Текст книги "Пасхальные рассказы"

Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже – это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, – и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы… Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою… я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое… Перебирал я, перебирал, – что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.

Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.

Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:

– Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?

– Как же, – отвечаю, – мы молились.

– Вместе в блаженные селения парили?..

– То есть… как это вам доложить…

– Да, вы – большой политик! Знаете, вы и достигли, – вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.

– Я, – говорю, – пенсию не выслужил.

– Ну, уж это теперь расчислять поздно, – уж от него пошло представление, а ему не откажут.

Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.

– Ничего, – говорили, – мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.

Тоже доброжелатели!

А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту господку купил… Невелика господ-ка, да добра… Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты… Видна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел… Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверывся да говорю ей:

– Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тобитакэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от Бога показано, – а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.

Она встала – подобрала Катрю в тряпочки и пишла – каже:

– Пиду, куды минэ доля моя ведэ!

Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!

По моим сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в литературе никаких упоминаний.

Петр Невежин
(1841–1919)

Воровка

I

Великий пост подходил к концу. Добрым обывателям приходилось подумать, как достойно встретить Светлый Праздник.

В семействе Павла Павловича Цаплина, зажиточного домовладельца, также шли приготовления, и хозяйка Евдокия Ивановна, полная женщина с суровым выражением лица, очень расчетливая, соображала, как бы поменьше затратить на пасхальные яства. Дочка же ее Лиза враждовала с экономией и придумывала, каким бы маневром выцарапать у отца побольше денег. Молодая, изящная девушка думала не только о том, как бы самой развлечься на праздниках, но и помочь подруге Саше Алонкиной, семья которой бедствовала. Но, зная скупость отца и матери, она теряла голову и не могла придумать способа добыть необходимое.

Так наступила Страстная неделя.

В понедельник вечером Саша пришла к Цаплиным. Подруги нежно поздоровались и ушли в комнату Лизы.

– Шурочка, какая ты грустная! Верно, дома ничто не радует?

– Какие радости! Праздник подходит, а у матери в кармане нет и копейки. Конечно, свое жалованье я отдаю ей, но перед праздниками такие расходы, что все истрачено… Ты не можешь представить себе, как мне жаль маму; она больна, ей нужен покой. А что я могу сделать? Хоть душу заложи, так никто не даст ничего, – сквозь слезы окончила молодая девушка.

– Не плачь, милая, – остановила ее хозяйка. – Мы что-нибудь придумаем.

– Ничего не придумаешь…

– Постой, голубушка, мне пришла в голову блестящая идея!..

– Что такое?

– Я обращусь к дяде. Он никогда не отказывал мне и теперь, верно, не откажет. А как только получу, сейчас приду к тебе и все отдам.

– Какая ты добрая. Какая ты добрая, – шептала сквозь слезы блондинка, горячо целуя подругу.

II

Скоро девушки расстались, и Лиза стала соображать, как помочь Шуре.

О дяде она не думала, потому что старик был скупее отца и племянница не получала от него никогда ни одной копейки. Девушка стала раскидывать умишком, как бы добыть что-нибудь другим способом.

Вдруг в ее голове мелькнула преступная мысль:

«Украду! – подумала она и испугалась своего намерения. – Ведь что придет в голову? Красть!..»

Лиза притворно засмеялась, но мелькнувшая мысль не выходила из головы.

«Разве это будет кража? – заранее оправдывалась она перед собой. – Ведь я возьму у отца, у матери, и от них все равно когда-нибудь перейдет ко мне же то, что у них есть».

Утешая себя таким образом, Лиза постепенно осваивалась с тем, что задумала, и с восторгом представляла себе, как ее задушевная подруга Шура радостно встретит Светлый праздник.

«Голубушка, милая моя, – думала она, – и вдруг будет плакать, – шептала «злоумышленница», собираясь совершить преступление. – Если бы отец и мать были добрыми, разве мне пришло бы в голову украсть у них. А то, заикнись только о деньгах, так мало того, что не дадут, а три дня будут читать нравоучения о вреде расточительности и о пользе экономности».

«А не пойти ли к матери и попросить нужную сумму», – подумала вдруг девушка, но тотчас же спохватилась.

«Я могу испортить все дело, – решила она. – В случае чего… сейчас же заподозрят меня. Лучше так…»

И она стала составлять свой коварный план. Хорошо зная, куда мать кладет бумажник и когда комод остается открытым, Лиза улучила минуту, шмыгнула в спальную, открыла шкатулочку и, отсчитав пятнадцать рублей, незаметно убралась.

«Может быть, мать и не заметит», – подумала она.

Но расчеты ее оказались неверными.

День, правда, прошел благополучно. Лиза сходила к Алонкиным, отдала подруге деньги и, стараясь быть спокойной, вернулась домой. Но в доме уже шел переполох.

III

Цаплина, подводившая каждый вечер итоги суточным расходам и проверявшая свою домашнюю кассу, к ужину заметила пропажу. Начался скандал. На кого прежде всего могло пасть подозрение? Конечно, на горничную, и Евдокия Ивановна обрушилась на нее.

– Воровка! – кричала она. – В суд подам. Засадят тебя, так будешь знать, как лазить по комодам.

Несчастная прислуга оцепенела. Ни душой, ни телом не виноватая, Паша взвыла:

– Помилуйте, барыня, за что обижаете? Про меня никто не скажет, что я в чем-нибудь замечена. Обыщите меня…

– И обыщут. А как ты думаешь! Таким, как ты, потачки не дают…

На крик жены вышел Цаплин и обратился к Евдокии Ивановне:

– В чем дело?

– Украла! Пятнадцать рублей пропали…

– Не дожить мне до праздника, если я попользовалась, – вопила горничная, уходя из комнаты.

Оставшись наедине с женой, Павел Павлович спросил спокойно:

– Да не ошиблась ли ты?

– Никогда не ошибаюсь. Записано…

– Но ведь ты не видела, как она брала?

– Еще бы видела! Я выдрала бы ей все космы!.. Но, кроме нее, некому…

– А кухарка?

– Та не входит в комнаты. Это Пашка, и я сейчас же выгоню ее вон.

– Подумай, что ты делаешь!.. Во-первых, ты не уличила ее, а во-вторых, наступает такой праздник…

– Оставь-ка ее, так она и не столько слимонит. От домашнего вора не убережешься. Вон и вон!..

Как ни убеждал Павел Павлович свою жену, Евдокия Ивановна осталась непоколебимой. Они вынесла Паше паспорт, причитающееся ей жалованье и велела немедленно, собрав вещи, убираться из квартиры.

– Сама буду все делать, а воровки в доме не потерплю, – шумела Цаплина.

Зная резкий характер Евдокии Ивановны, муж перестал противоречить, и Паша, в слезах, уехала к своей родственнице.

IV

Лиза была потрясена. Сославшись на головную боль, она не выходила из своей комнаты, показывая, что не принимает близко к сердцу домашней неприятности. На другой день к ней пришла Шура.

– Как ты сегодня бледна, – заметила она, целуя хозяйку.

– Немного голова болит, – притворно улыбаясь, заметила Лиза.

– А уж как я тебе благодарна, – продолжала гостья. – Век не забуду. А что, дядя охотно дал тебе?

– О, да!.. Он добрый…

– Дай Бог ему здоровья. Не зная нас, он помог нам без горя встретить праздник. Ах, как хорошо тому, у кого в этот день будет светло на душе. И кто, сказав «Христос воскресе», почувствует, что никого не обидел и никого не заставил плакать.

При этих словах у Лизы сжалось сердце. Она вспомнила, как рыдала Паша, для которой праздник становился мучительными буднями. Опороченная, выгнанная без всякой вины, что должна была переживать несчастная горничная? И всему этому причиной стала она, Лиза! Тут впервые молодая девушка поняла, как жизнь сложна и что часто благополучие одних приносит несчастие другим. И это сознание отравляло ей приближение Великого Праздника. Паша становилась для Лизы кошмаром, давившим ее.

– Как быть? – шептала она, оставшись одна. – Мне так стыдно, и меня так мучит совесть, что я, кажется, задохнусь. И как это я не сообразила, что могут подумать на нее. Надо на что-нибудь решиться…

Долго она ломала голову и, наконец, остановилась на мысли пойти к отцу и признаться, что дурно поступила, желая сделать доброе дело, и просить вернуть Пашу.

Признание дочери поразило Павла Павловича. Ему, как сухому человеку, чужды были такие побуждения души. Он знал, что красть запрещается, и не признавал никаких оправданий.

– Так ты вот какая? Добру же вас учат в гимназии!..

– При чем тут гимназия? – огрызнулась девушка. – Я сделала доброе дело.

– Кому? Чужим. А почему ж ты не подумала о своих? Бесстыдница! Что станется с твоей матерью, когда я передам ей о том, как ты поступила!

Лиза с искаженным лицом взглянула на отца и, закрыв лицо руками, проговорила:

– Вы никогда не понимали меня и не понимаете…

Цаплин усмехнулся и небрежно ответил:

– Что тут понимать-то? Худое хорошим не назовешь. Ты лучше не забывала бы своих отца и мать.

При этих словах произошло нечто необычайное. Лиза вздрогнула и с ожесточением проговорила:

– Отец?! Мать?! Разве они есть у меня!..

– Что ты, что ты? Опомнись!..

– Да, их нет у меня… Если вы одеваете, кормите меня и даете угол, то это делают и не только для дочери. Заглянули ли вы ко мне в душу и поинтересовались ли узнать, что думает и чувствует ваша дочь? Нет… Мои добрые побуждения вы называли пустяками и не допускали мысли, что я имею право быть доброй, гуманной и поступать так, как Христос учит людей… Могла ли я прийти к вам и сказать: «Папа, я должна помочь подруге, которая в нужде и в горе». Нет, я не могла, потому что моя просьба окончилась бы только неприятностью. Предпочла украсть…

Цаплин стоял как окаменелый, но при слове «красть» он попятился назад и стал отмахиваться руками.

– Молчи, – шептал он, – не повторяй этого слова… Я не слышал его…

– Так слушайте: «украла!..»

V

Сказав это, Лиза упала на диван и зарыдала. Павел Павлович был окончательно уничтожен. В первый раз в жизни с его глаз спала пелена. В его груди пробудились такие чувства, каких он не ощущал никогда. Его дочь, ради спасения постороннего человека, решилась на преступление, не старается скрыть его и открыто объявляет об этом, как о подвиге, а он, отец, ни разу не проявил такого чувства, на которое его обязывала природа… Этот сухой человек как-то съежился и, глядя на Лизу, как бы ждал пощады.

– Успокойся, – заговорил он мягко, ласково. – Мало ли что бывает… Только не говори матери… Она человек непокладистый… Дело обойдется – молчи, только и всего.

– Хорошо, папа, я буду молчать, потому что, взяв не для себя, худого не сделала; вы должны вернуть Пашу. Я не хочу, чтобы она, несчастная, была опорочена и встретила праздник, проклиная ту, которая принесла ей несчастье.

Цаплин провел рукой по лбу и в замешательстве заметил:

– Это невозможно… Евдокия Ивановна и слышать не захочет простить ее…

– Зачем прощать?.. Вы должны сделать так, чтобы она оказалась невинной.

– Как же это сделать?..

– Придумайте… Я вам за это век буду благодарна, и вы увидите от меня такие ласки, каких никогда не видали…

Сказав это, Лиза бросилась на шею и стала горячо целовать его.

– Вот ты какая?! Не знал, не знал!.. Надо придумать… Только опять повторяю, матери ни гу-гу!..

Павел Павлович, по натуре добрый человек, но заваленный делами, весь ушел в них и нравственные заботы о семье не считал своею обязанностью… К тому же он, как воспитавшийся в дурных условиях, не был приготовлен и только теперь почувствовал всю сладость любви и справедливости…

– Хорошо, дочурка!.. – шептал он. – Если ты так, то и я не останусь в долгу!..

Цаплин не долго обдумывал, как поступить. Он взял в руку пятнадцать рублей и, отправляясь поискать что-то в комоде, вдруг громко позвал жену:

– Дуня, Дуня!..

В спальную вошла Евдокия Ивановна.

– Что тебе?..

– Ты сердилась, что у тебя пропали деньги, а они лежат себе преспокойно возле шкатулочки, в углу… Вот они!..

– Не может быть!..

– Не стану же я тебе врать!..

– Как же я не заметила их?.. Кажется, все обшарила.

– На всякую старуху бывает проруха.

– Слава Богу, что нашлись…

– Это верно, но как же с горничной?

– Эка важность!.. Прогнала и прогнала…

– Нет, позволь!.. Ведь мы с тобой крест в душе носим!.. Как же шельмовать безвинного человека… Разбежится молва, что она воровка, – никто не наймет… А как она руки наложит на себя?.. Как нам будет жить после этого?.. Необходимо ее вернуть, чтоб очистить перед людьми!..

– Вернуть?.. Ни за что!..

– Так я буду говорить, что ты напрасно обвинила ее… Тебе же будет хуже…

– Да ты с ума сошел!..

– Говори, что хочешь, а это будет так.

Сказав, Павел Павлович вышел из комнаты, оставив жену в страшном замешательстве.

– Поди же ты, что вышло… – подумала она. – Как же теперь быть? Павел Павлович тих, тих, а как расходится, так хоть из дому беги!.. Пусть делает, как знает, мое дело сторона!..

VI

Решение было сообщено мужу, и за Пашей послана была кухарка; но обиженная горничная наотрез отказалась вернуться…

– Подумаешь, какая фря!.. Не хочет, и не нужно, – объявила Евдокия Ивановна; но Лиза, бывшая при этом, стала возражать.

– Мамочка, Паша права, но ее надо вернуть, и я сама съезжу за ней.

– Это еще что такое?..

– Папаша так думает…

Слово «папаша» замазало рот строптивой женщине. И Лиза поехала уговаривать горничную… Увидя барышню, Паша бросилась целовать у ней руки.

– Я за тобой… Одевайся, бери извозчика и сейчас же к нам.

– Барышня, как же так?..

– Не разговаривай!.. Видишь, я сама за тобой приехала… Вышла ошибка, она разъяснилась, и все кончено… Мамаша извинится.

Обрадованная Паша живо собрала вещи и, положив их в пролетку, тотчас же переехала к Цаплиным.

Была Страстная суббота. Поруганная девушка мучилась при мысли, что такой Великий Праздник проведет полуголодной, в наемном «углу», и вдруг все переменилось.

Наступавший Светлый Праздник примирял людей… На душе у всех прояснилось, но никто так не чувствовал радости, как Лиза. Она поняла, какое высокое наслаждение доставляет человеку сознание, что она идет по пути Того, Кто учил любить и ради этой любви приносить жертвы.

Христосуясь с отцом, Лиза шептала ему:

– Вы воскресили мою душу. И за это вам будет заплачено сторицею.

Владимир Короленко
(1853–1921)

Старый звонарь
(Весенняя идиллия)

Стемнело.

Небольшое селение, приютившееся над дальнею речкой, в бору, тонуло в том особенном сумраке, которым полны весенние звездные ночи, когда тонкий туман, подымаясь с земли, сгущает тени лесов и застилает открытые пространства серебристо-лазурною дымкой… Все тихо, задумчиво, грустно.

Село тихо дремлет.

Убогие хаты чуть выделяются темными очертаниями; кое-где мерцают огни; изредка скрипнут ворота; залает чуткая собака и смолкнет; порой из темной массы тихо шумящего леса выделяются фигуры пешеходов, проедет всадник, проскрипит телега. То жители одиноких лесных поселков собираются в свою церковь встречать весенний праздник.

Церковь стоит на холмике, в самой середине поселка. Окна ее светят огнями. Колокольня – старая, высокая, темная – тонет вершиной в лазури.

Скрипят ступени лестницы… Старый звонарь Михеич поднимается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздухе звезда, виснет в пространстве.

Тяжело старику взбираться по крутой лестнице. Не служат уже старые ноги, поизносился он сам, плохо видят глаза… Пора уж, пора старику на покой. Да Бог не шлет смерти. Хоронил сыновей, хоронил внуков, провожал в домовину старых, провожал молодых, а сам все еще жив. Тяжело!.. Много уж раз встречал он весенний праздник, потерял счет и тому, сколько раз ждал урочного часа на этой самой колокольне. И вот привел Бог опять…

Старик подошел к пролету колокольни и облокотился на перила. Внизу вокруг церкви маячили в темноте могилы сельского кладбища; старые кресты как будто охраняли их распростертыми руками. Кое-где склонялись над ними березы, еще не покрытые листьями… Оттуда, снизу, несся к Михеичу ароматный запах молодых почек и веяло грустным спокойствием вечного сна…

Что-то будет с ним через год? Взберется ли он опять сюда, на вышку, под медный колокол, чтобы гулким ударом разбудить чутко дремлющую ночь, или будет лежать… вон там, в темном уголке кладбища, под крестом? Бог знает… Он готов, а пока привел Бог еще раз встретить праздник. «Слава Те, Господи!» – шепчут старческие уста привычную формулу, и Михеич смотрит вверх на горящее миллионами огней звездное небо и крестится…

– Михеич, а Михеич! – зовет его снизу дребезжащий, тоже старческий голос. Древний годами дьячок смотрит вверх на колокольню, даже приставляет ладонь к моргающим и слезящимся глазам, но все же не видит Михеича.

– Что тебе? Здесь я! – отвечает звонарь, склоняясь со своей колокольни. – Аль не видишь?

– Не вижу… А не пора ли и вдарить? По-твоему, как?

Оба смотрят на звезды. Тысячи Божьих огней мигают на них с высоты. Пламенный «Воз» поднялся уже высоко… Михеич соображает.

– Нет еще. Погоди мало… Знаю ведь…

Он знает. Ему не нужно часов: Божьи звезды скажут ему, когда придет время… Земля и небо, и белое облако, тихо плывущее в лазури, и темный бор, невнятно шепчущий внизу, и плеск невидной во мраке речки – все это ему знакомо, все это ему родное… Недаром здесь прожита целая жизнь…

Перед ним оживает далекое прошлое… Он вспоминает, как в первый раз он с тятькой взобрался на эту колокольню… Господи Боже, как это давно и… как недавно!.. Он видит себя белокурым мальчонком; глаза его разгорелись; ветер, – но не тот, что подымает уличную пыль, а какой-то особенный, высоко над землей машущий своими бесшумными крыльями, – развевает его волосенки… Внизу далеко-далеко ходят какие-то маленькие люди, и домишки деревни тоже маленькие, и лес отодвинулся вдаль, и круглая поляна, на которой стоит поселок, кажется такою громадною, почти безграничною.

– Ан вон она, вся тут! – улыбнулся седой старик, взглянув на небольшую полянку.

Так вот и жизнь… Смолоду конца ей не видишь и краю… Ан вот она вся, как на ладони, с начала и до самой вон той могилки, что облюбовал он себе в углу кладбища… И что ж, – слава Те, Господи! – пора на покой. Тяжелая дорога пройдена честно, а сырая земля – ему мать… Скоро, уж скоро!..

Однако пора. Взглянув еще раз на звезды, Михеич поднялся, снял шапку, перекрестился и стал подбирать веревки от колокольни… Через минуту ночной воздух дрогнул от гулкого удара… Другой, третий, четвертый… один за другим наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучие, звонкие и певучие тоны…