Текст книги "Древо человеческое"

Глава двадцать шестая

В конце были деревья. Они еще стоят в лощине за домом, на клочке скудной земли, которая никому не нужна. И уродливой массой теснится кустарник, полный голых прутьев и разгаданных тайн. Но над ним стоят деревья, множество деревьев, уцелевших от топора, они гладкостволые и похожи на изваяния. Ясным утром после ночных заморозков источают свет и влагу их стволы, белые и пепельные, а некоторые – цвета человеческого тела.

И ничего больше нет в этом лесу, кроме мелких кустов сарсапариллы, в которых из темных полутонов возникает пурпурная тема. Только тишина и оцепеневшая ящерица. Да недавно издохший пес, которым еще не успели завладеть черви. Он лежит, запорошенный пылью, откинув набок голову и вытянув лапы в совершенной по своей простоте позе смерти.

Потом в лес приходит голенастый бледный мальчик. Он медленно бродит меж деревьев и трется лбом о кору. Он отламывает сучки, собирает мелкие хворостинки и выкладывает из них разные узоры. Он пишет на песке и пытается найти драгоценные камни на поверхности валунов.

Тщедушный мальчик, выросший из своих штанишек и рукавов куртки, убегает сюда из дома, где воцарилась смерть, и ему уже не под силу вынести этот гнет. Умер дед. Он любил этого старика, особенно когда они вместе строгали доски, но любил как-то издалека. Мальчик сначала испугался смерти, потом оправился и увлекся всякими связанными с нею странными и интересными подробностями. А потом все это стало его душить. Что ж я могу поделать? – думал он.

И стал убегать в лес. В кармане у него лежал осколок цветного стекла, который однажды подарила ему бабушка. Он ложился навзничь на песчаную землю, на волокнистые корни и гниющие листья и разглядывал сквозь стеклышко таинственный малиновый мир.

Что он будет делать дальше?

Я напишу поэму, – думал мальчик, перекатывая из стороны в сторону голову по песку, – не сейчас, после, но только о чем? Он мучился своим бессилием и в то же время уже чувствовал ее в себе, эту еще не рожденную поэму. Малиновое небо, плывущее над головой, и багровые змеистые ветви деревьев. Он напишет поэму о смерти. Длинные слова, выловленные для этой цели, мраморные слова из словарей, бумажные слова, пойманные в его мышеловку, украсят его поэму. Он немножко побаивался ее. Но сказать по правде, не очень в нее верил. Он не мог поверить в смерть. Разве только когда он идет темным коридором, где висит это старое пальто, и кажется, что вот-вот оно обнимет тебя пустыми рукавами. И все-таки смерть – это что-то не очень правдоподобное, потому что она еще пахнет жизнью.

Лучше он напишет поэму о жизни, обо всей жизни, которую он не знал, но узнает. Обо всех людях, даже наглухо закрытых для него, но раскрывающихся на асфальтовых дорогах и в поездах. Он будет ездить в поездах по серебряным рельсам, люди спят на полках, но скоро они проснутся, станут нашаривать в карманах деньги или вставные зубы. Те обрывки окрашенных стеклышком мыслей, что внезапно приходят в голову, – а он будет смотреть сквозь стекло подолгу, – те мысли тоже войдут в его поэму, и срочные телеграммы, и клочки порванных писем, что выпадают из проволочных корзинок для мусора. Он напишет и про окна, в которые он заглядывал тайком. И о сне, конечно, об этом голубом пуховом одеяле, что отделяет одну жизнь от другой. Его поэма медленно созревала. Там будет запах хлеба, и смутная мудрость юношеских лет, и бабушкины кумкваты, и девчонки с рыжеватыми косичками, что шепчутся про любовь, прикрывая ладошкой рот, и кровь, стучащая в висках, как барабанный бой, и румяные яблоки, и маленькое белое облачко, которое, как только его надует ветер, разрастется в огромного коня и тяжело затопает по всему небу.

Поэма заполняла его все больше, и он не в силах был выдержать этого, вернее, все той же своей беспомощности. И немного погодя, не найдя другого занятия, как чертить какие-то каракули на уже исчерченных стволах, он возвращался в дом, где умер его дед, и нес в себе груз своего величия, которое пока что таил от всех.

Итак, в конце были деревья. Мальчик подрастал, но по-прежнему бродил меж деревьев с опущенной головой. И еще незрелая его мысль давала все новые ростки. Итак, в конце не было конца.