Текст книги "Ключ. Возвращение странницы (сборник)"

Глава 12

Анна сделала быстрое спонтанное движение. Рука с кольцом легла на руку Томаса Джослина. Другую свою ладонь она выставила вперед в сторону Филиппа.

– Дядя Томас, я должна немедленно вас поблагодарить, потому что вы все мне прояснили. Теперь я вижу, как это могло случиться и почему Филипп не знал. Вы показали мне не только, что это действительно произошло, но и как именно. – Рука упала, глаза устремились к Филиппу. – Боюсь, я наговорила ужасных вещей, когда мы обсуждали это, и теперь сожалею. Я хочу попросить у тебя прощения. Видишь ли, я не понимала, каким образом это могло случиться. Я не могла отделаться от чувства, что меня бросили… – Ее голос замер. Она отвела взор от Филиппа, который не смотрел на нее, откинулась на стуле и на мгновение закрыла глаза.

Сидящий неподвижно Филипп прекрасно понимал все, что она делает. За внешней непроницаемостью его мысли беспокойно скакали. Как умно, как чертовски умно! Этот непроизвольный жест, этот угасающий голос. Анна не была так умна. Она любила жизнь, любила добиваться своего и в течение какого-то недолгого времени любила его, Филиппа. Затем холодной струей Филиппа обдала мысль: «А что, если эта женщина вовсе не умна… что, если все это правда… что, если это Анна?»

Все за столом испытали минутное замешательство. Лилла чуть ближе придвинулась к Перри и стиснула его руку. У нее был вид маленькой яркой птички, ищущей укрытия. Из-под расстегнутой у шеи шубки виднелся розовый джемпер, нитка молочно-белого жемчуга, бриллиантовая брошка. Все у нее было теплым, мягким и добрым. Она прижалась к Перри, который был смущен и растерян больше всех. Скандалы – это ужасно, а семейные скандалы – вдвойне. Он был очень высокого мнения о Филиппе и хотел, чтобы тот и вообще каждый были так же счастливы, как они с Лиллой.

Молчание нарушила Эммелина. Высказывание супруга очень ее удивило. Это было совсем не похоже на Томаса – вот так брать на себя инициативу. И он замолчал как раз в тот момент, когда она собиралась эту инициативу перехватить, будучи гораздо лучше подготовлена к этому, чем Томас. Теперь она решительно промолвила:

– Я как раз собиралась высказать несколько моментов, когда твой дядя меня перебил. Мы должны подходить к делу практически. Прежде всего – почерк. Как обстоит с этим?

На сей раз ответил мистер Кодрингтон:

– Безусловно, миссис Джослин. Конечно же, это был пункт, о котором сразу все вспомнили. Ни Филипп, ни я сам, ни миссис Армитедж не могут выявить никакой разницы между старыми образцами почерка Анны и теми, которые мы видели написанными в последние несколько дней. – Говоря это, он раскрыл лежащий перед ним атташе-кейс, вынул оттуда несколько сложенных листков и передал Томасу Джослину. – Я думаю, всем следует взглянуть на это. Некоторые из образцов новые, а некоторые старые. Новые были нарочно замяты и потерты. Если кто-то может их отличить, то он или она прозорливее меня.

Мистер Джослин не торопясь рассмотрел образцы, наконец покачал головой и передал бумаги жене.

– Я мог бы высказать предположение относительно цвета чернил, но определенно не относительно почерка.

Эммелина тоже не торопилась. Было одно письмо целиком, которое начиналось словами: «Дорогой мистер Кодрингтон» – и заканчивалось: «Искренне ваша Анна Джослин». В промежутке между этими фразами письмо содержало несколько строк, в которых она благодарила его за быстроту подготовки каких-то неведомых документов.

Эммелина взяла в руки следующую бумагу. Три или четыре строки, завершавшие какое-то другое письмо… Речь о погоде… погода очень сырая… она надеется, что скоро прояснится… и вновь заверения в искренности.

Было еще два письма: одно – где она просила копию своего завещания, и другое – с благодарностью за то, что он эту копию прислал.

– Я полагаю… – начала Эммелина, затем оборвала себя и передала письма Милли Армитедж, которая уже видела их прежде и потому подвинула дальше, к Инес Джослин. Та долго шуршала ими, выхватывая из пачки одно за другим, отбросила одно, снова подхватила и, наконец, расположила все четыре листка на манер игральных карт.

– Конечно, два письма о завещании, судя по всему, написаны до ее отъезда во Францию. Не очень хороший выбор, должна заметить. Вряд ли она могла составлять завещание после своего возвращения, не так ли? – Она неприятно рассмеялась. – Я сразу об этом подумала. Вы не можете ожидать от нас, чтобы мы не думали ни о чем, кроме почерка, знаете ли. Предмет письма – это тоже улика, мистер Кодрингтон. – Тряхнув платиновыми кудрями, она уступила письма Перри, который покачал над ними головой и сказал, что все они выглядят для него одинаково.

Письмами вновь завладел мистер Кодрингтон.

– Те два письма, где речь идет о завещании, были написаны под мою диктовку два дня назад.

Миссис Томас Джослин позволила себе улыбку, затем обратилась к Филиппу:

– Что ж, мы обязаны были исключить эту улику. Что я хочу у тебя спросить, так это о той ночи, когда ты приехал во Францию. Я хочу знать, как обе девушки были одеты. Потому что если их одежда не была похожа, я не понимаю, как ты мог принять одну из них за другую.

– Боюсь, я не очень это заметил. Было темно. На них была обычная одежда, какую носят женщины, такая, на которую не обращаешь внимания: твидовая юбка и джемпер. Позже на них, кажется, были пальто.

– На Анне была ее шуба?

– Не знаю… я не заметил.

Анна поспешно, но негромко произнесла:

– Да, я была в ней. Она и сейчас у меня – я приехала в ней.

– О, – промолвила Эммелина и затем прибавила: – Это была очень дорогая шуба – норковая, насколько я помню. Милли должна знать, та ли это, что принадлежала Анне. Это она, Милли?

– В этом нет никакого сомнения, – сказала Милли Армитедж.

– О, – опять обронила Эммелина и продолжила свои расспросы: – Мы должны прояснить вопрос с одеждой, потому что он очень важен. Девушка, которая умерла в лодке – та, которая, как ты думал, была Анной, – как она была одета? Ты производил опознание, так что, очевидно, видел ее на следующий день.

Перри почувствовал, как Лилла вздрогнула. Томас Джослин был уверен, что она еле сдерживала холодный гнев. Линделл посмотрела на свои стиснутые на коленях руки.

– Да, я ее видел, – сказал Филипп. – Но, боюсь, я не помню насчет ее одежды, кроме того разве, что она была мокрой и сильно запачканной, – нас все время заливало волнами. Боюсь, это бесполезно, тетя Эммелина. Мы уже обсуждали этот вопрос об одежде, он нас никуда не ведет.

– Где были драгоценности Анны – эти кольца и жемчуг? Жемчуг был подлинный.

И вновь ответ последовал от Анны:

– Они все были в моей сумке. Я ее несла. – Она на миг замялась. – Я сняла обручальное кольцо, когда поссорилась с Филиппом по поводу поездки во Францию. Когда я узнала, что он приехал меня забрать, то снова его надела.

– Ты знал, что она его сняла, Филипп?

– Да.

– Если вы позволите мне задать вопрос… – нервным, нетерпеливым голосов проговорила Инес Джослин. – Конечно, если Эммелина закончила. Я думаю, нам следует знать, о чем была та ссора. Анна могла бы нам рассказать, но Энни Джойс, очевидно, нет.

На лице Анны появилась нерешительная улыбка.

– Конечно, я могу вам рассказать. Все это было очень глупо – все ссоры обычно таковы. Кузина Тереза написала и попросила меня приехать во Францию. Она сказала, что сделала завещание в мою пользу, когда приезжала на свадьбу, и хочет поговорить со мной о памятных подарках для семьи. Филипп очень рассердился. Он сказал, что она не имеет морального права завещать деньги в обход Энни, и сказал, что я не поеду. Конечно же, он был совершенно прав в отношении денег и я бы их не приняла – хотя ему я этого не сказала, потому что тоже была зла и не люблю, когда мне указывают. Поэтому мы поссорились, я сняла обручальное кольцо и уехала во Францию без примирения.

Инес Джослин обратила свои бледные глаза на Филиппа и выставила вперед бледный подбородок.

– Это правда?

– Совершенная правда. – Он вдруг посмотрел на Анну. – Где у нас произошла эта ссора?

Глаза их встретились: его – очень холодные, ее – сияющие. Что-то в их выражении ускользало от него.

– Где? – переспросила она.

– Да, где? В каком месте и в какое время дня?

Очень медленно и так, словно ей доставляло удовольствие произносить эти слова, она промолвила:

– В салоне. Днем. После ленча.

Его холодный пристальный взгляд задержался на ее торжествующем взгляде. Она отвела глаза.

– Абсолютно правильно, – сказал он.

Последовало молчание. Мистер Эвери писал в своем блокноте.

– Вряд ли Энни Джойс знала об этом! – нарушила молчание Инес Джослин. – Хотя Анна могла ей рассказать. Это, конечно, маловероятно, но девчонки судачат. Только, как мне кажется, существует граница. Конечно, никогда нельзя быть уверенным… Почему бы тебе не спросить ее, где ты сделал ей предложение и что сказал? Я не предполагаю, что они с Энни были такими закадычными подругами, что она могла рассказать ей об этом.

Филипп бросил взгляд через стол.

– Вы слышали, что сказала кузина Инес? Расположены ли вы ей ответить?

Она бросила на него ответный взгляд, более мягкий, чем до этого.

– Мы ведь не имеем права ни на какие секреты, верно?

– Вы намерены об этом ходатайствовать?

Она покачала головой.

– О нет. Это, в сущности, не столь уж важно, не правда ли? – Затем, обращаясь к Инес: – Он сделал мне предложение в розарии семнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать девятого. Обстановка была романтической, но, боюсь, сами мы не были настроены столь же романтично. Мы разговаривали о преобразованиях, которые Филипп хотел бы провести в доме, если бы имел достаточно денег. Он сказал, что хочет снести то, что понастроил мой дедушка. Он назвал эти постройки дорогостоящими безобразиями, а я сказала, что я того же мнения. Затем я сказала, что хочу кое-что переделать в саду, и он спросил: «Что именно?» Тогда я заметила, что хотела бы устроить пруд с лилиями и избавиться от ползучих растений вокруг розария – что-то в таком роде. И он сказал: «Хорошо, можешь сделать, если хочешь». Я спросила: «Что ты имеешь в виду?» – а он обнял меня и сказал: «Я прошу тебя выйти за меня замуж, глупая. Как насчет этого?» И я ответила: «О, вот здорово!» – и он меня поцеловал.

– Это верно? – прозвучал пронзительный голос Инес Джослин.

– О да, – ответил Филипп.

Произнеся эти два слова, он снова крепко сжал губы.

Инес наклонилась вперед, тесня Лиллу.

– Что ж, существует масса всего другого, что ты можешь у нее спросить, – такого, о чем можете знать только ты и она. В конце концов, у вас был медовый месяц, не так ли?

Томас Джослин резко обернулся в ее сторону. Мистер Кодрингтон предостерегающе поднял руку. Но прежде чем кто-либо успел заговорить, Анна отодвинула свой стул, по-прежнему улыбаясь, медленно обошла край стола и положила руку Филиппу на плечо. Когда она заговорила, в ее голосе звучала нота нежной радости:

– Кузина Инес хочет, чтобы ты почувствовал полную уверенность, что я провела с тобой медовый месяц. Тебе не кажется, что родственники были бы тут лишними? Я хочу сказать, что даже присутствие добрейшей кузины не совсем желательно во время медового месяца. Не лучше ли, чтобы мы вышли и выяснили это наедине?

Не дожидаясь ответа, она двинулась к двери. Филипп встал и последовал за ней. Они вышли из комнаты вместе. Дверь за ними закрылась.

Все, кроме Инес, испытали чувство облегчения. Все также почувствовали, что Анна проявила немало такта и хорошего воспитания – качеств, в которых мисс Джослин испытывала недостаток.

Эммелина подняла тонко очерченные брови и сказала:

– Ну, знаешь!

– Знаю что, Эммелина? Тебе известно так же хорошо, как и мне, что единственным отчетливым доказательством было бы нечто абсолютно личное между ними. Какой смысл говорить мне: «Ну, знаешь!» – только потому, что тебе недостает моей смелости? В конце концов, мы здесь для того, чтобы выяснить правду. И я бы хотела знать, каким еще способом, по-твоему, мы можем это сделать. Что толку ходить вокруг да около? Если она способна рассказать Филиппу то, что может знать только жена, – значит, она Анна. А если нет – значит, нет.

Инес все еще продолжала говорить, когда Лилла встала и, обойдя стол, села рядом с Линделл. Она положила свою маленькую теплую руку на ее стиснутые на коленях руки и обнаружила, что они холодны как лед.

– Лин… я так хочу, чтобы ты приехала у нас погостить. Перри завтра опять уезжает. Не могла бы ты поехать с нами прямо сегодня?

– В ваш последний вечер? О нет, – не глядя на нее, сказала Линделл.

– Тогда завтра? Будь ангелом и выручи меня. Кузина Инес положила глаз на нашу пустующую комнату. Ей не хочется эвакуироваться в Литл-Клейбери. Она думает, что бомбардировок больше не будет, и хочет вернуться обратно в город, а я, ей-богу, думаю, что этого не вынесу.

Они беседовали под прикрытием гула голосов. Все, за исключением Перри и мистера Элвери, говорили.

– Хорошо, я приеду, – быстро и тихо ответила Линделл.

– Мне бы очень хотелось тебя принять.

Родичи все еще разговаривали, когда дверь отворилась и вошла Анна, а за ней – Филипп. Анна улыбалась, а Филипп был мертвенно-бледен. Она вернулась на свое место и села, но он остался стоять. Когда все посмотрели на них, он сказал:

– Я совершил ошибку, должно быть, еще три года назад. Я должен попросить у нее прощения. Это Анна.

Глава 13

В конце концов никто не остался на ночь. Единственным человеком, проявившим желание это сделать, была Инес, но не получив поощрения, она отбыла, как и приехала, вместе с Перри и Лиллой.

Приступ совести побудил Милли Армитедж отозвать Лиллу в сторону.

– Послушай, я ее не хочу… у нас и без Инес забот довольно. Но если это означает, что она собирается заночевать у вас и испортить последний вечер перед отъездом Перри, что ж, тогда я ее приму. Вообще-то, если на то пошло, не мое дело распоряжаться. Раз Анна вернулась, то это ее дом, а я всего лишь гостья.

Лилла посмотрела на нее с теплой признательностью.

– Всякий был бы рад иметь вас в качестве гостьи. И не надо беспокоиться о кузине Инес, потому что она заночует у своей подруги Роберты Лоум, с которой еще не поссорилась, хотя я думаю, что они на грани. Лин говорит, что приедет ко мне завтра, так что все улажено. Что вы собираетесь делать?

Милли Армитедж состроила гримаску.

– Филипп хочет, чтобы я продолжала тут жить. Как я могу… по крайней мере, не вижу, как я могла бы… если только Анна тоже этого не захочет. Она говорит, что хочет, поэтому, видимо, мне придется попробовать какое-то время. Все это нелегко, не правда ли?

– Да, – ответила Лилла, потом пожала ей руки и очень сердечно поцеловала.

Проводив гостей, Филипп вернулся и заметил, что его кузина Инес, бесспорно, самая неприятная женщина, какую он когда-либо встречал. Уезжая, она была с ним игрива, трясла своими отвратительными кудрями и пронзительно выкрикивала из окна отъезжающего такси прощальные шутки насчет второго медового месяца.

– Тереза была достаточно неприятна. Она хвастала, ссорилась и вмешивалась, но это в ней бурлила извращенная радость бытия. И она не была мстительна и не красила волосы – по крайней мере в последнее время, потому что, помнится, они были похожи на большое серое птичье гнездо.

– На нашей свадьбе, – прибавила Анна легким приятным голосом, словно с того самого дня между ними никогда не было ни облачка.

Затем, прежде чем молчание Филиппа успели бы заметить, она обворожительно обратилась к мистеру и миссис Томас Джослин и мистеру Кодрингтону. Она больше уже не была истицей на процессе, а стала полноправной Анной Джослин, желающей счастливого пути разъезжающимся из Джослин-Холта гостям.

Несколько часов спустя, перед ужином, Филипп нашел Линделл одну в салоне. Она переоделась в свободное домашнее платье темно-красного цвета, мягкие бархатные складки которого выгодно отражали теплый свет очага. У дальнего окна горела единственная лампа под абажуром. Ее свет обрисовывал фигуру Линделл в этом красном платье, сидящую у огня, с руками, протянутыми к пламени. В течение какого-то времени Филипп не двигался и молча смотрел на нее, затем подошел и встал у камина.

– Я хочу поговорить с тобой.

Она не шевельнулась, но руки ее слегка дрожали.

– Да.

Он смотрел не на нее, а вниз, на огонь.

– Разум говорит мне, что это Анна. Это же поддерживает и логика, и доказательства. И вместе с тем все мое нутро продолжает кричать: «Она чужая». Что с этим делать?

– Я не могу тебе сказать, – слабым голосом, точно усталое дитя, произнесла Линделл.

– Не можешь. Очевидно, причина в том, что мы с ней чужие друг другу. Точка нашего соприкосновения лежит далеко в прошлом. Наши пути разошлись. Я не могу представить себе какой-то точки пересечения впереди. Она думает, что такая точка может быть и что наш долг друг перед другом попытаться снова сблизиться. По ее мнению, я много ей должен. Как-никак я ее подвел – оставил в опасности, а сам благополучно спасся.

– Филипп! – Девушка обернулась к нему, заклиная взглядом.

– Лин, разве ты не видишь, как это выглядит с ее стороны – как это может выглядеть в глазах любого постороннего? Я оставил ее, опознал мертвое тело другой женщины и вступил во владение всеми ее деньгами, до последнего пенни. Когда же она возвращается домой, ты ее признаешь, тетя Милли ее признает… миссис Ремидж, мистер Кодрингтон, вся семья ее признает. Лишь я один упорствую, продолжаю твердить, что она не Анна, пока не уступаю под грузом доказательств. Мне незачем тебе объяснять. Ты же сама видишь, как это выглядит: я покинул ее, я лгал о ней, я отвергал ее.

– Филипп… прошу тебя…

Быстрый горький поток слов прервался, но лишь на мгновение. Он не отрываясь смотрел на нее, как если бы видел в ней какую-то фантастическую бездну, чей зыбкий край может обломиться и он полетит головой вниз.

– Разве ты не видишь? Если нет, то видит мистер Кодрингтон. Он многословно убеждал меня, каким благодарным мне следует быть за то, как она себя ведет. Если бы она предпочла возбудить тяжбу, если бы она проявила негодование и обиду, если бы не продемонстрировала поразительное самообладание, мое имя было бы втоптано в грязь. Она хочет все загладить, хочет, чтобы мы стали друзьями, чтобы дали друг другу шанс. Она не предлагает, чтобы мы сейчас жили вместе. Она только просит, чтобы мы жили под одной крышей – показывались вместе на публике, – пока все толки и сплетни не утихнут. Что я могу поделать? Я ведь не могу от этого отказаться, правда?

– Не можешь, – промолвила Линделл. Она поднялась с места, двигаясь медленно и немного скованно, потому что боялась, что у нее подкосятся колени. Ей пришлось следить, чтобы они не дрожали, но это усилие заставляло ее чувствовать себя чем-то вроде шарнирной куклы.

– Ты должен делать то, чего хочет она. Ты же любил ее. Это вернется снова.

– Вернется ли? Старая любовь не ржавеет. Я всегда считал, что это полнейшая чушь. Я уже сказал, что наши пути разошлись. Лин, даже теперь, с теми доказательствами, которые я обязан принять, говорю тебе: для меня она не Анна.

– Кто же она?

– Чужая женщина. Я не могу заставить себя почувствовать, что у нас когда-то было хоть что-то совместное. Я не верю даже тогда, когда она говорит мне такие вещи, которые только Анна могла знать. – Он встрепенулся. – Ты уезжаешь?

– Да.

– Когда?

– Завтра.

Последовало долгое, тяжелое молчание. Оно повисло в комнате, оно давило на их сердца. Завтра ее здесь не будет. Им было нечего больше сказать друг другу, потому что этим было все сказано. Если бы он протянул руку, то коснулся бы ее. Но он не мог этого сделать. Они уже расстались, и с каждым мгновением этого молчания каждый мог видеть, как другой отрекается, в то время как рвутся и разбиваются связывавшие их мысли и чувства.

Когда вошла Милли Армитедж, оба оставались на своих местах, и тем не менее каждый прошел долгий путь.

Глава 14

Сенсация в прессе вскоре затихла. В целом она была сдержанной. Связь Энни Джойс с семьей, сходство, которое сделало возможной ошибку в установлении личности, освещались тактично, и постепенно шумиха сошла на нет. Через неделю после возвращения Анны телефон перестал надрываться, а репортеры – шумно требовать интервью.

Анна получила новую продовольственную книжку, которая также содержала талоны на одежду, и поехала в город за покупками с чековой книжкой в сумочке и с сознанием, что на ее счету в банке имеется кругленькая сумма. Она наметила себе очень напряженный день. Проблема заключалась в одежде. У нее было двадцать собственных талонов – и оказалось досадно сознавать, что она не может потратить больше этого до конца января. Кроме этого имелось пятьдесят талонов, отданных ей миссис Ремидж, которая предпочитала копить деньги для покупки того, что она называла «предметами первой необходимости». И маячила перспектива квоты от министерства торговли, когда ее дело рассмотрят, что, конечно, потребует времени. Восемнадцать талонов за пальто, столько же за юбку с жакетом, одиннадцать за платье, семь за туфли, а затем еще белье – талонам предстояло утекать словно воде сквозь сито. Невозможно было винить тетю Милли за то, что она отдала весь гардероб покойной Анны Джослин тем, кто остался гол и бос в результате бомбежек, но все равно это было крайне досадно.

Затем она должна будет снова завить и уложить волосы, провести косметические процедуры и сделать маникюр. В самом деле, день намечался очень насыщенный, но она бы все равно ждала его с нетерпением, если бы не письмо в ее сумочке. Она старалась уговаривать себя, что дело всего лишь вызывает досаду, не более того.

С этим делом, скорее всего, просто управиться. Она бы могла сделать это сама. Будет не трудно написать – пожалуй, лучше в третьем лице – что-нибудь вроде: «Леди Джослин, в сущности, ничего не может прибавить к тому, что появлялось в газетах касательно смерти Энни Джойс. Она не считает…» Нет, так не пойдет – слишком сухо, слишком свысока. Не годится задевать чувства людей. Совсем простое письмо будет лучше. «Дорогая мисс Коллинз, думаю, что не смогу рассказать вам что-либо, чего вы уже не знаете о смерти бедной Энни Джойс. Газетная вырезка, которую вы вложили в конверт, содержит ту же самую информацию, которой обладаю и я. Я бы встретилась с вами, если бы чувствовала, что это принесет какую-то пользу, но, право же, думаю, что встреча будет горестной для нас обеих». Да, так подойдет.

Она испытала мимолетное сожаление, что не написала и не отправила такого письма. В конце концов, кто будет знать, что Нелли Коллинз вообще писала ей либо она писала Нелли Коллинз? И все же, несмотря на такую мысль, она понимала, что не имеет права скрыть это или что-либо другое и что ответ, который она напишет, если напишет вообще, будет частью чьего-то чужого сценария, а не ее собственного – очень четкого сценария, которого она будет четко придерживаться. На краткий миг она испытала что-то вроде затмения. То было очень странное чувство: в течение одной секунды – шок подобный шоку от контузии, вызвавшей оцепенение и заторможенность. Это мгновение прошло, и впоследствии ей было бы страшно, если бы она позволила себе подумать об этом.

К счастью, существовало много того, о чем стоило подумать. По-прежнему можно было достать превосходную одежду, но ее необходимо искать и продавалась она по ошеломительным ценам. Она отдала двадцать пять фунтов за юбку с жакетом из хорошего шотландского твида песочно-бежевого цвета в коричневую полоску и крапинку – весьма подобающий костюм. Восемнадцати купонов как не бывало. Пара коричневых уличных туфель и пара туфель для дома – еще четырнадцать. Шесть пар чулок – еще восемнадцать. Она поймала себя на том, что меньше думает о цене одежды, чем о количестве талонов, которые надо за нее отдать.

Прежде чем она успела подумать, что боится, было уже три часа дня. Она стояла, испытывая сомнение между двумя довольно узкими окнами, одно из которых демонстрировало улыбающуюся восковую модель с искусно уложенными золотыми волосами, а другое – белоснежную кисть руки с накрашенными ногтями, лежащую на бархатной подушечке. Задняя часть окон была занавешена очень ярким экраном цвета bleu deroi[11]11
  Ярко-синий (фр.).


[Закрыть]. Подушечка под кистью руки и драпировка на златокудрой леди были одинакового ярко-розового цвета. На золотом завитке над дверью значилось название парикмахерской – «Фелис». Анна Джослин нажала дверную ручку и вошла.

Если бы она промедлила в нерешительности чуть дольше или если бы не колебалась вовсе, кое-что могло бы пойти по-другому, а кое-что могло бы и совсем не случиться. Если бы она вошла сразу, Линделл не увидела бы ее перед дверью. Если бы она прождала чуть дольше, Линделл повстречалась бы с ней прежде, чем она вошла в магазин, в таком случае Анна не попала бы на назначенную встречу с мистером Феликсом и могла бы – только могла бы! – сама ответить на письмо Нелли Коллинз.

Лин же, на другой стороне улицы, вздрогнув от неожиданности, на миг остановилась, но не успела убедиться, что в магазин входит именно Анна. Происшествие это не имело бы значения, но девушка подозревала, что Анна ее заметила, потому что верхняя половинка двери между двумя окнами была зеркальной. Вопрос состоял в том, что именно увидела Анна, прежде чем толкнула дверь и вошла. Если это была Анна, которая видела, как Лин на нее смотрит, то она подумает… что же она подумает? Что Лин не станет переходить дорогу, чтобы перекинуться с ней словом? Что у Лин есть какая-то причина ее избегать? Было бы совершенно ужасно, если бы ей пришло в голову что-то подобное. Такого не должно случиться. Такого не будет, если Лин сможет этому помешать.

Ей пришлось прождать, пока пройдет бесконечный, как ей показалось, поток машин. К тому моменту как ей удалось пересечь улицу, храбрости у нее поубавилось, но еще немного оставалось. Она еще не была уверена, что видела именно Анну, но намеревалась убедиться. Она видела, как меховое пальто с выглядывавшим из-под него чем-то голубым, скрылось за дверью парикмахерского салона. Если меховое пальто и голубое платье по ту сторону зеркальной двери, не займет и секунды выяснить, надеты ли они на Анне.

Она вошла в маленький холл и увидела двух женщин, стоящих у прилавка, и пышногрудую продавщицу, достающую что-то с верхней полки. Ни одна из двух покупательниц не была Анной Джослин, но ни одна из них не была также одета в шубу, а Линделл совершенно определенно видела, как кто-то в меховом пальто вошел в зеркальную дверь.

Она стояла, ожидая, пока продавщица обернется, но та все не оборачивалась. Одна из посетительниц объясняла, какой именно тип жидкости для укладки ей нужен, и всякий раз, когда была возможность вставить какое-то слово, пышногрудая девушка говорила, что у них такой нет, но что какой-то другой вид тоже подойдет, в сущности, даже еще лучше. Линделл поняла, что это может длиться вечность. Под мгновенным воздействием она прошла через помещение и миновала занавешенную арку, за которой находились кабинки для причесывания и маникюра. Если Анне делают прическу, то она должна находиться именно здесь. Найти ее будет секундным делом. Лин всегда может сказать, что ищет подругу.

Пройдя арку, она услышала журчание льющейся воды. Кабинки отделялись от зала не дверьми, а занавесками, поэтому было очень легко заглядывать внутрь. Толстая женщина с красной шеей… худая женщина с головой в раковине… маленькая темноволосая девушка, которой делают маникюр… завивка перманент… еще один маникюр. Никаких признаков Анны, никаких признаков мехового пальто. В конце концов, где-то же оно должно быть.

В конце зала, между кабинками, была еще одна зеркальная дверь. Девушка увидела свое собственное отражение, идущее ей навстречу, словно двойник – испуганная Лин Армитедж в сером твидовом костюме и темно-красной шляпке. Если собираешься сделать что-то мешающее тебе чувствовать себя уверенной, тогда самое время вздернуть подбородок и принять такой вид, будто ты купила весь мир и заплатила за него наличными.

Она толкнула дверь, как перед этим толкнула другую, и вошла в маленькое квадратное помещение, где слева была круто уходящая вверх деревянная лестница, справа – дверь, а прямо – еще одна дверь. После ярко освещенного салона здесь казалось темно, а после тепла и духоты зала с кабинками – холодно. Стоял запах сырости и плесени. Совершенно очевидно, что здесь были задние помещения, лишенные завлекалочек для клиентов. Анны тут быть не должно. И когда мысль эта возникла у нее в голове, она услышала голос Анны Джослин.

Он ее испугал, непонятно почему. Это был всего лишь голос, слов не разобрать, но она была не уверена… нет, не уверена, что это голос Анны. Если бы она только что не думала об Анне, пожалуй, она бы никогда не приняла этот голос за ее. Лин нерешительно шагнула вперед. Теперь, когда ее глаза привыкли к полумраку, она увидела, что дверь, находящаяся впереди, не вполне закрыта. Не то чтобы она была открыта – просто не защелкнулась, когда ее закрывали. Некоторые двери ведут себя так раздражающе – они вроде бы защелкиваются, а потом отщелкиваются самопроизвольно.

Линделл положила руку на дверную панель. У нее не было сознательного намерения это делать, это действие вовсе не планировалось. Она просто увидела, как ее рука поднялась и тронула дверь. Та поддалась очень легко. По всему периметру двери, словно тонкая золотая проволока, пролегла узкая полоска света. Она услышала, как голос, похожий на голос Анны, произнес: «Вы могли бы с тем же успехом позволить мне самой написать Нелли Коллинз. Она совершенно безобидна». Анне громким шепотом ответил мужской голос: «Не вам судить об этом».

Линделл убрала руку с двери и повернулась. Сердце ее начало биться с удушающей силой. Она почувствовала стыд, необъяснимый испуг и желание поскорее уйти оттуда, но не могла сделать ни шага.

Тепло и наполненный ароматами пар встретили ее в зале между кабинками. Она миновала занавешенную арку и обнаружила в магазине все ту же сценку: две женщины перед прилавком, жужжание голосов, продавщица все так же стояла спиной и перебирала бутылочки. Лин выскользнула на улицу и закрыла за собой дверь. Никто не видел ни как она вошла, ни как вышла.