Текст книги "Древо человеческое"

Тельма Форсдайк почувствовала, что отвращение стискивает ей грудь. Она закашлялась, и у нее не было с собой никакого лекарства.

Адвокат поглядел на свою шляпу на стуле, куда он положил ее, входя в комнату. С какой радостью он вернулся бы домой, где все его вещи расставлены в строгом порядке. К своему ящичку с сигарами и коллекции чучел колибри.

– Зря ты ворошишь прошлое, мать, – сказал Стэн Паркер, скручивая сигарету какой-то нелепой формы.

– Почему зря? – сказала она. – И это не прошлое.

Да, это не было прошлым.

Она смотрела на мужа. И вдруг руки женщины, которую он чуть не задушил, стиснули его шею, и девицы в шелковых джемперах запели матросские песни. А мужчина, коммивояжер, грузный и веснушчатый, вошел и сел, расставив ноги и, как все они, начал трепаться про маленькие городки, мусоля слова толстыми губами. И глаза у него были в красных прожилках.

Все глядели друг на друга, зная, но не понимая. Отец и мать наконец-то были вместе в этом доме и при свидетелях, говорили так, как никогда бы не осмелились, будь они наедине.

– Дать тебе воды, девочка? – спросила Эми Паркер Тельму, у которой не прекращался кашель.

– Нет, нет, – замотала она головой, натягивая темные перчатки из тонкой замши.

– Это не приступ? – с надеждой спросила мать.

– Нет, – сквозь кашель выговорила Тельма. – Это не приступ.

– Сейчас пройдет, – произнес Дадли Форсдайк очень тихо.

Как будто боясь спугнуть кашель раньше, чем возьмет свою шляпу, и тогда не будет предлога уехать.

Мать жалостно цокала языком.

Стэн Паркер, более или менее примирившийся с тем состоянием безбожия, которое он избрал для себя, изрыгнув из себя бога и подавив страстные порывы молить о прощении, ощутил чувство внутренней свободы. Он поглядел на часы. Скоро пора идти к коровам, и нынче вечером, если ее удастся уговорить остаться дома и помыть посуду, будет полная свобода в просторном холодном сарае, где в загородках стоят коровы, и он сядет доить, подтянув колени к подбородку. Просторное сырое небо бывает тогда совсем пустым и свободным. Он представил себе это и поежился от нетерпенья под непривычным жилетом.

Тем временем Тельма, то есть миссис Форсдайк, уезжала со своим супругом.

Начались поцелуи. В воздухе повисли сожаления, а на ветках розы – упрямые капли.

– Застегни воротник на пуговицу, – сказала мать.

– Да нет тут пуговицы, – засмеялась Тельма. – Это был бы страх божий.

Кашель ее прошел от этого одичалого воздуха или при виде своей машины. Она уселась. И, оглянувшись назад, спохватилась, что забыла спросить мать, как она живет, узнать, что она за человек и что происходит с нею. Но теперь уж ничего не поделаешь.

Машина тронулась с места и уехала. Тельма забыла поцеловать отца, наверно потому, что папа – это папа, он всегда будет здесь, он, как необыкновенно крепкий ствол, укрепился в земле.

Мистер Форсдайк вздохнул, ведя машину.

– А что за Бурки? – спросил он. – Я никогда о них не слышал.

– Ну, она зажигательная женщина, – засмеялась Тельма. – Всегда носит голубое. Только голубое.

И как будто этой дикости было мало, она добавила:

– А он лошадиный тренер.

Машина катила их дальше.

– Стало быть, нет особых причин, – заметил Дадли Форсдайк, – чтобы поворачиваться к ним спиной.

Зерно добра, посеянное в другой душе, порождает сознание собственного благородства.

– И твой брат, – продолжал Форсдайк, – Рэй, с которым я не знаком. Почему я не знаком с Рэем?

– Тут нет особых причин, – сказала в свою очередь Тельма. – Он в отъезде. Вот и все. Скоро, должно быть, появится.

– Вот как? – поморщился Дадли Форсдайк, гадая, что за человек этот его шурин.

Форсдайки ехали молча, и каждый не знал, кто же над кем взял верх.

Машина уехала и уже давно скрылась из виду, а родители, оставшись одни, все еще стояли у ворот, перебирая свои надежды и разочарования. Наконец они взглянули друг на друга, и Эми Паркер спросила:

– Как думаешь, Стэн, они довольны?

– Они не поели, но это ничего не значит.

– Но нами они довольны, Стэн?

– Они нас видели всего полдня.

– Друг другом они довольны.

– Что-то такое в нем старушечье.

– Ну, Тельма всегда любила, чтоб все было мило и славно.

– Машина у них хороша, блестит вся.

– Но он ей свой, Стэн?

Это – глядя мужу в глаза.

– Свой!

Стэн отвернул лицо и стал весь колючий; так иногда волосы у него становятся колючими на загривке.

– Кто может что-то считать своим? – сказал Стэн.

Он был рад, что надо идти за ведрами и дальше, к сараю, по этим проторенным работой человека дорожкам, которым привычка придала геометрическую четкость.

А Эми Паркер быстро пошла в дом и достала изжаренную сегодня курицу, запах ее до сих пор не выветрился из дома. Еще она взяла длинный хлеб, немножко не пропекшийся, и уложила вместе с курицей в корзинку. Все это она проделала быстро и уверенно, будто давно привыкла все делать тайком. И думала она о тайном письме, спрятанном в ящике комода.

Эми Паркер шла в таинственном сумеречном свете. Из высокой сочной травы поднимались густые вечерние запахи. Пронзительно перекликались птицы, устраиваясь на ночлег, на черных ветках трепетали первые весенние перышки. Чуть колыхалась молодая поросль кустарника. Над ручьем нависла запутанная пряжа сумерек. Где-то терпеливо старались поджечь кучу сырых листьев, но она только дымилась. Все сливалось и таяло в этот дозвездный час.

Но женщина в темном платье шла по дороге твердо и упрямо. Ее громкие ступни отгоняли тишину. Она шагала быстро. Ей было радостно думать в сумерках, что она связана тайной, да еще с кем – со своим сыном. «Не говори папе, – писал Рэй, – он полезет в бутылку». Конечно же, не скажу, думала Эми Паркер, она жила тайнами, в саше для носовых платков спрятаны наэлектризованные письма. «И если сможешь дать нам двадцать пять взаймы, мама, – фунтов то есть, – писал Рэй, – то принеси в Глэстонбери по пятеркам, их удобней носить при себе; здесь по вечерам спокойно, я встречу тебя на кухне, я тут не задержусь, мама, мне нужно кое-куда съездить, но мы увидимся, твой любящий сын».

И она шла. Позвякивал фонарь, который она прихватила с собой.

– Ой, Эми, – сказала стоявшая в ложбине под кипарисом Долл Квигли, но голос ее казался бесплотным. – Неужели это вы? Кто б мог подумать!

– Никто, наверно, – откликнулась Эми Паркер, совсем не радуясь этой встрече.

– Я вас немножко провожу, – сказала Долл, и тень приняла очертания ее длинного тела в длинном платье.

Ох, будь ты неладна, подумала Эми Паркер.

– Я хожу, чтоб проветрить голову, – сказала мисс Квигли. – Это из-за брата.

– А что такое с Бабом? – спросила ее приятельница.

– Припадки, – сказала Долл, – они у него вот уж сколько лет. Но становятся все сильнее.

– И что же ты делаешь, Долл?

– Я засовываю пробку ему между зубов, а если он ее разгрызает, сую другую. Вот и все. Я за ним слежу. Чтоб он не ударился о печку. Но он, бедный мальчик, такой сильный бывает, когда у него припадок.

– Наверно, лучше его поместить куда-нибудь, – в отчаянии сказала Эми Паркер.

И голос Долл Квигли ответил:

– У меня только он один и есть.

А у меня есть Долл, подумала Эми Паркер, не надо бы на нее злиться, но я не могу.

Затем Долл Квигли принялась рассказывать, как они с Бабом живут, как они сидят у лампы и рассматривают диковинные камешки и скелеты высохших листьев, только ей иногда кажется, что жизнь и ровный желтый свет уже давно ушли в прошлое, но всегда оказывается, что это и есть настоящее.

– Так что, сами понимаете, я не могу куда-нибудь отдать Баба, душой он совсем дитя.

Но для Эми Баб был немолодой, слюнявый и полный мужчина. Она еле сдерживалась.

– Ох, дорогая, – сказала она, и юбка ее хлестнула темноту, – зря я не взяла двуколку. Я опаздываю.

– У вас назначена встреча? – спросила медлительная Долл.

– Мне надо кое-что отнести…– прошипела Эми Паркер.

И чуть не добавила – миссис Гейдж, хотя та уехала из этих мест вскоре после того, как ее муж повесился на дереве.

– Мне надо кое-что отнести, – спохватившись, продолжала Эми Паркер, – одной знакомой, ей трудно приходится.

– Бедные люди, – вздохнула Долл Квигли обо всем человечестве.

Она не прибавляла шагу, старалась протянуть время, и тогда Эми Паркер, прикоснувшись к ней, любя ее, сказала:

– Мы обязательно что-то придумаем для Баба, чтоб было все по-доброму, по-хорошему.

Но Долл Квигли была полна сомнений, зная, что любое решение должна найти она сама, а как найти – неизвестно.

Скоро Эми Паркер оставила Долл Квигли в сгущавшихся сумерках и чуть не бегом побежала к воротам Глэстонбери. Ворота все еще стояли на месте, хотя от ржавчины были почти недвижимы. Чтобы их открыть, нужно было побороть наросты времени, и если это удавалось, как удалось Эми Паркер, женщине, еще полной сил, то сердце начинало стучать сильнее при входе в это странное место, где можно найти что угодно: полузасыпанные землей предметы искусства или ржавую жестянку, которую можно отчистить и снова пустить в дело. Иной раз возникали какие-то люди из-под деревьев, где они закусывали, или занимались любовью, или просто заклинали в себе неугодных им духов. И потому здешний парк, при всей своей таинственности, сильно напоминал общественное место. Жесткие ветки неподстриженных кустов и побеги буйно разросшегося винограда подвергались воздействию праздных рук и становились еще лохматее. Ветки обрывались, обламывались и бросались где попало. Раза два приходили козы и дочищали остальное. Но только на время. Они непрерывно росли, эти зеленые дебри в сообщничестве с бдительным мелким зверьем, и листья колыхали воздух, особенно по вечерам, когда бархатистые ароматы сливались с запахом гниения.

Эми Паркер быстро шла вверх по склону холма, сквозь кусты, ее задевали и даже царапали негнущиеся ветки, а под ее твердыми каблуками хрустели раздавленные стебли поникших сорных трав. Чем больше сгущалась темнота, тем сильнее волновало ожидание. Какой он сейчас стал? Вдруг она не узнает его и растеряется? Она ведь стала немножко глуховата, и что, если она чего-то не дослышит или начнет улыбаться невпопад, как все глухие, в знак того, что они все понимают? Но она, конечно, не глухая. Она не глухая.

Трубными звуками казалось в тишине шелестение листьев. В мысли то и дело вторгались Квигли, и лицо Долл раздражало совершенством доброты. Я-то, слава богу, не совершенство, подумала Эми Паркер, а она просто уродина, и еще эта кожа мешком висит на шее. А он, Баб – фу! Где-то тут гниют листья. Она ускорила шаги, чтобы убежать от тягучего запаха. Но от этих Квигли никак не избавишься. У меня только он один и есть, сказала Долл, пристав к ней на дороге. И у меня тоже – только один он и есть, подумала Эми Паркер, ни Тельмы и никого больше, только он один.

И она с надеждой бросилась к бывшей подъездной аллее, хрустя одуванчиками и гравием и ожидая какого-то сигнала. Неотвязные Квигли, если они и существовали, сгинули где-то в темноте. Был только дом, или полдома, мистер Армстронг начал постройку и бросил, когда оказалось, что уже незачем строить, разве только как памятник умершим. Эми Паркер вдруг стало жутко, когда она вспомнила умерших, которых она знала, и тех, кто, может, еще живы, но все равно что умерли, – они исчезли. Птицы, летающие в ночи, касались этих стен неслышными крыльями. У статуи была отбита рука.

Когда женщина, живая, из плоти и крови, повернула за угол дома, туда, где были кухонные помещения, и нашла дверь, очевидно, во вторую кухню, у нее стало покойнее на душе, она вспомнила, как в молодости принесла сюда корзину с молодыми утками. Она еще по пути зажгла фонарь и с ним вошла в дом. Комната была большая, туманная и пустая. Только листья шуршали в ней или мыши.

Но тут же появился Рэй.

– Это ты, мой голубок? – сказала Эми.

Она подняла фонарь, задрожав от нежности, от непривычного, выразившего эту нежность слова. Вдруг это кто-то чужой, а она его так назвала? И как воспримет такие слова сын, если это он? Она дрожала.

Глядя на фонарь и ничего, кроме яркого огня, не видя, он нахмурился и заморгал. И от того или от чего другого пошел бочком вдоль стены. Он был высок, но не так огромен, как его тень.

– Убери его, – сказал он. – Так можно и ослепить.

– Но надо же было взять свет, – проговорила она, ставя фонарь на подоконник. – Раз уж другого места не нашлось. С чего ты решил встретиться здесь? Такая глухомань. И дом ничейный.

– Да так, – сказал он. – Я всегда помню это место.

– Больше ничего не помнишь? – спросила она.

Теперь, когда оба приобрели нормальный облик, свой рост и стать и стояли друг против друга, она шагнула вперед, чтобы рассмотреть его получше.

– Ты что? – засмеялся Рэй. – Стараешься меня опознать?

– Ты изменился, – сказала она.

– А ты чего ожидала?

Она сама не знала. Быть может, своего отражения, знакомого по зеркалам. Или мальчика, которого она жадно целовала и переодевала в сухие штанишки. Сейчас она была ошеломлена недоступной таинственностью взрослого мужчины. Такое чувство, наверно, испытывали люди, когда высекали огонь и ловили руками улетавшие искры. Но он был хорош, этот мужчина.

– Ты повзрослел, – сказала она, глядя на него почти стыдливо.

Ей хотелось бы разглядеть его при дневном свете.

Он шагнул к ней, тронул за локоть и спросил:

– Ты принесла, что я просил, мама?

– Да, – ответила она. – Ты небритый, Рэй.

– Я приехал на попутном грузовике, – сказал он. – Из Мельбурна. А туда добрался на фрахтовом судне. С запада.

– Из Олбэни?

– Да. Из Олбэни. И из Брума. Одно время я жил в Кулгарди.

– Ты везде побывал.

– Всегда найдется новое местечко.

– А мы думали, ты в Олбэни. Ты писал – работаешь в какой-то фирме.

– Что там у тебя? – спросил он, заглядывая в корзинку, единственный и неразгаданный предмет в этой комнате.

– Кой-чего пожевать, сынок, – сказала мать, она и забыла, какое это удовольствие – смотреть, как он ест.

И он стал есть, торопливо и жадно, оторвал куриную ногу, разломал пополам хлеб, крошки приставали к губам и сыпались на пол. Он был некрасив, когда ел. Щеки казались мясистее и блестели от желтого жира, не попавшего в рот, зубы выгрызали остатки поджаристой кожи на кончике кости; Рэй был особенно жаден до хрустящей кожи.

– Ты так изголодался? – спросила женщина, глядя на путника, которому она дала поесть, а он случайно оказался ее сыном.

– Я со вчерашнего дня в дороге.

Он швырнул в угол обглоданные куриные ноги и грудину с маленьким сморщенным сердцем.

Потом он вздохнул и облегченно выпрямил плечи.

– Надо было яблочков захватить, – сказала мать, представив себе, как его зубы вгрызаются в яблочную мякоть.

Он был довольно мускулистый и еще не погрузнел. Он шагал по комнате и весь золотился, когда попадал в полосу света.

– Живу хорошо, – сказал он, утирая рот и моргая.

Ей было приятно смотреть на него.

– Ты можешь мне рассказать про себя? – спросила она. – Что ты делал, что видел.

Она стояла, опустив на темную юбку скрещенные руки. Ощущение огромной неловкости вытеснило все мысли из ее головы.

– А ты свою привычку не бросила, мать, – сказал он, и лицо его слегка подернулось, что, видимо, бывало у него в минуты самообороны, – эту самую привычку допрашивать. Ты, наверно, могла бы убить человека, лишь бы посмотреть, чего там у него внутри.

– После стольких лет, – возразила она, начиная распаляться, – я имею право на какие-то объяснения.

– А, ну конечно, – сказал он, глядя себе на ноги, – только объясненья ничего не объясняют.

– Так чего нам от тебя ждать? – сказала она, уже гораздо жестче. – Чем ты можешь похвалиться?

– Ничем.

Она убедилась в его беззащитности и заплакала о нем. Этого она ждала много лет.

– Ох, Рэй, – всхлипнула она и положила руки ему на плечи, надеясь на утешение.

Им вдвоем стало невыносимо тесно в этой комнате. Некуда уйти друг от друга, как будто все было заставлено мебелью. Пришлось смириться. Тем более, что он еще не получил денег, а она, его мать, не истерзала себя до предела.

Почувствовав, что она плачет у него на плече, Рэй застыл, как загипнотизированный.

– Это я виноват, – проговорил он.

– Нет, – сказала мать, – все мы виноваты.

Она прижала мокрый носовой платок к распухшему от слез носу.

– Надеюсь, что ты хотя бы честный, Рэй, – сказала она.

– Что значит честный?

– Ну, – сказала она, – что ты не совершал никакого преступления.

– С чего это? – спросил он. – А ты совершала?

Заброшенный дом со всех сторон теснили ночь и деревья. Вокруг стояли сосенки, пошедшие от тех, что горели, как факелы, в ночь пожара. Сосенки кололи стены дома и скреблись в окна. И во всем была давящая тревога.

Минуты шли, заставляя женщину поверить, что на ней нет никакой вины. Да и с чего бы? Ведь она никого не убила, ничего не украла.

Молодой человек, поняв выгодность своего положения, не преминул им воспользоваться.

– Слушай, мама, мне еще далеко топать. Давай-ка эти денежки. У меня в Кернсе встреча назначена с одним малым, у него там фрахтовое дело. Я войду в пай, если вовремя поспею.

– Ты правду говоришь? – спросила она, доставая деньги из-за пазухи.

Он засмеялся, глядя на бумажки.

– Ты мне не веришь. И не без основания. – Смеясь, он взял деньги.

– Я тебе верю, – вздохнула она. – Стара я стала, чтоб спорить.

Он быстро пересчитал деньги.

– Остался бы ты хоть ненадолго, Рэй, – сказала мать. – Останься, поговори с нами немножко. Отцу с коровами поможешь. Я испеку яблочный пирог. А помнишь пудинг с почками, ты его так любил.

Но Рэй Паркер, можно сказать, уже уехал. В поездах он протягивал ноги на сиденье напротив и, не глядя, чувствовал мельканье телеграфных столбов. Он насвистывал сквозь зубы. Резался в карты с коммивояжерами в поездах, с коммивояжерами в серых пыльниках, и маху не давал. Иногда, если это его больше устраивало, он сворачивал с дороги и шагал пешком напрямик по полям, по чужим владениям, и это его ничуть не смущало. Он отламывал початки кукурузы и жевал на ходу. Он срывал ветки со сливами и выплевывал кислые косточки. Ночевал он в кузовах грузовиков, подбиравших его на дороге, спал на куче мешков, которые пахли мешковиной и тем, что в них было. Несмотря на тряску и грубую, колючую мешковину, он отлично высыпался, потом спрыгивал и, помочившись, балагурил с людьми при свете звезд. В маленьких городишках девушки высовывались из окон и глядели на него. Ему нравились грудастые. Под их тяжестью скрипели железные кровати, у одних девиц были лица сальные, у других – перепудренные. Пресытившись, он уходил.

– Пора тебе остепениться, Рэй, – говорила мать в пустой комнате. – Найди себе хорошую, постоянную девушку.

– Ха, – засмеялся он, застегивая пуговицу на кармане с деньгами. – Была у меня одна постоянная шлюшка в Олбэни.

– И что ж случилось с девушкой?

– Я ушел.

– Ну, тебе, наверно, виднее, – сказала мать не без облегчения, чувствуя, что время ускользает из ее рук.

Он стоял, позолоченный светом, и это был тот самый мальчик, что когда-то глядел на мраморные часы.

Что ж, она меня за дурачка считает, что ли? – подумал молодой человек.

– Мне пора идти, мама, – сказал он.

– Дай мне на тебя посмотреть.

Они приблизились друг к другу в огромной комнате, втиснутой в темноту только для них. Мать целовала его. Но где же отец, думал он, я о нем и не спросил, заметила она или нет? Старый хрен сейчас читает где-то там газету, держит ее перед собой, как доску. Молодой человек отвел глаза, как всегда, когда его целовали, но покорился. И вдруг прикрыл глаза, – слишком сильным ударом обрушилось на него детство, с его опустошенными до дна кастрюлями, с поцелуями, обдававшими его летним теплом. Как будто мать, просто играючи с ним, спрятала его игрушки.

– Рэй, – сказала она, глядя ему в лицо, – не верю я, что ты уйдешь.

И вглядывалась ему в глаза.

– Ты не уйдешь.

И вглядывалась в его зрачки, хотя при этом свете она и себя не смогла бы разглядеть.

– Чего ты все ищешь, я не знаю, – сказала она.

Бывали такие летние дни, когда она сама начинала верить, что с этим тихим покоем пришло постоянство.

И она поцеловала его еще раз, так крепко, как еще не целовала, и дрожа ожидала, что ей ответят тем же губы этого молодого человека, который случайно оказался ее сыном.

– Ну, слушай, – засмеялся он, обращая все это в шутку, – я же говорю, мне надо идти.

И повел плечами, чтобы стряхнуть ее руки, точно застенчивый мальчишка или собака. Так действовала на него мать. Собаки, когда их гладят, в блаженном смятении крутятся волчком и сшибают что ни попадется.

– Да, да, – тусклым голосом сказала мать.

Она поправила шляпу, которая ее старила. Такие шляпы можно увидеть в автобусах на женщинах, что сидят рядком на длинном заднем сиденье. На шляпе были натыканы какие-то украшения, которых не замечаешь, если не вглядеться, да и то не сразу разберешь, что это такое.

– Ну, пока, мама, – сказал сын.

Рэй Паркер имел обыкновенье, прощаясь, крепко поддавать человеку под локоть.

– До свиданья, Рэй, – отозвалась мать.

Голос ее звучал сдавленно. Надо было что-то проглотить, чтобы протолкнуть застрявший в горле ком.

– Я тебе напишу, как у нас пойдут дела, – сказал он со смешком, когда у порога открытой двери встала ночь.

Эта комната, для чего-то пристроенная, выполнила свое назначение. В нее хлынула листва.

– Мне все интересно знать, – сказала она. – Хоть открыточку пришли.

Он бессмысленно засмеялся и вышел, оглянувшись на нее.

О господи, подумал он, чувствуя, как горячо взмокла его шея.

Был один дом, такой же большой, куда он однажды залез, просто-напросто разбив стекло. В том доме, где он на время стал хозяином, Рэй издавал звериные звуки, кривляясь перед портретами и набивая полный рот глазированными фруктами, пока множество невинных и случайных предметов не вызвали в нем уважение и даже теплую симпатию к их владельцам, и он ушел, взяв только пресс-папье да маленькую филигранную шкатулочку.

И Рэй Паркер, оглянувшись на мать, стоявшую в своей неказистой шляпе среди объедков и крошек на полу этой комнаты, стал неслышно пробираться сквозь темноту, смутно грустя о чем-то, что никогда не сбудется. Его ладное, но праздное тело возмужало и стало массивнее. Он возмужал, но еще недостаточно повзрослел.

А Эми Паркер все скатывала носовой платок в комочек и чуть не швырнула его в мусор, но вовремя спохватилась и подняла свою корзину. Там лежала тряпочка, которой она прикрыла курицу от посторонних глаз; тряпку она выстирает в понедельник. Она поглядела на пол, замусоренный крошками и костями, – неужели жизнь опять пойдет своим чередом и она сейчас примется подметать? Но прибежала, либо внеслась вместе с ворохом листьев, мышь и тотчас же стала хозяйничать на досках пола. Эми Паркер будто с огромной высоты глядела на ее неуемную возню, в безмолвии этого дома, куда просачивалась сырость сквозь щели, а выше – сквозь холодный кирпич, и оседала плесневыми грибками на дереве оконных рам и дверей.

Сын, конечно, успел далеко уйти, и Эми Паркер быстро вышла из дома. Ну, и что же мне осталось? – подумала она, когда столкнулась с темнотой и свет фонаря запрыгал на спуске с холма. У нее пересохло в горле. Ей стало жутко в этой тьме, полной живых влажных листьев. Вокруг колыхалась ночь. В небе громоздились облака и злорадно подмигивали редкие звезды. Люди не раз видели, как Баб Квигли возвращался поздно вечером из парка Глэстонбери, но то, наверно, было давно, еще до того, как стали усиливаться его припадки. Теперь он гулял в погожие утра на солнышке, понемножку, и только когда ему бывало плохо, они ходили вместе с сестрой, переплетя пальцы своих длинных рук, ни дать ни взять влюбленные, – во всяком случае они были поглощены друг другом.

Пройдя порядочное расстояние в потемках, Эми очутилась наконец в своей ярко освещенной кухне; там сидел ее муж.

– Сейчас я поставлю чайник, – сказала она, – выпьем чайку, Стэн.

Он поднял глаза, оторвавшись от газеты. От нее веяло ночным воздухом, лицо отчаянно разгорелось, и надо бы хоть поинтересоваться, где она была, но он решил, что не стоит.

– Спасибо, Эми, мне неохота. Спасибо.

– Ну, чтоб согреться.

Стэн усмехнулся. Его не проведешь.

– Мне и так тепло, – сказал он.

Стэн, наверно, многое знает, чутьем угадала она, только никогда не скажет.

И поставила на огонь черный чайник.

Стэн снова взялся за газету, где все новости преподносились как выдающиеся события. Значит, не судьба ему идти незнакомыми дорожками. Если у двух людей в одно и то же время уходит из-под ног земля, они могут удержаться друг за друга и спастись. Но все это не так просто.