Текст книги "Философия русской культуры. Метафизическая перспектива человека и истории"

К несчастью для России власть не прислушалась к справедливому требованию общества. 27 августа 1882 года были опубликованы «временные меры относительно периодической печати», которые привели к закрытию многих изданий. Так, в 1884 году был прекращен выход «Отечественных записок». Параллельно была проведена университетская контрреформа И. Д. Делянова, упразднившая 23 августа 1884 года университетскую автономию, а в 1887 году появился печально знаменитый «циркуляр о кухаркиных детях». Все эти события как бы подтверждали мрачные предчувствия И. С. Аксакова, высказанные в его последнем письме от 26 января 1886 года активисту аграрной реформы Г. П. Галагану: «Как трудно живется на Руси!.. Есть какой-то нравственный гнет, какое-то чувство нравственного измора, которое мешает жить, которое не дает установиться гармонии духа и тела, внутреннего и внешнего существования. Фальшь и пошлость нашей общественной атмосферы и чувство безнадежности, беспроглядности давят нас…»[423]423
  Аксаков И. С. У России одна-единственная столица… С. 413.


[Закрыть].

Но охранительная политика государства не способствовала умиротворению общества, напротив, она провоцировала его на радикальные действия. И здесь сбылось еще одно предостережение И. С. Аксакова, касающееся нравственной и умственной природы русской интеллигенции. Об этом с горьким сожалением, подводя итоги свершившейся революционной трагедии, написал в своем известном труде «Власть и общественность на закате старой России» (1936) правый кадет В. А. Маклаков. По его мнению, освободительное движение, объявив в 1902 году самодержавию открытую войну «закончило деформацию русского либерализма»[424]424
  Там же. С. 400.


[Закрыть]. Если бы в 1905 году главный фронт борьбы был обозначен не против самодержавия, а за Россию, то все дальнейшие события пошли бы иначе. Однако передовая общественность была настроена совершенно иначе, и либерализм стал оппозиционной категорией[425]425
  Аксаков И. С. У России одна-единственная столица… С. 28.


[Закрыть]. Оппозиционность, по словам Маклакова, «издавна развращала идеологию либеральной общественности; отчуждала от власти, заставляла в ней видеть природного врага и, как последствие этого, приучала к систематическому осуждению всех начинаний, исходивших от власти, к предъявлению к ней требований заведомо неисполнимых. Русский либерализм давно этим страдал, как профессиональной болезнью. Но “освободительное движение” все эти свойства либерализма усилило и обострило»[426]426
  Там же. С. 243.


[Закрыть].

О радикализации либеральной общественности и упущенных исторических возможностях рассуждает в своей книге «Россия 1801–1917: власть и общество» эмигрант, ученый-историк С. Г. Пушкарев, работавший в Йельском университете. Подводя итог социально-политического развития России, он называет основными причинами революции запаздывание с отменой крепостного права и запаздывание с введением института народного представительства и местного самоуправления. Во-первых, запоздалое и неполное освобождение крестьян, по мнению исследователя, крайне замедлило формирование заинтересованного в устойчивом и постепенном развитии среднего класса[427]427
  Маклаков В. А. Власть и общественность на закате старой России: Воспоминания современника: в 3 ч. Париж. 1936. Ч. 1. С. 242.


[Закрыть]. Во-вторых, народное представительство не было институтом, возникшим по воле монарха, как это могло бы быть в 1810-е после плана Сперанского или в 1860-е. Оно возникло вопреки этой воле в огне и буре революции 1905 года. «Дума, – пишет Пушкарев, – оказалась в эпицентре конфликта между властью и общественностью, который к тому времени имел уже полувековую историю. Этот конфликт лишил общество опыта ответственной политической деятельности, умения находить компромиссы, решать практические деловые вопросы. Отстраненная от принятия реальных решений, политически активная часть общественности пребывала в плену узких партийных доктрин, фантастических политических установок и требований. Все это способствовало появлению на русской политической арене самых радикальных и безответственных утопистов, которым общественность была готова все простить лишь потому, что они тоже были против “царизма”»[428]428
  См.: Там же. С. 243.


[Закрыть].

Примечателен в этом смысле разговор, переданный английским историком Д. М. Уоллесом в книге «Россия», вышедшей в 1912 году. Около 1906 года Уоллес имел беседу с лидером кадетской партии: «Я осмелился подсказать ему, что вместо того, чтобы систематически и бескомпромиссно критиковать совет министров, партия могла бы пойти на сотрудничество с правительством и таким образом постепенно создать в России некое подобие английской парламентарной системы, вызывавшей у них (т. е. кадетов) такое восхищение. Возможно, что через восемь или десять лет желаемого результата можно бы было достигнуть. Услышав последние слова, мой собеседник внезапно прервал меня восклицанием: “Восемь или десять лет? Так долго мы ждать не можем!” – “Ну, что же” – заметил я – “вам лучше знать ваши дела, но в Англии мы ждали несколько столетий”»[429]429
  Цит.: по Пушкарев С. Г. Россия 1801–1917… С. 613.


[Закрыть].

Оценивая произошедшую трагедию, член ЦК кадетской партии Маклаков в эмиграции сделает вывод: «Борьба, направленная на свержение самодержавия какой угодно ценой в союзе с какими угодно союзниками – оказалась такой развращающей школой, что либерализм вышел из нее неузнаваемым»[430]430
  См.: Пушкарев С. Г. Россия 1801–1917: власть и общество. М.: Посев, 2001. С. 613.


[Закрыть]. Правый кадет будет вынужден признать, что освободительное движение уничтожило и похоронило прежний тип либерала, столь необходимого в этой ситуации.

Сегодня И. С. Аксаков предстает именно тем типом классического русского либерала, ориентированного на ценности христианской культуры, который, по словам Маклакова, был уничтожен и похоронен. Политически такой тип либерала оказался отброшен на пути «соединения либеральной тактики с революционной угрозой». Как известно, авторство этой стратегической линии русского либерализма парламентского периода принадлежит лидеру кадетов П. Н. Милюкову. Исторические последствия этой логики нам очевидны. Разумеется, не на либералах и либеральной интеллигенции исключительно лежит историческая ответственность за срыв цивилизационного развития России, но они ее разделяют, о чем и было заявлено в «Вехах». Революция и реакция взаимно подпитывали друг друга. Сбылись худшие опасения Аксакова, высказанные как предостережение по поводу отсутствия национального направления русской политики, которое для него выражалось в отказе от поиска органических для России форм развития государства и общества с ее опорой на метафизические ценности религиозной традиции. «Опасность, – пишет Аксаков, – не в одном либерально-безнародном направлении, а столько же, если не более, в консервативно противонародном, представители которого принадлежат к так называемому высшему обществу (преимущественно в Петербурге) и к которому, к несчастию, придает немалую силу опасение, впрочем вполне естественное и законное, замыслов и козней “крамолы”»[431]431
  Там же. С. 613.


[Закрыть]. Лучшее средство от крамолы, по мнению Аксакова, – национальная политика, под которой следует понимать эволюционное развитие народного самосознания в юридическом праве и моральной правде.

Можно ли найти соответствующую национальной политике формулу социально-политического развития в либерализме? Да, можно. В терминах либерализма она будет означать умеренный прогрессизм национально-культурного типа. Именно умеренный прогрессизм как направление социальной мысли венчает периодизацию отечественного мировоззрения и основных идеологий в книге «Национальный вопрос» П. Н. Милюкова (Прага, 1925). Характерно, что на последнем, пятом этапе Милюков сближает научный национализм («неославянофильство») и европеизм («эволюционный либерализм») конца XIX века. Интересно, что в теории у Милюкова, политика и одного из заметных историков русской культурной традиции, два направления как бы прорастают и взаимодополняют друг друга, обнаруживая имманентное сходство. Общность платформы он понимает в том смысле, что развитие России должно было привести к тем же культурным результатом, что и у западных стран. При этом заимствования усваивались лишь в той степени, в какой они было подготовлены внутренними процессами. Тогда заимствования теряли свой внешний, принудительный характер и «входили органической частью в самый национально-исторический процесс»[432]432
  Маклаков В. А. Власть и общественность на закате старой России. C. 242.


[Закрыть]. Согласно Милюкову, на данном этапе происходит установка тех положений, «которые устранили противоречие между идеями самостоятельности и заимствования, национализма и европеизма»[433]433
  Аксаков И. С. У России одна-единственная столица… С. 299.


[Закрыть]. В логике Милюкова, в исторической перспективе противоречия между европеизмом и самобытничеством, западничеством и славянофильством снимаются.

Мысль Милюкова подтверждает протоирей Георгий Флоровский. Полемизируя с Бердяевым о природе славянофильства, он утверждает: «И совсем не прав Бердяев, говоря о славянофильстве: “это психология и философия помещичьих усадеб, теплых и уютных гнезд”… Во всяком случае, в славянофильстве прозвучал голос именно “интеллигенции”, и никак не голос “народа”, – голос нового культурного слоя, прошедшего через искус и соблазн “европеизма”»[434]434
  Русская идея в кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: в 2 т. М.: Искусство, 1994. Т. 2. С. 62–63.


[Закрыть]. «Славянофильство есть акт рефлексии, а не обнажение примитива», – добавляет Флоровский. По его мнению, «славянофильство есть звено в истории русской мысли, а не только русского инстинкта… И это было звено в диалектике русского “европеизма”»[435]435
  Там же.


[Закрыть].

Доказывая европейское происхождение славянофильства, Флоровский отмечает: «Славянофильство было и стремилось быть религиозной философией культуры. И только в контексте культурно-философской проблематики того времени оно и поддается объяснению… У славянофилов с западниками было серьезное несогласие о целях, путях и возможностях культуры, – но в ценности культуры, как таковой, никто из “старших славянофилов” не сомневался, как бы ни сильны были у них мотивы критического критицизма. И в Западе все они видели “страну святых чудес” (стих Хомякова)»[436]436
  Там же. С. 253–254.


[Закрыть]. Флоровский напоминает: неслучайно первый журнал И. В. Киреевского назывался «Европеец». Особенность же русского пути Киреевский связывал не с отличием от Европы – он видел его в том, что русская версия Европы в православном понимании жизни есть высшая ступень европейского просвещения, которое должно доразвиться до этого духовного уровня.

В основе европеизма И. С. Аксакова – пафос христианской свободы и христианского просвещения, которое понимает христианство как деятельное начало жизни общественной. И в своем толковании христианства, и в личном духовном опыте Аксаков был совершенно чужд тому направлению мирочувствования, которое Бердяев назвал русским соблазном.

Бердяев определяет его понятием «мистическое народничество», замечая, что для последнего «народ был выше веры и истины, и то было истиной, во что верил народ. И славянофилы, и Достоевский, и многие другие не вполне были свободны от этого ложного поклонения народу и его вере. Это поклонение народной стихии сказалось и в нашем старообрядчестве, сказалось оно и в той национализации православной Церкви, которая ослабила в нас чувство вселенскости»[437]437
  Флоровский Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. [Репринт. изд.]. С. 253.


[Закрыть].

Аксакова скорее можно назвать духовным реалистом, культурным либералом, не отказывающимся от своих национальных и религиозных корней, чья вера определялась не только воспринятой традицией, но и работой рефлексирующего ума, для которого ценность свободы представала не в виде абстрактной категории, а как непосредственный духовно-волевой, разумный опыт, формировавший нравственную гражданскую позицию.

Говоря о народе как историческом носителе национального чувства, Аксаков признавал силу духа, воплощенную в народной вере, но в его глазах народ, чтобы оказаться на высоте своего духовного задания, должен был возрасти в осознанную историческую личность. В этом смысле показательно аксаковское толкование двух важнейших понятий русской мысли того времени – «общества» и «народа». Аксаков настаивает, что общество – это не сплошная масса в непосредственности быта или стихии, это «среда, в которой народ, через личное просвещение своих единиц, образует новое сознательное народное единство, новую духовную силу общественности. Этой силой мы не богаты, а на нее-то и предъявляет запрос наша современная история»[438]438
  Там же. С. 253.


[Закрыть].

Неслучайно и по своим взглядам, и по стилю поведения Аксаков оказался слишком либеральным для консерваторов, и слишком консервативным для все более левевших и радикализировавшихся либералов. Пусть не прямо, но все же весьма откровенно о «таких, как Аксаков», отозвался наставник Александра III Победоносцев. В январе 1882 года он писал царю: «Невозможно предпринять ничего прочного для водворения порядка, покуда остается полная разнузданная свобода сплетни, болтовни и смуты для газет и журналов. У нас есть единственный серьезный публицист – это Катков. Потому, что все остальное – мелочь или дрянь, или торговая лавочка»[439]439
  Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. С. 429.


[Закрыть].

Выходит, высокопоставленный корреспондент счел лучшим не заметить Аксакова и записать его в «мелочь и дрянь», в «остальное». Не менее определенно оценил роль Аксакова в идейном и общественном пространстве России и К. Леонтьев, теоретик византизма, последовательный антиевропеист и автор теории «подмораживания» России.

Текст Леонтьева с оценками славянофильства и Аксакова спровоцирован полемикой вокруг речи М. Н. Каткова «о примирении» в ряду речей А. Н. Островского, И. С. Аксакова, Ф. М. Достоевского о Пушкине. Реагируя на либеральную прессу («Голос», «Русская мысль»), Леонтьев попытался защитить Каткова и доказать его первенствующее место в публицистике настоящего исторического периода перед лицом будущего. Для этого понадобилось противопоставить русские версии консерватизма и либерализма и персонально Аксакова как наследника славянофилов, которых Леонтьев относил более к либеральному направлению. О либеральной идентичности славянофилов Леонтьев высказывался не раз. Так, говоря об уклоне славянофилов в пользу бессословности, Леонтьев замечает: «…славянофилы представлялись мне всегда людьми с самым обыкновенным европейским умеренно либеральным образом мыслей. И Государь Николай Павлович был прав, подозревая постоянно, что под широким парчовым кафтаном их величавых “вещаний” незаметно для них самих скрыты узкие и скверные панталоны обыкновенной европейской буржуазности»[440]440
  Аксаков И. С. Сочинения. Т. IV. С. 406.


[Закрыть].

В тексте Леонтьев даже делает ссылку, где обещает читателю при случае рассказать о некоторых «в высшей степени “европейских” выходках знаменитого славянофила»[441]441
  Цит. по: Пушкарев С. Г. Россия 1801–1917… С. 298.


[Закрыть]. Имеется в виду именно И. С. Аксаков. Называя его в статье о Каткове мужественным и благородным бойцом «Дня» и «Руси», признавая его деятельность на поприще политического освобождения славян, Леонтьев, однако, ставит ему в вину нежелание по культурному вопросу отклониться от заветов славянофилов. Более того, он отказывает Аксакову в индивидуальном лице, видя в его пути только беззаветное сохранение прежде него добытого «сокровища». Его заслуга, даже если она индивидуальна и своеобразна по отношению ко всем современникам, то «по отношению ко всей группе славянофилов 40-х годов она недостаточна индивидуальна»[442]442
  Леонтьев К. Н. Славянофильство теории и славянофильство жизни // Восток, Россия и Славянство. М.: Эксмо, 2007. С. 871.


[Закрыть]. По мнению Леонтьева, в учение старших славянофилов Аксаков не привнес никакой ереси, за что ему, конечно, выпадет немалая слава, но «все-таки гражданская роль г-на Каткова индивидуальнее подобной роли, не говоря уже о громадной силе его непосредственного, практичного, немедленного всегда влияния…»[443]443
  Там же. С. 516.


[Закрыть]. Автор «Византизма и Славянства» настаивает на коллективной роли славянофильства, которое готов признать только в том случае, если Россия займет Константинополь и встанет во главе антиевропейского движения, т. е. будет, если говорить в терминах Леонтьева, заградительным щитом против эгалитарно-либерального прогресса. Другими словами, консервативно мыслящий философ и публицист Леонтьев не только обвинил Аксакова в либерализме, но и отказал ему в личных заслугах в интеллектуальной и социальной истории России: «…из славянофилов ни один отдельно взятый человек не явился в результате и ширине своего влияния и своей деятельности настолько сильным и, так сказать, литературно и политически крупным, настолько отдельно стоящим на большой высоте, чтобы по ложение его и роль его можно было на поприще гражданском уподобить положению и роли Пушкина на поприще поэзии…»[444]444
  Там же. С. 876.


[Закрыть].

Думается, сегодня можно дать К. Н. Леонтьеву ответ, вполне подтвержденный самой историей. Например, в духе юбилейной оценки П. Б. Струве: «Есть имена и лица, которые бледнеют и гаснут в истории, и есть другие, которые как-то расцвечиваются красками, светлеют и все ярче и ярче разгораются. И таким и русское национальное, и славянское сознание должно ощущать Ивана Сергеевича Аксакова… Есть только два имени, которые можно поставить с именем Ивана Аксакова. Это Герцен и Катков. Оба они были влиятельнее Аксакова в ту эпоху, когда они писали, но оба они, Катков вообще, Герцен как публицист, в известном смысле исчерпали себя в делании для своей эпохи»[445]445
  Он же. Катков и его враги на празднике Пушкина // Восток, Россия и Славянство. С. 516.


[Закрыть].

Или ответ в духе рассуждений Ф. М. Достоевского о внутренней европейской взаимообусловленности западников и славянофилов, об устранении раскола в сознании и преодолении несогласия на всякое решение: «По-моему, вовсе не от бездарности нашей и не от неспособности нашей к делу, а от продолжающегося нашего незнания России, ее сути и особи, ее смысла и духа, несмотря на то, что, сравнительно, со времен Белинского и славянофилов у нас уже прошло теперь двадцать лет школы. И даже вот что, в эти двадцать лет школы изучение России фактически даже очень продвинулось, а чутье русское, кажется, уменьшилось сравнительно с прежним. Что за причина? Но если славянофилов спасало тогда их русское чутье, то чутье было и в Белинском, и даже так, что славянофилы могли бы счесть его своим лучшим другом. Повторяю, тут было великое недоразумение с обеих сторон. Недаром сказал Аполлон Григорьев, тоже говоривший иногда довольно чуткие вещи, что “если б Белинский прожил долее, то наверно бы примкнул к славянофилам”. В этой фразе была мысль»[446]446
  Достоевский Ф. М. Мой парадокс // Дневник писателя: Избранные страницы: Июнь 1876. М.: Современник, 1989. С. 254.


[Закрыть].

Этот ряд аргументов может быть продолжен в перспективе самой истории христианской цивилизации, сформулировавшей как таковую возможность политического либерализма в рамках онтологии свободы – свободы человека в Духе Св., которая признает этот дар и право и за другим. «Нужно было иметь большой запас внутренней правды и энергии воли, чтобы так резко всегда говорить горькую правду правительству и обществу, и говорить в такое время, когда кругом царили мерзость и запустение, когда трудно было разобраться в событиях. Всматриваясь в этот великий образ, легко замечаешь, что в нем как бы воплотился тип ветхозаветного грозного Пророка Илии, как будто в последние дни земля Русская выдвинула совершеннейшего своего выразителя, чтобы после него перейти в Новый Завет, в новую эпоху жизни», – напишет об Аксакове протоиерей А. И. Баратынский[447]447
  Там же. С. 517.


[Закрыть].

Лучшим ответом будут, конечно, слова самого Аксакова, выдающегося сына России, ее «знамени», по словам Ф. И. Тютчева, христианского либерала, верного заветам первых русских европейцев, заговоривших о национальной версии общей европейской истории. Слова эти Аксаков адресовал к будущей своей жене Анне Федоровне Тютчевой, дочери поэта, но за ними прочитывается образ России, для которой Аксаков желал бы полного осуществления своего нравственного идеала: «…я тебя бранил, язвил бранью, а в душе клокотала любовь». Так говорит Аксаков, желая лучшего и высшего для выявления идеальной сущности жены-Родины[448]448
  Аксаков И. С. У России одна-единственная столица… С. 474.


[Закрыть]. В этой самоотверженной любви к России, сочетавшей моральное требование права и правды, была вся его сила, вся его личность.

Слово Ивана Аксакова, как слово самой русской культуры, выражающее исторический опыт интеллигенции, должно быть не только услышано – оно может быть понято и оценено как философская основа христианско-либеральной программы, с ее базовыми идеями духовного смысла свободы, индивидуального творческого развития человека и нравственной работы самого общества. В связи с чем, как нам представляется, необходимо начать работу по пересмотру жесткой историко-философской схемы «разделения» русской мысли на западнический и почвеннический дискурс. Взаимодействие и переплетение идейных и ценностных мотивов внутри этих направлений гораздо сложнее и менее однозначнее, что стало очевидно в начале XX в., в возобновившихся спорах русских интеллектуалов о национальной и европейской культуре.

Традиционный для русской общественной мысли спор об отношении России к Европе, поставленный как проблема цивилизационной идентичности России славянофилами и западниками, приобрел характер острой идейной борьбы в период Первой мировой войны. Великая война перекроила карту Европы, катастрофическим образом изменив судьбу России, где война стала катализатором смены власти и революционного разрушения государства. Первая мировая война завершила историю Европы и России эпохи классического модерна, поставив под сомнение идею прогресса, нравственные идеалы и культурные ценности, определявшие идеологическую основу и политическую практику европейских государств-наций. Россия, не успевшая в полной мере реализовать проект модерна, в результате войны и последовавшей революции потеряла свою государственность. Логика преемственности духовного и социального опыта, наследования национально-культурных традиций была трагически нарушена.

Глобальный кризис культурно-политического проекта модерна, постигший христианский мир, стал ведущей темой философской рефлексии интеллектуалов в Европе и России. Война задала как тематические рамки дискуссии, так и ее тональность – острую, полемическую, экзистенциально-личностную. В России война стала патриотическим маркером национальной идентичности, сконцентрировав идейную борьбу общества, интеллектуальных и политических лидеров вокруг проблемы специфики и онтологических оснований отечественной культуры, ее исторической судьбы в ансамбле европейских наций. Спор о России и Европе необходимым образом вернул русских мыслителей к обсуждению парадигмальной темы национально-культурной идентичности России, к позиционным и, зачастую, непримиримым боям между наследниками «западников» и «почвенников», проходивших по линии определений сущности патриотизма и национализма, европеизма и самобытничества. Артикулированный военно-политической повесткой дня в России, дискурс о русской и германской культуре обогатился новыми концептами и запоминающимися понятиями-метафорами («время славянофильствует», «душа России», «омертвевшее предание», «от Канта к Круппу», «религиозная ложь национализма»), выражавшими глубоко личностный взгляд философов на существо происходящих событий. Казалось, что Первая мировая война реанимировала спор об отношении «славянского мира к германо-романскому», но уже с новым набором исторических и философских аргументов, вооружившись которыми в открытую борьбу вступили Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, И. А. Ильин, Д. С. Мережковский, Ф. А. Степун, П. Б. Струве, Е. Н. Трубецкой, С. Л. Франк, В. Ф. Эрн.

Спровоцированный Великой войной спор о русской и германской культуре задал новый духовный горизонт важнейшей теме отечественной философской мысли, в рамках которой рефлексировалась проблема исторического самосознания русского общества и национальной культуры, ее ключевой историософской и культурфилософской парадигмы «Восток – Запад», «Россия и Европа» в рамках идеологии Просвещения и идейных исканий позднего модерна.

Разразившаяся Мировая война стала свидетельством острой болезни европейской культуры. Для России она оказалась подлинной катастрофой, приведшей к срыву исторического развития и радикальной смене социального порядка. В этой войне, по мнению многих европейских и русских интеллектуалов, сгорели ценности просвещенной христианской Европы. Россия в результате войны перестала быть империей, надолго погрузившись в постреволюционную разруху и хаос гражданской войны, а русская цивилизация как носительница культурного универсализма Европы подверглась сильнейшим трансформациям под властью большевиков.

Патриотический подъем, охвативший русское общество в начале войны, не смог избавить наиболее чутких современников от чувства трагической обреченности происходящего. Представители интеллектуальной и творческой элиты, горячо любившие родину и всем сердцем откликнувшиеся на мобилизацию, принимавшие самое активное и непосредственное участие в мероприятиях в помощь фронту, остро осознавали грядущие тяжелые перемены. С. В. Рахманинов, неоднократно дававший благотворительные концерты на нужды русской армии, признавался в письме к А. И. Зилоти: «Меня взяла жуть, и в то же время появилось тяжелое сознание, что с кем бы мы не воевали, но победителями мы не будем»[449]449
  Цит. по: С. В. Рахманинов. Альбом / Сост. Е. Рудаковой, Общ. ред., вступ. статья и текст А. Кандинского. М.: Музыка, 1988. С. 102.


[Закрыть].

Впрочем, всю полноту последствий войны для России и европейских держав представить не могли даже интеллектуалы. Н. О. Лосский вспоминал, что сообщение о начале войны они встретили на отдыхе, в норвежском Бергене. Настроение в русской колонии было мирное. В ночь на 29 июля (16 июля по ст. стилю) Нина Александровна Струве получила письмо из Петербурга, от мужа, Петра Бернгардовича, требующего немедленного возвращения домой. И только второе письмо, полученное через два дня, с формулировкой «Немедленный отъезд настоятельно необходим» заставил русских «торопливо укладываться»[450]450
  Лосский Н. О. Воспоминания. Жизнь и философский путь. М.: Викмо – Русский путь, 2008. С. 164.


[Закрыть]. К тре воге, охватившей семьи русских интеллигентов, примешивалось чувство горечи и обиды за Россию, которую европейцы, окружавшие отдыхающих, в один голос готовы были обвинить в развязывании войны. Лосский приводит примечательный эпизод: «Вечером 1 августа с нами заговорил о современном положении молодой швед-инженер. “Россия потерпит поражение и потеряет свои окраины – Финляндию, Польшу, Кавказ”, – говорил он, считая, что это будет справедливое наказание за неправильную политику, внешнюю и внутреннюю. Грустно было видеть, – признается Лосский, – такую безоговорочную убежденность в правоте Германии. Я энергично оспаривал своего собеседника. В этот самый час германский посланник Пурталес предъявлял ультиматум в Петербурге, и война была объявлена»[451]451
  Там же. С. 164.


[Закрыть].

Отъезд русской колонии из Европы, для многих родной, был исполнен глубокого символизма. Одолевали мрачные мысли. «Все мы, русские, сели в поезд 2 августа вечером. Солнце закатывалось, и все небо пылало от ярко-красной вечерней зари. Все обратили внимание на необыкновенный цвет ее и с тяжелыми предчувствиями пустились в дорогу. С тех пор и до настоящего дня, в течение двадцати четырех лет, мы, русские, не знаем, что такое нормальная жизнь»[452]452
  Там же. С. 164.


[Закрыть].

Первоначальные успехи на полях сражения быстро сменились неудачами. «Вскоре оказалось, – пишет Лосский, – что по вине военного министра Сухомлинова русская армия не была обеспечена снарядами и другими военными припасами. Начался длительный период отступлений и отсиживания в окопах»[453]453
  Там же. С. 165–166.


[Закрыть]. Показательна судьба другого выдающегося представителя русского образованного класса – композитора, которому уготована была роль сохранить в своем творчестве ценности и этические идеалы русской классики в рамках новой музыкальной культуры страны Советов. Оставив занятия музыкой, выпускник военно-инженерного училища, поручик саперных войск Н. Я. Мясковский с первых дней войны оказался на линии фронта. Артиллерия противника крошила позиции русских войск. В своих письмах с фронта Мясковский сообщал, что солдаты сражались мужественно, но жертвы в условиях непродуманного ведения войны казались бессмысленными. На описание некомпетентности и вопиющей бездарности военного начальства русский военный инженер не жалел красок. Факты безжалостны в своей правдивости. Суточный боевой запас на одно орудие составлял только три снаряда. Как писал Мясковский, «в один день от полка в три с лишним тысячи человек остается человек 600–700!»[454]454
  Цит.: по Гулинская З. К. Николай Яковлевич Мясковский. С. 50.


[Закрыть] Все чаще к офицерскому составу взывали солдаты. Из письма Мясковского: «Солдаты, и свои и чужие, все пристают – “да когда же, ваше благородие, замирение-то будет”»[455]455
  Там же. С. 49.


[Закрыть]. Жанр фронтовых записок, запечатлевший обыденный ужас русско-германской войны, нашел художественное воплощение в творческой биографии другого русского интеллектуала Ф. А. Степуна, который, в отличие от Мясковского, оказался в эмиграции. Опыт войны и революции был переосмыслен Мясковским в его симфоническом творчестве, Степун, бывший в артиллерийских войсках на австрийском фронте, отразил пережитые им военные коллизии в «Записках прапорщика-артиллериста». Как и многие другие документальные и художественные свидетельства, они являются доказательством прорастания логики революции из логики войны.

Осмысление взаимосвязи между Первой мировой войной и большевистским переворотом в России стало центральным моментом историософских построений русской эмиграции. Об этом на страницах, возможно, одних из самых ярких политических мемуаров «На путях к свободе» прямо свидетельствует журналистка и общественный деятель А. В. Тыркова-Вильямс, указывая, что русская революция является результатом войны. «Политическая свобода, первые зачатки которой были заложены с учреждением Государственной думы, придавала новую силу, открывала перед русским народом новые возможности. Порожденная войной 1914–1917 годов революция эту свободу разметала, творческий рост Российской державы остановила…», – сделает заключительный вывод в своих воспоминаниях член ЦК партии кадетов Ариадна Тыркова-Вильямс[456]456
  Тыркова-Вильямс А. В. На путях к свободе. М.: Московская школа политических исследований, 2007. С. 390.


[Закрыть].

Действительно, война обострила и до того до крайности болезненный для русского общества, пережившего революцию 1905 года, вопрос о путях свободы. Он был непосредственно связан с вопросом политической модернизации социального порядка Российской империи и формирования культурно-политической нации. В условиях начавшейся войны в Европе русские интеллектуалы с новой силой продолжили ключевые для цивилизационного самоопределения России дискуссии о противостоянии славянского и германского духа, переняв от своих предшественников при всех философских новациях общую историсофскую логику развертывания темы. Война между Германией и Россией столкнуло в непримиримом споре русских философов. Казалось, что через полстолетия после написания Н. Я. Данилевским книги «Россия и Европа»[457]457
  Книга была написана в 1868 г., отдельным изданием вышла в 1871 г.


[Закрыть] наступил тот самый судьбоносный момент выяснения культурных и политических отношений между славянской Россией и германо-романской Европой в точном соответствии с полным названием этого во многих смыслах знакового для русского самопознания историософского труда. Культурно-историческая теория Данилевского, ее методологическая новизна оценена тогда должным образом не была. В то же время очевидная теоретическая близость культурфилософских и политических выводов автора к идеям славянофилов обострила спор о России и Европе, вызвав бурную полемику.

Высказанный на страницах книги центральный тезис, заключавшийся в последовательной защите славянских интересов под духовным и политическим водительством России как новой самобытной культурной силы, действующей в истории, не только не встретил широкой поддержки, но принес Данилевскому прямые обвинения в панславизме, национализме и даже в шовинизме. Весь этот «критический инструментарий» уничижительных обвинений почти через полстолетья будет взят на вооружение молодой генерацией «западников» в полемических выступлениях против «славянофильствующих» противников, в идейной позиции которых они видели рудименты философского наследия Хомякова, Киреевского, Аксакова и Данилевского. Но различия в существе полемики все же были и достаточно определенные. Просвещенные современники Данилевского не простили ему, прежде всего политические пристрастия – его веру в создание Всеславянского союза, а в перспективе – Всеславянской федерации, выступающей здесь как своего рода культурно-государственный идеал. Новые западники в патриотической риторике неославянофилов, спровоцированной войной, увидели еще более опасное заблуждение – отрицание культурных идеалов Европы, воплощенных в ценностях немецкой культуры, в духе германской нации. Если сочинение русского публициста и культурфилософа Данилевского, явившееся своеобразным опытом осмысления событий Крымской войны и начала объединения Германии, всколыхнуло русское общество и предвосхитило его переживания по поводу несправедливого подведения итогов русско-турецкой войны 1877–1878 на Берлинском конгрессе, то Первая мировая война поставила перед русскими интеллектуалами вопрос метафизического порядка – вопрос ее судьбы и исторического бытия в лоне европейской цивилизации.