Текст книги "Пасхальные рассказы"

Потом мы Царя-Колокола смотрели, подивились. Мы с Анютой лазили под него, в пещерку, для здоровья, где у него бок расколот, и покричали-погукались там, гулко так. И Царя-Пушку видели. Народ там говорил – всю Москву может разнести, такая сила. Она-то Наполеона и выгнала-настращала, и все пушки он нам оставил, потом их рядком уложили. Посмеялись мы на Антипушку-простоту: он и на Царя-Пушку помолился! А под ней рожа страшная-страшная, зеленая, какой-нибудь адов зверь, пожалуй, – на пушках это бывает, знающие там говорили, а он за святыньку принял!

И на Иван-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной лестнице. Долезли до первого пролета, на Москву поглядели, ух, высоко! И главный колоколище тут. Дали гривенник звонарю, язык чтобы раскачал. Он раскачал, но только, говорит, лучше не вдарять, а то сотрясение будет такое, ежели без сноровки, – ухи лопнут! Ну, мы в малые попросили поблаговестить – и то дух захватило, ударило в грудь духом. Хотели лезть повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся, голова кружится. Маленько все-таки проползли ползком, глаза зажмурили. Да Домна Панферовна не могла, толстая она женщина, сырая, а юбка у ней как колокол, пролезть ей трудно, и сердце обмирает. И Анюте страшно чего-то стало, да и меня что-то затошнило – ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.

Нашли мы Кривую – домой ехать, а нас Домна Панферовна к себе звать – «не отпущу и не отпущу!» Посажали их с собой, поехали. А она на церковном дворе живет, у Марона на Якиманке. Приезжаем, а там на зеленой травке красные яички катают. Ну, и мы покатили, за компанию, – знакомые оказались, псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они в бани ходят. Меня барышни заласкали, прикололи мне на матроску розаны, и накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.

Такого ласкового семейства и не найти, все так и говорили. Пасху сливошную пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич пробовали, даже Домна Панферовна обиделась. Ну, у ней посидели. А у ней полон-то стол пасхальный, банные гости надарили, и кого она от мозолей лечит, и у кого принимает, – бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху пробовали, и фисташково-сливошную, и бабку греческую – ну, закормила. А уж чему подивились – так это святостям. Все стенки у ней в образах, про все-то она святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько утешения у ней: и песочек иорданский в пузыречках, и рыбки священные с Христова моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые апостолы носили. Ей грек какой-то за три рубля в Иерусалиме уступил-божился… – апостолы в них ходили, ему старые турки сказывали, а уж они все знают, от тех времен остались, туфли те очень хорошо знают… Она их потому пристроила на стенку, под иконы. Очень нас те священные туфли порадовали! Ну, будто церковь у ней в квартирке, восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку, особенного, душистого, «цветочного», серый он, а не черный! – поотдохнули. Антипушка и уходить не хотел, все говорил-воздыхал: «Будто на небе мы, какое же благоление! У Горкина хорошо устроено в каморке, тоже всякие святыньки, а у ней – и сравнения нет. Мне Анюта шепнула – бабушка ей все святости откажет, выйдет она замуж и тоже будет хранить, для своих деток. Так мы сдружились с ней, не хотелось и расставаться.

Приезжаем домой под вечер, а у нас полон-то дом народу: старинные музыканты приехали, которые – «графа Мамонова крепостные». Их угостили всякими закусочками… – очень они икорку одобряли и семушку, – потом угостили пасхой. Выкушали они мадерцы – и стали они нам «медную музыку» играть. И правда, таких музыкантов больше и нет теперь. Все они старые старички, четверо их осталось только, и все с длинными седыми-седыми бакенбардами, как у кондитера Фирсанова, и будто они немцы: на всех зеленые фраки с золотыми пуговицами, крупными, – пожалуй, в рублик, – а на фраках, на длинных концах, сзади – «мамоновы гербы», львы, и в лапах у них ключи, и все из золота. Все – как играть – надели зеленые, высокие, как цилиндры, шляпы с соколиными перьями, как у графа Мамонова играли. И только у одного старичка туфельки с серебряными пряжками, – при нас их и надевал, – а у других износились, не осталось, в сапожках были. И такие все старые, чуть дышат. А им на трубах играть-дуть! И все-таки хорошо играли, деликатно. Вынули из зеленых кожаных коробок медные трубы, ясные-ясные… – с ними два мужика ходили, трубы носить им помогали, для праздника: только на Пасху старички ходят, по уважаемым заказчикам, у которых «старинный вкус, и могут музыку понимать», на табачок себе собирают… Сперва табачку понюхали и почихали до сладости, друг дружку угощали, и так все вежливо-вежливо, с поклончиками, и так приветливо угощали – «милости прошу… одолжайтесь…» И манеры у них такие вальяжные и деликатные, будто они и сами графы, такого тонкого воспитания, старинного. И стали играть старинную музыку – называется «пиру-нет». А чтобы нам попонятней было, вежливо объяснили, что это маркиза с графом на танцы выступают. Одна – большая труба, и две поменьше, и еще самая маленькая, как дудка, черненькая, с серебрецом. Конечно, музыка уж не та, как у графа Мамонова играли: и духу не хватает, от старости, и кашель забивает, и голос западает у трубыто, а ничего, прилично, щеки только не надуваются. Ну им еще поднесли мадерцы, для укрепления. Тогда они старинную песенку проиграли, называется – «романез-пастораль», которую теперь никто не поет – не знает. Так она всем понравилась, и мне понравилась, и я ее заучил на память, и отец после все ее напевал:

 
Един млад охотник
В поле разъезжает,
В островах лавровых
Нечто примечает.
Венера-Венера,
Нечто примечает.
 

Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

 
Деву сколь прекрасну,
На главе веночек,
Перси белоснежны,
Во руке цветочек.
Венера-Венера,
Во руке цветочек.
 

Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили на диван и дали капелек. И еще поднесли мадерцы и портвейнцу. Навязали полон кулек гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец, и долго они благодарили за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие шляпы с перьями. Отец сказал:

– Последние остатки!..

В субботу на Святой монахини из Страстного монастыря привозят в бархатной сумочке небольшой пакетец: в белой писчей бумаге, запечатанный красным сургучом, – ломтик святого артоса. Его вкушают в болезни и получают облегчение. Артос хранится у нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и венчальными свечами.

После светлой обедни, с последним пасхальным крестным ходом трезвон кончается – до будущего года. Иду ко всенощной и вижу с грустью, что Царские врата закрыты. «Христос воскресе» еще поют, светится еще в сердце радость, но Пасха уже прошла: Царские врата закрылись.

Степан Кондурушкин
(1874–1919)

Звонарь

I

Федя – десятилетний мальчик.

Учится в гимназии и живет в чужой семье только первый год. И от Рождества до Пасхи успел до слез соскучиться по родному дому.

Уже на четвертой неделе Великого поста дни стали казаться Феде неделями. На пятой – месяцами, а на шестой – целыми годами.

Прошел первый год – понедельник, второй год – вторник. Третий год – среда. На четвертый год – в четверг распустили гимназию. И Федя до самого вечера сидел на скамейке около дома. Ждал отца.

Отец должен приехать вот по этой улице из-за поворота. Сначала покажется голова Гнедка, потом – дуга, сани низкие и широкие, наконец – отец в шубе. Немного сгорбленный, с небольшой бородой, в мохнатой шапке… Все это Федя так хорошо знал, что стоило закрыть глаза, как он видел и лошадь, и дугу, и отца. Открывал глаза, и видение пропадало.

Федя играл с мальчиками в бабки, бегал на поворот улицы, где стоял полицейский, смотрел на другую улицу… Все ждал и не хотел идти в комнату.

Нет и нет.

К вечеру измучился Федя.

Вышел посидеть на скамеечку в старом меховом пальто дедушка Василий Игнатьевич.

– Ты что здесь сидишь, Федя? Все отца ждешь?.. Иди, Надя тебя ждет чай пить. А ночью и отец твой приедет.

Василий Игнатьевич вдовец. Он живет со своей дочкой Надей. После смерти жены, Надиной мамы, он сразу постарел, службу бросил, сидел постоянно дома, читал газету или книжку. А по вечерам учил с Федей и Надей уроки.

Надя с Федей однолетки. Им по десять лет. Но Надя в доме хозяйка. У ней большая, тугая коса на спине, ключи от шкафов. Она вынимает из шкафа и дает Феде конфетку, пряник.

Когда Федин отец привез Федю в город, то так и сказал Наде:

– Вот вам, Надежда Васильевна, мой Федя. Поберегите его.

– Если Надя с Федей ссорились, то Федя язвил и называл Надю хозяйкой, Надеждой Васильевной.

И у Нади для Феди была дразнилка:

 
Федя-бредя
Съел медведя.
Упал в яму,
Кричал маму:
Ма-а-а-ама!
 

Жить Феде было хорошо: уютно, любовно, как в родной семье. Василий Игнатьевич его любил и ласкал, как отец. Надя, сама ребенок, а о Феде заботилась и была ему заместо старшей сестры. Они ссорились и мирились, ходили в гимназию, учили вместе уроки, мечтали.

II

Василий Игнатьевич оказался пророком. Федин отец приехал ночью, часов в десять, и говорил, что надо выехать из города раньше. Потому что соседняя балка налилась тающим снегом. Того и гляди потечет и задержит в городе на несколько дней. А по морозцу проехать можно.

Василий Игнатьевич с Фединым отцом пили чай, а Федя с Надей собирали Федины вещи. Федя без умолку рассказывал Наде о маме, о своем селе, братьях, сестрах, о бабушке, о Гнедке. Бросали укладываться и бежали здороваться с Гнедком.

Гнедко жевал сено и покосился на детей большим, черным глазом, фыркнул и тряхнул ушами, дескать: «Здравствуй, гимназист! Поди, соскучился здесь?»

Федя засмеялся от радости и поцеловал Гнедка около глаза, где от жеванья поднимался и опускался какой-то шарик. Гнедко мотнул головой и храпнул ртом новую пачку сена, дескать: «Не привык я к таким нежностям, да и есть хочу до смерти».

– Гнедко, он умный! – убеждал Федя. – Он такой умный, все понимает, вот только говорить не умеет. А еще у нас есть Балетка, вот тоже умный! Смеется и мертвым притворяться умеет. А еще кот большой – Гурма… Гурма, тот уж совсем умный. Его даже Балетка боится…

И опять Федя без конца рассказывал Наде о своем доме.

Надя помогала укладывать Феде книги и белье, молчала и слушала, смотрела на оживленное личико Феди и завидовала, что у него будет такая веселая Пасха. Ей вдруг стало досадно, что противный Федюк такой веселый и все рассказывает только о себе да о своем доме. Она вдруг встала, бросила книжку на стол и, прищурившись на Федю, сказала:

– Некогда мне тут болтать с тобой. Нужно по хозяйству.

Федя широко раскрыл глаза. Надя обиделась – это ясно. Он бросил на пол белье и побежал за Надей.

– Надя, Надя! Голубушка, душенька! Ты сердишься, Надя? За что? А ты не сердись, Надя, миленькая…

Надя посмотрела на разгоревшееся Федино лицо, с умоляющими глазами, и ей стало радостно, весело и смешно. Она засмеялась до слез и крепко сжала Федину руку.

– Да я не сержусь, право. Не сержусь… Пойдем укладываться.

Дети снова укладывали вещи. Болтали.

– Хорошо бывает на Пасху ночью, – мечтала вслух Надя. – Тихо на улицах. Все сидят и ждут. И вдруг бом-м-м.

– Бом, бом, бом! – радостно подхватил Федя.

– И знаешь, Феденька, ударит так, точно с неба упадет: бом-м-м! И все зашевелятся.

Кто спал – проснется, кто сидел – встанет… Даже Мурка наша просыпается и начинает умываться лапкой. Весело так, хорошо. Всем скажет колокол, всем, всем… Бом-м-м!

Федя, надувая красные щеки, гудел перед Надей:

– Бом-м, бом-м!

– Хорошо бы, Федя… Вот бы хорошо!..

– Что хорошо?

– Хорошо бы… ударить… Знаешь, первый раз ударить в колокол… Чтобы все услыхали! Весь город спит. На Волге и за Волгой тихо, тихо. А ты стоишь на колокольне и смотришь кругом. Все ждут, а ты стоишь – и за язык колокола держишься… Ах, Федя! Понимаешь, как это хорошо!.. Люди внизу ждут, а ты – наверху, около звезд, держишься за колокольный язык. И вдруг: бом-м-м! Все вскочат, все обрадуются, Феденька, вот хорошо бы ударить! Да нет, где уж…

– Надя! Я могу, милая, я ударю!

– Где тебе… – не поверила Надя.

– Ударю, ей-Богу ударю! Первый ударю! У нас в селе сторож церковный, Родивон. Он меня возьмет, и я ударю.

– Как хорошо, Федя! Только я не услышу, – опечалилась Надя. – От вас далеко до нас…

– А ты, Наденька, ухом к земле. Вот и услышишь. Через землю далеко слышно, за сто верст слышно… Я ударю, я ударю!

Надя с Федей взялись за руки и кружились около раскрытого чемодана с Фединым бельем и звонили вместе:

– Бом-м, бом-м, бом-м!

Федя таращил глаза и надувал щеки, думал, что звонит басом. А Надин голос тянулся ровный и звонкий, как нежная струна.

Потом Федя трезвонил над головой невидимыми маленькими колоколами.

– Тилим-бом, тилим-бом, тилим-бом.

– Бом-м, бом-м, бом-м! – вторила тягучими, важными ударами Надя.

Ill

Рано утром Федю сонного посадили в сани.

Поехали. Улицы города пустынны и звонки. Чистый, холодный воздух, шуршание ледяшек под полозьями саней разбудили Федю. И пробуждение это было радостное, счастливое.

Домой, домой!

Тут только вспомнил Федя, как его одевал Василий Игнатьевич, как встала и прощалась с ним Надя и шепнула на ухо:

– Так ударь, Федя, зазвони! Слышишь!..

– Милая Надя! – думал Федя. – Да, да, я ударю, зазвоню.

На минуту ему стало грустно, что нет Нади, что он прощался с ней сонный.

Но это только на минуту. Очень радостно было, и никакая печаль не могла завладеть душой.

Выехали за город. Хрустит подмороженная дорога. Весело фырчит Гнедко. На востоке кто-то большой кистью проводит зеленые, синие, розовые полосы. Уже чирикает невидимая ранняя птичка. А из города вдогонку несется неторопливый постный звон.

– Я ударю, Надя! Ударю, милая! Я зазвоню, – говорит Федино сердце и радостно бьется.

С восходом солнца стало еще веселее. Дорога сразу обмякла. Под ледяными стеклами забуровили ручейки. Подул теплый вешняк, и деревья замотали радостно талыми ветвями.

На перелеске, около дороги, осела стая грачей. Они только что прилетели из теплой страны, еще не успели разместиться, бранились и дрались из-за прошлогодних гнезд.

Грачи привели Федю в восторг. «Весна, весна!» – кричал он, каркал по-грачиному и махал руками – точно крыльями. Спрыгнул с саней и бежал вместе с Гнедком. Отбегал в сторону и с разбега кидался в сани. Отец любовно ворчал на Федю, боялся, как бы он не провалился в яму с талым снегом.

И Феде казалось, что все кругом звенит тихим, радостным звоном. Ветерок звенит, земля звенит, голубое небо звенит, и в душе у него так радостно, хорошо звенит Надин голос:

– Бом-м, бом-м!

Но все теперь звенит пока тихо. А вот когда Федя ударит в пасхальную ночь первый раз в большой колокол, тогда громко зазвенит вся земля, загудит небо, проснутся леса и реки, поля и балки, загудят Феде хвалу:

– Федя, спасибо тебе, ты зазвонил. Ты разбудил нас от зимнего сна.

Заструился светлый пар над землею. Из-под снега темными глазами выглянула мокрая земля. Недалеко от дороги Федя увидал большой холм, весь черный и на верхушке сухой. Федя побежал туда.

От холма поднимался густой пар, будто он внизу горел и дымился всем своим телом. На солнечной стороне уже пробилась, зазеленела травка, и – о, радость! Выстрелил белый подснежник. Федя посмотрел на сани. Отец не видит. Быстро нагнулся, оперся руками в жирную землю и поцеловал белый цветок… Как он любил этот маленький, нежный цветок и зеленую траву! Как рад был он солнцу, синему небу, маленькой птичке, которая летала с былки на былку и чирикала весеннюю песню.

IV

Дома Федя и оглянуться не успел, как пришла Пасха.

Дома надо было осмотреть каждый уголок: сходить к Гнедку в конюшню, к коровам и овцам в хлев, в курник к курам. Надо заглянуть и в амбар, и на огород, сбегать на речку. К знакомому сапожнику, к товарищу Митьке – мало ли дел!

Всюду Федю провожал Балетка. Раньше этого Балетка никогда не делал. Он ходил только с Фединым отцом, с матерью. Федей пренебрегал. А теперь Федя – гимназист, гость из города! Балетка бросил свою важность и, почтительно помахивая хвостом, следовал за Федей и в амбар, и в курник, и в хлев.

Коровы пялили на Федины светлые пуговицы выпуклые глаза и от изумления прочищали языком ноздри. Овцы испуганно топали ногами и шарахались в кучу. Балетка звонко позевывал, отворачивался и лениво рассуждал хвостом:

– Чего, Федя, смотреть на них: невежественные овцы. Мужичье… Пойдем лучше на реку.

Бежали на реку. Речушка потрескалась и вздулась. Вот-вот тронется. По ней уж никто не ходит и не ездит. Берега обсохли. На них по вечерам сидят парни, девки, старики. Ждут полой воды.

Но между всеми этими делами и заботами Федя не забывал Родивона, звонаря. С ним он целую неделю ведет переговоры:

– Только один первый раз ударю, Родивон! Один раз, а потом ты…

Родивон мужик на вид мрачный. Скуластый, сухощавый. Борода у него редкая и жесткая, как лошадиный хвост. Лицо всегда покрыто темными веснушками, будто вымазано черной зернистой икрой. Он не отказывал Феде, но и ни разу не сказал, что согласен.

Так тянулось до самой Страстной субботы. Нетерпение Федино возросло до крайности. Он и во сне, и наяву слышал Надин голос:

– Ах, хорошо бы, Федя, зазвонить!

И в ушах у Феди все время был какой-то звон. Звенел вечер, звенело утро. Целый день звенело солнышко, звенела река. Ему казалось, что первый раз в своей жизни он встречает весну, – так все хорошо, радостно и звонко было у него на душе.

Только вот Родивон беспокоил.

Наконец, Федя решился на последнее средство. У лавочника, Кузьмы Иваныча, купил восьмушку волокнистого табаку и пошел к Родивону.

Но в Страстную субботу переговорить с Родивоном было трудно. Он целый день занят в церкви, у священника в доме. Куда-то ездил, ходил и только к вечеру пришел в свою сторожку, сел на желтую, сырую после мытья лавку, свернул и закурил цыгарку, пуская дым сквозь жесткие усы.

Вот тут-то и настиг его Федя.

– Родивон… Вот я тебе… на праздник табачку купил…

Федя положил восьмушку на стол и густо покраснел.

– Это хороший табак, Родивон, асмоловский, волокнистый…

Под темными веснушками Родивоново лицо затеплилось лаской.

– Так вот, Родивон, ты на Пасху и покури душистого табачку. Асмоловского. А махорка гадкая… Покуришь, Родивон? А?

– Ну, ладно уж, ладно… – сказал, наконец, Родивон.

– Можно, Родивон, да?

– Можно.

Федя ликовал. Он залез к Родивону на колени и целовал его в жесткую бороду.

– Ты погоди, рано еще христосоваться-то, – шутил Родивон.

– Как же мне, Родивон, с тобой на колокольню попасть?

– Ты ночь-то уж не спи.

– Нет, Родивон, какой тут сон!

– Так вот и приходи сюда около полночи. Вместе и пойдем.

V

Наступила чуткая и таинственная пасхальная ночь.

Сильно билось Федино сердце, когда он поднимался с Родивоном по крутой лестнице на колокольню. Сделали два поворота – площадка. Они уже вровень с крышами домов. И веселее стало. Еще два поворота – опять площадка.

Родивон идет молча и только изредка твердит молитву.

– Господи, помилуй; Господи, помилуй!

Феде жутко смотреть в темные углы колокольни.

Завозится и закурлычет спросонья в гнезде голубь – Федя так и вздрогнет.

– Родивон, подожди минутку…

Чем выше поднимались, тем шире и звонче становилось у Феди на сердце. Родивон вылез на площадку. Вот и Федя выглянул.

Посреди верхней площадки на толстом кресте из бревен висел тяжелый призывный колокол. А вокруг него по оконным пролетам развешаны другие колокола поменьше.

Так вот он какой, большой колокол. Божий глас! А снизу, с улицы он видится совсем маленьким. Одутлые, засиженные голубями бока, тяжелый язык с веревкой… Дотронулся Федя пальцем до толстого края – по всему колоколу побежал шепотком тихий звон.

Жутко и сладостно.

Родивон облокотился на подоконник и смотрит на село.

Длинными рядами расползлись по селу черные дома. Мигают красными глазами-окнами. Феде кажется, что все дома смотрят на колокольню, на Федю и ждут.

Шуршит льдинами река. Ворочается подо льдом, поднимается, выпирает наверх, на берега тяжелые льдины. Вот-вот тронется и потечет. Но и река ждет, когда Федя ударит.

Вокруг колокольни носится, вьется звонкий шорох. Будто, кто шепчется, целуется, летает вокруг. Это ангелы летают у крестов, в окнах над головами Родивона и Феди, над колоколами. Дотронется ангел крылышком до колокола – зазвенит колокол ласковым шепотком.

Ждут все люди, ждут поля, леса, ждет Надя… Федя, скоро ли ты ударишь?

А у Феди от нетерпенья дрожь по всему телу идет.

– Скоро ли, Родивон? – шепчет Федя.

– Надо вдарить! – говорит Родивон. – Вон батюшка лампу на окошко поставил. У нас с ним всегда так: когда он лампу на окошко поставит, значит – пора.

Радостно задрожало Федино сердце. Обвилось холодком. Родивон снял шапку, перекрестился и трижды сказал: «Господи, благослови!»

– Ну, звонарь, звони! – шутил Родивон.

Федя взялся за веревку и начал раскачивать язык. Сначала трудно было: язык тяжелый, неповоротливый. А потом раскачался – не остановить. Вот уж до краев долетает.

– Надя! Слышишь ли, милая Надя?

И вдруг:

– Бом-м-м-м!..

Федя выпустил веревку и упал на пол от неожиданности. Такой большой, могучий и оглушительный родился звук.

Разломилась пополам тишина. Загудело все село. Зазвенело поле. Гулко зазвучал далекий лес. Все радостно задрожало, запело, заговорило:

– Федя, спасибо тебе, ты ударил! И разбудил!

А Родивон подхватил веревку и начал звонить часто, радостно:

– Бом, бом, бом, бом.

В восторге мальчик вскочил и упал грудью на подоконник.

Задвигались в селе огоньки. Кое-где по улицам показались черные комочки. Это – люди. А под небом гудело. Колокольные удары падали с колокольни кувырком вниз и неслись по улицам в далекое поле. Феде казалось, что они походят на быстрых белых коней. Кони эти несутся по деревне, по полям, по лесам, скачут во все стороны, машут белыми гривами.

И все отзывается на гулкий бег. Все звенит, радостно ликует и кричит:

– Спасибо тебе, Федя. Ты зазвонил!

– Надя, Надя, милая! Слышишь ли, Наденька? – пело Федино сердце.

Вдруг Федя почувствовал, будто кто-то невидимый, упругий щупает его со всех сторон, бегает по всему телу. Стало жутко и страшно.

– Родивон, Родивон! – хочет закричать Федя. Разевает рот, кричит, а голосу не слышно. Стало еще страшнее. Куда пропал голос?

А невидимый все щупает, бегает пальцами по телу, мягко толкает при каждом ударе колокола.

– Родивон!..

Ничего не слышно. Федя подходил к Родивону. Родивон ласково обнимает его свободной рукой, разевает рот. Что-то говорит. Но тоже ничего не слышно. Улыбается.

Федя понял, что голосу нет от звона. Щупает и толкает тоже звон. Он подошел к другому окошку и счастливый, спокойный и радостный начал смотреть вниз.

Вместе со звоном тронулась и потекла река. Торжественно поплыли мимо церкви белые горы снегу, тяжелые льдины. Тянулись без конца и уносили с собой в ночную даль радостные звуки.

– Бом, бом, бом!

Пела земля. Звонило небо. Скакали во все стороны мира белые кони, махали белыми гривами и радостно, звонко ржали:

– Бом, бом, бом!

– Надя, милая! Слышишь ли? – пело Федино сердце.

VI

Тихо ждали полночи в городке, в доме Василия Игнатьевича. Сам он в очках читал какую-то книгу. А Надя примеряла новое платье, ходила по комнатам и наводила везде окончательный порядок. Сорвет сухой листок с герани, поставит в ряд непослушный стул, обдернет занавеску… И все думала о Феде.

К полночи прилегла на кровать и незаметно заснула.

Василий Игнатьевич молча читал книгу. Иногда его усталые глаза поднимались поверх очков, переходили от книги на лик Богоматери, освещенный лампадой, и наполнялись тихими слезами, снова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по черным строкам священной книги.

В кухне тоже тихо. Видно, и кухарка Агафья задремала в ожидании. Спит на стуле кошка Мурка. Розовеет и улыбается во сне Надино личико.

Вдруг, Надя вскочила и радостно закричала:

– Папа! Федя ударил! Я слышала…

В это время над городом гулко прокатился первый удар соборного колокола.

Бом-м-м!

– Федя раньше ударил, папа! – радостно кричит Надя. – Я слышала! Федя зазвонил!..

– Ну, успокойся, милая деточка, успокойся! Во сне это было, – говорит Василий Игнатьевич.

– Нет, нет, папа! Не во сне! Я слышала, Федя ударил!

Пело и звонило Надино сердце. Шелестело новое платье. Проснулась Мурка и радостно мурлыкала около ног.

– Ударил, зазвонил! Бом! – пело у Нади все тело, становилось легким и готово было летать, летать.

Весело собирались в церковь.

VII

Родивон звонил. Потом трезвонил. Вокруг церкви ходили со свечами. Сверху казалось, что в огненном озере плавают темные люди и поют:

– Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесах…

Ангелы пели, летали вокруг колокольни, задевали крылышками за колокола. И колокола отвечали им звучным приветным шепотом.

Шуршали льдины и плавно проходили между звонких берегов.

А белые кони, разметав гривы, все еще скакали по земле, и долго под небом раздавался затихающий гул копыт.

В церкви ярко горели свечи. Ласково смотрели на Федю светлые лики святых и людские глаза. Все любовно христосовались с ним и благодарно целовали его:

– Христос воскресе, Федя! Спасибо тебе, ты зазвонил, ты разбудил.

Утром с великою любовью поднималось над воскресшей землей солнце и долго радостно играло на горизонте.

И целую неделю пело Федино сердце. Ликовала, ласкала и благодарила вся природа. Поднималась выше и выше река и несла на своей спине белые кучи снегу. Синело небо. Зеленела травка. Слетались птицы и весело кричали, щебетали, стрекотали, порхали в саду.

А Федино сердце радовалось. Он ударил, он разбудил всех.

С большим волнением подъезжал Федя в город к Надиному дому. Слыхала ли Надя? Ждет ли?

У калитки виднеется розовое платье. Надя. Увидела. Бежит. Смеется, кричит, машет руками:

– Федя, я слышала. Ты ударил. Ты зазвонил.