Текст книги "Древо человеческое"

– Да не больна я, – говорила Эми Паркер. – Просто села посидеть немножко, потому что мне так нравится.

Она недоверчиво улыбалась, глядя на дочь, на ткань ее пальто и нитку жемчуга на шее. Они прикладывались друг к другу щеками. Матери это доставляло легкое удовольствие. Она уже не испытывала желания владеть своей дочерью, потому что ей это так и не удалось. Но она вместе с другими творила легенду о Тельме Форсдайк, собственно говоря, она же отчасти эту легенду и создала и временами заявляла свои права на суждения или советы в самых обычных делах.

– Тебе пора иметь ребенка, Тель, – однажды сказала она. И тут женщина, ее родная дочь, отвернулась в сторону и сказала:

– Я еще к этому не готова. Дело не просто в том, чтобы завести ребенка. – Тельма вздернула плечи. Она разозлилась.

– Что-то я тебя не понимаю, – сказала мать, поджимая губы.

Она смотрела на руки дочери. И, разумеется, мать сознавала свое превосходство. Она не верила этим рукам, сложенным на коленях, как бумажные веера. Но на эту тему больше не заговаривала.

Иногда она справлялась о зяте.

– Как мистер Форсдайк? – спрашивала она.

Мистер Форсдайк собирался на рыбную ловлю в компании деловых людей, или страдал от свища, а однажды у него обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки. Но почти всегда он посылал теще приветы, ибо был вежлив по натуре. Страдания не сделали его неучтивым.

– Я страшно благодарна Дадли, – говорила Тельма Форсдайк, и при этом глаза ее даже увлажнялись.

Такая смиренность была довольно неожиданной, однако Тельма наслаждалась ею. Она отхватила такое множество материальных благ, что уже полностью утолила жажду приобретений и тогда взялась за духовное совершенствование. Ей хотелось быть мученицей, чьей-то жертвой, лучше бы всего – своего мужа, но тот никак не предоставлял ей такой возможности, если не считать привычки откашливаться с каким-то особым звуком, да его пристрастия к сквознякам. По каким-то не очень ясным, щекотливым причинам она, очевидно, не могла иметь детей, и порою среди дня или вечерами, когда она оставалась наедине со своими холеными руками, это давало ей повод погрустить, пока она не приходила к убеждению, что просто не знала бы, что делать с малышами, которые перепортили бы все вещи в ее доме, или с подростками, открывавшими для себя тайны секса. В конце концов у нее немало хлопот со своим здоровьем, верней, нездоровьем, – у нее есть ее астма, о которой не забывали осведомляться люди, в особенности те, которые были чем-то ей обязаны.

Иногда ее посещал приходский священник. Тельма Форсдайк жертвовала на церковь, но не приближала к себе пастора, который не входил в круг ее светских знакомств. Она стала щедрой, причем вполне сознательно. Она дарила всякие редкости и делала денежные подарки, как правило, излишне богатые, и у нее краснели глаза от умиления своими поступками. Боясь или не умея отдаваться страсти, она упивалась сладострастием щедрости. Это был ее тайный порок, как бутылка джина в платяном шкафу или шприц с наркотиком. Пока еще никто об этом не догадывался. Кроме матери.

Больше всего она любила привозить своим родителям подарки – символы утонченного покаяния. Она тщательно выбирала дорогие вещи. В собственной машине, которую она водила сама, чуть нахмурясь, Тельма миновала виллы и скотобойни и плавно въезжала в удивительный мир, в котором она не играла никакой роли. На дороге, окаймленной провисшими проволочными изгородями и пыльными деревьями, примечательной только тем, что на ней жили ее родители, Тельма опасливо сбавляла скорость, помня, как однажды из-за кустов выскочил чуть ли не под колеса какой-то старик. Даже в наглухо запертой комнате, со страхом думала Тельма, не исключена вероятность самых, казалось бы, невероятных происшествий.

Наконец она подъезжала к дому. Конечно, они нелепы, эти визиты, хотя и трогательны, – отряхивая пыль с пальто и криво усмехаясь про себя, думала она. В воздухе стоял сорочий стрекот.

Однажды она привезла матери ананас, свежую рыбу и набор салфеток, расписанных охотничьими сценами; салфетки она купила на каком-то благотворительном базаре. Она распаковала подарки и разложила их перед матерью, потому что это входило в правила игры – сладострастно купаться в волнах собственной доброты и сознавать, какая она хорошая.

– Смотри, – сказала она, подняв серебристую рыбу на ладонях. – Хороша, правда?

Рыба действительно была хороша. Она вся мерцала. Ее существование не кончилось со смертью.

У матери даже глаза разбежались от такого великолепия.

– Ах, Тель, ну что я буду делать вот с этим?

– С салфетками? Красивые, правда? Пригодятся тебе к случаю. Пусть лежат, там увидишь.

– Ты очень добра ко мне, Тельма, – сказала мать, глядя на дочь и видя ее насквозь.

А дочь, теперь уже худощавая, с безупречным вкусом одетая дама, взяла рыбу и вышла, чтобы положить ее в прохладное место в этом доме, который она знала наизусть, но уже не считала своим. Мать становится эгоистичной, решила она, можно подумать, что все само собой для нее делается. Но так это или не так, а старая мать глядела все с той же иронией, но не на салфетки, а на свою дочь, хоть та и вышла из комнаты. Она глядела на маленькую девочку, которая тянулась губками к зеркалу, пока они не касались собственного отражения.

Тем не менее, когда миссис Форсдайк вышла, протирая на всякий случай вымытые руки прозрачным носовым платком, старая мать светилась благодарностью и добротой.

– Замечательная рыба, Телли, – сказала она. – Я ее запеку в духовке, как папа любит.

Это была милая игра в дочки-матери. Миссис Форсдайк наслаждалась ею и даже не обратила внимания, что мать назвала ее «Телли», а это всегда напоминало ей камешки, летевшие ей в спину, когда она шла из школы.

Порою Тельма, расхаживая по гостиной, вспоминала темную бездну своего происхождения и бросалась наглухо закрывать окна. Но от прошлой жизни не отделаешься. Она всегда при тебе. До того, что собственное лицо, даже в лучшем его виде, ни в чем ее не разубеждало. В разговоре о музыке она вдруг начинала запинаться. Есть что-то гадкое в развитии искусственно взращенной души. Полируя ногти, она вспоминала Бурков, вспоминала ворсистость генуэзского бархата и вкус нуги.

Однажды к ней вошла горничная, пожилая спокойная женщина, вышколенная другими хозяевами.

– Вас хочет видеть джентльмен, мадам. Он говорит – по срочному личному делу. Он не пожелал назваться, – сказала пожилая горничная в скромной наколке.

Как все в ее доме надежно, как все удобно устроено, даже пожилые горничные есть.

Джентльменом оказался Рэй Паркер, брат миссис Форсдайк.

– Ничего себе сюрпризик, а, Тель? – засмеялся Рэй, входя в гостиную и швыряя свою шляпу, вызывающе новехонькую коричневую шляпу; мало того, что он принес ее в гостиную, но еще и швырнул куда попало. – Люблю устраивать сюрпризы, – смеясь продолжал он. – Так сказать, выбить людей из колеи. А колея у тебя, между прочим, недурна, – добавил он, оглядывая гостиную.

– Мы выбрали этот дом из-за вида, – сказала она. – С трех сторон окна выходят на запив. И видна вся гавань, а с этой стороны – горы.

И она поглядела на брата, стараясь угадать, что ему нужно. Лицо Тельмы уже заметно обтянулось. Со временем она обещала стать костлявой. Но она обладала выносливостью и упорством, несмотря на признаки хрупкого здоровья и этот дребезжащий кашель, которым она пугала окружающих. Выносливость и упорство были необходимы ей, чтобы добиться того, что она хотела. А то, чего она хотела, иными словами, предел ее желаний, все ускользал от нее. И потому сейчас она что-то прикидывала в уме, и резкость ее была только внешней, когда она спросила: – Что тебе нужно, Рэй?

Мужчина, тяжело плюхнувшийся на ее блеклую парчу, – за последние годы он заметно отяжелел – видимо, решил ее немножко помытарить. Он улыбнулся так, что на его покрытых городским загаром щеках появились две ямочки, которые многие находили обольстительными.

– Я пришел посмотреть на тебя, Тель, – сказал он. – Как-никак, мы с тобой родные. А ведь люди, что знают только одного из нас, думают, будто другого и не существует.

Она засмеялась.

– А какая прибыль этим предполагаемым людям, если они будут знать, что нас двое?

– Не в прибыли дело, – сказал он, одергивая свой броский пиджак и надеясь, что она предложит ему выпить.

Он человек чувственный, определила Тельма, а чувственность действует ей на нервы, хотя он этого и не заметит. Он к тому же, наверно, глуп во многих, если не во всех отношениях. Больше всего она боялась, что он, по ее предчувствию, окажется примерным братом, хотя человек он далеко не примерный.

– Ну, так или иначе, – скупо улыбнувшись, сказала она и села, – а ты здесь.

– Вроде бы так, – сказал он низким и гибким голосом. – А этот наш адвокат, которого я еще в глаза не видел, он когда приходит?

– По-разному, – ответила она. – Люди свободной профессии работают не по часам.

– Да я могу и подождать, – сказал Рэй Паркер.

Если только он не околеет в этой бледной комнате. Что делают люди в таких скучных комнатах, если даже и мух нет?

– Я ведь всегда хотел познакомиться с ним.

– Не представляю себе, что у вас может быть общего, – рассмеялась Тельма Форсдайк, даже не успев взвесить все возможности.

– Как знать, – сказал Рэй Паркер. – С кем я только не перезнакомился и в вагонах, и в грузовиках, когда ночью вскакиваешь в кузов, ты даже не поверишь.

– Сомневаюсь, – сказала Тельма, – что Дадли стал бы пользоваться таким опасным транспортом.

– Он что, ломкий?

Тельма не ответила.

– Вот в этой комнате я, кажется, тебя раскусил, Тель, – сказал он.

Она не ответила.

– Ты хлипкая. У тебя не кровь, а водичка.

Она почувствовала, как на ее нежных висках, под уложенными только позавчера волосами начинает выступать испарина, но Рэй продолжал:

– Терпеть не могу хлипких. Я-то про себя знаю, я бы мог горы своротить, да вот неизвестно какие, ну и пришлось пока что лошадей лечить да сейфы взламывать. Да нет, ты не беспокойся, сейчас все в порядке. Я работаю в одной фирме, машины продаю. Больших людей приходится рюмочкой угощать. Но все это денег стоит. А я сейчас пустой. И пришел я сюда, честно признаюсь, ты это оцени, – чтоб ограбить тебя на двадцать монет. Во вторник я женюсь на одной девушке, Элси Тарбет ее зовут.

– А она понимает, что делает? – спросила миссис Форсдайк, направляясь к маленькому секретеру, за который отдала кучу денег, находясь под впечатлением, что эта восхитительная вещь – подлинная старина.

– А как же, – сказал Рэй Паркер. – Она собирается меня перевоспитывать. Она из общины методистов.

– А-а, – протянула сестра.

Она заполнила чек, поставив свою изящную подпись, – теперь уже не было нужды практиковаться в этом, как раньше.

– Вот не знаю, буду ли я заинтересована в знакомстве с нею, – сказала она с улыбкой, откупаясь от брата.

У Рэя не хватает размаха, подумала она. Сумма-то ничтожная.

– С Элси? – спросил он, поглядев, какую цифру она поставила. – Нет. Вот уж незачем. Хватит одного блажного в семье.

Они стояли, ненавидя друг друга, хотя и сами не могли понять, за что.

И внезапно в тишине этой комнаты, где они приоткрыли друг другу свои души, каждый чем-то растрогал другого. Были мгновения, когда этого плотного, противного человека охватывала дрожь, и женщина это заметила; успокоится ли он, если я его поцелую, хоть от него несет табаком и спиртным, хоть у него зубы пожелтели, все равно, и поцелую крепко, как никогда и никого не целовала, потому что боюсь, – или же добавится еще одна тайна к тем, что он носит в душе? И женщина стояла, вертя кольцо на пальце. А мужчина жалел ее, вспоминая, как он трясся всем телом ночью в товарном вагоне, что, грохоча по рельсам, увозил его на север, где его не ждало ничего хорошего и он это знал.

– Ну, я пошел, – сказал Рэй Паркер, беря свою чересчур щегольскую шляпу. – Чтоб разрядить тебе атмосферу.

– Всего хорошего, Рэй,– сказала Тельма.

Подумав, она не стала его провожать – выход найдет сам, а по пути нет ничего такого, что можно стащить.

Когда он ушел, Тельма опустилась в кресло.

Она сидела не шевелясь и мысленно обшаривала свою душу, как ящики комода, вытаскивала какие-то свои добродетели и находила что-то хорошее. Сколько благодарных, добрых и скромных людей твердили, что она хорошая, значит, так оно и есть. Их глаза видят зорче ее собственных глаз или глаз ее брата. Что-то взбрело ему в голову, думала она, и он сказал это вслух, чтоб показаться умником. Но во рту у нее появился металлический вкус. Хотелось выплюнуть свой язык, он как будто из тонкого горького металла. И голова начала разбаливаться. По телу пробежал озноб. Тогда она приняла таблетку аспирина. И схватила какие-то книги.

– Я принесла вам чай, мадам, – сказала пожилая горничная, ставя поднос на маленький столик.

Не помогли и обычаи, установленные Тельмой в доме после тщательного отбора. Какое-то преступление на мне, а какое – не помню, думала она, чего-то ища между строчек; за чаем она часто заглядывала в книгу, стряхивая со страниц крошки от искусно нарезанных тоненьких ломтиков хлеба с маслом. Глупо же так волноваться, подумала она, из-за этого грубияна и невежды. Она пыталась читать. Но ее взломали, как сейф. А что там внутри? – спросила она себя. Ее длинные пальцы дрожали. Сомнения налетали порывами и бросали ее в дрожь, пока она читала какие-то стихи, купленные в магазине по собственному выбору, чем она даже гордилась.

 
Как вихрь, его в порыве гнева
Гнул долу ветер бытия…
 

От этих стихов становилось зябко. Слова, как ветер, влетали в нее сквозь мягкое платье и выдували из головы решительно все, оставляя после себя только оцепенение да еще, пожалуй, странную ясность. В стихах было некое мрачное очарование.

 
Не минет смут людское древо:
Тогда – квирит, а ныне – я.
 

Наверное, думала она, только образованность может облегчить жизнь, а не аспирин и эфедрин. И она читала, стиснув зубы:

 
Пусть ветер бьет неумолимо,
Сильней подул – скорей зачах.
Сейчас тревоги сына Рима –
Под Юриконом стылый прах.[13]13
  Отрывок из стихотворения «Парень из Шропшайра» Хаусмана, А. Е. (1859–1936) – английского поэта и ученого. Перевод В. Рогова.


[Закрыть]
 

Дочитав до конца, она выпрямилась в кресле. Как на грех нет повода позвонить горничной, нечего попросить ее принести. Смутно понимая смысл стихов, она горько кляла родителей за то, что по их вине она оказалась такой беспомощной. Она кляла и бога за то, что он ее обманул.

Наконец пришел муж с вечерней газетой в руках.

– Ты сегодня очень бледная, Тельма, – сказал он.

И поправил висевшую на стене гравюру.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил он.

И еще раз тронул гравюру. У Форсдайков висели гравюры, потому что они не осмеливались сами выбирать картины.

– Просто северо-восточный ветер, – сказала Тельма.

Ветер был и в самом деле неприятный. Воды залива украсились маленькими свинцовыми волнами. В оконные рамы царапался песок.

– И Рэй приходил, – сказала она. – Рэй, мой брат.

– Что ему было нужно? – спросил адвокат, нервно выпячивая живот.

– Ничего, – ответила Тельма.

Слишком поздно переходить на честность, подумала она, уже даже не знаешь как.

– Мы поговорили, – сказала она. – Рэй женится.

– О чем же вы говорили? – спросил Дадли Форсдайк, забыв про вечернюю газету.

– О всяких семейных делах, – сказала она.

– Тогда почему же ты расстроена, дорогая?

– Я при Рэе всегда расстраиваюсь. Он плохо на меня действует. Должно быть, он мне противопоказан, так мне кажется, – сказала Тельма Форсдайк.

Адвокат положил вечернюю газету, успевшую нагреться в его руке, и зашагал по комнате, потирая руки. Он сгорал от необъяснимого желания познакомиться со своим шурином. У тех, кто не был ни преступником, ни жертвой преступления, что в общем одно и то же, временами появляется особое любопытство. Дадли Форсдайк был суховат по натуре, но ничто человеческое было ему не чуждо. И потому он, дрожа от нетерпения, старался узнать хоть обрывки правды, хоть единый раз что-то вырвать, иначе он разорвется сам.

– Жаль, что я его не застал.

У Рэя Паркера, должно быть, все на лбу написано.

– Право же, он подонок, – сказала Тельма.

– И все-таки, мы с ним родственники.

О чем могли бы откровенничать такие родственники, спускаясь по каменным ступенькам лестницы? Адвокат вспомнил, что, по словам Тельмы, Рэй немного полноват. Он ощутил его руку на своей пояснице.

– Во всяком случае, я рада, что вы с ним не встретились. – Ее одолевала слабость. – Я, пожалуй, лягу, – сказала она. – Обедать мне не хочется.

Он поцеловал ее – иногда, но не слишком часто, у них это допускалось – и пошел есть какую-то рыбу. В молчаливом присутствии пожилой горничной, которую звали Дороти, его постепенно перестали точить навязчивые мысли. Он снова обрел обычную свою вежливую сдержанность, и так же держалась накрахмаленная женщина, которая наклонялась и дышала над ним, и в конце концов и его и ее сдержанность смешались воедино и превратились во взаимное восхищение. И таким образом адвокат поднялся из пучины к своим плававшим на поверхности привычкам.

Немного погодя миссис Форсдайк сочла необходимым снова навестить свою мать. И хотя временами она кляла мать за то, что она ее родила, все же у нее возникало желание вернуться в родное лоно. Она села в машину, и вскоре они уже беседовали на веранде, обычном месте их встреч.

– Жаль, что ты не была на свадьбе, – сказала мать, предвкушая душевный разговор, переплетенную ткань семейных отношений, на которой даже изъяны и то интересны.

– Меня не приглашали, – ответила дочь и даже подивилась: неужели она и вправду чуть-чуть обижена?

– На мой взгляд, ради свадьбы о ссорах можно и позабыть, – сказала старая мать. – Ну, да ведь каждый по-своему судит. Рэй начинает новую жизнь.

Так решила мать. Она еще многого про себя не знала, и потому сомнения не приходили ей в голову. Либо, если бывали сомнения насчет собственной жизни, она закрывала на них глаза и словно захлопывала ставни. А когда выглядывала из-за них, то твердо решала про себя видеть только то, что радует и вселяет надежду.

– Хорошая была свадьба, – продолжала она. – Сам мистер Тарбет – бакалейщик, он в Лейгардте живет. И подарки были богатые. Кто-то подарил набор столового серебра в ящике. Рэй, конечно, чувствовал себя как рыба в воде. Он всем понравился. Он даже пел. Ты знала, что Рэй умеет петь? Сейчас, как видно, дела у него хорошо идут.

Тельма уселась на краю веранды – она была так уверена в себе, что могла не следить за изяществом своей позы. На лице ее появилось то недоверчивое выражение, какое бывает у людей, когда в зимний день вдруг начинает пригревать солнце. Солнечный свет, – благодарно подумала она, – единственное сокровище, которое не обесценивается временем.

– А на столе был громадный окорок, – продолжала мать, – уже нарезанный, подходи и бери.

– А как Элси? – спросила Тельма.

– Элси не красавица, – сказала миссис Паркер. – Но она такая, какая нужна Рэю. Она будет отличной женой.

– Она методистка, – сказала Тельма.

– Значит, ты уже знаешь?

– И тебе она не нравится.

– Вот этого-то ты не знаешь, потому что это неправда, – сказала Эми Паркер, двинув своим плетеным креслом; кресло заскрипело, и она стала тщательно разглядывать плетенье, как бы стараясь обнаружить причину этого скрипа. – А если б это и была правда, я бы скоро ее переиначила. Элси очень хорошая девушка.

Другие в конце концов всегда берут над ней верх. Эми Паркер сидела на свадьбе рядом с сыном, среди молодежи. Она смотрела на танцующих. Она ела розовый торт, и он хрустел у нее на зубах. В таких тортах часто попадается песок. Она иногда ходила на свадьбы, но не очень их любила, несмотря на все их очарование. Эти торжества, эти замысловатые танцы и разговоры слишком уж далеки от застывшей мозаики ее жизни. Той, что сложила она сама. Она не верила ничему, что сотворено не ею, будь это торт или обычаи.

Она сидела и разглядывала Элси. На висках под флердоранжем на ее толстой молочной коже виднелись крупные поры. Лицо у Элси туповатое, но доброе. Она на что-то надеялась, когда подошла поговорить. Она смеялась шуткам, потому что так надо. И посмеявшись, опять уходила в себя. Лицо у нее было замкнутое, оно ждало, чтобы ему дали раскрыться. И все время ее молочная пористая кожа жаждала нежности.

Эми Паркер поняла, что Элси беззащитна. Она поглядела девушке в глаза прямо сквозь ее очки, сквозь толстые линзы, которые ей приходилось носить, и увидела, что Элси нечего скрывать. Это сбило с толку Эми Паркер. Она не могла этому поверить.

Тельма Форсдайк сидела на краю веранды. На ней были длинноносые крокодиловые туфли, сделанные на заказ у Теннисона. Прикрывая лицо от солнца, она тоже никак не могла отвязаться от мыслей об Элси и о том, как справляют свадьбы простые люди. Как бы кружилась в танце она сама, медленными замороженными движениями уклоняясь от жениха. А то столовое серебро, наверно, накладное, подумала она, и на ручках выпуклая чеканка, все это быстро облезет.

Но почему он женился на Элси? – недоумевала Тельма.

А женился Рэй Паркер на Элси Тарбет так. Однажды вечером он шел через парк в пригороде, где жила Элси. Стояла лунная ночь, резко чернели деревья и их такие же густые, смолистые тени на земле. Возле косилки старая лошадь с невинной тупостью вяло хрупала в тишине траву, и это хрупанье преследовало и тревожило шагавшего молодого человека. Он видел космы волос, длинные неподвижные тенета, свисавшие у деревьев из подмышек. Все это было невыносимо. Он ощупал деньги в карманах. Завтра в это время я буду свободен, – бессмысленно твердил он про себя. Он шагал через обширный парк по асфальтовой дорожке, и звук длинных ровных шагов отдавался у него в ушах.

Впереди него кто-то шел. Рэй слышал шаги. Его шаги звучали вперемежку с чужими. В пустом, залитом белым светом парке началась отчаянная борьба за то, чтобы найти или потерять.

Когда он, прибавив шагу, догнал девушку или женщину, она испуганно отвернулась. На ней была широкополая черная шляпа, она придерживала ее, оттягивая поля книзу, хотя никакого ветра не было, и вся ее фигура была черной и плотной, впрочем, может и не черной, лунный свет был настолько силен, что убивал все другие цвета.

– Давайте пойдем вместе, – сказал Рэй, шагая рядом с девушкой.

Она задержала дыханье. Она трепетала от страха.

– Поговорить с вами хочется, – сказал он.

Почему нельзя подойти к незнакомым с такими словами?

– Уходите, – сказала девушка. – Оставьте меня в покое.

И торопливо пошла дальше.

Чуть поотстав, он увидел ее крепкие икры в темных при лунном свете чулках. Он успел мельком увидеть ее лицо со стертыми луной чертами.

Девушка все ускоряла шаги, парк сейчас кончится, и Рэй подумал, что никогда ему не удастся нагрузить своей виной кого-то другого. Даже когда это так необходимо. Чтобы девушка его выслушала.

Но она скрылась в квадратном доме на краю парка, за платанами рядом с лавкой. Девушка как будто намеревалась оглянуться и действительно оглянулась. Ее плоское белое лицо готово было выслушать его. Но ее поглотила дверь.

Рэй Паркер не раз приходил сюда и слонялся вокруг дома и лавки, которая оказалась бакалейной. Однажды с полянки на задах дома он увидел, как девушка моет посуду. Она была некрасива, но стала ему необходимой. Когда она вытерла руки и Рэй понял, что оставаться в кухне ей больше незачем, он не знал, куда себя девать.

Прошло время, они познакомились поближе, и поскольку люди не так уж верят в зло, чтобы захлопывать перед незнакомыми дверь, то Рэй Паркер был допущен в дом и стал проводить там вечера, слушая отца-бакалейщика, который любил поговорить. Когда Рэй сделал дочери предложение и даже повинился в некоторых мелких своих преступлениях, она серьезнейшим образом все обдумала и много молилась в своей комнате, среди божественных книг и школьных наград. Проблема была трудной, серьезное лицо девушки заметно осунулось, но она решила дать согласие, пусть даже это приведет ее к гибели. Такова была Элси Тарбет. Ей всегда хотелось взвалить на себя какую-нибудь непосильную ношу, и наконец такой случай ей представился. Она могла бы стать миссионершей, но это дело было менее унизительным, и поэтому она выбрала Рэя Паркера.

– Я выйду за тебя, Рэй, – точно во сне сказала она, запрокинув свое молочное лицо.

Он не ожидал, что это будет именно так, и чуть не отпрянул в сторону, но в конце концов поцеловал ее.

Он поселился в доме тестя, вернее в его вилле, – так окрестили этот дом соседи, потому что бакалейщик был человеком состоятельным, хотя и без особых претензий. У молодой четы, как их по наивности называли, были свои комнаты, в которых старался прижиться муж. Вечерами молодая жена шила или читала. Она читала ему вслух из Евангелия. Скоро я ей все про себя выложу, думал он, и буду просить прощения, хотя я его уже и так получил. Он заставлял себя шагать по бесшумным коричневым коврам, он садился в кресло, наклонясь вперед, опустив сцепленные руки между раздвинутых колен, и на лбу его надувались жилы. Простые истории из Священного писания казались на слух невероятно запутанными. А он и сам достаточно запутался.

Но Элси Паркер считала себя счастливой. Даже в юном возрасте она верила, что счастье рождается в страдании. И потому ее плотно сбитое тело было покорно, если и не отзывчиво, ибо такова была ее натура, Разумеется, она скоро забеременела и родила слабенького мальчика, которому дали имя отца.

И тогда комнаты родителей наполнились свежим запахом невинности и стали окончательно невыносимыми для молодого отца. Что его связывает с этим младенцем, кроме того, что он его породил? Но жизнь сыграла с ним злую шутку, и вся ответственность легла на него. Летними вечерами под пестрой листвой деревьев по улице шли люди, посмеиваясь сквозь сомкнутые губы. И глядели поверх него, или мимо, или даже прямо на него – глядели невидящими глазами, будто он и вовсе не существовал. Однажды он выбежал из дому и стремглав помчался по улицам к человеку по имени Кеннеди, с которым когда-то обстряпывал одно дельце, и тут же, на такси, принадлежавшем тому же Кеннеди, поехал с ним куда-то далеко на окраину, к дому, где этот Кеннеди устраивал какие-то свои делишки. Рэй Паркер в качестве преданно сопровождающего друга беспомощно сидел в такси, ожидая возвращения своего приятеля. Он чувствовал себя тут чужим и ненужным. Попытка вырваться из домашнего круга не удалась. Никто не хотел впускать его в свою жизнь.

И меньше всех Элси. Впрочем, перед сном, расчесав щеткой волосы, она молилась за него.

– Мне хочется, чтоб мы молились вместе, Рэй, – сказала она однажды, стоя перед ним в длинном бархатистом халате.

– Нет, – сказал Рэй.

Он, никогда не отличавшийся деликатностью, сейчас почувствовал, что этого делать нельзя.

– Ты не даешь мне помочь тебе, – сказала она, беря его руки в свои.

Он шмыгнул носом. Он был зол, потому что и сам себе не мог помочь.

– Такие, как ты, считают, что все мы погрязаем в грехах специально ради вашего спасения, – сказал он.

Но она не позволила ему оскорблять ее веру. Она повернулась и ушла.

Однажды, когда Элси уже начала выходить после родов, она уговорила его пойти с ней на методистское собрание. Оно происходило в зале, выдержанном в стиле современного уродства – много покоробившихся деревянных панелей и широкая, во многих местах вывалившаяся цементная расшивка между кирпичами. Войдя в зал, молодые Паркеры уселись на коричневую скамью, вернее, уселся только Рэй, ибо Элси тотчас же вскочила и засияла улыбкой в ответ на улыбки студентов, молоденьких девушек и пожилых женщин, явившихся сюда в качестве зрителей. Душу пришла отвести, – думал муж, считая, что все понял, – полопотать на своем тайном языке с другими, все они быстро ему научились, а может, знали его от рождения. Муж помрачнел, уставился на носки своих ботинок и довольно громко зашаркал подошвами по скрипучему полу, как бы стараясь растереть в порошок тугой окурок. Что они знают, эти людишки, озлобленно думал он, сгорбясь на скамье, какая может быть вера у них, еще и не живших? Или у этих старых баб? Он видел их всех сквозь одежду, видел безукоризненные сорочки и груди, которые никогда никому ни на черта не были нужны. Он шмыгнул носом и пососал зуб; давно бы надо его запломбировать, но Рэй все откладывал это на потом.

А собравшиеся болтали и смеялись, пока те, кто должен был вести собрание, не поднялись на маленькую сцену. Среди них была и Элси, она улыбнулась мужу, но как-то рассеянно, словно ей надлежало отвлечься от всего мирского. И все запели о грехе и о каких-то водах. Не обошлось и без молитв, хотя в этом зале они звучали довольно неуверенно. И наконец Рэй Паркер начал свирепеть. Он нарочно старался разжечь в себе похотливые желания. Он рылся в памяти, выискивая мерзкие поступки, о которых уже позабыл. Сама мысль о том, чтобы кому-то поведать свои вины, еще недавно такая заманчивая, показалась отвратительной, когда ему предлагали это в качестве спасения.

Вероятно, Элси Паркер почувствовала нечто похожее еще до того, как встала, когда пришла ее очередь петь. У нее было чистое и приятное контральто, нельзя сказать, чтобы выдающееся, но многих приводившее в умиление. Ее муж стоял, не в такт постукивая носком ботинка, от чего подрагивала на ноге штанина. Угнетенный полной своей непричастностью к происходящему, он с раздражением заметил, что на Элси то длинное платье, зеленое шерстяное, которое считалось у нее выходным, и тяжелый, но простой золотой браслет, доставшийся ей от бабушки-англичанки.

Элси пела, сжимая и разжимая пальцы. Что же это за Иерусалим? – недоумевал он. – Уж такая твердыня, что просто уму непостижимо. Но все были в этой несокрушимости убеждены, все, кроме Рэя Паркера и, кажется, Элси тоже. Золотые башни начали крениться. Рэй не мог отвести изумленного взгляда от нее, от своей жены.

Наконец пение кончилось и пастор обратился к собранию с небольшой речью, опираясь о маленький столик, где стояла ваза с распустившимися розами, поставленная какой-то женщиной.

Рэй вышел покурить и размять ноги. Он пускал дым прямо к звездам. Он выкурил несколько сигарет подряд, пока не почувствовал, что пальцы его пропахли никотином. На указательном пальце у него была мозоль, он принялся сгрызать ее зубами, выплевывая жесткую горьковатую кожу. Он не знал толком, где он находится, очевидно на задворках, что ли. Прямо перед ним, в окне одноэтажного домика, какой-то старикашка кропотливо, с массой предосторожностей свертывал трубочкой денежные бумажки и упрятывал на дно банки с табаком. Тюкнуть бы этого дедулю по башке, – выдохнув дым, подумал Рэй, – она бы враз раскололась, как арбуз. Рэй чуть поежился от неясной тревоги, от мысли, что и сам для кого-то может стать легкой поживой.