Текст книги "Кровь молчащая"

– Осуждённый Миллер, моё имя – Александр Меерхольц. Руководством следственного отдела лагеря, а в частности, майором Коноваловым, мне поручено допросить Вас об обстоятельствах происшедшего.[11]11
  Говорят на немецком языке.


[Закрыть]

При этих словах зэк широко раскрыл глаза и удивлённо посмотрел на Шуру:

– Баварский диалект! Мой Бог… Мой Бог, как давно я не слышал родную немецкую речь…

Шура перевёл взгляд на разложенные перед собой бумаги и постучал по столу красным карандашом:

– Я предпочитаю не отклоняться от намеченной темы.

– Сынок! Ваши меня сильно били! Клали на пол лицом вниз и били резиновым жгутом! По голой спине били, по пяткам. Это невыносимо, невыносимо терпеть, сынок! Боль от этого такая, будто на тело льют воду из только что закипевшего чайника!.. Мне уже много лет. Два последних года я каждый день прошу у Господа смерти… Господи, зачем я согласился приехать в эту страну? За что мне этот ад?

Шура закусил папиросу и повысил голос:

– Я призываю Вас взять себя в руки, сосредоточиться и ответить на мои вопросы. Кто спровоцировал беспорядки на втором лагерном пункте? Кто физически устранил конвойного? Мне нужны от Вас чёткие, ясные показания, Миллер! Мне нужны фамилии!

Осуждённый тихо заплакал. Его впалые щёки покраснели, кашель усилился, а плечи затряслись:

– Что же это, сынок, такое происходит? Кровь у тебя и у меня – одна. Только вот сидишь ты сейчас напротив меня и пистолет у тебя под рукой, с предохранителя снят… Я – враг для тебя. И коммунистам твоим – враг. И даже советским ворам с соседних нар в бараке – враг, в соответствии со своей пятьдесят восьмой. Только не правда это. Нет на мне вины. Это всё чудовищная, несправедливая ложь или великое заблуждение. Ну, скажи мне, что хорошего оказалось в твоей советской власти?.. Никогда эта дьявольская власть не закончится, пока такие парни, как ты, не научатся её ненавидеть! Люди не предназначены мучить и убивать друг друга. Это ты должен сердцем понять, сынок! Глаза у тебя хорошие. У моего брата, Мартина, такие глаза…

– Если я правильно понимаю – Вы отказываетесь отвечать на поставленные мною вопросы. Вы отдаёте себе отчёт в том, чем это Вам грозит?

– Отдаю, отдаю. Я прошёл долгую жизнь, получил высокое образование, потом много и честно работал. Я всегда был добропорядочным, законопослушным гражданином Германии. За прошедшие годы, сынок, я научился думать, понимаешь? А у думающего человека всегда есть выбор. Благодаря этому мне будет гораздо приятнее получить в голову пулю от воина, чем быть зарезанным заточкой убогими дикарями… Как твоё имя? Меерхольц, если я правильно расслышал? Знал я одного Меерхольца. Офицер элитного подразделения СС, он был моим соседом, когда я с семьёй проживал в Мюнхене. На Нойхаузер штрассе, недалеко от Мариенплатц. Несмотря на добропорядочный облик – поганейший человек, страшный! Надеюсь, ничего общего, кроме фамилии, тебя с ним не связывает…

1934 года, сентябрь. Бухта Нагаева

– Ничего, ничего, жена! Всё заживёт, как на собаке! Не переживай зря! Надо только потерпеть немного. Я понимаю, что тебе больно, – всего три дня после операции минуло, а вчера и сегодня случилась продолжительная дорожная тряска. Надо крепиться и верить в полное выздоровление – тогда дела твои гораздо быстрее пойдут на поправку.

Шура расстелил на камнях телогрейку, и Катя присела. Она долго смотрела вдаль, через широкую, неторопливую воду Колымы, затем сняла большие чёрные ботинки и извлекла из кармана овальное зеркальце:

– Страшная я какая стала, худющая. И вон, глаз не горит, как раньше – скукота на лице. Лишь одна радость у меня в жизни – это ты, Шурка. Лишь тобой живу я и горжусь тобой. Разве же могла бы я раньше подумать, что ты, Шурка, так решительно, смело сможешь вскрыть на моей груди большущий страшный нарыв?

Шура устроился рядом с Катей и обнял её:

– Разве у меня был выход? У фельдшера с бодуна руки ходуном ходили. Мог ли я доверить ему тобой заниматься? Хорошо, что кое-какие познания по медицине у меня в багаже имеются. Каждый день повторял я тебе, одевайся теплее! Застудилась, расхворалась, слегла в горячке. А за нами машины уже прислали, в Нагаево ехать, к пароходу. Мне предписано именно с этим пароходом вернуться, кровь и!з носу, без опозданий. Командировка окончена, документы руководством подписаны. Никакой самодеятельности по части службы категорически быть не может!

Катя приложила ладонь к груди и зажмурилась от боли:

– Что слышно про пароход?

– Наш радист пытается связаться с ним и узнать, какова обстановка. Не встал ли он на зимовку во льдах в связи с тяжёлыми погодными условиями. Судно «Микоян» за нами идёт…

Рядом с берегом в высокой речной траве грациозно вышагивали большие белые цапли. В поисках корма они вытягивали свои длинные шеи и опускали головы к воде. Поднявшийся из-за сопок ветер пробежал по чуть заметным волнам, сорвал с ивняка несколько жёлтых листьев и стих. Цапли заплясали, защёлкали длинными жёлтыми клювами и величественно распахнули длинные, острые крылья.

– Красота-то какая, Шура! Чудо, а не птица! Вот сколько раз на Колыме вижу её – столько раз и восхищаюсь. Вот живёт себе это чудо, еду добывает, гнёзда строит, детей выращивает. Потом, как в сказке, в тёплые страны подаётся. И совсем невдомёк ей, что под её крылом творится, когда она пролетает над нами. А под её крылом – лагеря, лагеря, заключённые. Боль, голод, смерть. Шура, скажи, ты потом ещё раз того старого немца в лагере или на работах видел?

– Не видел. Не видел. Был категорический отказ от дачи показаний. В расход пустили его в тот же день… А тебе зачем? Что, канючить собралась в дорогу? Ты мне это брось! Тебе, как члену Ленинского Союза Молодёжи, такие настроения непозволительны! Ты честно отработала, выполнила задачу, поставленную коммунистической партией, теперь возвращаешься на материк. Так вот, изволь помнить только хорошее, Катя! Ты сейчас задумайся, Катя, какая великая работа проведена за эти годы на Колыме! Проложены дороги, открыты новые месторождения угля, нефти, золота. Перевыполняются планы по лесу и пушнине. Строятся хорошие, добротные жилые дома, школы, библиотеки. Вольнонаёмные работники уже не боятся приезжать с семьями – а это очень важно для освоения Дальнего Востока! Нет такого дела, которое не осилили бы большевики! Мы, Катя, делаем общую, очень нужную и почётную работу для советской Родины. Мы делаем нашу советскую Родину сильнее, могущественнее, богаче. Чем выше поставленная цель, тем сложнее преодоление препятствий на пути к ней. Но мы справляемся!

Шура встал, пригладил ладонями волосы и подвинул Кате ботинки:

– Надевай. Пора нам. И зеркало не забудь на берегу. А то знаешь, примета есть такая: если вещь свою где-то забыл, то потом в это место судьба тебя ещё раз обязательно кинет. Глаза от ветра что ли мокрые, жена?

– Я, Шурка, в приметы не верю. Глупости это и несуразица. Отголоски дореволюционного буржуазного наследия, крайне вредные для нынешнего просвещённого общества.

Рукавом телогрейки Катя вытерла глаза и недовольно шмыгнула носом. Быстрым движением руки она схватила зеркальце и, отвернувшись от Шуры, спрятала его за пазухой. Подальше. Понадёжнее…

Из дневника пассажира парохода «Микоян» геолога Сергея Обручева

«Рано утром 28 сентября 1934 года пароход «Микоян» вышел из бухты Нагаева.

Уже к полудню по небрежности лоцмана пароход сел на мель. В течение трёх часов капитан пробовал сняться с мели, но попытки были тщетны. Приняли решение освободить палубы парохода от груза. Для этого привлекли всех пассажиров – весь вечер и наступившую ночь они выгружали тяжёлые ящики, кули с мукой и солью, весь зимовочный запас парохода, а затем кирпичи, которые везли с собой для устройства печей на случай зимовки. Пароход наконец-то снялся с мели. Груз пассажирами был поднят обратно на борт, и «Микоян» начал движение дальше…

Первые льдины встретились сразу же при выходе в Ледовитый океан. Сначала их было мало, и двое суток пароход шёл быстрым темпом, без остановок. Миновали Чаун-скую губу, и в отвратительную погоду, в тумане, который полностью закрывал береговую линию, в полной темноте «Микоян» приблизился к Шелагскому мысу – северной оконечности Чукотки. Приняв на борт почту от учителя и доктора, недавно поселившихся среди чукчей, оставив им необходимый запас продовольствия, пароход продолжил свой путь…

В двенадцати милях от острова Шалаурова движению начали препятствовать тяжёлые льды. Скоро повредился руль, и «Микоян» получил сильную вмятину правого борта. Толщина льда шесть-десять метров. В течение четырёх дней пароход пробовал пробиваться, маневрируя между огромными льдинами. Это продвижение шло крайне медленно и очень тяжело для всего экипажа: судно, отойдя немного назад, на тихом ходу вновь подходило к льдинам и затем старалось на полном ходу раздвинуть их. С капитанского мостика в машинное отделение без перерыва подавались громкие команды: «Назад! Тихий вперёд! Полный вперёд! Стоп! Назад!»

Во время вынужденных стоянок в торосистых льдах пассажиры выходили на лёд: кто-то погулять, а кто-то пострелять в птиц и нерп, чтобы потом, в случае удачной охоты, забрать тушки на борт для пропитания. Капитан же использовал стоянки для того, чтобы запасти свежей воды из больших луж с поверхности льдин. Для этого на льдину ставили насос и протягивали шланг на палубу, в бочки…

В начале следующей недели ветер усилился до штормового, началась сильная пурга. Капитан принимает решение идти вблизи береговых утёсов. Пытаясь хоть как-то защитить винт парохода от ударов льда, около кормы поставили пассажиров и матросов, которые отодвигали небольшие льдины длинными деревянными шестами…

«Микояну» вскоре удалось дойти до мыса Северный. Но пароход всё-таки повредил две лопасти винта и сделал вынужденную остановку. Сойдя на берег, пассажиры общались с местными чукчами, которые приплыли на большой байдарке с охоты на тюленей. Недалеко от берега видны высокие горы и многочисленные пастбища оленей. Местами стоят яранги, покрытые шкурами животных…

От мыса Дежнёва хорошо просматривались берега Америки…

За Уэленом пароход вышел в Берингов пролив. Почти всегда здесь присутствуют туманы, но на этот раз погода была ясной, и пассажиры наблюдали с палубы мрачные чёрные скалы и между ними, на склоне, селение эскимосов Наукан. Их яранги складывались из камней и поэтому немного напоминали жилища кавказских аулов…

Здесь льды уже были не так страшны: они становились подтаявшими, рыхлыми. Но тут обнаружилось, что «Микоян» не в состоянии дойти даже до Камчатки: носовая часть парохода сильно расшатана льдами, в переднем трюме течь, а с таким разбитым винтом не удастся выгрести против хорошего шторма. Для стоянки на ремонтные работы капитан выбрал бухту Провидения – широкий залив на юго-востоке Чукотского полуострова… Пароход ремонтировали двенадцать дней, за это время пополняли запасы пресной воды, солёной рыбы и консервов…».

Только через два с половиной месяца после выхода из бухты Нагаева «Микоян» достиг конечной цели своего путешествия и вошёл в Золотой Рог – гавань Владивостока. В честь прибытия парохода все стоявшие в порту суда были украшены советскими красными флагами, а на деревянных подмостках пристани торжественно играл военный оркестр.

Так благополучно закончился для «Микояна» очередной полярный рейс…

1934 год, зима. Москва

По особому поручению товарища Берзина, выполняя специальное задание, Шура вынужден был задержаться во Владивостоке. Екатерина выехала в Москву на десять дней раньше.

Прибыв в Москву к полудню двадцать второго декабря, оставив за спиной Северный железнодорожный вокзал, Шура направился к дому. Пешком, пешком, непременно и безоговорочно «своим ходом», исключая нахождение в любом виде транспорта, среди чужих, хаотично толкающихся тел, между искажающих призм разрисованных морозом слепых окон, убивающих благие мысли и чудесные воспоминания о дорогом сердцу городе. Пешком по Каланчёвке, затем направо, на раздольную Садовую-Спасскую, мимо магазинов, контор и крупной зелёной вывески «Госбанк»…

Шура с нескрываемым удовольствием смотрел по сторонам и блаженно, по-детски улыбался. В голове длинной вереницей проносились годы, прожитые в Москве. Вон на том семнадцатом трамвае добирались с Ростиславом через центр на Арбат. А вон там, чуть дальше, на Самотёчной площади находится знаменитый кинотеатр «Экспресс». Сколько же раз они с Катей и с сокурсниками в нём побывали? Не сосчитать! По договорённости весёлой, шумной компании к каждой порции ванильного мороженного обязательно покупался бокал с шипучим шампанским! Ходили как на кинофильмы, так и послушать перед сеансом тапёра-виртуоза да высококлассного барабанщика дядю Мишу. Там же субботними вечерами в фойе проводились танцевальные вечера, на которых Шура легко обучился движениям зажигательного танго и фокстрота…

Приближаясь к перекрёстку Сретенки с Первой Мещанской, Шура удивлённо вскинул брови и замедлил шаг. Сдвинув шапку на затылок, ощутив прилив жара к щекам и расстегнув телогрейку, он поправил на плече вещмешок и достал из кармана папиросы. Сухарева башня. Его любимое, совершенно особым образом почитаемое архитектурное строение, Сухарева башня, – отсутствовало! Не веря своим глазам, вопрошающе вглядываясь в лица прохожих, Шура остановился и закурил. Рядом, из переулка, доносились беспорядочные звуки баяна. Там завалившийся в сугроб пьяный мужик пытался перебирать аккорды и хрипло блеял: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…». Снег под мужиком был жёлтым…

Неожиданно для себя среди проходящих мимо людей Шура чётко различил громкую немецкую речь. Это плавно движущаяся мимо него совсем молоденькая девушка-экскурсовод, кокетливо поправляя меховой берет, то влево, то вправо размахивала красной варежкой, благополучно удерживала внимание замёрзших туристов:

– Перед нами, товарищи, открывается вид на Колхозную площадь. Ранее эта площадь называлась Сухаревской, по нахождению на ней Сухаревой башни. Сейчас этой башни нет, она в этом году снесена, но учитывая ваши просьбы, я бы хотела дать о ней небольшую историческую справку. Возведена она была Петром Первым, в ней же он устроил математическую и навигационную школы, астрономическую обсерваторию и библиотеку. Вокруг Сухаревой башни ходило множество утопических для развитого советского общества слухов, которые были напрямую связаны со сподвижником Петра генералом-аншефом Яковом Брюсом. Рассказывали, что раздобыл Брюс волшебную Чёрную книгу, которая в далёком прошлом принадлежала царю Соломону, и по ней можно было постигать тайны Вселенной. Книгу эту Брюс якобы спрятал в стенах Сухаревой башни и после кончины его душа частенько посещала стены этого старого сооружения…

Шура бросил недокуренную папиросу в урну, догнал экскурсовода и, схватив её за рукав пальто, стал засыпать вопросами. Почему-то тоже на немецком языке:

– Почему её снесли? Объясните мне, зачем это сделали? Вы сами-то понимаете, что уничтожен уникальнейший памятник московской архитектуры? Вы же наверняка историк по образованию, Вы же должны понимать?

Девушка испуганно отшатнулась в сторону и вытаращила глаза:

– Сухарева башня была снесена в целях расширения движения транспорта, товарищ. В принятии решения о сносе участвовал сам товарищ Сталин!.. Архитекторы, возражающие против сноса, были справедливо объявлены слепыми и бесперспективными… Я, знаете ли, считаю решение товарища Сталина по сносу – абсолютно правильным. Полагаю, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня! Я попрошу Вас отойти в сторону и не препятствовать ответственному мероприятию, проводимому с иностранными гражданами!

Шура разочарованно махнул рукой, отвернулся и медленным шагом побрёл на Сретенку…

«Эх, башня, башня! Разбила ты лоб о товарища Сталина. Не ко двору пришлась. Что ж, будем к новоиспечённой Колхозной площади привыкать, делать нечего. Как тополя-то мои подросли за три года! И не узнать! Спят «мальчишки» под снежными шапками, отдыхают. Ничего, ничего, по весне сугробы подтают – подойду поближе, потрогаю вас, веточки сухие обрежу…», – по начисто расчищенной дорожке Шура пересёк родной сердцу двор и вошёл в парадное.

Трижды приложив уверенный кулак о дверь квартиры под номером «два», он замер, прислушался и скоро, ни с чем, удобно устроился на ступенях лестницы. Поставив на пол чемодан, глубоко затянувшись папиросой, он прислонился уставшей спиной к недавно выкрашенной в серый цвет стене и закрыл глаза. «Как хорошо, что удалось приобрести на вокзале почтовые марки для Лёвы. Вот обрадую его! Самая ценная в этом году серия попалась мне, «К десятилетию гражданской авиации СССР». Особенно хороши две марки: фиолетовая «Самолёт АНТ-9 над Арктикой» и «Дирижабль «Ворошилов», коричневая, за 15 копеек… Пожевать бы сейчас чего-нибудь! Наверняка у бабушки Веры что-то вкусненькое приготовлено!.. Интересно, как мама встретит. Обнимет ли?.. Никогда меня не любила как положено – не соответствовал. Умеет ли скучать? Вот увидит меня сейчас, да ещё и отчихвостит с порога ни за что, на пустом месте! А память у меня не короткая, долго на себе обиды ношу… Конечно, очень хочу её видеть. Вернулся я, и снова всё у нас с ней пойдёт вверх дном, наперекосяк. Чёрт ногу сломит в наших непростых отношениях».

Его пальцы постепенно ослабли и выпустили смятый с двух сторон дымящийся окурок. Шура задремал, и мысли сменились странными образами:

«Томочка? Ты? Что ты делаешь на холодной лестнице в летнем платье? Ты же простудишься! Подойди ко мне, я согрею тебя, я дам тебе свою тёплую телогрейку… Нет, подожди, подожди, не может быть! Ты же умерла давно! Откуда ты здесь? Уходи! Уходи, Тома!.. Дверь открыть не можешь? Да я сейчас помогу. Что? Говори громче. Ты говоришь, что тебе поможет Лёва дверь открыть?..»

В парадном громко хлопнула тяжёлая дверь. Шура всем телом вздрогнул и раскрыл глаза. Несколькими ступенями ниже, повиснув немощным телом на деревянном костыле, стояла и смотрела на него соседка, баба Саша. Тяжело дыша, она стащила с головы клетчатый шерстяной платок и пихнула его в оттопыренный карман старой облезлой шубы – по плечам беспорядочно рассыпались тонкие седые волосы.

– Насовсем, значит, или в отпуск, тёзка?

– Надеюсь, что насовсем.

– Поди, голодный с дороги? Жрать хочешь? Пойдём, накормлю! У меня картофель в мундирах имеется и жареный хвост селёдочный, пойдём!

– Спасибо, Александра Ипполитовна, я уж своих дождусь.

– Ну жди, тёзка, жди. Дело хозяйское, – старуха медленно, с усилием ставила ноги на ступеньки, пока не поравнялась с Шурой. Наклонившись к его лицу, подняв вверх кривой указательный палец, она заговорщицки, с важностью в голосе, прошептала:

– Только не придут твои скоро, тёзка. Пока сходят в церковь, молебен закажут, пока доедут на кладбище, всё положенное соблюсти, как принято…

Шура исподлобья, зло посмотрел в бесцветные глаза старухи и почувствовал от неё неприятный, затхлый запах.

– А ты, парень, не смотри на меня так. Ты ж ни пса не знаешь. Лёвке вашему сегодня девять дней. О как!

Оттолкнув от себя старуху, Шура встал со ступеней, пошатнулся, попятился назад, затем навалился грудью на перила и сделал несколько неуверенных шагов вниз по лестнице. Обернувшись, он захотел было извиниться, но вдруг сильно, до мокрых глаз закашлялся и, чтобы не упасть, ухватился одной рукой за косяк чужой двери.

– На Немецком Лёвку похоронили. Езжай туда, парень, пока засветло. Я за вещичками твоими пригляжу. Езжай!

Настежь раскрытая форточка, скрипя, впускала в заполненную табачным дымом комнату порывы ледяного ветра. За окном на длинной чёрной мачте безвольно болтался уличный фонарь, выхватывая из темноты заваленные снегом лавочки и высокие сугробы. Налив в рюмки водку, разложив по тарелкам оставшиеся в сковороде шкварки сала, Шура вгляделся в хмурое, утомленное горем лицо Ростислава. Испытывая неуместное чувство вины за происшедшее, тот был чрезмерно разговорчив и раздражителен. Он говорил много и невпопад, часто ощупывая свой начисто бритый затылок, вытаскивая и тут же запихивая обратно в карман галифе какой-то сложенный вдвое конверт. Старая керосинка сильно мигала, и оттого яркие пятна с трудом производимого ею света прыгали по потолку, стенам и, казалось, серым, окаменевшим лицам стоящих рядом братьев.

– …мне непонятно, непонятно, Шура, кому могла понадобиться Лёвкина жизнь? Кому? Как это могло случиться? Он же светлый был, чистый, удивительный! Из-за своей скромности он всегда казался мне человеком малой воли, не способным на решительный поступок…

– Малой воли, но огромного желания, Ростик… Так, давай по делу. Что написано в справке о смерти?

– Колото-резаная рана брюшной полости. Шура, Лёва не нашёл в себе смелости, не нашёл, несмотря на веские причины, силы духа, чтобы попросить помощи у людей! Ночью через всю Москву, истекая кровью, он двигался домой, боясь потревожить чей-то сон стуком в дверь, стесняясь обременить кого-то хлопотами о себе. Он шёл к маме, Шура! К единственному самому близкому в его жизни человеку! Дошёл, дополз и рухнул без сил к её ногам. Всё, что в ту страшную ночь она от него услышала, это «Мама, не ругайся, я девушку защищал».

Опрокинув в себя рюмку, Шурка приблизил к носу ломоть чёрного хлеба и втянул носом его тёплый, немного кислый запах:

– Веришь этому?

– Нет, конечно! Конечно, нет! Шура, а как я могу поверить, если на следующий же день в отсутствие мамы и бабушки был взломан замок и вверх дном перевёрнута вся наша квартира: все вещи, книги, посуда. Что искали? Что это, несостоявшийся грабёж? Совпадение? Ан нет, брат, ценного ничего не унесли. Искали что-то конкретное, знали, за чем шли!

– Ты друзей Лёвкиных успел опросить? Что друзья говорят?

– Да какие там друзья, Шура? На похоронах, кроме Маслобойникова, не было никого. Ну, не считая сокурсников – но это так, для галочки послали ребятишек-комсомольцев. Откуда у него друзья? Ты же знаешь его. Увлечётся книгой и штаны наизнанку натянет. В бакалейную лавку может выйти в разных ботинках. Постоянно пишет что-то, пишет. Вернее, писал. Шура, знаешь, я ведь позавчера маму из петли вытащил. Успел. Чудом успел. На лёвкином брючном ремне пыталась было…

Шура подумал о том, что когда-то давно, в далёком детстве, они с Ростиславом были поразительно похожи. Но по прошествии лет жизнь внесла изменения не только в их судьбы, но и в умение воспринимать действительность, впитывать в себя происходящее. Будучи на год моложе, в свои двадцать четыре Ростислав сохранил уравновешенность характера, печальное выражение глаз и способность конфузиться от матерной брани.

Близилось утро. Было ещё темно, но кое-где в домах напротив слабым тусклым свечением уже просыпались окна. Шуре стало нехорошо, жутко. Ему показалось, что день не наступит и никогда не взойдёт огонь белого зимнего солнца…

– Ах, да, Шура, я совсем забыл. У меня для тебя имеется письмо. Вот, возьми. От Эммы Ласкаржевской. Помнишь её? После твоего отъезда на Дальний Восток она захаживала к Лёвке, познакомилась с нашей мамой и даже научилась у неё игре в преферанс, представляешь? Ей удавалось очень хорошо развлекать нашу маму. Мама была рада её принимать. Ну, а когда Эмма узнала о твоём прочно сложившемся браке – оставила для тебя вот это письмо и пропала. Всё это было для меня крайне странным, и я уже перебрал внутри себя очень много разнообразных версий…

– Не трудись, брат. Никаких версий.

По полутёмному коридору, по уснувшим покоям квартиры, еле переставляя ноги, бродила Евгения Карловна. Войдя в комнату, она направилась было к стоявшей на комоде фотографической карточке Льва, но тут же обернулась и пронизала колючим взглядом внезапно замолчавших сыновей. Чёрный муаровый шарфик сполз с головы, плавно миновал закрытую глухим воротником шею, сцепленные в замок пальцы и обвил босые ступни. Голос её звучал непривычно тихо и монотонно:

– Вы оба ненавидели Лёвочку. Я всегда это видела, я всегда чувствовала это. Вы ревновали его ко мне, вы завидовали нашим тёплым отношениям. Завидовали его уму и таланту. Сейчас, когда теперь его уже нет рядом со мной, вы легко сменили убеждения. Но сердце матери не обмануть! Не обмануть! Лучше бы вас поубивали к чертям собачьим! Ненавижу! Ненавижу вас!

Неожиданно для Шуры Ростислав вскочил со стула и гневно повысил голос:

– Ну знаете ли, мама! Это уже чересчур! Да как вы можете так говорить, мама?

Шура незамедлительно схватил брата за плечо:

– Оставь её. Не надо. Пусть говорит то, что считает нужным…

Евгения опустила голову, отвернулась и, ощупывая ладонями стены, медленно направилась прочь. В её тихом, невнятном бормотании Шура едва различал обрывки произнесённых фраз: «Все были против нас… Это всё Тома устроила… Не просто так Лёвочка её часто во снах видел… Она любила его очень, звала, вот и забрала к себе… От меня оторвала мальчика моего любимого… Гадкая, мерзкая девчонка. Не дождёшься теперь, чтобы я к тебе на могилу пришла!..»

– Мама всерьёз себе внушила, что наша Тома с того света приложила руку к Лёвкиной смерти, – Ростислав закурил и отрешённо уставился в тёмное окно. – Как бы это не было началом душевной болезни, Шура. Ты обратил внимание, что мама теперь говорит только по-немецки? Девятый день тому пошёл. Это настоящее помешательство.

– Отойдёт. Мама сильная…

Занималась нешуточная метель. Хлопья быстро падающего снега отчаянно плясали и бились в оконное стекло. Попав через раскрытую форточку в комнату, они моментально становились прозрачными и таяли, собираясь на крашеном деревянном полу в маленькие, холодные лужи. Во дворе, усевшись на высокие стройные тополя, хрипло заорали серые вороны, закричал возмущённый чем-то дворник Митрич, а улицы приняли в себя шум моторов первых автомобилей.

Рассветало. Оставшись в комнате один, Шура вспомнил про Эмму. Он вскрыл конверт, вытащил из него мятый жёлтый лист и с безразличием пробежал глазами по прыгающим строчкам – это были её стихи. Её стихи для него:

 
«… Как жаль, что я – не смерть! Мне не суметь однажды
Нарушить Ваш покой в момент какой-то важный.
Не выбить из-под ног земли тепло, надежность,
Не вычеркнуть одну, последнюю возможность:
Возможность говорить, от счастья тихо плакать,
Читая книгу-жизнь с избытком скрытых знаков,
Отчаянно любить, надеяться на чудо
И слушать пенье птиц, когда весна повсюду,
Вскочить не в свой трамвай, забыть перчатки дома,
Поздравить с Рождеством случаянных знакомых…
 
 
Мне суждено одной в несчастных снах сгореть —
Не будем вместе мы… Как жаль, что я – не смерть!»
 

Не снимая одежд, Шура лёг на кровать и крепко заснул…

1934 год. Из дневника Шуры Меерхольца:

«…В последнее время в голове складываются такие мысли, что мне в моей жизни за что-то надо постоянно платить. Я будто обязан отдавать, лишаться самого дорогого, кого-то самого близкого. Смерть хохочет, потешается надо мной, не пускает понять свои законы и сделать выводы. Я стою перед ней слепым, а она лупит меня хвостом и оставляет во мне свои зубы. Но отчего так? Вдруг – смог бы я каким-то образом воспротивиться, заерепениться, возмутиться обстоятельствам и не отдать? Или, может быть, все мы соответствуем некой тайной формуле – идём и сами кидаем камни вперёд себя? Эти камни потом начинают расти, увеличиваться в размерах и в итоге перекрывают наш путь, заставляя либо разбить о них лоб, либо искать другие, уже чужие пути, в обход…

Каким бы образом всё сложилось, если смог бы я уехать из Владивостока вместе с Екатериной? Может быть, при этих обстоятельствах смерть брата была бы перечёркнута и не состоялась? И бабушка, Елизавета Иоганновна, сейчас меня по макушке бы гладила, если бы родители сумели её уговорить переселиться с нами в Ростов. И папу мы не потеряли бы… Всё с Ростова началось. Будто механизм адский заработал, и пошло-поехало не в ту сторону.

Вопросы, вопросы. Кому я могу их задать? Где искать ответы?..

Погасла настольная лампа, пришлось зажечь керосинку. Видимо, большим количеством налипшего снега где-то повредило электрические провода. Замолчало радио. Так бывало и раньше, но сегодня возникшая в связи с этим тишина больна и отвратительна. И от этого погано в душе, до тошноты…

Это хорошо, что я могу писать в свой дневник, что имею для этого желание. Это выход. Словно разговариваю через эту писанину с кем-то. Но с кем? Может, с Лёвкой я сегодня разговариваю?

Слышишь, брат Лёвка, вчера носил я твои стихи в издательство. И знаешь, какие слова мне там сказали? «Писака ваш является типичным представителем чуждого нашему народу, пустого, безыдейного творчества. Его стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе. Нет, нет, решительно ничего для нашей газеты! Ничего! Подобные сочинительства разлагают советских граждан, так как ни слова в них нет о сегодняшнем дне, о комсомоле, о высоких коммунистических идеях. В такой литературе наше развитое социалистическое общество не нуждается!» Смотрел я, Лёвка, этому дураку в очки, и кулаки чесались. Но опомнился, на рожон не полез. Не своими словами дядя говорил. Не под силу ему по-другому свою работу с гражданами выстраивать, «загремит» иначе. Правда – она сейчас для всех едина.

Жизнь правит меня, я внимательно слежу за этим и оцениваю своё внутреннее состояние. Правит, но не ломает. Будто со дня похорон отца и до сих пор держу ту самую пуговицу за щекой, и делает она меня сильнее, жёстче, решительнее.

Я частенько совершаю попытки заглянуть внутрь себя. Глубоко, внимательно, с рассуждением, критикой. Нередко даже с осуждением. Это как бы погружение души в водную стихию, которое каждый раз представляется мне различным. Вода эта может быть тёплой, такой, какой в детстве поливала мою голову мама. Я стоял тогда голышом в большом железном тазу, пузыри от едкого дегтярного мыла попадали в глаза, и я зажмуривал их и ёжился, желая, чтобы процедура эта поскорее завершилась. Вода эта может быть и холодной. Тогда это видится мне прыжком в родную Гуселку или долгожданным жадным глотком свежей родниковой влаги в раскалённый июльский зной. Только один глоток, а всё остальное – на ладони, чтобы приложить их к разгорячённым, пламенеющим щекам и лбу…

Заглянуть возможно только в себя. Чужое сердце – закроется, спрячется, не впустит. Это только кажется, что мы знаем близкого нам человека полностью, в полной мере достаточно для того, чтобы прочитать его. Чтобы уметь всецело, всем естеством своим принимать его поступки и действия. Это не так…

Наверное, есть на этой земле люди, которые вовсе не склонны к тщательному копанию в себе, к анализу своих действий и происходящих событий. Люди, которые, проснувшись среди ночи, не мучают себя мыслью: «А если бы я тогда… Тогда бы не произошло…». Может они и есть, такие люди, которые сами себя не знают и не хотят знать…»

1935 год, январь. Москва, Сретенка, Большой Сухаревский переулок, 5–2

– Ну и что Ваш пасьянс на этот раз показывает? – Шура сел за стол напротив матери. Отодвинув в сторону зелёного стекла вазу, он подул на стоящие в ней сухие кленовые листья – возникшее от этого действия облако серой пыли ускорило ответ: