Текст книги "Жена журавля"

– Je suis une nouille… – пропел Джей-Пи.

– Ты лапша?

– Нет! Я – облако!

– А… – сказал Джордж. – Тогда nuage.

– Но я так и сказал! – вскричал Джей-Пи. – Je suis une облако! – Он закружился, повторяя это снова и снова, но затем вдруг остановился. – Grand-pére! – сказал он, пораженный внезапной мыслью. – Ты говоришь по-французски?!

– Да нет, – покачал головой Джордж. – Просто учил когда-то в колледже.

– Что такое колледж?

– Такая школа. В Америке.

Джей-Пи сощурился, производя в голове очень сложные вычисления.

– Значит, ты был американцем?

– Я и сейчас американец.

– Врешь!

– Вот так мне все и говорят. А теперь мне нужна твоя помощь. Не забыл?

– Высокая птица! – сказал вдруг Джей-Пи, поднимаясь на цыпочки и вглядываясь вдаль поверх гусей, которые подобрались к самому берегу в надежде на то, что его кружение – прелюдия к кормлению хлебом. – Я не гусь, grand-pére.

– Если будешь так кричать, спугнешь высокую птицу.

– Яне гусь! – прошептал Джей-Пи как можно громче.

– Верю.

– Иногда я бываю уткой.

– И в это я тоже верю.

– Я больше не вижу птицу, Джордж.

Джордж посмотрел на внука.

– Какты меня назвал? – спросил он довольно резко.

Лицо Джея-Пи дернулось, губы скривились.

– Так тебя называет мама… – сказал он, и две маленькие слезинки скатились по его щекам.

– О, нет, Джей-Пи! – Джордж присел перед ним на корточки. – Я совсем не сержусь. Я просто удивился…

– Она зовет тебя так, потому что тебя любит. Она сама говорила.

– Все верно, малыш, так и есть, – сказал Джордж, обнимая внука. – Но я буду счастлив, если ты будешь звать меня grand-père. Знаешь почему?

– Почему? – шмыгнул носом Джей-Пи.

– Потому что ты, Жан-Пьер Лорен, единственный на свете человек, который имеет право так меня называть.

– Единственный?

– И неповторимый.

– И неповторимый… – произнес Джей-Пи, словно примеряя на себя это звание.

Они прошли еще немного по берегу пруда, но, кроме разочарованных гусей и нескольких спящих уток, так никого и не увидели.

Никаких журавлей. Ничего необычайного.

– А что случилось с леди из облака?

– Она повстречалась с вулканом, – ответил Джордж рассеянно, все еще вглядываясь в водную гладь. – Все оказалось непросто.

Он снова видел странные сны. О том, что он летает.

Мир состоял из висевших в воздухе островов, соединенных между собой шаткими мостиками или веревочными лесенками. Журавушка летела позади него, отставив назад свои длинные ноги. «Это очень по-журавлиному», – сказала она ему. Куски мира вертелись под ними, а они пролетали мимо плоских каменных блюдец с реками в форме колец и мимо шарообразных планеток, с которых ему махали счастливые Джей-Пи и Генри, оба одетые точь-в-точь как Маленький Принц.

– Людям не снятся такие сны, – сказал Джордж, приземляясь на скалу в форме поля для американского футбола.

– Ты хотел сказать «для британского футбола», – поправила его птица.

– Вовсе нет, – нахмурился Джордж.

Журавушка пожала плечами и отвернулась, как только он посмотрел на нее внимательнее.

– Что у тебя с глазами? – спросил Джордж.

– Глаза как глаза, – ответила она, не глядя на него. – Особенно когда во сне.

– Я как раз подумал – особенно когда не во сне.

Джордж шагнул ближе к ней. Она захлопала крыльями и попятилась.

– Что за манеры? – возмутилась она.

– У тебя глаза зеленые, – сказал Джордж. – А должны быть золотые.

Журавушка посмотрела на него в упор. Ее глаза и правда были зеленые – пылающие, с желтоватым оттенком серы.

– Да что ты знаешь о золоте? – произнесла она странным, каким-то не своим голосом.

– Кто ты? – спросил Джордж сердито, хотя и со страхом в груди.

– Вопрос, который нет нужды задавать, – ответила она.

Лава хлынула из ее глаз и фонтанами полилась в его сторону.

Он побежал. Точнее, попытался бежать. Его ноги с грохотом опускались на скалистую породу, унося прочь от раскаленной лавы, накатывавшей волнами, все ближе и ближе, но на самом деле он бежал на месте.

– Ладно, – сказал он. – Так и быть, это и правда сон.

– Нет, – ответил вулкан, поднялся под ним на дыбы, обнял его за шею пылающей рукой и поднял в воздух.

– Прошу тебя, – прохрипел Джордж, – остановись! Но вулкан, не слушая, поднимал его все выше и выше, затягивая звезды клубами дыма и сполохами огня.

– Не остановлюсь! – ревел вулкан. – Я никогда не остановлюсь!

Наконец он размахнулся, зашвырнул Джорджа в небо – и тот понесся со страшной скоростью мимо плавящегося мира, мимо кипящих облаков, которые только что были озерами и океанами, мимо кричащихжертв в пылающих городах. Он летел, как комета, пока не увидел свою цель – белизну шелковистого оперения и мощные крылья, складывающиеся и распахивающиеся во всю их невероятную ширину.

Он врезался в них.

И это его уничтожило.

Он проснулся. Без крика, без подскакивания в постели с сердцем, разбивающимся о грудь. Никакого драматизма. Просто открыл глаза. Полные слез.

– Кумико? – проронил он в темноту своей спальни, зная, что сегодня Кумико ночует у себя и что он дома один. И все-таки он произнес еще раз: – Кумико?

Но никто не ответил.

– Я хочу тебя, – сказал он. – Боже, как я хочу тебя.

И, как и всегда, устыдился собственной жадности.

Ill

Аманда стала брать ее с собой на работу. Не каждый день, но частенько. Что, конечно, было не совсем разумно, если учесть, какие деньги за такие вещи готовы были платить люди, то для Аманды эта вещица означала нечто другое, более личное, хотя спроси ее что именно – она и сама бы толком не объяснила. В общем, носить ее на работу было рискованно. Ибо можно было даже не сомневаться: если кто-то увидит – начнутся расспросы.

Вот и сегодня утром, собираясь, она твердо решила ее не брать. Но, как случалось уже не раз, в последний момент передумала.

Это была обычная черная табличка – как и те, что она видела в студии отца, – на которой искусно вырезанные и аккуратно подстриженные белые перья слагались в пейзаж: линия горизонта, а высоко в небе – птица. Белая птица на белом небе, но явно отдельно от него, и, очевидно, она летит, но в то же время – застыла.

Внизу, под птицей, располагалась отцова нарезка из книжных страниц, которую она (да, что говорить, и сам он частенько) обычно называла «бессмысленной болтовней», однако именно здесь эта «болтовня» обретала некую новую силу, новый контекст. Слова эти были самыми обычными, простыми, приземленными, в том числе «плесень» или «баклажан», а в самом низу, почти не различимое, притаилось даже слово «задница», что Аманду почему-то особенно трогало – все эти слова слагались в гору, мощную, настоящую и вечную, как сама Земля, словно фиксируя весь пейзаж на табличке и особо подчеркивая неподвижность птицы в полете. На этой картине царил покой – возможно, с намеком на то, что в покое этом таится некий изъян или что дался он очень непросто, но покой очевидный и несомненный.

Табличку эту Аманда спрятала в стол и теперь, открывая ящик и разглядывая, испытывала то же странное чувство, что посетило ее, когда она увидела этот пейзаж впервые: что она стоит на краю бездны, рискуя в любой миг упасть, и что, несмотря на головокружение и страх, именно в этом падении она, скорее всего, обретет свободу.

При взгляде на эту бездну у нее перехватывало дыхание.

Ибо это напоминало…

Ну да, всего лишь глупое слово, не правда ли? Хуже того, глупое понятие – то, что никогда не случается намеренно, ну если не рассуждать о «привязанности», но сама Аманда никогда не произносила этого слова вслух и никогда не думала о нем слишком долго даже в самых своих сокровенных мыслях.

Ибо это напоминало…

Да, черт возьми, это напоминало любовь. Или нечто вроде прощения, что иногда означает то же самое.

Набредая на эту мысль, она всегда напоминала себе – господи, да это же просто табличка. Да и сама Аманда никогда, никогда не считала себя персоной, которую так уж сильно трогают Шедевры Изобразительного Искусства (и это было чуть ли не постыдной, но правдой. Однажды она выдержала целый час в Лувре – бедного Генри этот подвиг сразил наповал. «Мы посмотрели на Мону Лизу, посмотрели на крылатую Нику Самофракийскую, а теперь я хочу блинчик с кремом». А дальше, она уже не помнит зачем, они поехали в Бельгию, где всякой подобной чепухи было еще больше, чем во Франции, только вместо блинчиков с кремом торговали вафлями с передвижных лотков. Все равно что платишь за свежий воздух, а тебе всучивают смог). И все же именно здесь и сейчас, в своей рабочей кабинке, Аманда наконец поняла, почему слухи об этих табличках разносятся так быстро и почему все отзываются о них так экспрессивно. Она едва сдерживалась, чтобы в очередной раз не зависнуть над этим пейзажем, то поглаживая его кончиками пальцев, то придвигая поближе к глазам и…

– Это еще что?

И прежде чем поднять голову, она принялась проклинать себя за глупость – за то, что притащила эту табличку туда, где ее смогла увидеть эта чертова сучка Рэйчел.

Табличка эта была подарком – непрошеным и неожиданным. Не успела она отойти от шока в то ненавистное утро – на скамейке, в заброшенном пустом скверике с жиденькими кустиками и традиционной статуей всеми забытого мужчины на всеми забытой лошади, – как тут же разговорилась с Кумико. И как! Они обсудили ненавистных обеим велосипедистов («Самодовольные болваны, – сказала Кумико, нахмурившись, отчего стала еще симпатичнее. – Ведут себя так, словно это мы виноваты, даже если они прутся на красный и сбивают нас с ног!» – «И еще от них воняет, – добавила Аманда. – Они полагают, что раз переоделись в форму, то могут обойтись без душа…» – «А эти их складные железяки! – подхватила Кумико, к вящей радости Аманды. – Они забивают все проходы в электричках и ожидают, что все будут обращаться с ними, как с родными!» – «Да ващще!»); всех этих сборщиков пожертвований с плакатиками в руках, из-за которых глядеть прохожим в глаза на Хай-стрит становится просто опасно («Да они просто выполняют свою работу», – сказала Кумико. «Но они еще совсем юнцы, – отозвалась Аманда. – И скорее всего, какие-нибудь потерявшие работу актеры». – «Ну, слава богу, хоть не приходится видеть их на сцене»); а потом Аманда, набравшись храбрости, даже поведала Кумико, что думает о мемориале «Животные на войне». Характерно, что Кумико о таком и не слышала, и Аманде пришлось объяснить.

– Похоже, кто-то выкидывает на ветер огромные деньги, – сказала Кумико.

Аманда чуть не закричала от радости.

А потом – слишком скоро – обеденный перерыв подошел к концу. Голодной, но, как ни странно, довольной Аманде пора было возвращаться в контору, и тут Кумико сказала:

– У меня для тебя кое-что есть.

– Это можно съесть? – уточнила Аманда, тоскуя по своим «погибшим» кофе и сэндвичу.

Разделить рис и рыбу Кумико она отказалась и уже начинала горько о том сожалеть.

– В принципе, можно и съесть, – улыбнулась Кумико и открыла свой саквояжик. – Но потом, боюсь, придется долго чистить зубы нитью.

И она вручила Аманде табличку.

– Я не могу это принять, – проговорила остолбеневшая Аманда. – Нет, правда, никак не могу.

– Тебе нравится? – застенчиво спросила Кумико.

Искренность, с которой был задан вопрос, тронула Аманду до глубины души. Она всмотрелась в табличку, в эту невероятную красоту, – и вдруг ощутила такой небывалый подъем, словно не разглядывала этот пейзаж, а жила в нем. Конечно же позволить себе принять столь ценный подарок она никак не могла, но ее сердце – о как сильно, как сильно оно хотело его…

– Нравится? – переспросила Аманда шепотом, не в силах отвести от таблички взгляда. – Нравится?

Она смотрела и смотрела. Отвела-таки взгляд, потом взглянула еще раз. Потом еще раз.

– Это похоже на… – прошептала она. – Похоже на…

Она помедлила в нерешительности, пытаясь выбрать между словами «любовь» и «прощение», но вдруг с удивлением поняла, что Кумико уже ушла. Небольшой тканевый мешочек, явно для хранения таблички, остался рядом на скамье.

Так неведомо откуда – может, ветер принес? – она получила позволение оставить подарок у себя.

Как ни странно, встретиться с Кумико снова оказалось весьма непросто.

– Она только что сидела прямо вот здесь, пап! – выпалила Аманда в трубку, позвонив Джорджу, как только поднялась со скамьи (но сперва, разумеется, быстро, но бережно спрятала табличку в мешочек – та уже начала притягивать взгляды людей на соседних скамейках). – Ну, то есть как такое вообще возможно?

– Не знаю, милая, – пробормотал он в самую трубку: похоже, в студии скандалил какой-то особенно недовольный клиент. – Но она тебе понравилась?

– «Понравилась»?? Да я бы на ней женилась!! Джордж издал долгий вздох облегчения – это было так по-детски, что Аманде захотелось немедленно обнять отца прямо по телефону.

– Что у вас там происходит? Мехмет опять притворился, что не понял заказа?

– Пришлось снизить цену на очередную табличку, – сказал он чуть напряженно. В наступившей тишине Аманда услышала, как в студии оглушительно хлопнула дверь. – Мы должны были закончить одну сегодня, но в последний момент Кумико решила ее не продавать. Ну, клиент и рассвирепел, сама понимаешь.

– И часто она так? – осторожно спросила Аманда, неся мешочек с табличкой перед собой, чтобы не выронить в толпе по дороге в офис. – Ну, решает не продавать?

– Да нет, – ответил Джордж. – В первый раз, если точнее.

– Может, она решила, что в самой табличке что-то не так?

Удивленный вопросом, Джордж некоторое время помолчал.

– Н-не знаю, – сказал он наконец. – Эту я сам не видел. Она просто позвонила и сказала, мол, эта не для продажи, и все. В таких вопросах я стараюсь ей доверять. Она об этом ничего не говорила?

– Нет-нет, – пробормотала Аманда.

Не сводя глаз с мешочка перед собой, она слушала Джорджа, односложно отвечала на его вопросы о Кумико, борясь с непреодолимым нежеланием рассказывать ему о табличке, которую ей подарили.

– Все это очень странно, – наконец сказала она и отключилась.

В следующий раз, решила она. Расскажу, но в следующий раз.

И ошиблась.

Несколько следующих недель Аманде не только не удавалось устроить встречу с Кумико, но и поймать отца, даже для того, чтобы он посидел с Джеем-Пи. Джорджто уезжал на выходные с Кумико в какие-нибудь горы (кто бы мог подумать?), то был занят по уши, вырезая очередные фигурки из книг или закупая для студии новое оборудование. Наконец он назначил дату для вечеринки, на которой собрался представить Кумико всем, включая некоторых покупателей табличек, особенно жаждавших с нею встретиться, и все уже предвкушали это событие, но Аманда жаждала большего, хотя и сама не смогла бы сказать чего.

– Он сказал, что зарабатывает столько, что скоро полностью погасит ипотеку, – поделилась она как-то вечером с матерью, которая восприняла эту новость как личное оскорбление.

– Как такое возможно? Они что и правда настолько хороши?

– Да, – ответила Аманда, глядя на свою табличку. – Да, правда.

– Наверно, я не должна расстраиваться, что Джордж зарабатывает больше моего теперь, когда мы развелись?

– Прошло уже девять лет, ма.

Клэр вздохнула:

– А кажется, гораздо меньше.

– Как там Хэнк?

– О боже. Я вовсе не ревную – и не хотела бы вернуться к нему теперь, когда он разбогател. Он милый, но – слишком уж милый, с какой стороны ни посмотри. А мне нужен мужчина, который умеет держать удар, иначе я превращаюсь в стерву, а кому это нужно? Я просто удивлена, вот и все. Удивлена, но все-таки рада. Конечно рада.

– Ты уверена?

– Дорогая, а тебе самой не хотелось бы, чтобы все получалось как надо? Разве тебе не стало бы легче?

– Хэнк при деньгах.

– Хэнк был при деньгах, когда я его встретила. Я не живу в кредит.

– И ты не ревнуешь.

– Перестань поддразнивать. Ты говоришь, что эта Кумико прелестна, и я тебе верю. Я счастлива за него. За них обоих. Ей с ним повезло.

– А ему – с ней, – твердо сказала Аманда.

И на секунду задумалась, что же хотела этим сказать.

* * *

Вернувшись домой, она повесила табличку на стену над телевизором – просто потому что там был крючок, на котором держался старый плакат французского кино, находившийся там с таких незапамятных времен, что она почти перестала его замечать. Сняв плакат, она повесила табличку на его место.

– Что это? – тут же вытаращил глаза Джей-Пи.

Она собралась было ответить, но объяснить это в доступных для него выражениях показалось ей слишком сложно, и потому она просто сказала:

– Искусство.

– Ну ладно, – с уважением протянул Джей-Пи и даже не стал вываливать на нее лавину вопросов, к которым она морально готовилась. Просто посмотрел на табличку долгим задумчивым взглядом, а затем спросил: – А можно, я посмотрю «Вихляшки в джазовом веке»?

Аманда уставилась на него, соображая:

– В каменном веке?

– Я так и сказал!

– Валяй, ты знаешь, как включать.

Пока Джей-Пи ковырялся в пультах, запуская уже загруженных «Вихляшек» по телику, Аманда разглядывала табличку, думая о том, что, возможно, гора и птица на ней – это отец и Кумико. А возможно, и нет. А еще она подумала, что небольшая, в общем-то, табличка кажется в то же самое время странно огромной – больше гостиной, больше всей ее, Аманды, жизни; и чем дольше ее разглядываешь, тем сильнее мир таблички грозит перетечь сюда, в этот мир.

Время шло, а она так и не собралась рассказать об этом подарке ни одному из родителей. И судя по словам Джорджа, ему Кумико тоже ни о чем говорить не стала. Ничего не узнал он и от внука, хотя Аманда вовсе не собиралась просить малыша соврать, как-то само собой вышло, что никто об этой табличке больше не упоминал. Это стало их тайной, которую все негласно согласились хранить.

А сама Аманда просто продолжала любоваться этим пейзажем, и все.

За эти же несколько недель (еще до того как заметила у Аманды табличку) Рэйчел стала до странного дружелюбной.

– Не хочешь с нами пообедать? – предложила она однажды, подходя к ней и таща за собой Мэй, как заправский буксир.

У Мэй отвисла челюсть.

– Серьезно?

– Серьезно? – эхом отозвалась и Аманда.

– Девушки в офисе, – заявила Рэйчел, – должны держаться друг за дружку? Чтобы обезопасить себя от всяких глупостей?

– Так ты серьезно? – повторила Мэй.

– Серьезней некуда, – отозвалась Рэйчел. – Мы все здесь взрослые люди?

– Спасибо, – сказала Аманда. – Но у меня свои планы.

– Ну, как хочешь, – бросила Рэйчел, и они обе ушли.

Но и это было еще не все.

– Мы завтра собираемся в кино, – объявила Рэйчел в пятницу утром. – Поржем над акцентом Энн Хэтэуэй? А потом опрокинем по паре коктейлей?

Аманда взглянула на нее с подозрением:

– Это что, приглашение?

На лице Рэйчел появилась злая, с издевкой, гримаса, но тут же исчезла.

– Слушай, – сказала она. – Ну, сколько разя должна тебе говорить, что прошу прощения?

Аманда открыла рот, потом закрыла – и открыла снова.

– Один?

– Ну, так как? Пойдешь?

– Но у меня Джей-Пи…

– Ладно, расслабься. – И Рэйчел снова ушла.

Все было странно – в каком-то смысле еще хуже, чем в период их дружбы на почве взаимной ненависти. По работе Рэйчел муштровала ее, как и всегда, но странные приглашения от нее так и сыпались, и однажды Аманда сдалась, и все трое наконец отправились обедать в недавно открытую модную бургерную.

– Думаете, это настоящий эмменталь? – спросила Аманда, поднося к глазам бургер.

– Поверить не могу! Чтобы клали такой шикарный сыр на какой-то гамбургер?

– «Шикарный»? – фыркнула Рэйчел. – Кто сказал «шикарный»?

Мэй чуть заметно смутилась:

– Кажется, я…

– Как у тебя с Уолли? – спросила Аманда, надкусывая бургер.

– Уолли – большой сосунок, – ответила Рэйчел, разрезая свою порцию надвое.

– У него – большой сосунок? – уточнила Аманда. – Или он сам такой?

Рэйчел шваркнула вилкой и ножом о столешницу – с такой силой, что вздрогнули даже за соседними столиками.

– Знаете что?! – почти заорала она. – Я, между прочим, порядочная!

Звенящая тишина повисла над их секцией ресторана. Мэй посмотрела на Аманду, потом снова на Рэйчел.

– Нуда, – сказала Мэй. – Ну, то есть ты в порядке…

– А кто говорит, что ты непорядочная? – спросила Аманда с явным интересом, хотя и не забывая откусить очередной кусок мяса.

– Я знаю, что со мной нелегко? Понятно? Но как еще по-другому? Если ты женщина и хочешь преуспеть? Да при этом и личную жизнь устроить… и не стать… не стать…

– Мымрой? – подсказала Мэй, потягивая через соломинку фисташковый милкшейк.

– Да, не стать мымрой! Вот я о чем?

– К чему ты клонишь? – поинтересовалась Аманда.

Рэйчел тяжело вздохнула, и в глазах ее вроде даже блеснули настоящие слезы.

– А ты еще не устала всех вокруг ненавидеть?

– Да с чего бы я всех ненавидела? – спросила Аманда.

– Еще как ненавидишь! – воскликнула Рэйчел. – Только и делаешь, что жалуешься на всё и на всех! Постоянно?

– Ну… – Аманда откинулась в кресле. – Не на всех…

– А кого ты любишь? Ну, скажи мне.

Рэйчел наседала на нее с такой неприкрытой яростью, что Аманда уже не столько отвечала, сколько дралась за свою жизнь.

– Я люблю своего сына так, что тоскую по нему, даже когда он сидит со мной рядом.

– О, вот и я тоже! – прониклась Мэй. – Моя дочка…

– Ребенок, – резко возразила Рэйчел, – не в счет.

– Отца люблю.

– Джорджа, – кивнула Рэйчел.

– Любила Генри.

– Серьезно? – вытаращилась Мэй.

Аманда уставилась на свой бургер, уже почти без аппетита, вспоминая тот вечер, когда Генри заехал к ней, вечер, о котором он никогда не упоминал впоследствии, когда бы ни позвонил поболтать с Джеем-Пи.

– Да. – Она подняла на них взгляд. – И даже сильнее, чем думала.

– Ну что ж, тебе повезло, – сказала Рэйчел. – У тебя, по крайней мере, кто-то есть. А я так устала ненавидеть всех, и себя, и обеих вас…

– Эй! – сказала Мэй.

– Да ладно тебе! – фыркнула Рэйчел. – Я вообще не понимаю, что здесь делаю. А вы? Не знаю даже, зачем я вам все это…

Она замолчала, и ее лицо сморщилось в безобразной, по-настоящему уродливой плаксивой гримасе. Затем она вдруг вскочила – так резко, что кресло за ней упало. Беспомощно оглянувшись на него, Рэйчел рванула из ресторана наутек. Именно наутек, подумала Аманда. Так, словно за ней гнались.

– Во дает! – сказала Мэй, поворачиваясь обратно к Аманде. – Думаешь, тебе стоит ее догнать?

– Не мне, – покачала головой Аманда. – Тебе.

Мэй признала, что так оно, видимо, и есть, сграбастала свою сумку и сгинула, не попрощавшись. А также не оплатив ни свой, ни чей-либо еще счет.

Аманда осталась одна и, прокручивая в голове их беседу, прикончила свой гамбургер. А потом – да пошло все к чертям! – и половину гамбургера Мэй.

На работе Рэйчел не только притворилась, что никакого срыва у нее не было, что неудивительно, но еще и продолжила свою кампанию по излучению вселенского дружелюбия, что несказанно поразило Аманду. И это было еще одно предупреждение, еще одна пауза, еще один повод, чтобы Аманда одумалась и перестала носить на работу свою заветную табличку.

И вот оно – происходит прямо здесь и сейчас: Рэйчел стоит перед нею, и ее глаза, точно лазеры, ощупывают наспех захлопнутый ящик стола.

– Ведь это была… – начала Рэйчел.

– Не твое собачье дело, что это было, – отрезала Аманда.

– Я еще ни одной в руках не держала.

– Не понимаю, о чем ты.

– Аманда…

– Чем я могу помочь тебе, Рэйчел?!

И тут он повторился снова, этот странный момент. Глаза Рэйчел вдруг словно вспыхнули, и она заколебалась. Затем опустила подавленный взгляд на документы в руках и медленно двинулась восвояси.

Кто ты такая, пронеслось в голове у Аманды, и что ты сделала с Рэйчел?!

Но глядя, как Рэйчел уходит прочь, опускаясь, наверное, на самое дно своего поражения, Аманда поймала себя на чувстве, определить которое ей удалось далеко не сразу. Это была жалость. Еще хуже – сопереживание. Она вдруг увидела в Рэйчел попутчика, пробирающегося через этот ужасный, враждебный ландшафт, который сама Аманда уже слишком хорошо изучила: весь этот свод правил, который существует для того, чтобы ты никогда их не выучил до конца, а значит, был обречен на вечное изгнание, сколько бы ни притворялся, что это тебе до лампочки.

При этом для Рэйчел, возможно, все было еще хуже, поскольку она действительно зубрила эти чертовы правила долгие годы, она продвинулась благодаря им, чтобы теперь – если ее срыв в ресторане не случайность – обнаружить, как они бессмысленны и пусты. Что же в таком случае должно было произойти с человеком? Если она изо всех сил пыталась подружиться с Амандой (кто бы мог подумать?) и делала это так ужасающе неуклюже, что это могло означать? Ответ на это Аманде был хорошо известен. Она действительно нелюбила Рэйчел – все-таки их разделяли бескрайние океаны, – однако ей удалось различить у себя в душе мостик душераздирающего сочувствия, убегающий на ту сторону.

Рэйчел была одинока. Но если Аманда знала о собственном одиночестве чуть ли не с детства, то Рэйчел, похоже, лишь теперь очнулась от спячки и впервые осознала, что всю жизнь оставалась одна.

– Рэйч? – услышала она собственный голос.

Рэйчел обернулась – глаза на мокром месте, но все еще готовая защищаться.

– Что?

Голова Аманды зависла над ящиком стола – но нет, этого она не сможет. Как ни жалко ей Рэйчел, жалости недостаточно, чтобы делиться с ней этим, не сейчас, да и вряд ли когда-либо, только не тем, что принадлежит только ей одной.

И тогда она нашла лучший выход. Зачем она это делает, Аманда не смогла бы объяснить даже самой себе, и жалела о каждом слове, срывавшемся с ее губ.

– Мой отец устраивает вечеринку, на которой познакомит всех с Кумико. Там, скорее всего, будет много ее произведений. – Она судорожно сглотнула, будто желая остановиться, но ее речь странным образом продолжилась. – Не желаешь ли заглянуть?

В одобрительной улыбке Рэйчел было много чего. Хватало там и благодарности, и радостного облегчения. Но все-таки больше всего (у Аманды упало сердце, когда она поняла это) там было торжества победительницы.

13 из 32

– Ты изменился, – говорит она.

– И да, – вроде бы соглашается вулкан. – И нет.

Она облетает, как всегда, по кругу небеса над его фабриками.

– Ты теперь – миротворец.

– Просто сейчас я не воюю, госпожа. А это не одно и тоже.

– Но ты создаешь. Ты строишь, добавляешь что-то новое в этот мир…

– Этим и занимаются вулканы. Пока нас не приручат до состояния гор.

– Ты дразнишь меня.

– А ты насмехаешься, госпожа.

Она приземляется на заостренную крышу его фабрики. Черный дым, валящий из труб, не пачкает ей ни одежды, ни кожи. Просто облетает ее, не касаясь.

– Насмехаюсь? – переспрашивает она. – Разве?

– Мои мысли полны тобой, – говорит он. – Ты проникаешь в мои сны, но остаешься там, где до тебя не дотянуться.

– Ты проникаешь в мои сны, – говорит она твердо. – Но тебя там нет.

Вулкан улыбается, и она снова видит злобную радость в его сияющих глазах.

– Госпожа видит сны обо мне? – уточняет он.

Она опять улетает.

14 из 32

– Постой, госпожа! – кричит он вдогонку. – Мой дар для тебя!

Она подлетает к нему со спины – со стороны пригородных фабрик и шахт, вытеснивших народы, с которыми он когда-то воевал.

– Какой же дар я могла бы принять от тебя? – спрашивает она. – Ты – вулкан. Ты разрушаешь.

– И создаю.

– И разрушаешь снова.

– И снова создаю, госпожа. Ты знаешь, что это правда.

– Нов чем же твой дар?

– Спустись еще раз, и ты получишь его.

– Ты опасен для меня.

– Как и ты для меня, госпожа. Если я обижу тебя, ты превратишь меня в гору. Мы оба рискуем. Оба либо выживем, либо погибнем. А я хочу выжить.

Она задумывается над его словами. И спускается ниже.

– Так в чем же твой дар?

– В нежданной истине, госпожа.

Он протягивает ей руку длиной в континент, предлагая туда спуститься.

И она делает это – на долю секунды быстрее, чем хотелось бы ей самой.

15 из 32

Вулкан извергается, заставляя мир расколоться надвое. Фабрики, города, деревни, народы проваливаются в трещины, расползшиеся по Земле. Небеса наполняются пеплом и пламенем. Реки лавы заставляют моря вскипать. Все погружается во мрак, пожар и хаос.

– Но ты, госпожа, – говорит он ей, стоящей у него на ладони, – остаешься цела. Я не способен обидеть тебя, видишь?

Он насылает на нее волну раскаленной лавы, но та расступается и оставляет ее невредимой. Он взмахивает рукой и закручивает вокруг нее огненный вихрь, но пламя даже не касается ее кожи. Он пытается прихлопнуть ее на ладони огненным кулаком, но тот останавливается прежде, чем задевает хоть прядь на ее голове.

– Я хочу уничтожить тебя, госпожа, – говорит он, – чтобы создать тебя заново. Но не могу, несмотря на все, во что мы с тобой поверили. – Он поднимает ее выше и выше над разрушенным миром к своим зеленым-презеленым глазам. – Ты понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – отвечает она. – И мой ответ – «да», я буду твоей.

На ладони вулкана у нее под ногами прорастает трава.

16 из 32

Они решают создать мир заново. И назвать его их детищем – шутка, которая не нравится ни ей, ни ему, особенно когда их слова воплощаются в реальность. Он поднимает лаву, возводя новые равнины. Она посылает времена года, чтобы эти равнины остудить, засеять и озеленить.

Спариваются они яростно, но никак не могут насытиться. Его ладони хотят превратить ее в пепел и пар, а ее руки желают превратить его в груду камней, чтобы рассеять их по Земле. Но ни один из них не может причинить вреда другому. Он вынужден беспрестанно кипеть от ярости, она – столь же яростно прощать, но все усилия их бесплодны.

И все же они остаются вместе. На какое-то время.

17 из 32

Никто из них не перестает быть тем, кем был раньше.

Она подозревает, что он виноват в тех войнах, что портят лицо их детища, и каждый раз, когда он возвращается после отсутствия, от его лошадей пахнет огнем и кровью так, словно они доскакали до конца времен и повернули обратно.

Он же подозревает, что она дарует свое прощение другим, ибо, когда возвращается она, в ее застывших глазах читается удовлетворение, от которого она не спешит избавляться.

Он считает себя слишком могучим, чтобы ее ревновать. Она же считает себя слишком свободной, чтобы кто-либо ревновал ее.

Они оба не правы.

18 из 32

Когда он путешествует по этому новому миру, она следит за ним, держась на расстоянии, чтобы он не заметил, и наблюдая, как он рассылает по всей Земле войска за войсками, как строит фабрики, заволакивающие небеса черным дымом, как связывает все живые существа друг с другом – по их же согласию, – чтобы ими было легче манипулировать.

Он, в свою очередь, прячется в гейзерах и горячих источниках, путешествует по извержениям и землетрясениям, танцует на разломах тектонических плит и швах континентов, чтобы не упускать ее из виду и следить, как она общается с людьми, населяющими их новый мир, как все эти люди пытаются ее использовать, как она своим касанием дарует им прощение, освобождая от бремени в обмен на такую близость, которой они и представить себе не могли.