Текст книги "Древо человеческое"

Он вернулся обратно, жена, уже набросившая пальто на зеленое платье, ждала его, сидя в почти опустевшем холле, и они пошли домой, где сонная теща клевала носом над орущим младенцем.

Элси Паркер принялась менять пеленки, затопала туда и сюда, делая что-то необходимое для малыша. Она редко задавала мужу вопросы, но сейчас слабым голосом – она всегда слабела под его взглядом – спросила его:

– Значит, тебе не понравилось наше собрание?

Он сидел на краю кровати и курил.

– Не тот случай, чтобы нравиться или не нравиться, – сказал он, переставляя босые ступни. – Только с меня хватит.

Пижама его распахнулась на груди, уже заросшей волосами.

Не буду на него смотреть, подумала Элси. У нее было еще много дел. Она села и дала ребенку грудь.

Она ждала восторженной радости, но радости не было. Значит, не дает мне бог милости, думала она, а может, так предопределено, чтобы этот мужчина подавил мою душу еще в молодости. Она кончила кормить ребенка и стала складывать и убирать вещи. При свете лампы кожа ее казалась кремовой, хотя со временем скажут, что лицо у нее как из теста.

Элси Паркер часто возила своего ребенка к деду и бабке в Дьюрилгей, заставляя себя относиться к этой обязанности, как к удовольствию. Сойдя с автобуса на конечной остановке, она неторопливо шла по дороге, неся ребенка, завернутого в шаль с фестонами, всегда очень чистенькую. Позже, когда малыш научился ковылять, она сама ковыляла, неся его на спине, и останавливалась, чтобы отвести с его лба волосы, падавшие на ясные глазенки, поглядеть на него и заодно перевести дух. А еще позже она брела, устремив невидящий взгляд на поля, а ребенок, теперь уже резвый мальчуган, семенил рядом, или убегал в сторону, или отставал, а потом, стуча пятками, бежал вдогонку, чтобы спросить, как называется это растение или насекомое.

– Я же ничего не знаю. Может, дедушка скажет, – говорила мать, отвечая не то ему, не то своим мыслям и в то же время сомневаясь, знает ли она что-нибудь вообще.

Но мальчик не верил в ее невежество. Не так уж его интересовали объяснения, и без них все было интересно. И он убегал, держа лист за черенок, или перо за ствол, и если мать думала больше всего о том, скоро ли кончится этот путь, то мальчика его открытия переполняли радостью бытия.

Когда они добирались до фермы, почти всегда оказывалось, что бабушка только что вынула из духовки пироги со смородиной, она выходила к ним навстречу, неся с собой ароматы пирогов, и говорила:

– Ну вот и приехали.

Мать принималась описывать некоторые подробности их путешествия, очень точно, но неинтересно, и ее никто не слушал, а она считала своим долгом рассказывать, чувствуя, что от нее чего-то ждут. Бабушка улыбалась и смотрела вдаль, на поля. Мальчик тоже улыбался и пыхтел, подтягивая спустившиеся носочки. Бабушка ни в коем случае не заговорила бы с мальчиком сразу при его появлении, не поглядела бы ему в лицо и уж наверняка не стала бы его целовать, потому что оба берегли себя для более сокровенной близости.

Эми Паркер не пыталась завладеть душой этого ребенка, который рос вдали от нее, но вышло так, что он стал ей ближе родных детей. Она относилась к нему спокойно. Она ведь уже стара. И так ей было легче. Даже минуты скептицизма или предчувствия, что придет время и этот малыш тоже скажет или сделает что-то жестокое, либо окружит себя тайной, в которую ей будет не под силу проникнуть, – даже эти минуты не нарушали ее душевного равновесия. Она ходила по саду, поглаживая свои вязаные рукава.

Иногда, войдя с мальчиком в дом, она показывала ему разные вещицы. Есть в предметах некая тайна, в которую посвящены люди особого склада, вроде этой старухи и маленького мальчика.

– Иди сюда, – сказала она, – я тебе что-то покажу.

Она не назвала его по имени – его звали так же, как отца. По имени его называли только посторонние.

– А что это? – спросил он.

Вздохнув, она открыла коробочку.

– Что это? – повторил он, дотрагиваясь пальчиком, и его опущенные ресницы легли на щеки.

Какой он бледный, вдруг заметила она.

В коробке лежали сухие, полурассыпавшиеся цветы – то была ромашка, которую Эми Паркер когда-то собрала, чтобы сделать отвар от болей в желудке. И там же лежало стеклышко, осколок разбитого красного стекла.

– Что это за стекло? – спросил он.

– Это стеклышко одного мальчика, мы подобрали его во время наводнения. Ночью, в Уллуне. Мы все туда поехали посмотреть на разлив, а твой дедушка был в спасательном отряде. Мне думалось, надо бы оставить мальчика у себя. Усыновить, понимаешь? Только дедушка твой был против. Но мальчик сам ушел. Рано утром встал и ушел. Ему у нас не понравилось. А стеклышко он оставил.

– Он что с ним делал? – спросил внук и приложил осколок к глазам; малиновый свет залил его лицо, и только по краям, где малиновому стеклышку не удалось смыть бледность, кожа была зеленоватого оттенка.

– Он смотрел сквозь него так, как ты, – ответила бабушка. – Бледный ты, – сказала она, проводя ладонью по его волосам над влажным лбом.

– Ничего я не бледный! – крикнул мальчуган, отняв от лица стеклышко. – А хоть и бледный, так что? Много людей так и сделаны бледными.

– Да, конечно, – сказала она с мягкой, не обидной для ребенка иронией.

– Можно мне взять стеклышко? – спросил мальчик, не сводя глаз с осколка.

– А что ты будешь с ним делать?

– Я его спрячу, – сказал он, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Это будет мой секрет.

– Но я-то буду знать про него, – сказала она.

– Это ничего. Ты ведь старенькая.

– Ну, пусть это будет наш с тобой общий секрет, – сказала она, радуясь, что в комнате никого нет и ей не нужно таиться.

Перебирая в памяти свою жизнь, она убеждалась, что ни с кем на свете у нее не бывало общих секретов. А ее собственные были наглухо замурованы внутри и лежали там свинцовым грузом.

Она повела мальчика в смежную с кухней кладовую, одну из новых пристроек, представлявшую собою скорее всего проход между полок. Полки тянулись по стенам снизу до потолка. В одном конце кладовки было окошко, впускавшее внутрь лето, вяло просачивающееся сквозь частый переплет из реек, или водянистый и робкий зимний свет.

Здесь бабушка показала своему сыну – а он и вправду был для нее как сын – банки, и бочонок, в котором она солила мясо, и стеклянную ловушку для мух. Банок было множество. В них, как драгоценности, поблескивали кумкваты[14]14
  Род дикого лимона со сладкой кожурой и кислой мякотью.


[Закрыть]. Мальчик близко придвинулся к стеклу и рассматривал кумкваты, пока у него не закружилась голова.

– Они целенькие, – произнес он как бы про себя.

– Да, – вздохнула старуха; ей надоело показывать всякую всячину, ей хотелось пойти в комнату и присесть. – Их надо прокалывать штопальной иголкой. Тогда сироп проходит внутрь. А то они были бы горькими. Тебе бы рот свело. Хочешь попробовать?

– Нет, – сказал он. – Спасибо.

Может, он какой-то чудной растет? – подумала она. Все мальчишки объедаются этими кумкватами, и сироп течет у них по подбородку. У Рэя-отца губы были красные. И лоснились, когда он ел сладкое или жирное. Он любил копченую грудинку пожирнее. А этот какой-то бледный и худенький.

– Можно посмотреть, что вон в той банке? – спросил он.

Это была жестяная банка, расписанная мелкими цветочками. Наверное, рождественский подарок от знакомого бакалейщика. Эми уж и не помнила. Она сняла банку. В ней оказались семена, похожие на мак, она взяла несколько зернышек в рот, пожевала и выплюнула.

– Какой-то старый мусор, – сказала она, – я о нем и забыла совсем.

Она теперь о многом забывала, случалось, что мальчик, рыская по кладовке один, находил банки с каким-то протухшим месивом и не говорил ей про это. Нет сомнения, он любил свою бабушку, но втихомолку. Однажды после обеда он услышал, как она громко рыгнула, и скрывал это даже от самого себя.

– Можно мне взять эту банку? – спросил он.

– Бери, если хочешь, – сказала она, подавляя зевок, – в это время дня ее всегда клонило в сон и у нее слипались веки. Спать не спала, не так уж была она стара, – просто сидела в кресле с закрытыми глазами. – А на что тебе эта банка? – спросила она.

– Я в ней буду держать карандаши. У меня пятнадцать карандашей, не считая цветных.

– Зачем тебе столько карандашей? – удивилась Эми Паркер. У нее в ящике комода хранился огрызок карандаша, им она и пользовалась в случае нужды.

– Писать, – сказал мальчик.

– А что писать? – спросила она.

Но он молча ковырял дощатую полку.

– Я тебе подарю записную книжечку, – сказала она. – Когда-то я ее купила для твоего папы, но она ему не понадобилась. Потом ее взял себе Стэн, а зачем неизвестно. Ах да, он сказал – разные записи делать. А потом я ее нашла в ящике. Так он ничего в ней и не записал.

Мальчик поблагодарил ее. Но он уже устал от разговоров.

И она тоже устала. Они ушли из кладовки, от банок с застывшими в сиропе фруктами. Мальчик тихий какой, думала она, и бледный; а вдруг он умрет? Если б она не была в ссоре с миссис О’Дауд, та уж наверняка бы чего-нибудь напророчила и нагнала бы страху. Хотя с Тельмой все обошлось благополучно.

Бабушка и мальчик прошли по дому. Мальчик был в таком возрасте, когда дом еще казался ему огромным. Скоро бабушка уснет в удобном камышовом кресле, а он продерется сквозь кустарниковую поросль туда, где пространство шире и полно особого значения, где над трепещущей зеленью крыши, над сквозным переплетением ее стропил, полных пенистых соков земли, виднелся голубой купол, который мальчик одним своим пристальным взглядом мог превратить в мозаику из мелких звенящих осколков лазури.

А Эми Паркер сидела в плетеном кресле, погрузившись не то в свои мысли, не то в дремоту. Она разговаривала со своим мальчиком. Смешно, что мы с ним можем разговаривать, подумала она, часто у людей это не получается. Под перечным деревом. Это не бусы, а пули, сказал он. Не стреляй в меня, Рэй. Я не Рэй, засмеялся он. Это ты – Рэй. Это не пули, это слова. Слова могут быть пулями, сказала она, если захотеть; я стреляла в него еще и еще, а он стоял и ждал, что я опять выстрелю. Это я в тебя стреляю, смеялся он, показывая все зубы. Страшные слова летели ей в лицо, повисая на шее как бусы. Рэ-э-эй! Выстрел за выстрел, смеялся мальчик, в кого бы ни стрелять. Только не в Стэна, – она покрылась потом, – Рэй, милый, только не в него! И что для тебя твой дед, он старик, из мастерской своей почти и не вылезает, ему интересней чего-то там сколачивать, чем прийти со всеми чаю попить. Ну, иди сюда, будь хорошим мальчиком. Наклонилась, губы вытянула, и глупо как.

Эми Паркер схватилась за камышовое кресло. Она очнулась от дурного сна, он длился всего две-три минуты, но был липким, никак не стряхнуть. Ей хотелось, чтобы рядом был кто-то, кого она любила.

Но день был пуст.

Этот мальчик куда-то делся. Придет время, подумала она, когда я уже не смогу его понимать. Подойдет по дорожке какой-то высокий человек и будет говорить со мной, как с малым ребенком. Образованные люди вытравляют из слов их смысл, слова у них теряют всякий цвет.

Она что-то пробормотала и провела языком по губам.

– Что вы, мама? – спросила невестка; она перетирала стаканы и ставила их на место, застилала полку чистой бумагой и делала еще какие-то незаметные дела.

– Мальчик убежал куда-то, – сказала Эми Паркер. – С ним все ладно?

Может, со мной что-то неладно? – означали эти слова. Сны, приходящие днем, мучительнее тех, что снятся ночью. Еще пронзительнее делает их продолжающаяся вокруг жизнь, она яростно преследует спящего, ибо он невольно от нее уходит.

– Надеюсь, что да, – ответила Элси; вера не позволяла ей заранее бояться беды, несмотря на ту, что с ней уже стряслась. – Он вообще-то разумный мальчик.

Молодой женщине захотелось что-то сделать, чтобы свекрови стало поуютнее, быть может, хоть так они найдут общий язык. Она поглядела на старуху, соображая, как бы ее устроить удобнее, и поняла, что это невозможно.

Потому что Эми Паркер не любила Элси.

Она сидела, глядя, как Элси вяжет крючком. Она рассматривала ее толстую молочного цвета кожу. Элси не поднимала глаз, целиком отдавшись своему делу, как, впрочем, она отдавалась всему, что бы ни делала, особенно когда ей не приходилось быть настороже. Ее лоснящиеся брови никогда не поднимались пытливо – только наивно.

Вдруг у нее расплылось лицо. Она засмеялась и порозовела. Вообще-то сильной ее стороной были утверждения, а не рассказы, но сейчас ей, очевидно, казалось необходимым что-то рассказать.

– У меня была знакомая девушка, она вечно вязала крючком. Спускала петли, потом принималась считать и забывала счет. И ни разу до конца ничего не довязала. Но все равно опять что-то начинала вязать, то одеяльце, то чепчики для своих племяшек. Ой нет, кажется, один раз она все-таки довязала до конца. Салфеточку. И то мать ей помогала. Этель Бонингтон ее звали, ту девушку.

Какая скука.

Ах боже, подумала Эми Паркер, хоть бы она замолчала.

В это время года на полях стояли или стелились серые травы. Редкий день не было ветра. Протяжно кричали плывущие в воздухе птицы, почти застывая над головами двух женщин, томившихся в обществе друг друга, как в тюрьме.

Ах боже, думала Эми Паркер, когда-нибудь я просто не выдержу.

Но Элси упорно приезжала на целый день, или на субботу и воскресенье, а то и проводила здесь долгие недели. С мальчиком, конечно. И не сидела сложа руки. Она выкручивала простыни. Однажды взяла и перебрала матрац из растительной ваты – оказалось, что и это она умеет. И она любила свою свекровь. Она полюбила ее сразу, и любовь эта не проходила.

Наконец Эми Паркер вынуждена была встать со стула, поглядеть, сможет ли она оставить свою отметину на этой гладкой доске – Элсином лице.

Они, как всегда, сидели на веранде. Элси вышивала тамбурным швом.

– Эта девушка, Этель, про которую ты рассказывала, – сказала Эми Паркер, – она тебе родня?

– А, Этель! – Элси засмеялась и порозовела. – Нет, не родня.

– Должно быть, дурочка она, твоя Этель.

– Бедняжка, – сказала Элси, ничуть не обидевшись за подругу. – Она так хорошо училась в школе. Когда экзамены сдавала, все знала назубок. Она сразу запоминала факты. Но ведь жизнь – это не просто факты. И Этель растерялась. Она стала вышивать тамбурным швом. Но очень заботилась о своей матери.

– Надо же, тамбурный шов. Лучше б вязала.

– Я люблю вышивать. Это успокаивает, – чуть покраснев, сказала Элси.

– Баловство одно, – сказала Эми Паркер.

Элси только вздохнула.

– Я так, например, не чувствую, что мне надо как-то особенно успокаиваться, – сказала Эми Паркер. – Где сейчас Рэй, Элси?

– У него же работа, – сказала Элси.

– Он тебя бросил? – спросила Эми Паркер.

– Не знаю, – ответила Элси; выбранный ею узор – двойные розочки из блестящего бельевого шелка – вдруг показался ей слишком сложным. – Он вернулся.

И тогда Эми Паркер стало жаль Элси. Несказанно жалкой была ее кожа, плотная и здоровая, заливавшаяся краской от шеи вверх. От этой жалости собственные неудачи стали казаться старухе не такими уж горькими и даже не неудачами, а скорее успехами. В ней шевельнулась любовь к Элси.

– Не надо тебе цепляться за Рэя, – сказала Эми Паркер.

Та самая Эми Паркер, что однажды в такой же чернильно-медный вечер поднялась в Глэстонбери, чтобы упрятать сына в тот ящичек, где она, ради безопасности, хранила бы всю человеческую любовь.

– Но я и не собираюсь цепляться за Рэя, – сказала Элси. – И вообще ни за кого.

Уж что-что, а это она знала твердо.

Но старуха не сводила с нее взгляда.

А тем временем небо, все в клубящихся тучах и медных просветах, опустилось ниже и повисло над их головами.

Для старухи оно было полно угроз, и ей стало не по себе. Но молодая женщина сохраняла полное безразличие, или другие мысли заставили ее быть равнодушной к опасности. С таким же безразличием она приняла бы на себя удар молнии. Ветер откинул ее волосы назад, обнажив всегда прикрытые виски. На какую-то секунду ее лицо стало менее плоским.

Блеснула молния, и в это короткое мгновение Эми Паркер успела заглянуть в глаза Элси, а быть может и глубже, и поняла, что начинает ее любить. Господи помилуй, подумала Эми Паркер, да ведь Элси, кажется, сильная!

И тут над двумя женщинами разразилась гроза. Заскрипели кресла. Женщины засмеялись и словно ожили, они бросились ловить чуть не укативший от них клубочек шелка и с неожиданной гибкостью извивались, увертываясь от гнувшего их ветра. Глаза их влажно блестели от дождя и зеленых молний.

– А мальчик-то где? – спохватившись, крикнула бабушка. – Неужели в грозу попал?

Но матери еще служило защитой ее настроение.

– Спрячется где-нибудь, – сказала она, унимая, приглаживая взметенные волосы.

– А Стэн?

Старая женщина внезапно вспомнила о муже. Она теперь забывала о нем на целые дни.

Обе женщины машинально зашагали по вздрагивающему дому, где могли найти лишь то, что там было.

– Насилу добрались, – сказал Стэн Паркер, стоявший у затянутой сеткой двери черного хода, и сетка еще дрожала, пока он смахивал воду со своего задубевшего лица.

Мальчик глядел на стену дождя, приплюснув нос к оконному стеклу так, что он у него совсем побелел.

– Смотрите! – возбужденно крикнул он, оглядываясь назад. – Вот такая, наверно, жизнь под водой. Рыба так ее видит. Идите сюда! Сами увидите!

Но никто не пожелал разделить с ним его веру, быть может, слова его даже не были услышаны. Впрочем, открытия никогда не встречают с таким восторгом, с каким их совершают. Но мальчик-то знал.

– Да не промок я, – запротестовал он, отталкивая бабушку, а она тут же подошла к мужу и принялась ощупывать его одежду, но без особого беспокойства – скорее, чтобы утвердить свою власть.

– Оба вы промокли до нитки, – заявила она. – Я же руками чувствую.

Она сердилась, и это было ее право.

– Ливень как ливень, – сказал Стэн Паркер. – Немножко промокли, ну и что? От этого никто еще не помер.

И стал растирать табак, чтобы свернуть самокрутку.

– А на чью все свалится голову? – сердито спросила женщина.

Она была бессильна, но больше всего ее раздражала его задубевшая кожа.

– На твою, – засмеялся Стэн Паркер, лизнув языком папиросную бумажку.

Мальчик, чувствуя себя уютно в сухой, пахнущей табаком комнате, подошел и стал возле деда. Он любил наблюдать за работой его пальцев. Он любил запах маленького резинового кисета, в котором старик носил при себе табак.

– Дай я зажгу, ладно? – попросил он, когда тонкая бренчавшая бумажка была скручена.

– Вот хорошо, вот прекрасно, – сказала Эми Паркер, и взгляд у нее был горячечный от всего того, что она выстрадала и что ей еще придется выстрадать из-за Стэна.

Однажды у нее мелькнула мысль схватить нож и ударить, не мужа, – это было бы менее мучительно, – а себя, вот сюда, вонзить его между грудей. Во что бы он воткнулся, медленно тянулись ее тоскливые мысли, и какие слова нашел бы муж, глядя вместе с нею на капли, крупные, покаянные капли, падающие на пол?

– Ну правда, дедушка, – сказала Элси, которая во всем этом не видела никакой трагедии, – пойдите переоденьтесь.

Мальчик смотрел, как загорается бумага. Сначала она вспыхнула. Потом начала тлеть.

Вскоре старик ушел переодеваться.

Переменив одежду, Стэн Паркер, в отличие от большинства людей, сам почти не менялся. Каждое иное платье обволакивало его жену, Эми Паркер, иными тайнами. Но муж был прямодушнее, чем она, и это приводило ее в раздражение. В старческом возрасте он стал видеть все предметы такими, какие они есть, и жесты воспринимал только в их прямом значении. От этой оголенности жизнь не стала для него менее удивительной. Если умрет жена, думал Стэн Паркер, он будет жить в одной из комнат, где поставит кровать и стул, а все свои вещи сложит в упаковочные ящики, кое-что из одежды повесит на вбитые в стену крючки. Но жена, слава богу, жива, и непохоже, чтобы она собиралась умирать. Он любил свою жену, хотя она доводила его до такого состояния, что у него, казалось, вот-вот сломаются челюсти – так крепко он стискивал зубы.

Они прожили вместе целую жизнь, и у них образовались простые общие привычки. Оба предпочитали есть вареное мясо – оно полезно для желудка. Она привычно просыпалась ночью, когда он в потемках ощупью обходил кровать вокруг и выходил помочиться. Потом они медленно плыли по волнам дремоты и наконец проваливались в глубокий предутренний сон.

В тот вечер, когда Стэн промок под грозовым ливнем, зрение его было ясным, как никогда. Нарезав говядину, он взглянул на жену, вернее на ее поредевший пробор; излив свое раздражение, она не поднимала на мужа глаз и молчала. Он перевел взгляд на внука, – тот собирал крошки смоченными кончиками пальцев и слизывал розовым кошачьим языком. Мать сидела, готовая за кого-нибудь вступиться.

Старик неожиданно уронил нож. Звук был оглушающий.

– Ох! – вскрикнула его жена, хватаясь за сердце.

В электрическом свете все казалось поразительно четким.

Элси завела очередной рассказ про каких-то своих знакомых.

Но яркий свет, стоявший в глазах Стэна Паркера, отстранил все окружающее. И все другое начало вплывать в пронизанный светом мир старика. Он вспомнил книжные полки, которые теперь мастерил, – в последние годы он стал увлекаться столярной работой, – и с необычной ясностью увидел маленькую щербинку там, где шипы соединялись в «ласточкин хвост», его тревожило, что так он и останется, этот изъян. Но вообще-то простота и точность столярной работы давали ему глубокое удовлетворение. Какое-то время он сидел, созерцая эту щербину на полке с улыбкой, сморщившей его задубелые, добрые щеки, и неожиданно сказал:

– Я, пожалуй, пойду, лягу сегодня пораньше.

– Ну вот, – сказала Эми Паркер, когда муж ушел, – конечно, он простыл.

Она это знала и раньше, ее тоже все время лихорадило. Какая бы ни пришла беда, ей придется вынести ее на своих плечах.

Ночью она прислушивалась к дыханию мужа и раз-другой дотронулась до него. И не могла понять, спит ли он или сердится на нее.

Наконец она заснула. Она еще спала, когда муж проснулся и неподвижно лежал на кровати, уставясь в темноту. Никогда он не знал такого очищения души, как сейчас, пылая от жара. Все, что он пережил, все, что видел он в жизни, было проникнуто великой простотою доброты. Все поступки, приходившие на память в просторной тьме его комнаты, были предельно честны, как свежеобструганное дерево. Но все же не было уверенности на его напряженном лице. Оно ворочалось из стороны в сторону и терлось о подушку. Запекшиеся губы пытались высказать вопросы, обращенные, конечно, не к жене, – она бы не сумела ответить, – а к какому-то таинственному, так до сих пор и не найденному источнику познания. Но яркий, лихорадочный свет, в котором он лежал, думал и четко видел предметы, начал меркнуть. Ему захотелось прочесть что-нибудь написанное крупными буквами, ну хотя бы вывеску. Но вывески не было, и он терся щекой о подушку и ощупывал свои суставы. Он уже устал и временами чувствовал боль. Боль приходила короткими толчками. Временами он выражал вслух эту боль и свою тоску. Господи, господи, говорил он, но голос его был тихим и тусклым, как шорох опилок.

Один раз он с закрытыми глазами увидел себя и его в мастерской, среди стружек, обвивавших их лодыжки. Он – это, само собой, мальчик, ибо на склоне лет у него появился внук, который заполнил все его мысли, хотя старик никогда в этом не признавался. Отношения у них были прекрасные, хотя ограничивались, пожалуй, пределами мастерской. Вне мастерской оба как будто и не существовали друг для друга, во всяком случае они почти не разговаривали. Зато в мастерской каждый их разговор был чем-то вроде исповеди.

– Гляди-ка, – сказал однажды старик, обнажая древесину взмахом своего смелого рубанка, – похоже на карту, а? Вот горы. А это – вершина горы. Круглая. И самая высокая.

– Да, – сказал мальчик. – И реки, и заливы.

– Я, бывало, в детстве рисовал карты, а заливы заштриховывал синим карандашом. Мексиканский запив, он большущий такой.

– А я не очень умею рисовать, – сказал мальчик.

– А что тебе хотелось бы делать?

– Я напишу поэму, – ответил мальчик.

– Откуда ты знаешь, что за штука поэма? Читал какие-нибудь?

– Не читал, – сказал мальчик, прикусив щеку изнутри. – Но все равно знаю.

Мальчик протянул руки в сонный день, как будто обнимая воздух.

– Дедушка, а у тебя не бывает, что ты знаешь про что-то просто так, ниоткуда?

Старик, лежавший в своей постели, как в темнице, и сейчас не мог на это ответить. Горло у него пересохло. Сквозь жар, сквозь младенческую беспомощность он пытался вспомнить – что-то такое он должен был непременно сделать и что-то понять. Он откинул голову на подушку, опрокидывая на себя темноту, надеясь, что убежденность будет вознаграждена озарением.

Хотя уже забрезжил свет.

Пора, Стэн, говорили пухлые веки жены.

– Худо мне, Эми, – сказал старик. – Ты позови Джека Финлейсона, пусть поможет управиться с коровами.

Стэн Паркер болел довольно долго. У него оказался плеврит. Его выходили общими силами. Приходил Джек Финлейсон, охотно согласившийся помогать по хозяйству, он был человек порядочный, но страшно запутавшийся в собственных делах, приходила и его жена Мерл, кое-что делала по дому, потом сидела у двери, пила чашку за чашкой чай с молоком и рассказывала всякие истории. Стэн Паркер сознавал, сколько делают для него окружающие. Пусть их, он не торопится. Но когда ему сказали, что надо вставать, он встал с кровати, и его держали под мышки, однако вскоре он уже ходил сам и одежда на нем болталась, как на вешалке.

Но он ушел в себя еще на один шаг глубже. Во время своего выздоровления он смотрел на людей невидящими глазами, и чаще всего они быстро отворачивались, предпочитая разговаривать с его женой. Он, конечно, еще не совсем оправился. И у него появилось обыкновение смотреть на людей так, будто он видел что-то, стоящее у них за спиной, и им становилось не по себе, потому что обернуться и проверить было как-то неловко.

А Стэна Паркера просто поражала новизна того, что он видел.