Текст книги "Древо человеческое"

– Это было очень интересно, – сказала миссис Шрайбер густым мрачным голосом, опуская черную вуалетку. – Я должна забыть об этом на время, миссис Гейдж. Потом все будет выглядеть в другом свете.

– Но от меня-то это никуда не денется! – воскликнула почтмейстерша вслед задумчиво уходящей даме под вуалью.

Остальные тоже стали расходиться.

– Миссис Паркер, дорогая, – окликнула почтмейстерша и кинулась за ней, шумно взметнув юбкой. – Я бы не хотела, чтоб вы об этом рассказывали, – умоляюще сказала она. – Пожалуйста, никому ни слова!

Эми Паркер опустила голову и пообещала не рассказывать.

– Где ты пропадала, Эми? – спросил муж, когда она вернулась домой.

– У почтмейстерши. Мистер Гейдж покончил с собой. Он повесился на дереве во дворе.

Стэн Паркер, как и многие другие, совсем не знал почтмейстершиного мужа, но поразился, что смерть могла настичь кого-то, чье имя ему было знакомо.

– Ну да! – сказал он. И спросил: – Почему? – еще даже не осознав происшедшего.

Эми Паркер внесла чашки и тарелки.

– Миссис Гейдж показывала нам картины, он много их написал, – проговорила она наконец.

– Что за картины? – спросил муж.

– Так, разное там маслом написано, – ответила она. – Но нас просили никому не говорить.

Она начала расставлять посуду. Она начала дрожать – таким незнакомым показался ее собственный дом. Ее собственные руки словно незнакомые птицы блуждали среди посуды и бились о чашки.

А Стэн Паркер дивился, отчего ему никогда не приходило в голову покончить с собой? Где тот предел, за которым возникает такая потребность? Он резал хлеб. И раздумывал. Легкий утренний ветерок плыл по дому, терся о бумажные стены, раскачивал их. Где тот предел, за которым распадается прочность? Но это еще никем не установлено.

После того как самоубийцу похоронили в кустарнике возле кладбища, Стэн Паркер забыл о нем, но его жена все еще думала о мистере Гейдже, и не столько о его смерти, сколько о своем отношении к покойному. Она вспоминала его серое лицо в тот день, когда он стоял на коленях среди камней. Это лицо глядело на нее и, быть может, с каким-то выражением, которое она упустила. Или, может, было нечто такое, чего она не могла вспомнить? Она лихорадочно рылась в памяти, но что-то все время ускользало от нее, пока она и вправду не стала походить на пышнотелую женщину, тянущуюся к раскаленному солнцу. У той было такое же тело, и больше ничего.

И на Эми напало беспокойство. Она запрягала лошадь и ехала наобум, держа вожжи в неподвижных руках. Небо, как всегда голубое, кипело крохотными вихрями нетерпения. Все кукурузное поле шумно преследовало ее и набалтывало тайны, которые нужно разгадать. Тогда она начинала злиться и понукала свою кроткую лошадь. Однажды, в такую минуту, щелкая кнутом, она подумала: я должна повидать О’Даудов, вот и все. И повернула к ним, держа вожжи теперь уже окрепшими руками и радуясь, что наконец определилась какая-то твердая цель. Никакое смятение духа невозможно в присутствии О’Даудов. И она с веселым стуком поехала дальше в нарядной рессорной двуколке, которой обзавелась к тому времени, запряженной славным крепеньким валлийским пони. Деревья побежали мимо. Я не стану думать, сказала она про себя, о том, чего не понимаю.

Когда Эми Паркер, такая же уверенная, как прежде, и с такой же, как прежде, широкой спиной, подъехала к дому О’Даудов, она не обнаружила никого из его обитателей. Был дом, и свиньи, и тот малорослый желтый кабанчик, который чем-то болел – глистами, что ли, – и сейчас довольно равнодушно тыкал пятачком в капустный стебель. Прошло много дней с тех пор, как Эми Паркер виделась со своей соседкой и приятельницей миссис О’Дауд, и не по причине ссоры, просто ни у той, ни у другой не было надобности просить о каком-нибудь одолжении. И сейчас она оглядывалась вокруг и смотрела на незнакомый дом, который она когда-то знала, а потом позабыла. Дом стоял на месте, держась, как видно, по особой милости земного притяжения. Некоторые части его висели в воздухе. Другие были отодраны для удобства – чтобы в дождливый день развести в очаге уютный огонек, не утруждая себя возней с топором в дровяном сарайчике.

Собственно говоря, и сейчас посреди двора горел огонь, вернее, из мрачной черной кучи золы извилисто тянулись вверх нечистые дымные струи. Тлел огонь, и стояла вонь. Она шибала в ноздри – вот уж верно, что это два канальца в череп, подвергаемые бессмысленной муке.

Эми Паркер кое-как пробралась сквозь вонь и привязала свою маленькую фыркающую лошадь.

Когда соседка, выглянув в окно и вставив зубы, которые она держала на полочке в кухне, вышла на ступеньки и слегка обдернула на себе кофту, Эми Паркер заговорила так, будто они виделись только вчера, да и о чем можно говорить после такого долгого перерыва.

– Что это вы жжете, миссис О’Дауд? – спросила она.

– А, – сказала соседка, прикрывая рукой рот, – это просто маленький костер.

– Костер маленький, а вонь большая, – заметила ее приятельница.

– А, – сказала миссис О’Дауд сквозь руку, – мы жжем старую резину.

– Какую резину?

– Да старые покрышки, что он купил по дешевке.

– Значит, у вас есть машина? – спросила миссис Паркер.

– Да что вы, станет он тратить горючее на езду, – сказала миссис О’Дауд сквозь руку. – Он скорее сам его вылакает. Нет, он купил эти старые покрышки, чтобы вроде как спекульнуть, а потом они ему осточертели, так что мы их жжем.

– Единственный выход, – заметила миссис Паркер.

– Пакость какая, – сказала миссис О’Дауд, пиная кучу ногой.

При этом зубы выскочили из-под ладони, но благополучно зацепились за мысообразный вырез ее кофты.

– Они у меня новые, – прошамкала она голыми деснами. – Я выписала эту челюсть по почте, а она, подлая, все время выскакивает.

Миссис О’Дауд сунула в рот нечто схожее с блестящей пряжкой от туфли.

– Вот дьявол, – проговорила она сквозь руку. – Если упадет и разобьется – плакали мои денежки. Вот почему я вечно руку держу возле рта, вы, наверное, уже гадаете, в чем дело.

– Я бы на вашем месте просто ее вынула, – сказала ее приятельница.

– А что, – воскликнула миссис О’Дауд, – это мысль! Я же их не для красоты надеваю, только ведь деньги плачены, понимаете.

Она сунула челюсть в карман, и обе женщины рассмеялись. Они радовались друг другу, когда им доводилось встречаться. Каждая вызывала в другой сознание своей жизнестойкости. Эми почувствовала, что она оживает.

И как ни в чем не бывало, они смеялись весело и беззаботно, пока их окончательно не донял дым.

– А, чтоб ты сгинул, окаянный, – закашлялась миссис О’Дауд. – Мы не виноваты, это все констебль.

– Причем тут констебль? – сквозь кашель спросила Эми Паркер, едва не задохнувшись от черного дыма.

– Вам-то я скажу, как старому другу, – ответила миссис О’Дауд, беря ее за руку. – И покажу. Только, миссис Паркер, никому-никому ни словечка!

Эми Паркер, сгорая от любопытства, пообещала молчать, и они вошли в перекошенный дом.

– Все потому, что они никак не хотят оставить в покое порядочных, любящих свою свободу людей, и полиция, и прочие, – продолжала миссис О’Дауд, – и вечно суют нос в наши дела. А он мне и говорит: ладно, пусть суют, мы им дадим кой-чего понюхать. Вот мы и зажгли этот костер из покрышек – самое подходящее дело.

К тому времени они раздвинули неизвестно зачем повешенную завесу из мешков и вошли в какую-то маленькую кладовку, которой вроде бы раньше не было, впрочем, может, она и была. Здесь царила темнота, а запахи стали сложнее. Эми Паркер, двигаясь на ощупь, задела бочонок с бараньим жиром, хранившийся здесь для смазки сапог и прочих кожаных вещей и основательно погрызенный крысами.

– Он мне говорит: этот костер собьет их со следа, – сказала соседка. – Это, говорит, роскошный будет запах, хоть и не такой роскошный, как тот, другой.

Этот другой запах и в самом деле начинал господствовать над всеми остальными, когда женщины пробирались в кухню по доскам, которые либо угрожали провалиться, либо проваливались под ногами.

– Ох, – сказала миссис О’Дауд, – скорей вытащите ногу, дорогая. Это все белые муравьи. Твари проклятущие! Мы поправим пол как-нибудь, когда у него найдется время.

Они поковыляли дальше и вошли в кухню, где роскошный запах ударил им прямо в нос, и миссис О’Дауд заулыбалась.

– Так это эль? – спросила Эми Паркер, чуть не задохнувшись от густого запаха.

– Мы это слово никогда не произносим, – с очаровательной улыбкой сказала миссис О’Дауд.

Она помешала в кастрюле, и поднявшийся оттуда ленивый пар омыл ее лицо, придал ему теплый, обычно не свойственный ему оттенок; кожа миссис О’Дауд цветом скорее напоминала древесную кору, и дубленую шкуру, и старые, пересохшие и побуревшие предметы, ибо солнце жгло ее вволю.

– Нас до этого довели, – объяснила она, – ему запретили крепкие напитки, да они и кусаются нынче. Вот мы и садимся вечером пропустить по невинному стаканчику. И днем невредно опрокинуть по парочке, только побыстрее, между делом.

– Стало быть, вы тоже… того? – спросила Эми Паркер.

– Что значит «того»? – помедлив, сказала миссис О’Дауд. – Если у бедняги такой недуг, самое меньшее, что человек может для него сделать, – это составить компанию, насколько он в силах. Я не пьянствую, миссис Паркер. Я только облегчаю своему мужу страдания капелькой сочувствия.

Тут вдруг раздался такой силы рев, так закачался дом и так затрезвонил колокольчик, что она выронила ложки.

– Ну вот он, эта скотина, – сказала она. – Просит свой дневной рацион.

А язычок колокольчика бился о медь. А легкие надрывались.

– Эй, старуха! Старуха! – кричал голос О’Дауда, черный и шершавый.

– Это у него такая шутка, – пояснила она, откупоривая бутылочку предыдущего разлива и наливая миротворящую влагу в первую попавшуюся посудину. – Он провел звонок, вы его слышите, и еще сами посмотрите, до чего все умно придумано.

Хоть Эми Паркер вовсе не жаждала ничего смотреть, ее заставила сила обстоятельств, которая погнала ее соседку и приятельницу с жестяным подносом в руках по коридорчику, потом дальше и наружу. Вскоре их выметнуло на ту сторону дома, где на веранде возле кустов фуксии восседал О’Дауд.

– Заткни пасть, – сказала жена. – К нам дама приехала в гости.

– Какая еще дама? – спросил он и умолк, хотя звонок, управляемый веревочкой, привязанной к большому пальцу его ноги, еще дергался и позвякивал.

– На кой оно мне нужно, бабьё всякое, – сказал О’Дауд. – Ну, раз так пришлось, чего уж там. Миссис Паркер, – обратился он к ней, – выпейте с нами стаканчик. Живот это вам не расстроит, а настроение подымет.

– Спасибо. Я в этом не нуждаюсь, – сказала Эми Паркер.

Она уже раскаивалась, что, поддавшись порыву, приехала к О’Даудам. Трезвость делала ее чопорной.

– Она выше этого, – сказала миссис О’Дауд, которая была очень не прочь приложиться к стаканчику.

– Ни чуточки. И вы это знаете, – возразила миссис Паркер.

– Она важная дама в шляпе, – не унималась миссис О’Дауд, сгоняя мух со своего стакана.

– Ничего подобного, просто я трезвая и такой желаю остаться.

– Врагу своему такой жизни не пожелаю, – содрогнулся О’Дауд. – Это что ж, сидеть как замороженный? Да я и в зеркало на себя не стану смотреть, если лицо не разогрето.

Но Эми Паркер смотрела на кусты фуксии. Зачем она приехала?..

– На все вкусы не угодишь, – высказалась миссис О’Дауд. – А все ж приятно поболтать с подругой, когда она заглянет.

Миссис О’Дауд вертела в пальцах стакан, непринужденно покачивала ногой и склоняла голову набок, как истинно светская дама.

– А ваш сынок, миссис Паркер, этот мальчик Рэй, – сказала она, – надеюсь, он здоров? Мы давно уже о нем ничего не слышали.

Эми видела, что она приглядывается к ней.

– Рэй, – сказала мать ясным и спокойным голосом, – сейчас на западе. Пишет нам. Он теперь служит в торговой фирме.

– В торговой фирме? Как мило. А чем торгует фирма? Бакалеей или, может, скобяным товаром?

– Он не пишет, – сказала мать тем же ясным, уверенным голосом. – Иной раз нелегко объяснить дела фирмы, крупной фирмы, в двух словах.

– Это верно, – сказала миссис О’Дауд.

Но все же, прищурившись, наблюдала. Она выискивала щелочку, в которую среди бела дня можно лениво воткнуть и повернуть нож.

– А, торговая фирма, – мрачно сказал О’Дауд. – Я бы тоже сейчас работал на фирму, если б меня не облапошил один тип, с ним меня Форбс свел, когда я несколько лет назад придумал одно изобретенье, чтоб ощипывать кур механическим способом.

Во, значит, такая штуковина была, – он растопырил два пальца рогаткой и даже привстал, чтоб продемонстрировать хитроумность механизма. – Защемляете курицу за шею. И начинаете крутить. Понятно? И ерошить перья, пока хочешь – не хочешь, а они выпадут. Понятно? Простейший был механизм, миссис Паркер, а тот тип его слямзил и, говорят, с того дня как в воду канул.

– Фу, эта гадкая машина! – воскликнула миссис О’Дауд. – А ваша Тельма, миссис Паркер? Мы слышали, что у нее все хорошо.

Мать кашлянула.

– Да, – твердо сказала она. – Тельма помолвлена.

– Неужели? – сказала миссис О’Дауд. – Что вы говорите! Тельма помолвлена!

– С одним адвокатом, – сказала мать. – С мистером Форсдайком, она у него доверенной секретаршей работала. И сейчас, в общем, работает.

– Я б тому жулику шею свернул, – сказал О’Дауд, – как курице. Вот забыл, как его звали.

– Подумать только, малышка Тельма! – воскликнула миссис О’Дауд. – Ведь таким заморышем росла, просто удивительно, как она выжила.

– Да вот, выжила.

Их качало над пучиной в утлой лодчонке дружбы.

Эми Паркер все больше недоумевала, что ее сюда привело. Быть может, она и знала, но забыла. Или же привычка является движущей силой большинства поступков. Так или иначе, они сидели втроем, и каждый во власти настроения остальных, а в мягком послеполуденном свете над кустами фуксии туда и сюда сновали маленькие птички.

– С детишками да при деле мы бы жили и горя не знали, – сказал О’Дауд, сплюнув сквозь зубы, пока еще свои собственные.

– То-то у тебя много горя, – сказала жена, допивая бурые остатки. – И все равно, так же с места зад не оторвешь, счастье у тебя или горе, вот ей-богу же.

И она поставила свой стакан.

– Корова ты, – сказал он, – правду используешь, как оружие. Только бы оглушить первого попавшегося беднягу по голове, раз она похожа на голову. Корова паршивая ты, а не баба!

Он уселся поглубже на своем плетеном стуле и опять сплюнул сквозь зубы, еще очень белые, – Эми Паркер заметила это и припомнила, что О’Дауд свободно разгрызал этими зубами грецкие орехи, а выплюнутая скорлупа приземлялась довольно далеко.

Но сейчас он почему-то был подавлен.

А жена замурлыкала какой-то мотивчик и подняла все еще по-своему величественные руки, чтобы поправить гребень из поддельной черепахи, который она носила в волосах. Она мурлыкала тот самый мотив, что безжалостно преследовал ее с девичьих лет.

Они сидели, как окаменевшие. Впрочем, никакой скульптурности в этой группе не было. О’Дауд понурился. Он сидел, опустив голову, и глядел на Эми Паркер, словно его задумчивость была связана с нею. Она заметила, до чего он волосат, и поежилась.

Ох, – подумала она, – скорей надо уезжать отсюда. Светлый денек стал свинцовым. Хоть бы кто-то вывел ее из этого отяжеления, не дававшего шевельнуться.

– Случайно не знаете, который час, миссис О’Дауд? – спросила она.

– Я этим не интересуюсь уж много лет, – сказала ее безмятежная приятельница, полная внутренней решимости уничтожить нынче кого-нибудь, быть может даже себя. – Но вы же не уедете так скоро, миссис Паркер. Это ничего, что мой муж маленько приуныл, это у него пройдет. А он иногда бывает такой занятный, когда в настроении.

И чтобы привести его в настроение, она налила ему еще, а за компанию и себе.

– Ну, за счастье, – сказала миссис О’Дауд. – А муж, может, расскажет что-нибудь интересное.

– Я все забыл, – сказал О’Дауд.

– Ах да, – сказала жена, – знаете, говорят, что почтмейстершин муж писал масляными красками картины все время, пока не повесился, и до того чудные, прямо страсть. Вы, может, тоже слышали? – осведомилась миссис О’Дауд.

И затаила дыхание.

– Слыхала, – ответила Эми Паркер, – что люди говорят.

– О господи, какие такие картины? – спросил О’Дауд и зевнул так, что показал даже язычок в горле.

– Сухие деревья и Иисус Христос, – сказала жена. – И голые женщины. Сразу видно, что спятил.

– Постой, – сказал муж. – Выходит, написать красками голую женщину – значит спятить? А миссис Паркер что скажет? Что это за сумасшедшая картина с голой женщиной, которую вы видели?

– Я не говорила, что видела ее, – сказала миссис Паркер и покраснела.

– Надрался уже, – бросила мужу миссис О’Дауд, не сводя глаз с Эми Паркер.

– Ух, я бы написал голую женщину, – сказал О’Дауд, вращая красными глазами так, что они почти вывернули наружу свои внутренние видения.

– Ты же не умеешь писать красками, – сказала жена. – И уже надрался.

– Умей я писать, знаю, что бы я написал, – взревел О’Дауд. – Овечьи кишки бы я написал, потому как это здорово красиво, и голую женщину написал бы, – сказал он, сужая глаза и глядя на Эми Паркер, и она поняла, что происходит нечто ужасное, но не совсем неожиданное. – Голую женщину на плетеном стуле с букетом фуксии на коленях.

– О господи, послушать только! – засмеялась его жена, нервно поправляя волосы. – И ведь все началось с приличного разговора! Но ты, образина, в доску надрался, как я погляжу. Перебрал хорошего питья. Если ты художник, тогда я кто?

Она захохотала и пытливо поглядела на Эми Паркер, которая встала, готовясь уйти.

– Погодите, дорогая, – сказала миссис О’Дауд, глядя на нее. – Мне еще нужно вас кой о чем спросить. Я сейчас приду. Ой боже, извините.

И она встала и направилась за дом, с опаской поглядев на ступеньку веранды, которая угрожала ее сбросить, но как-то не сумела.

И Эми Паркер осталась наедине с О’Даудом. Она смотрела в сторону, выжидая. Сейчас их фигуры на пустой веранде казались огромными и по всем признакам должны были стать еще больше.

– Слова никому не даст сказать, – начал О’Дауд; он тоже встал и пристально разглядывал головки сапог и, стараясь сохранить равновесие, не отрывал глаз от начищенной кожи. – Она убьет любого человека, если тот не убьет ее первый. Нет, я-то не смог бы. Она хорошая баба, миссис Паркер, только от этого еще хуже. Чего там во мне есть, не знаю, может художничество, так сказать, или идеи всякие, а идеи у меня стоящие бывают, если только не мертвыми родятся, если их не убивают или не крадут, как ту машинку, чтобы кур ощипывать. А меня все время носом в дерьмо.

– Да вы присядьте мистер О’Дауд, может, почувствуете себя лучше, – сказала Эми Паркер.

Потому что неестественная огромность их фигур стала действовать на нее угнетающе. Ее так и подмывало взмахнуть рукой, чтобы они больше не разрастались.

– Но я же хочу что-то вам объяснить, – сказал О’Дауд, костяшками пальцев как бы пробиваясь к этому «чему-то». – А чувствую я себя хорошо.

– О боже, – вздохнула Эми Паркер, глядя в том направлении, откуда не возвращалась ее приятельница.

А тем временем маленькие цветки, что развесила фуксия, лихорадочно трепетали; их малиновые нотки никогда еще не были так пронзительны.

– Понимаете, – сказал О’Дауд, наклоняясь над ней, – я про себя еще никому не рассказывал. Все до конца. Ни одной душе.

И наклонившись, он заглянул в вырез ее блузки. Потом поднял голову и выпрямился.

И тут Эми Паркер поняла, что всю жизнь она ждала, что О’Дауд сделает что-то в этом духе, а может быть, даже и не обязательно О’Дауд. И тело ее не сразу вернулось к обычному состоянию. Крупные липкие лилии слишком тяжелы, чтобы после дождя или даже от росы сразу поднять головы, они еще наслаждаются прохладой своей плоти.

И Эми Паркер на мгновенье вся повлажнела, испытывая странную истому. Пока в ней не поднялось отвращение. И тогда она тихонько вскрикнула.

– О чем это мы говорили, – сказал О’Дауд, смущенный тем, что его вдруг занесло не в ту сторону.

– Я все стараюсь вспомнить, о чем это я хотела вас спросить, миссис Паркер, – сказала подошедшая жена.

Миссис О’Дауд, видимо, окунала голову в ведро. Волосы ее были прилизаны, по лицу стекали капли, и выглядела она даже как-то жалостно.

– Меня немножко в жар бросило, – пояснила она. – И черт его знает, никак не могу вспомнить.

– Ну, раз не можете, – решительно сказала Эми Паркер, – тогда я, пожалуй, поеду.

– Ладно, – ответила приятельница. – Вы не будете про нас всем рассказывать?

– Что же я могу рассказывать? – удивилась Эми Паркер.

– Да кто вас знает, – сказала миссис О’Дауд, стараясь проникнуть в нее взглядом как можно глубже. – Вы у нас девушка не разбери-поймешь, Эми, и всегда такой были.

Миссис Паркер спустилась на ступеньку.

– На это мне нечего ответить, – засмеялась вдруг помолодевшая женщина с гладким лицом и крепкими руками.

А миссис О’Дауд, охваченная сомнениями, смотрела на оглянувшуюся приятельницу, на ее заалевшее то ли от прихлынувшей крови, то ли от отсветов фуксий лицо. Внутри у Эми Паркер еще разливалось тепло. То и дело в ней вспыхивал свет и пламенел под широкими полями шляпы.

Она уехала, так и оставив О’Дауда, который снова погрузился в расплывчатые мысли об упущенных возможностях и неясных желаниях, рядом с женой, нашедшей повод для обиды, который, быть может, искала. О’Дауды забыли даже помахать гостье вслед. Они были слишком поглощены собой.

А Эми Паркер ехала домой. Холеная лошадка пустилась по дороге вскачь, потому что это была дорога домой, двуколка мерно раскачивалась, вселяя в душу державшей вожжи женщины спокойное безразличие ко всему на свете. Она словно плыла, легко и плавно, как свет, как струящиеся деревья. Рассеялись все тревоги, терзавшие ее на пути сюда. Сейчас она могла бы инстинктивно понять даже сложную задачу, будь такая перед ней поставлена.

Но, разумеется, не было перед ней такой задачи и не могло быть. И сила в руках, державших вожжи, в конце концов стала ее раздражать. Она беспечно глядела на гладкие стволы мелькавших деревьев. И вдруг с отвращением вспомнила неуклюжее волосатое тело О’Дауда. В конце концов всю эту гордую свободу движений и эту возрожденную молодость перекрыло отвращение, к которому примешался страх. Никогда у нее не опрокидывалась ни одна повозка, но ведь это может случиться, если колесо стукнется ступицей о воротный столб или наедет даже на маленькое бревнышко.

Эми Паркер, вспотевшая и дрожащая, въехала во двор, а ее муж, собирая ведра, выглянул в окно и нахмурился.

– Что так поздно, – сказал он. – Я уже сейчас начинаю.

И вышел из дома со сверкающими ведрами.

– Я мигом, – сказала она, слезая с двуколки довольно резво для женщины ее возраста и довольно неуклюже от спешки.

Должно быть, Эми и сама это почувствовала, – она покраснела и потупилась.

– Я была у О’Даудов, –сказала она. – Зря потратила уйму времени. Грязные, пьяные скоты, налакались среди бела дня.

Она вошла в свой дом, бросая мужу на ходу обрывки впечатлений, которые казались неправдоподобными, когда она пробегала через опрятную кухню и спальню и сбрасывала платье, надетое для этой прогулки.

Но ее муж по доброте своей только рассмеялся и, успокоенный, пошел к загородкам. Он был не прочь послушать иногда рассказы о чужих грешках, подумать о них и посмеяться. Сам он был лишен пороков, и, пожалуй, единственным его грехом была терпимость.

Эми Паркер, сбросив туфли, натянула на себя старое шерстяное платье, в котором доила коров. Надо же, какая она иногда бывает бесформенная, – вдруг увидела Эми, – и лицо в пятнах от спешки или волнения. Тетеха. И ей опять вспомнились О’Дауды и то слово, которое она сказала о них.

– Налакались, – с горечью сказала она себе. Это совсем не ее слово, но она его уже раз произнесла и теперь была словно заворожена его звучанием. Его грубым, прилипчивым уродством. Стоя в одних чулках, она гладила себя под старым платьем. Что-то тревожило ее в себе самой.

Доить пора, подумала она, приложив ладони к лицу, и оно оказалось обрамленным руками и зеркальцем.

Дом наполняла огромная печаль или, может, просто тишина, которую она слушала, ступая в чулках по коврику туда, где стояли ее башмаки. Если суждено чему-то случиться, а чему, она не смела думать, – будет ли она вести себя деликатно или с той грубостью, что временами угрожала прорваться? Она выглянула в окно. Или придет письмо – испытание может выразиться и в такой, более милосердной форме, – что Рэй едет домой, и она все сделает, как надо, и будет сдерживать волнение, чтобы не разорвалась грудь, и выбежит навстречу, и обхватит его голову, когда он станет у ворот. Но об этом ей приходится только гадать.

А тем временем она всовывала ноги в башмаки.

Стэн меня ждет, подумала грузная женщина. Он будет недоволен.

Она вышла, уже не думая ни о чем, тем более о глупостях, но все же огляделась на случай, если кто-то вдруг пришел просить совета или рассказать какую-нибудь новость.