязательно готовлю букет из маков. Любил Фатин Гаврилович их очень. Прихожу и разговариваю с ним, как с живым: новости рассказываю, приветы передаю. В силу своего отношения, ты никогда не касался темы его кончины, но считаю нужным рассказать: кладбище лежит на высоком холме Поликур – здесь когда-то началась Ялта. Очень живописное место. Из растительности в основном кипарисы и розы, но какова их природная гармония! Тропинка моя идёт мимо захоронения писателя Афанасьева. Тут я каждый раз останавливаюсь и вслух читаю строки, выбитые на его памятнике: «…Неугасимая заря, Неугасимый свет повсюду. Я жив. Я буду жить. Я буду». Боже, какие нужные для меня слова! Не ожидала, никогда не думала, что Оболенский так рано покинет меня…

Стала подумывать о возрасте, Шура. Душой своей не продвигаюсь далее сорока пяти лет, но в зеркале вижу взрослую, пожилую даму в морщинах. Стала часто рассматривать свои старые фото, ведь на них и юность, и безмятежность, и незнание боли и потерь. Могла ли себе вообразить весёлая озорная гимназистка, дочь рижского мещанина Евгения Пуринг, какая судьба ей уготовлена?

Собрала в деревянную шкатулочку все семейные документы и справки, которые у меня есть. Туда положила бумаги про твоего деда Карла Яковлевича и про его брата Яна. Они родились в Латвии, в Лифляндии, на хуторе Вецэлмуш, что находится недалеко от города Нитау. Выучились на садовников да так преуспели в этом искусстве, что граф Комаровский пригласил их к себе в имение, в село Городище Орловской области. Там Ян задержался на долгие годы, дослужился до управляющего, но, не желая дожидаться революции, вернулся на родину. А твой дед женился и уехал жить в Саратов ещё в конце 19 века. Там-то родилась и я, и Александра, и Юлия, и Лидия. Родители считали своим долгом держать нас в библейской строгости, учебе и домашнем труде. На детские забавы и глупости времени почти не оставалось, но вот что осталось в памяти на всю жизнь, так это немецкие народные сказки, с которыми каждый вечер нас укладывал спать отец. С ними мы впитывали добро и веру в справедливое волшебство и чудо. Одну из сказок изложу тебе здесь – будешь читать её своим внукам:

Как-то один пастушок гнал свое стадо прекрасной зеленой долиной. Он очень устал и остановился отдохнуть у поросшего густой травой пригорка. И вот тут-то, прямо под ногами, увидел маленький серебряный колокольчик. Пастушок поднял его и легонько потряс. Колокольчик зазвенел. Пастушок никогда не слышал ничего более чудесного – будто серебряный дождик пролился над ухом! Но самое удивительное во всем этом было то, что, хотя у пастушка болели натертые башмаками ноги и он сильно устал, – теперь вдруг почувствовал себя так, будто на свете не существует усталости.

– Да этот колокольчик – просто сокровище! – сказал пастушок и, назвонившись вволю, спрятал его в карман.

А теперь я расскажу тебе, что это был за колокольчик. Он принадлежал одному из гномов, что жили в этой долине под пригорком. Они как раз танцевали на лужайке, когда пастушок проходил мимо со стадом, но, увидев его, тут же убежали и спрятались. А у каждого гнома был на шляпе вот такой серебряный колокольчик. Последний гном, убегая, зацепился шляпой за куст, и колокольчик оторвался. Это была ужасная потеря, ведь гномы, как ты, наверное, знаешь, засыпают только под серебряный звон. Вот и наш гном без колокольчика теперь никак не мог заснуть и скоро совершенно измучился от бессонницы. Конечно, он все бы отдал, чтобы вернуть колокольчик, который пастушок сунул себе в карман.

Гном долго искал его, принимая самые разные обличья. То он становился муравьем и осматривал каждую травинку. То собакой, пытаясь найти свою пропажу по запаху. То маленькой девочкой, что идет по тропинке и у каждого встречного спрашивает, не видел ли кто колокольчик? Но пастушок так и не попался ему навстречу, потому что перегнал стадо через холмы в поисках лучших пастбищ.

Бедный гном похудел, побледнел – так ужасно он страдал от бессонницы. Наконец, вот что ему пришло в голову: вдруг это ворона или галка сорвала колокольчик с его шляпы? Эти птицы любят воровать все блестящее. Тогда он превратился в птичку, совсем маленькую, и пустился летать повсюду в поисках своего колокольчика. Но так и не смог его найти.

Однажды вечером, летая то тут, то там, он и сам не заметил, как перелетел через холмы и тут же наткнулся на пастушка. Тот, умаявшись, лежал на траве. Рядом лежал его пес. А овцы бродили вокруг, и множество колокольчиков позвякивало у них на шеях. Тут птичка-гном загрустила о своей потере и печально запела песенку:

– Овечки, овечки, пропал мой волшебный колокольчик! Если он у вас – вы такие богатые!

Пастушок это услышал.

– Эй, птичка! – крикнул он, – не видишь – солнце уже заходит. Пора спать, а не петь. Кстати, а почему это мои овечки богатые? Колокольчики у них есть, но они же из простого железа и могут только позвякивать. А вот у меня и правда есть такой, необычный, который стоит послушать!

Ох, как радостно запела птичка! Она тут же улетела в кусты, там скинула свой наряд из перьев и превратилась в старушку в голубом пальто и красной шали.

Пастушок все звонил в колокольчик, удивляясь словам птички. И тут появилась незнакомая старушка. Она еле шла и сильно хромала.

– Совсем ноги стали старые и больные, – пожаловалась она пастушку, – Ох, что за чудный у тебя колокольчик! В жизни не видела такой прелести. Слушай, миленький, в кармане у меня золотая монета. А дома – внучек, которому надо что-то подарить, у него завтра день рождения. Не продашь ли мне этот чудный колокольчик – тогда мне не надо будет больше трудить свои старые ноги, искать ему подарок.

– Ну нет, – сказал пастушок, – колокольчик не продается. Такого, наверное, и на свете больше нет. Я позвоню – и овечки сбегаются на звон, где бы ни находились. А какой у него звук приятный! Послушай его, бабушка! Этот звон помогает от усталости. И, думаю, даже может унять боль у тебя в ногах и вылечить твою больную спину.

– Неужели может? – воскликнула старушка. – Пожалуйста, милый, продай его мне! Я дам тебе десять золотых монет, я не отдам его внуку, я оставлю его у себя.

– Десять монет, – сказал пастушок. – Нет уж, раз ты так страдаешь, то забирай его даром.

– Ox, какой же ты добрый! – вздохнула старушка. – Но ты еще не знаешь, кто я такая! Так вот, милый, я – волшебница и могу сделать много хорошего тому, кто мне понравится. Хочешь, сделаю так, что у твоих овечек будет самая белая, мягкая и густая шерсть в округе, а сами они будут самые крупные и здоровые?

«Вот этого я бы, пожалуй, хотел», задумался пастушок.

– А твое маленькое стадо станет самым большим, – продолжала старушка, – И ты станешь самым богатым пастухом в округе, даже во всей Германии! Смотри, есть у меня пастуший посох, милый. Дам его тебе в обмен на колокольчик! Ну-ка, взгляни!

Пастушок взял в руки посох. Он был из прекрасной слоновой кости, и на нем были вырезаны картинки из Библии: на одной стороне Адам и Ева в раю, среди ягнят, а на другой – Давид и Голиаф.

– Прекрасный посох, – сказал пастушок.

– Пока ты будешь погонять им своих овечек, – сказала старушка, – ни одна из них не потеряется и ни одна не заболеет.

– Решено! – воскликнул он. – Посох за колокольчик!

Старушка отдала посох и крепко схватила пропажу. И вот чудеса – только что она была тут, и вот ее уже нет. Только удаляющийся звук серебряного колокольчика доносился неведомо откуда.

– Кажется, я свалял дурака, – подумал пастушок, глядя на свой новый посох.

А гном вернулся в зеленую долину, под пригорок, где живут все гномы. Тут он снова превратился в маленького человечка в зеленой шляпе. Прыгая от радости, он сразу же прицепил к ней колокольчик.

– А теперь спать. Наконец-то я посплю по-настоящему! – сказал он и отправился в постель. Но пастушок, оказывается, вовсе не свалял дурака. Гном сдержал слово. Стадо пастушка росло, и овцы на глазах толстели и становились краше. И скоро ни у кого во всей Германии не было таких красивых, больших и здоровых овец.

Пастушок стал богачом. А так как он всегда был добрым и никогда не смотрел на своих менее удачливых соседей свысока, его все вокруг уважали. И когда сам король однажды произвел его в рыцари, все говорили, что пастушок этого вполне заслужил…

Шура, считаю неважным для тебя знать, по какой причине возник разлад между моими родителями. Осуждать их мы не вправе. Отец переехал с сёстрами в Кирсанов (куда ты ездил к нему в гости перед войной), а я осталась с матерью.

Наступает время, и родители занимают место детей, а дети – родителей. Шура, когда по возрасту расклеюсь здоровьем, – забери меня к себе в Москву. Свои последние дни с тобой хочу провести. Тебе понадобится целый ворох терпения, ведь старики пропитаны смертью, вонючи, капризны и несправедливы. Старость приносит внутреннюю иссякаемость – человек перестает хотеть. Это неприемлемо для тех, кто с ним рядом, кто полон жизни и еще уверенно стоит на ногах. Умру – не убивайся по мне. Не забывай, что смерть – проблема не для покойника, а для того, кто жив. Похоронишь на Немецком, рядом с Лёвой и мамой. И учти: мне абсолютно безразлично, какую из моих фотографий ты прилепишь на загаженный голубями памятник. Такова моя воля. Пишу об этом заранее, ведь может случиться так, что «обнимет Кондрат» и больше не смогу разговаривать или соображать.

Ну а теперь о главном. Когда же придёт конец твоей непостоянности, Шура? Третий брак коту под хвост! И что, снова дело решила юбка? Или на этот раз всё же хватает мозгов не обременять себя очередными амурными отношениями? Я ещё не простила тебе тот служебный роман. И никогда не смогу признать эту твою Марину, хоть и принимаю её в своём доме и не отказываюсь любить Славика. Шура, я приеду и налью тебе в портки кипятка! Когда ты остановишься? У тебя же дети! То, что ты содержишь их финансово, совсем не означает твоё участие в их воспитании. Неужели нельзя шляться по-умному, как это делают многие мужчины в порядочных семьях? Ларка без тебя выросла, считай. Какой ей пример для жизни твоё поведение? У Славки – выпускной класс, мальчик шёл на золотую медаль, но теперь с обострением язвы желудка валяется в больнице. Откуда у него эта язва? Да это ты ему дырку в желудке устроил! Все болячки возникают на нервной почве, Шура!

Самое главное наследство для детей – это не фаянсовые сервизы, не мебель, не облигации и даже не книги. Главное наследство – передать детям правильное отношение к жизни! Где оно у тебя?

Твоя беда, Шура, что ты – мужчина невероятного обаяния и долгого ума. У тебя эдакое принудительное обаяние! Ты хорошо образован, глубоко интеллигентен, приятен манерами. Ну чем не рыцарь из средневекового романа? Хочешь – не хочешь, а будешь проявлять к тебе симпатию. Оттого и вьются вокруг тебя бабёнки, оттого избалован ты их вниманием и отношением.

Тебе романтику подавай, а семья – это будни, это пресный быт. Это кастрюля с борщом, сломанный табурет, родительские собрания в школе и твои несвежие портянки. За всем этим стоит, в первую очередь, взаимное уважение, обоюдный труд, общие заботы, ответственность. Где ты видел иную семейную жизнь? Все истории похожи. Нет ничего уникального. У супругов должно быть единомыслие. Они должны быть связаны общими идеями, планами на жизнь. А отношения, продиктованные похотью, временной необходимостью или одиночеством, – обречены на бессмысленность и распад.

Ростислав со своими будет гостевать у меня ещё неделю. С ним и передам это письмо, ведь не знаю, где ты теперь обитаешь.

Мама»

1959 год, зима. Из дневника Александра Меерхольца:

«…Я хочу быть откровенным. Сам перед собой, перед своим сознанием и мыслью. Если верил бы в существование Бога и вечной души, вероятно, написал бы, что перед душой. Но такую составляющую, как душа в человеке, – напрочь отрицаю.

Уже в зрелые годы я понял, для чего веду записи в дневнике. Это – выработанная годами форма общения, разговора с самим собой. Хорошо ли, плохо ли, но мне абсолютно не с кем говорить. Так было и в далёкие годы, точно так дело обстоит и сейчас. Наверное, всё-таки это плохо. Не должен быть человек один, сам с собой. Но не сложилось мне завести близкого товарища по жизни. Моя советская родина-мать не позволила, моя служба, да и я сам особой потребности к этому не имел. А то окружение, которое сегодня имеется вокруг, – не располагает меня к откровениям, к беседам глубоким, нараспашку.

Вот, собственно, в чём дело: надумал я, что смысла в жизни нет. Он отсутствует. Годы идут, денёчки щёлкают, независимо от наших желаний и потуг самолюбия. Бежим, торопимся, боимся не успеть доделать, боимся вдруг не соответствовать, не принадлежать. Боимся мнения окружающих нас людей. Зачем? Для чего? Похоже на игру, в которой ты вынужден соблюдать заведённые заранее правила. Нравится тебе или нет, а должен. Иначе жить нельзя, не дадут. Иначе – за борт.

К пятидесяти наступает пора задумываться, в том ли направлении двигался? И вот тогда ответы проливаются холодным потом по спине. Почему? Да потому что начнёшь вспоминать о прожитом – и удовлетворения не получаешь ни черта! По пальцам можно пересчитать дни, когда был счастлив. По пальцам – ночи, когда спал спокойно. От ошибок досада гложет. От лжи, от лицемерия людского – тошно. Сколько же этого дерьма через себя я пропустил! А сколько боли и страданий сам принёс в чужие жизни…

Никогда не просил прощения и не извинялся. Не умею. Не вижу смысла. Пустяковая вина и так забудется, а серьёзное дело в любом случае на всю жизнь рубец в отношениях оставит. Не выжечь это клеймо ничем. Бесполезно. По гроб жизни лететь будут упрёки и плевки, от которых кишки выворачивает. Да что такое вина? Что такое быть виноватым? Это, опять же, не вписаться своим поступком, своим действием в общепринятые правила. Сделать так, как ты того желаешь, как тебе в данный момент необходимо. Совершить то, что будет в итоге вызывать противоречие и неприятие в сознании другого человека или целого общества.

Мы не можем и не умеем жить так, как сами того хотим. Мы, все мы, каждый из нас.

Конечно, мне есть что вспомнить. Есть даже то, чем можно гордиться. Есть то, за что себя похвалить. Есть любимые на земле места, любимые вещи. Есть незабываемые воспоминания. И что из этого следует? Всё это зачеркнёт, завершит и остановит смерть. Как только я навсегда закрою глаза, мир для меня закончится, прекратит своё существование вместе с гибелью клеток моего мозга. Проще живётся и думается тем, у кого за пазухой есть Бог, религия, вера. Идея жизни загробной определяет для них основу, платформу существования. Это, безусловно, даёт надежду, стремление поступать правильно, не грешить. Это подводит к успокоению, смирению через регулярное самоедство, раскаяние. Вот такие вожжи получаются. Эдакое обретение свободы через зависимость, через розги. Я пытался говорить об этом с Заславским во время его приезда ко мне. Но он в последние годы до фанатизма ушёл в церковь, поэтому ничего, кроме брани, из нашей беседы не вышло. На разных языках говорим.

Наступает время подведения итогов, понимания того, что многое мне было не надобно. К чему, например, многочисленные переживания, трата нервов и жизненных сил, если ты ничего не можешь изменить? Тем более что каждый эпизод, каждый урок имеет свойство заканчиваться, хотим мы этого или нет.

Я пытался найти в себе смысл жизни. Получается так, что коли родили тебя – встань и иди. Не живи на благо своё, а выживай: зарабатывай на хлеб, бери на себя непосильные хлопоты, устанавливай связи, дающие несвободу и зависимость. Другого варианта не предоставляется. Наиглупейший закон безысходности. Но когда молод – об этом не думаешь. Бежишь вперёд, и дорога кажется бесконечной. В молодые годы только Лев умел думать об этом. Он много писал и говорил на эти темы. Я тогда не воспринимал, не слушал. Дразнил его, называя занудой и стариком. А ведь на моём веку не случилось более примеров такого лихого размышления, самобичевания перед взглядом в предстоящую пустоту. Всё, что я имел вчера и имею сегодня, – уже завтра может стать для меня бездной. Нет, конечно, мой образ задержится ненадолго в искажённом восприятии людей, в памяти тех, с которыми шёл рядом. Повторюсь, что ненадолго. Потом и это исчезнет навсегда. Кому-нибудь из идущих следом за мной нужно обо мне помнить?

Мы так приучены веками: есть история, есть предки, есть опыт близких. А кто из нас пользуется этим опытом? Кто смотрит в сторону тех же предков с пониманием и без осуждения? Никто. По-прежнему совершаются ошибки, переворачиваются с ног на голову ценности, меняются и легко предаются идеалы, преследуют разочарования и потери.

Живешь, и каждое утро за плечами остается вчера. Каждый день приходит со связывающими руки обязательствами, обещаниями, совестливостью – и только это запускает машину движения по жизни. А ведь жаль, что только это. Жаль, что от другого, светлого – приходится насильно отворачиваться, не замечать, отрицать. Барахтаешься на благополучное устройство своё и врученных тебе жизнью, теряя здоровье и драгоценное время, которое может закончиться в любую минуту…

Скажи кому, что нога болит, что ночь не спал. Кого это волнует? Кто тебя услышит так, как тебе хотелось бы? Кто взволнуется за тебя истинно? Кто почувствует твои страдания?..

За многие годы скопился мешок ненужностей, глупостей, стыда. Стыда? Стоп. Нет, стыда-то собственно и не было никогда. Не было. Точно. Тут что-то другое, и поэтому слово другое требуется. Это «что-то» гнёт к земле, делает уязвимым, забирает силы. Чёрт знает, как это назвать. Совесть? Раскаяние от произведённых ошибок? Почему, почему же не понимаешь, когда их творишь? Встаёшь на заведомо ложный путь и не чувствуешь. И потом это сидит на тебе, как прыщи на морде. Причём кажется, что их всем видно. И если для юного возраста прыщи – это норма, то ближе к старости – …

Любовь никогда не приносила мне абсолютной радости, ощущения блаженного долгосрочного счастья. Да в самом деле, может ли давать радость несвобода, болезненная зависимость, вынужденные ограничения? Поначалу, окутанный эйфорией увлеченности, влюбленности, горячей страсти, не задумываешься о том, что принимаешь человека в свою жизнь, в себя, что он будет для тебя теперь не только восхищением и праздником, но и частью твоего личного, будет неразрывно связан с происходящими ежедневно событиями, поступками, решениями. Принимаешь человека с привычками, манерами, с его воспитанием и культурой, с которыми должен будешь находиться и в буднях своих, и на подушках в кровати, и за одним обеденным столом. Как ни крути, отношения все-таки обязывают стать другим, измениться, выломать тебя в чужую сторону. Сколько сил и терпения забирает исполнение этих ролей? Антракты в этом театре не предусмотрены. Если уж говорить о любви, то за целую жизнь я, наверное, о ней так ничего и не понял. Сейчас, в зрелом возрасте, я полагаю, что вполне мог бы пройти свой путь в одиночку, не связывая себя прочными семейными узами. Зачем все это? Каждый раз начинать заново, чтобы снова и снова выстраивать несуществующие в природе идеалы, разочаровываться, а после до крови разбивать лоб и запирать себя в очередной клетке обязательств?

Сегодня я чувствую себя жутко уставшим. Грязным. Совершенно одиноким. Сегодня мне исполнилось пятьдесят. Я уже очень давно не люблю свои дни рождения. Это оттого, что теперь уже не присутствует в них былая щенячья радость, ожидание сюрпризов и желание стать старше.

 
Запустить бы порядок в душу —
– Я не струшу,
А то, как дельфин на суше.
 
 
Много воздуха, а мне бы в море —
– Там путь проторен.
На берегу – зло да горе.
 
 
Настоящим бы стать, не казаться —
– Отвязаться
От выстроенных абзацев…
 

22 января…

Впрочем, к черту сентиментальности! Это – всего лишь дата. Цифра в календаре».

Из писем Павла Заславского:

Август 1968 года.