Текст книги "Королевство Краеугольного Камня. Книга 4. Отвага"

26

Великан надавил на глинистую почву гигантским большим пальцем, и получилась вмятина, а в ней построили башню Дордонь. С одной стороны протекала река, с другой возвышался лесистый холм, с третьей тянулись заросли ежевики, с четвертой поднималась скалистая гряда, граница Северного плоскогорья. Башня не возвышалась над округой, вмятина скрывала ее. Утреннее солнце тронуло верхушки деревьев, но не дотянулось до башни. Здесь веяло запустением. Четыре мерзлых яблока висели на голой ветке. Воткнутый в пень топор заржавел. Упавшая елка сломала сливу. Колючие кусты заглушили сирень. Прекрасная оконная рама, привезенная по приказу Тибо, валялась в крапиве.

Осколки стекла усыпали пол, корни тополя приподняли половицы. Провалилась часть потолка, и стропила, раскачиваясь как трапеции, служили разметкой еще трех этажей, чьи останки удерживал от падения только плющ, перевивший кирпичи. Из ниши полукруглого окна вдруг выпорхнул голубок, расправил крылья в бледном свете утра и взлетел к небесам, что сияли вместо потолка. В целом свете не сыщешь уголка поэтичней.

Эма как сквозь землю провалилась. Лукас опустился на мокрый песок, размотал повязки и сунул больную руку в воду. Туманная дымка дремала над рекой. Темные воды кое-где проглядывали сквозь нее, устремлялись к каменному языку, обдавали пеной острый край, успокаивались, пенились вновь. Мертвый Тибо наверняка проплывал мимо этого камня.

Лукас погрузился в забытье, глядя на воду и поглаживая ладонью песок. Солнце начало припекать, затылок заныл. Врач встрепенулся внезапно, услышав громкое ржанье Аякса. Два коня смотрели на него с противоположного берега. А зачем они ему, собственно? Что с ними делать? Но они были тут. И рано или поздно их необходимо переправить. Каким образом? Вплавь, разумеется. Там, где река широка и спокойна. Лукас знал, что гипотермия способна убить человека за восемь минут, но смиренно разделся. Тяжелая мокрая одежда только утянет его на дно. Жаль, она как раз начала подсыхать на спине. Еще не войдя в воду, он весь покрылся гусиной кожей.

Лукас снова прошел по каменному языку и подвел коней к реке. Гораций и Аякс шли неохотно. Стоя в воде по шею, он тянул их к себе что было сил и уже потерял терпение, как вдруг сначала Гораций, потом Аякс его послушались. Лукас поплыл на спине. Благодарение небу, кони не утонули и выбрались на берег раньше него. Золотая медаль Аяксу, серебряная – Горацию, бронза – заледеневшему Лукасу. Семь минут миновало.

Тело совсем онемело. Лукасу хотелось одного: опуститься на черный песок и больше ни о чем не думать. Но он дал обещание Тибо. Неизменное чувство долга заставило его подняться. Он порылся в вещах в поисках полотенца. С грохотом вытряхнул из джутового мешка посуду и растерся им, потом натянул на себя мокрую одежду, застегнул доверху плащ, продолжая дрожать как осиновый лист. Нет сил развести огонь. Да и холод шел не снаружи, а изнутри. Взгляд остановился на бутылке водки. Лукас не смог устоять. Схватил ее и стал пить, поддавшись недопустимой для врача иллюзии, будто алкоголь не обожжет, а согреет внутренности.

Между двумя глотками расседлал коней. Они тут же спустились к башне и застыли на солнцепеке. Гораций прижался к стене, Аякс – к Горацию. Допив до дна, пошатываясь, Лукас побрел к ним, наугад уцепился за гриву и постарался забиться между ними в поисках тепла. Вторые сутки он не спал и не ел, поэтому алкоголь сразу ударил в голову. Спиной он чувствовал биение сердца одного коня, грудью – другого. Кони поддерживали в дым пьяного эскулапа, который оказался черт знает где из-за любимой женщины, а та исчезла…

Лукас захохотал, потом заплакал. Его стошнило.

Наконец он заснул, стоя в живой крепости. В полдень Лукас слегка приоткрыл глаза и увидел белую гриву, во рту пересохло, изжога мучила, голова как наковальня. И первая мысль: войска короля Фенелона никогда не прибудут. Избитый нетрезвый Лукас отважился посмотреть правде в глаза.

И ничего хорошего не увидел. Зато он принял решение. Здравое или дурное, во всяком случае, свое собственное. Что-то неведомое в глубине души всегда работало как тормоз, удерживало в режиме пассивного подчинения, дисциплинировало. Сегодня поутру он впервые почувствовал себя собой. Словно очнулся после длительного обморока. И стал действовать по собственной воле. В его руках отныне все грядущие решения, важные и не очень. Невозможное вдруг показалось Лукасу достижимым. Он оттолкнул Аякса и оказался на свободе.

Тучи с мерцающими краями сгрудились над кедром. Похоже, вскоре пойдет снег.

Лукас перетащил кладь на первый этаж башни. Хоть какое-то укрытие, пусть и ненадежное, готовое обвалиться. Приспособил для переноски большой кусок брезента, куда были завернуты какие-то инструменты. Потом натянул тот же брезент между двумя яблонями и сделал навес-палатку. Набил мешки сухой травой – вот и постель готова. Между трех больших камней развел огонь, подвесил котелок на своем поясе, скрутив треногу из крепких палок. Пока Лукас обустраивался, тучи укрыли вмятину, будто крышка – шляпную коробку. Будет, будет снег, не иначе.

С крутого холма, прячась за деревьями, Эма наблюдала за Лукасом. Она видела, как он плыл с лошадьми, пил, смеялся, спал… А теперь сидел на корточках возле кучи мокрых веток и слой за слоем перочинным ножиком добирался до сухой сердцевины. На это нужно время и терпение, но ведь Эсме сказала, что береза непременно загорится.

Эме захотелось подойти к Лукасу. И захотелось его прогнать. Так она и стояла за красным кленом, сосала большой палец и расчесывала болячки.

Лукас ждал Эму, но не видел ее.

Сноп искр посыпался из огнива, загорелся веревочный трут и три сухих гриба из жестяной коробки Эсме. Огонь громко затрещал. Эма потянулась к огню. Вот бы спрятаться под брезентом от хлопьев снега, мешавших разглядеть его укрытие.

Нет, нет. Ей лучше оставаться здесь, грязной, измученной, с утешительным пальцем…

Лукас сварил две картофелины и лук-порей в котелке Сабины. И даже вскипятил воду в берестяном конусе, преуспев лишь на третий раз. Дважды конусы прогорали, и вода заливала огонь. Но он приспособился: держал берестянку над огнем и часто менял руки, чтобы не обжечься.

Эма приказала ему уйти. А он не ушел. Она голодна. Она замерзла. У него огонь. У него суп.

Почему он остался?

Можно ли ей к нему подойти?

Да?

Или нет?

Когда?

Уже начинало темнеть, когда Эма все-таки подошла. Призрак в платье, которое было когда-то красным. Серебряные пряжки на сапожках Бенуа, несмотря на грязь и глину, поблескивали. Плащ волочился по земле, золотая цепочка осталась где-то в крапиве.

– Суп невкусный, соли-то нет, – заявил Лукас как ни в чем не бывало.

Он устроил ее на одеяле, отдал свой плащ и налил горячего супа в чашку. Чашку она оттолкнула.

– Ешь, Эма. Знаешь, что бывает, когда люди не едят? Они умирают. Глупость какая, да?

Эма обняла себя и, раскачиваясь, стала что-то напевать.

– Тебе больно? – спросил Лукас, указывая на распухшую щеку. – Дай я взгляну.

Она загородилась от него локтем. Лукас собрал горсть снега, нападавшего на брезент, и приложил к опухшей щеке. Эма снова засунула палец в рот.

Сущий младенец.

Кормить надо с ложечки. Зуб вырвать прищепкой.

Так Лукас и сделал.

Неделя за неделей осторожно подтягивал Эму к берегу жизни. Просыпался на рассвете, разводил огонь, варил кашу. Через песок и угли, оставшиеся от костра, фильтровал воду Верной, она темнела от сажи, но становилась пригодной для питья. Кормил Эму с серебряной ложечки и дул на каждую. Сластил кашу медом, пока он был. А к деснам, туда, где предстояло вырвать два зуба, прикладывал снег. Заворачивал в нелепый красный плащ и отпускал прятаться за любимый клен.

Кони паслись, двор понемногу очищался. Обнажились остатки хлева, дровяная печь, поилка, колодец, каменная скамья, изгородь, за которой когда-то был огород. Лукас запряг коней и выкорчевал тополь, который пустил корни в башню, а теперь пошел на дрова. Кони помогли Лукасу вытащить опасные балки и избавиться от плюща, правда, вместе с частью стены. По счастью, фундамент оказался крепким, и Лукас вместе с брезентовым навесом переселился в подпол, под надежную защиту.

Каждый вечер ужинали безвкусным супом. Желудок Эмы бунтовал против каждой ложки, но понемногу привык и усваивал все большее количество. Лукас считал, сколько она съела. Он говорил мало. Эма не говорила вовсе. Огонь, третий в их компании, был самым разговорчивым.

По ночам часто шел снег. И еще дул ветер. Деревья шумели, как море, а щели свистели, будто летящие стрелы. Пока медленно угасал огонь, Лукас возле нагретой стены пытался вязать, разрабатывал неловкие пальцы. Потом подбрасывал в очаг последнее сырое полено и укладывался спать, поближе к коням, тесно прижимая к себе Эму, завернутую в два плаща и в два одеяла. Она сворачивалась крошечным клубком, а кони и Лукас ее оберегали. Днем Лукас никогда не прикасался к Эме. А ночью держал ее в объятиях нежно, будто пострадавшее крыло бабочки, чтобы она не замерзла насмерть.

Может быть, лучше отвезти Эму куда-то еще, где есть крыша над головой, тепло, постель? Нет. Пока она целыми днями пряталась за кленом и сосала палец, следовало оберегать ее здесь. Беда в том, что еда подошла к концу. Вместо воска для чистки обуви подарили бы им удочку… Лукас смастерил подобие сетей, но рыба не ловилась, а рогатина и вовсе оказалась ни к чему. И не росло ничего в феврале месяце, кроме бороды у Лукаса, так что теперь он варил суп из остатков сухой крапивы, лопуха и мерзлого топинамбура. Предстояло отправиться на поиски пропитания, другого выхода нет. Он ел как можно меньше, оттягивая момент, когда придется оставить Эму одну. Очень исхудал и поневоле забрал ремень, на котором висел котелок.

Наступило утро, когда он решил, что медлить больше нельзя. Сломал ледок на ведре с водой и позавтракал, как обычно, водичкой. Взялся за работу: принялся прокладывать дорогу на юг сквозь колючий кустарник. Лукас сражался с колючками, а у Эмы тем временем созрело одно решение. Все это время она жила в грязи, ненавидела свое тело и хотела от него избавиться. Довольно. Собственная вонь непереносима.

Эма спускалась к реке, словно шла по канату. С немалым трудом сняла с себя то, что было когда-то платьем. Снег таял на голове, ноги оставляли следы на черном песке. У воды она обессилила, присела на корточки, держа мыло в руках и опустив голову. Нет, ничего не получится. Лукас увидел издалека неподвижную костлявую фигурку на берегу реки: острые локти, позвонки на спине, словно плохо вбитые гвозди. Он скатился вниз и поспешно укрыл Эму плащом, но она его сбросила, передернув плечами. Только тогда Лукас заметил мыло.

– Ты хочешь помыться?

Эма по своему обыкновению ничего не ответила.

– Хочешь, я тебе помогу?

Не дожидаясь разрешения, которого никогда бы не получил, Лукас намочил мыло в реке, намылил руки и принялся осторожно тереть спину, состоящую из бугров и впадин. В основном из впадин. Тело Эмы стало жестким, будто каменным. Лукас благоговейно вымыл лицо, которое так любил, прежде своевольное, а теперь ничего не выражавшее. Под струпьями нащупал строение черепа, выступающие скулы, стиснутые зубы. Эма вдруг посмотрела ему прямо в глаза, ее взгляд стал осмысленным, в нем таилось что-то сложное, невыразимое. Эма, как ни странно, не чувствовала боли, когда Лукас прикасался к ней. А если колючки не впивались, пусть очистит ее как следует, не стесняясь, как моют новорожденных. И Лукас интуитивно догадался, чего от него хотят.

Намыленная Эма на четвереньках добралась до реки, чтобы все смыть. У нее зуб на зуб не попадал. Переохлаждение скелета… Какие уж тут восемь минут! Лукас взял Эму на руки и вошел в Верную. Холод сковал его, а Эма внезапно расслабилась, расправилась, отдалась течению, будто устроилась в ледяной постели на спине, сложив руки на груди, запрокинув голову. Похоже, она огорчилась, когда Лукас вынес ее из воды.

Лукас потратил на костер две трети дровяного запаса. Эма бросила в огонь красное платье и внимательно смотрела, как оно горит. Золотые отблески плясали в черных глазах. Наконец-то в них появилось что-то живое. Она самостоятельно выпила большую чашку супа. А потом, лежа на травяном тюфяке, Лукас услыхал сквозь зловещее поскрипывание балок, плеск реки, треск огня, свист ветра еле слышное «спасибо».

27

Эма стала чистой, но еды у них не прибавилось. Лукас с тяжелым сердцем готовился в путь, не зная, найдет ли по возвращении Эму живой и вообще найдет ли ее. Но сидеть и смотреть, как она умирает с голода, он тоже не мог. И вот дорога через колючки проложена, Лукас взял дорожную суму и взнуздал Горация.

Безо всяких видимых причин конь его не слушался, тянул в противоположную сторону, в мрачную тень скал. Лукас был не из тех, кто пренебрегает знаками, он не пожалел времени, чтобы понять, в чем же дело. Там у скал действительно что-то происходило… Какое-то движение. Что это? Он прищурился, чтобы получше рассмотреть. Подошел поближе. Неужели ему померещилось? Вдоль скалы спускалась корзина на веревке, покачиваясь как маятник. Лукас подбежал и схватил корзину, подняв руки над головой, – веревка коротковата. В корзине лежали яйца, хлеб, масло и молоко.

Откуда взялась корзина? Наверху Лукас никого не различил. Ведь почти никто не знал, где искать его и Эму… Жакар и Бенуа обрадовались бы их смерти. Эсме связана по рукам и ногам опасным заданием. Мушкетерам на них наплевать. Корзину с едой послал ангел, небеса позаботились о них. На следующей неделе они получили капусту и свеклу. Потом сыр и сало. На этот раз Лукасу показалось, что он разглядел какого-то гнома. Бедняга! Наверное, корзина с припасами для него – непосильная ноша.

Дары небес избавили Лукаса от необходимости разыскивать пропитание, и у него появилась возможность заняться развалинами. Он соорудил шаткий помост, отобрал целые кирпичи, годные для строительства, а битые решил смолоть в пыль, чтобы слепить из них новые. Он раздумывал, как ему взяться за дело и в одиночку отремонтировать башню с ничтожным количеством материалов и необходимых инструментов. В красной пыли с головы до ног производил измерения, рисовал на песке планы, делал смету, а потом все стирал, охваченный чувством безнадежности. Его грызли сомнения. Он не подозревал, что одно чудо влечет за собой другое, что помощь придет со стороны, откуда ее и ждать невозможно, настолько невероятная, что все дары небес покажутся вполне естественными.

Однажды в конце февраля, во второй половине дня три человека, нагруженные, как мулы, стали спускаться по южной дороге, на которую вновь наползли колючки. Один толкал тачку, другой тащил тележку, то и дело грозившую его обогнать на крутом склоне. Первый жаловался, второй ругался, а третий хохотал во все горло. Первый из этой троицы показался Лукасу знакомым. Поразительно знакомым.

Отец!

Узнав сына, мсье Корбьер чуть не опрокинул тачку. Они поссорились много лет назад и с тех пор не разговаривали. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее опасался будущей встречи. Сейчас Лукас отправит его обратно. Или обругает. Или то и другое вместе. Стоит ли пожать ему руку? Каменщик заранее вытер влажную ладонь о рабочие штаны.

– Что тебе здесь понадобилось?! – недружелюбно закричал Лукас, стоя внизу у склона.

– Я хотел… Я подумал… Что, если я помогу тебе, а?

– Пусть он сам нам поможет! Не то тележка… – закричал его товарищ с огромной головой, широкими плечами и тонкими журавлиными ногами.

– Брюно?

– Тележка сорвалась! Берегись! БЕРЕГИСЬ!

Приятели бросились врассыпную перед тележкой, потерявшей управление и набиравшей скорость. Та остановилась, врезавшись в кусты. Бедолаги опомнились кто где: один у пня, другой у кучи кирпичей, третий у потолочной балки.

– Что тебе здесь понадобилось? – повторил Лукас.

Мсье Корбьер снял шапку и вытер ею потное лицо.

– Я же сказал, мы пришли помочь.

– Пешком?

– А как иначе? – Брюно говорил так, будто по-другому и быть не могло. – Он же скупил у нас всех лошадей. И мулов, и ослов. Странно, что медведей оставил!

– Кто скупил?

– Как кто? Ну этот… Король.

– Заметь, можно выкупить животину, но стоить она будет в пять раз дороже, – уточнил мсье Корбьер, роясь в тележке. – Лишь немногим это по карману. Жакар – хитрец. Ободрал нас как липку.

Каменщик вытащил из-под кучи инструментов большой промасленный сверток.

– От мамы… Как она говорит: пирожок – мой дружок! Ты же ее знаешь. Тут и сладкий пирог найдется.

Каменщик посмотрел в небо, помолчал, потом нахмурился, точь-в-точь как Лукас, наклонился вперед и спросил:

– Как поживает королева? Она тут? Мы думали, она нас встретит.

Лукас видел, что Эма убежала, как только раздался тележный скрип. Спаслась, как настоящая дикарка. Однако ее проворство – победа немалая, если вспомнить едва дышащий скелет.

– Она здесь где-то бродит, – ответил Лукас. – Вы лучше скажите, кто вас послал.

И они рассказали. Примерно месяц спустя после того, как Эсме оставила Эму и Лукаса посреди развалин, без тепла и крова, ее – наконец-то! – снова отправили с поручением на Плоскогорье. Она заглянула в харчевню «У герцогини», чтобы выпить, как положено, чаю в четыре часа, и вручила Марго кулек сахара, который стянула из кладовой во дворце. А потом поделилась с ней секретом, который «никому и ни за что нельзя рассказывать»: Эма и Лукас буквально «пропадают в башне Дордонь», у него «с руками плохо, а у нее – с головой», «едва дышат, того и гляди помрут».

Марго, растаяв от благодарности за сахар, оказалась достойной доверенного секрета. Отныне она наполняла корзины съестным, а Сири относила их, отдыхая по дороге на заброшенных фермах. Марго рассказала про Лукаса Ирме Сильной, та встревожилась: ведь им нужна крыша над головой, а значит, каменщик. Как же помирить отца с сыном? Она пошла к Корбьерам и рассказала о том, как Лукас с ней вместе принимал Люси, ее внучку, как осторожно применил щипцы, как оживлял девочку и как заплакал, когда она начала дышать, а он завернул ее в полу своей рубашки. Мсье Корбьер ничего не ответил, просто собрал инструмент и кликнул помощника. А Ирма еще и к Брюно зашла, тот всегда скучал, когда любимый медведь впадал в спячку.

– Поживем тут, сколько потребуется, – заключил каменщик, окинув опытным взглядом башню. – Да ты тут настоящую стройку затеял!

Он почесал щеку грязной ручищей.

– Два месяца, а то и три будем вставать ни свет ни заря, ложиться, когда ноги не держат. Сможешь нам помогать? Что там у тебя с руками? Как подумаю, черт… Скольких пальцев у тебя не хватает?.. Ну-ка покажи! Не может быть!

– Длинная история, – отозвался Лукас, показав все свои десять пальцев, которые некогда охотней играли на гитаре, чем таскали камни. – Конечно, я вам помогу. Вот только с едой беда. Мне особо нечем вас угостить.

– Это как раз не беда, женщины все устроят, нечего волноваться. В крайнем случае доберемся с тачкой до деревни.

– До деревни? Она далеко?

– Далече, Лукас! Вы к Луне ближе, чем к планете Земля! Полное уединение. Священный, так сказать, покой.

Мсье Корбьер повернулся к подмастерью.

– Пошли, посмотрим на трещины поближе. Может, и спасем что-нибудь.

Они исчезли в башне, а Брюно Морван собирал уже ветки и папоротник, чтобы устроить себе берлогу, как делал обычно в Медвежьем логу.

Лукас принес ему топор.

– Ну что, Брюно? Не успел оглянуться, как графом стал?

– Я? Вот еще. Да никогда в жизни. С чего ты взял?

– Ты наследник своего батюшки, значит, граф де Морван.

– Держи карман шире!

Брюно перевалился с ноги на ногу.

– Лучше расскажи, как ты тут, старина Лукас? Борода у тебя знатная. Признайся, для морозов отрастил. Знал бы, прихватил гребешок. Морда у тебя пострашней моей, честное слово!

Лукас невольно провел рукой по волосам. Какие длинные, сплошные колтуны! Гребешок не помешал бы! Брюно продолжал шепотом:

– А королеву где прячешь? И раз мы тут о прическах заговорили, ходит слух, будто они обрили ее под ноль. Притянуто за волосы, как по мне, прости за каламбур. Или правда обрили?

– Сам увидишь.

Лукас отправился на поиски Эмы. Пошел прямиком к красному клену, она сидела у корней и складывала пирамиду из веточек. Он вернулся, держа ее за руку, как маленькую девочку. Каменщики смолкли, когда ее увидели. Морван отступил на три шага. Бесплотность призрака, юбка горничной, руина среди руин, и только взгляд черных глаз тверд, как черное дерево.

– Эма, узнаешь Брюно? А это мой отец и его подмастерье.

Каменщик снял шапку.

– Ваше величество…

Эма, похоже, никого не видела, ничего не слышала.

– Мы не во дворце, не стесняйся, – успокоил Лукас отца. – Все бродяги посреди развалин равны.

Вот так и начали восстанавливать башню Дордонь. Каменщики и медвежий поводырь работали без устали в хорошую и в плохую погоду, под снегом и под дождем. Каждую неделю им присылали корзину с едой, а Сири свистела, давая знать, что ее притащила. Лукас пробовал с ней здороваться, махал издалека, но та сразу же убегала. Госпожа Корбьер ухитрялась частенько посылать им сладкие пирожки. Брюно съедал свою порцию в один присест, Эме хватало на неделю.

Дама жезлов не произносила ни слова, никогда не улыбалась, никому не смотрела в глаза. Но она не чуждалась их общества, иногда собирала хворост для костра, чистила овощи, поднимала петли в вязании Лукаса. Эма сосредотачивалась на каждом деле так, словно на кончике картофельной кожуры, на спустившейся петле повисла судьба мира. Занималась она и менее полезными вещами: сосала воротник плаща Бенуа, хлестала веткой реку Верную, отвечала поутру птицам. Лукас спрашивал себя, навещает ли Эму Тибо, находясь между мирами? И очень в этом сомневался.

В марте месяце мсье Корбьер с подмастерьем собрались отлучиться за материалом на две-три недели.

– Что еще привезти кроме досок? Может, гребень?

– Сапоги для Эмы и удочку, – ответил Лукас.

– А самое лучшее – гитару, – попросил Брюно. – Для вечерних посиделок у костра.

Мсье Корбьер нервно поежился и бросил камешек в крапиву. Сын поклялся, что никогда больше не притронется к гитаре в его присутствии.

– Хорошая мысль, почему бы и нет? – отозвался Лукас и тоже запустил в крапиву камешек.

– Ты уверен, не передумаешь? – встревожился отец.

– Я тебе доверяю, ты знаешь, какие гитары мне нравятся.

Каменщик ни за что не попросил бы прощения у сына, и Лукас никогда бы не признался, что простил отца. Сейчас они наконец помирились в свойственной им манере.

Мужчины отсутствовали три недели и вернулись с материалами, красивой гитарой из белой ели, удочкой и – какое счастье! – с солью. А самым большим подарком стало то, что телегу везла кобыла.

– Лошадь! Откуда? – закричал Брюно, мигом одолев склон на журавлиных ногах.

Не поздоровавшись с людьми, он подбежал к лошади.

– Надо же!.. Где они тебя отыскали на Плоскогорье? Ты ведь кобыла, глазам не верю! Разве это не чудо?

– Табун пригнали однажды утром на Плоскогорье окольным путем, – объяснил подмастерье.

– Вот-вот, она мне то же самое сказала!

– А призналась, откуда они взялись?

– Нет.

– Еще одна тайна.

В тот вечер все были в прекрасном настроении, Аякс в особенности, потому что очень заинтересовался гостьей. А люди уселись вокруг костра и делились новостями. Вокруг башни Дордонь все прекрасно: крокусы, подснежники, южный ветер. Утки по дороге домой отдыхали на берегу Верной. Снег, если шел, сразу таял. Березового сока пей не хочу. Ночи потеплели. Лукас и Брюно перестелили пол в башне, очистили часть территории, заготовили столько дров, что на всю зиму хватит, обрезали плодовые деревья, починили дровяную печь, вскопали огород.

И мсье Корбьер с подмастерьем принесли недурные вести. Королю Жакару приходилось несладко. Продовольствие, что поступало из-за границы, мгновенно развозилось по провинциям, так что королевские чиновники не успевали составить опись. Френель добывал себе дрова контрабандой под носом у инспектора, который сидел в будке, перекрыв основной путь. В Рок-ан-Фай открылась подпольная школа на первом этаже харчевни «У герцогини». Ребятишки проходили туда через курятник. «Власть», манифест Т. Б., напечатали снова в ста пятидесяти экземплярах, да так, что ни к одной из трех типографий острова не смогли придраться. Стена новой крепости строилась днем и разрушалась ночью. У статуи короля, воздвигнутой на дворцовом холме, на следующий день после открытия руки вымазали красной краской. И с чеканкой монет у Жакара неприятности: прежние не вышли из оборота, и народ все подряд, даже с профилем Альберика, называл «тибо». Мсье Корбьер достал одну такую монету и гордо пустил по кругу. Брюно воспользовался всеобщим молчанием и задал самый главный вопрос:

– Как поживает мой медведь? Он проснулся?

– Боже, Морван! Мне-то откуда знать?!

Поводырь бросил камешек в огонь, а мсье Корбьер продолжал рассказ.

– Я вам расскажу о тех, кто верен Тибо, о бдящих. Они достойны своего наименования, просидели на берегу всю зиму. Кончилось тем, что король разогнал их с помощью свекольников, но с тех пор цветные фонарики зажигают по ночам во всех провинциях, и кто, спрашивается, может их запретить?

Мсье Корбьер осторожно взглянул на Эму.

– Госпожа, люди часто вспоминают вашего супруга. При жизни он старался изо всех сил ради нашего благоденствия, все это знают… И вот еще что…

Каменщик умолк, нахмурился и вопросительно глянул на сына.

– Что именно? – подбодрил отца Лукас.

– Ну о покойнике, о Малаке Саезе или как там его? Как-то ночью мерзавца выкопали из королевской могилы и повесили в порту. Свекольники его, конечно, сняли, но народ успел негодяя в грязи вымазать с ног до головы.

Эма не пошевелилась, сидела, глядя в огонь и прижимая к себе чашку. Трудно сказать, о чем она думала. Внезапно Эма открыла рот. Долгие месяцы она не произносила ни слова, кроме того «спасибо», да и то Лукас счел, что это сказал Гораций. Все затаили дыхание. Ожидание показалось вечностью.

– Суп – гадость, – сказала Эма.

Лукас расхохотался и с трудом удержался, чтобы ее не расцеловать. Кажется, никогда еще он не был так счастлив! Любое слово Эмы, неважно какое, сияло для него звездой на небесах. Брюно тоже очень обрадовался: наконец-то правда вышла наружу.

– Она права, старина, твоя стряпня никуда не годится. Хорошо, что скоро весна и ты нас побалуешь лягушачьими лапками.

– И побегами рогоза, – прибавил подмастерье.

– И листьями тополя, – продолжал Брюно, – в них пропасть протеина. Мой медведь ест даже тополиные почки, они налаживают пищеварение. Взбадривают, ты это, доктор, учти.

– Ладно, понял, – кивнул Лукас.

– Оставь его в покое, – пробурчал каменщик, – у него есть другие таланты.

– Что правда, то правда. Может, сыграешь нам что-нибудь, старина?

Брюно по доброй воле отправился за гитарой и принес ее с величайшей бережностью, словно святыню. Мсье Корбьер выбрал отличный инструмент и не пожадничал. Первый памятный музыкальный вечер в череде других.

Весна в самом деле щедро оделила землю лягушками, побегами рогоза и листьями тополя. В конце апреля башня Дордонь, крепкая и надежная, возвышалась среди буйных зарослей крапивы. Казалось, ее воздвигли на краю света. Первые лучи освещали зубцы башни медленно, один за другим, и надо было дождаться полдня, чтобы все красные кирпичи засияли на солнце. За исключением великолепного окна в память о Тибо, сооружение стало строгим, без готических сводов и причудливых кованых решеток. На каждом из трех этажей восьмиугольное помещение: на первом кухня, на втором комната Лукаса, на третьем спальня Эмы. Мебели не было совсем, даже матрасов, зато стены, крыша и камины роскошные.

Распрощались коротко, без лишних нежностей. Просто обменялись рукопожатьями. Мсье Корбьер низко поклонился Эме.

– Ваше величество, – сказал он с улыбкой, – счастлив к вам прийти, счастлив удалиться.

– Господин каменщик, благодарю вас, – ответила Эма и сделала реверанс.

Трое помощников ушли по той же дороге с тачкой, тележкой и кобылой, которая теперь ждала жеребенка. Они увели с собой Аякса и Горация, более полезных на Плоскогорье, чем в недоступной вмятине. Брюно ехал первым, спешил вернуться до начала гона своего любимого медведя. Хотел услышать страстный рев, что волновал его до глубины души.

Оставшись с Эмой один, Лукас вытащил из кармана голубой пакет с бантом.

– Подарок для тебя, лежал в последней корзине Сири. Я ждал, пока они уйдут, чтобы тебе вручить.

Эма протянула руку, костлявую, со следами обморожения, к нарядному свертку. Но не решалась его развернуть. По всему видно, вещица для светской дамы. Она давно не чувствовала себя дамой, а уж светской тем более.

– Давай посмотрим, я уже два дня мучаюсь, что в нем такое?

Эма потянула за ленточку, бумага соскользнула. В коробке, в белом шелковом гнезде лежал хрустальный флакон. Эма открыла его, и чудесный непередаваемый аромат заструился по кухне, обещая беспечальное настоящее и безоблачное будущее. У Эмы возникло странное ощущение, будто в комнате находился Тибо, стоял у очага и улыбался ей с таким знакомым насмешливым видом. Невыносимо яркое видение, Эма закрыла флакон.

– Откуда он? – изумился Лукас.

– От Мерлина, парфюмера.

– Мерлина? Поверить не могу! Он ухитрился прислать тебе духи?

– Это не духи, это послание.

Не получая никаких распоряжений от обожаемой королевы, парфюмер решился заговорить первым. «Я в полном вашем распоряжении», – сообщали его духи.

Больше Эма ничего не прибавила. Она вообще мало говорила. К тому же духи навели ее на одну мысль, будоражащую, необычную. В состав духов Мерлина входил аромат некоего северного цветка, по легенде воскрешающего мертвых. Воскрешение. Именно то, что нужно.

– Этот запах уникален, – сказала после долгого молчания Эма.

И опять замолчала. А потом заговорила вновь:

– Я не расшифровала послание полностью.

– Скажу честно, не понимаю, о чем ты.

– У нас есть друзья. Все они хотят одного и того же: свергнуть Жакара. Они не могут себя обнаружить, это слишком опасно, но должны узнавать друг друга.

Эма с задумчивым видом погладила флакон.

– Они станут узнавать друг друга по запаху. Как собаки.

За минуту она произнесла больше слов, чем за четыре последних месяца. Но, что еще удивительнее, она говорила о будущем. На этот раз Лукас онемел. Он почувствовал, что обязан что-то сказать и наугад спросил:

– Как называются твои духи?

Впервые после той ночи, когда Тибо пронзила стрела, на обветренном лице с растрескавшимися губами засияла детская обезоруживающая улыбка.

– «Отвага», – отвечала она.