Текст книги "Шесть часов утра"

Очень часто причину травмы пациенты указать боятся или стесняются. Врач потом голову ломает, что да как.

В соседнем коридоре с нашей травмой было отделение урологии. Однажды туда привезли девушку лет шестнадцати. Жалобы – боли в надлобковой области. Моча отходит, но с примесью крови. Пациентка какая-то дёрганная, поэтому заподозрили избиение, позвали меня, как травматолога, но, скорее, для консультации и консилиума.

– Били? – спрашиваем.

Отрицательно мотает головой.

– Упала?

Снова мотает.

– Так что произошло?

– Не зна-а-аю! – глаза на мокром месте, вот-вот разревётся.

– Пальпировал? – спрашиваю уролога.

– Обижаешь.

– Ну что?

– Да какое-то инородное тело присутствует. Но точно сказать не могу. Надо рентген делать.

Сделали рентген. Смотрим снимок – поперёк мочевого пузыря смутно знакомые очертания.

Уролог звонит рентгенологу.

– Сергеич, ты лопух. Ты зачем пациентке под попу авторучку положил?

– Какую авторучку? – возмущается коллега. – Идите на фиг, я ничего не подкладывал. Шуточки у вас дурацкие!

Мы с урологом смотрим на пациентку.

– А-а-а-а, – у той из глаз слёзы.

– Всё понятно, – вздохнул уролог.

И на всякий случай свою ручку со стола в карман переложил.

* * *

Рядовой, казалось бы, случай, но я эту капризную девушку почему-то всегда вспоминаю в паре с другой девушкой.

На следующий же день к нам в отделение привезли студентку швейного ПТУ. Тоже 16 лет, первая практика на заводе. Неосторожно полезла в станок, руку затянуло в валки. Кости, мышцы – всё вперемешку.

Она сидела в отделении бледная, молчала, только кусала и так уже искусанные до крови губы.

И только когда сказали, что руку не спасти и придётся ампутировать, из её глаз скатились всего две слезы. У меня тогда впервые за много лет практики перед операцией затряслись пальцы. Многое бы я тогда отдал, чтоб спасти эту руку.

Отработал я в Тюмени, решил климат сменить. Всё-таки холодно там, тяжело. А мне пора женой обзаводиться, квартиру получать. Приехал в Беларусь, устроился в одну из минских больниц.

Однажды днём сидим с коллегами, интересные случаи обсуждаем, снимки сломанных пяток смотрим. И вдруг – суматоха, звонки. Готовьтесь, едут обожжённые. Мы спешно переводим из отделения тех больных, которые на поправку идут. Не важно, что в гипсе, полежи пока в терапии. Спасать людей надо. Во двор одна за другой скорые летят. Выгружают кричащих, страшных людей. Некоторые и на людей не похожи – обожжённые куски мяса.

На минском радиозаводе, в цеху, где делали корпуса для телевизоров, произошёл взрыв. Вентиляция работала недостаточно, скопились пары лака, хватило одной случайной искры. Полыхнуло так, что провалилась часть крыши. Больше сотни погибших, солдаты ближайших частей разбирали завалы, травматологов везли на санавиации со всей страны на помощь. Раненых доставали из-под бетонных плит с обморожениями и ожогами одновременно. Как назло, были сильные морозы, и, несмотря на то, что мы работали днём и ночью, количество погибших росло.

Я помню, приехал наутро к дымящимся развалинам, а солдаты достают тела и складывают их длинной шеренгой. И снег падает на мёртвые лица, и тех, кто лежит в самом начале, этот снег уже почти засыпал. А солдаты всё достают и достают новые тела. Как на войне.

* * *

Минский опыт мне сильно пригодился уже в Пинске в 2012 году. Тогда на деревообрабатывающем комбинате, в цеху, где делали ДСП, воспламенились пары формальдегида. Там тоже плохо работала вентиляция. От самого цеха почти ничего, кроме кривых стен, не осталось. Хорошо, что людей было гораздо меньше, чем в Минске. Иначе снова шеренгой бы складывали.

Двое погибли на месте, ещё девятнадцать были доставлены к нам в больницу, из них трое – в очень тяжёлом состоянии. Ожоги от 75 до 95 %. У всех – ожоги дыхательных путей, у всех – осиплые голоса, все – в панике, в шоке. Отделение набито испачканными сажей людьми, которые одинаково сипло кричат на медиков и друг на друга.

Уходили они один за другим. Нужны были аппараты ИВЛ, а у нас столько не было. Везли их из Минска, Бреста. Торопились. Снова работали всей страной, иначе жертв было бы гораздо больше.

* * *

Человек на самом деле очень слабое существо. Один удар по голове, один тычок ножом – и вот у нас уже не живой, дышащий и мыслящий индивидуум, а холодное тело. Ножи я особенно не люблю. Их часто недооценивают. Нож есть на каждой кухне. Это самое частое орудие убийства или травмы.

Тот же Родион Раскольников, выбирая, чем пристукнуть старуху-процентщицу, взял топор. Нож ему не понравился, слишком сложно. Современных Родионов это не пугает.

Года три назад привезли самоубийцу с ранением сердца. Мужчина сидел в Гомеле на химии. Вёл себя идеально, считался у начальства образцовым заключённым. Ну и выходило ему послабление, отпускали на выходные домой в Пинск.

Начальник как-то дал сразу две увольнительные, посиди, мол, дома, побудь с семьёй. Он и сидел дома, чай пил. И надо было такому случиться, что неподалёку обворовали дом, и милиционеры начали ходить по соседям, опрашивать, не пропало ли что-нибудь, не видели ли вора.

Наш пациент так испугался внезапного появления милиции, что схватил со стола нож, которым только что резал масло и колбасу для бутербродов, и ударил себя в сердце. От боли не смог удержать крика. Милиционеры услышали, заглянули в окно. А он лежит на полу весь в крови, и нож из груди торчит.

К счастью, скорая примчалась быстро, он ещё дышал. Самоубийцу к нам на стол. Торакальные хирурги лбами столкнулись. Два часа за его жизнь боролись, несколько раз сердце останавливалось. Делали ему открытый массаж.

Не дали по глупости умереть. Выжил, вылечился и поехал свой срок досиживать. Страх доводит людей до отчаяния.

* * *

И по глупости, конечно, гибнут. В конце девяностых был случай у нас в Пинске. Трое друзей выпивали на площади по случаю какого-то праздника. Близкие друзья, со школы вместе, дети в один детский сад ходят, жёны тоже дружат. Выпили хорошо, веселились, шли уже домой. Один второго разыграть решил. Достал перочинный ножик, начал им в грудь тыкать. Ну что там за ножик, видимость одна, в кармане помещается.

То ли поскользнулся, то ли от алкоголя шатнуло, то ли не рассчитал, ткнул посильнее. Попал между рёбер прямо в сердце. Друг, смеясь, сделал ещё несколько шагов и упал. Скорая приехала – врачам оставалось только смерть констатировать.

Ради шутки друга убил. И себе жизнь испортил.

Тетрадь акушерки

Вступление

Я совсем не умею придумывать истории. Они у меня получаются какие-то плоские, ненастоящие. Герои этих историй ведут себя глупо и шаблонно. Напишешь, а потом самому стыдно за такую халтуру.

Поэтому ещё в самом начале своей писательской карьеры я оставил это бесполезное занятие и начал истории не придумывать, а собирать. Благо, недостатка в жизненных ситуациях не было. Работал в медицине, а там, что ни ночь на дежурстве, то история. От коллег, от пациентов.

Возьмёшь реальную ситуацию, добавишь описаний, диалогов – вот и готов рассказ. Живой, настоящий. Потому что жизнь иногда подкидывает такое, что никакой писатель-фантаст не придумает. И герой получается сложный, со своими мыслями, мотивацией. Стоит рядом с тобой, критикует.

Несколько лет назад мне позвонили знакомые и рассказали, что хочет со мной встретиться одна очень интересная бабушка. Всю жизнь она проработала в районной и железнодорожной больницах города Орши акушеркой. Начинала в середине пятидесятых. Перед её глазами прошла целая эпоха. И сейчас, на пенсии, она записывает свои воспоминания в тетрадку. Понимает, что эти истории мало кому интересны, после её смерти неблагодарные потомки вряд ли займутся мемуарами, тетрадка пролежит на пыльной полке, пока не пропадёт в потоке времени. А истории жалко.

Вот и хочет поделиться ими со мной.

А мне некогда ехать. У меня работа, семья, литературные проекты. Пока собрался, пока доехал. Короче, опять не успел. Как с военной книгой в Воложин. Прямо какое-то проклятие на мне.

И в наследство мне досталась только небольшая тетрадка. 23 страницы, исписанные круглым старушечьим почерком. Тетрадь акушерки. Маленькое свидетельство целой эпохи.

В записях много непонятного. Материала до обидного мало. Мысли рассказчицы скачут как кузнечики, проверить факты невозможно. А спросить уже не у кого. Напишу как есть.

Тамара Станиславовна Лямишева (г. Барань, Оршанский р-н, Беларусь) 22.01.1937 – 21.01.2018.

Новогодние подарки

Примерно в 1958‒1959 годах произошла одна история. Хоть после войны прошло почти 14 лет, многое ещё не было восстановлено. В деревнях не было телефонов, только один в сельсовете, и тот капризничал, работал, когда хотел. Иногда председатель звонит, орёт так, что на всю деревню слышно. А на том конце провода его не слышат.

Когда рабочий день в сельсовете заканчивался, председатель телефон забирал с собой, чтоб не украли. И сельсовет был один на несколько деревень. Если даже удавалось дозвониться в город до скорой помощи, то машина не всегда могла проехать. Зимой дороги никто не чистил, а зимы были лютые, снежные. Весной распутица не давала доехать до места. Очень часто случалось такое, что машина застревала в грязи, и фельдшеру приходилось рысцой добираться до деревни километра два-три, а то и все пять. В грязи по колено, в снегу по грудь. Качаясь под порывами ветра.

И вот как раз в такое время, когда снега было по грудь, и от ветра шатало, в предновогоднюю ночь, звонят нам в больницу из деревни, что неподалёку от Орши. Связь плохая, шумит в трубке. Больше треска, чем слов. Голос испуганный, мужской. Кое-как разобрали, что одна из деревенских женщин родила, есть какие-то осложнения. Значит, надо ехать.

Мы с водителем в машину – и быстрее к пациентке. Машина застряла в снегу, когда до первых домов оставалось километра три. В темноте огоньки окон казались такими далёкими, идти по снегу одной было по-настоящему страшно. А куда деваться? В деревенском доме лежит и страдает женщина. Без моей помощи она может умереть.

Иду, укрывая лицо от ветра. Обдумываю заранее, что может случиться. Кровотечение? Разрывы? Успеем ли довезти пациентку? Да и как дотащим её до застрявшей машины.

Стучу в крайний дом. Открывает женщина в наброшенной на плечи телогрейке.

– С Новым годом! – кричу через ветер. – Я фельдшер. Меня к Ивановой вызвали!

– Ивановы дальше живут! – кричит в ответ женщина. – Третий дом от нас.

И закрывает дверь. Краем глаза успеваю увидеть, что у них там внутри тепло, ёлка стоит, стол накрыт, печка. А мне дальше, по снегу. Работа такая.

Отсчитываю третий дом. Стучусь.

– Открывает мальчик. Босой, трясётся весь от холода.

– Я фельдшер. Вы Ивановы?

– Мы, – отвечает.

– А родители где? Где мамка?

– Мамка в доме учителя. Братика родила, – серьёзно отвечает этот Филиппок.

– А отец где? – на всякий случай спрашиваю я.

– Батька пьяный спит, – пожимает плечами малыш.

– Нужна помощь?

– Да ладно, – хмыкает мальчик. – Идите к мамке. Нам тётка Ганна еды принесла. Новый год же.

– А где хата учителя?

– Пятый дом от нас.

Отсчитываю ногами пятый дом. А внутри суета, стоны. Меня ждут. Подхватывают под руки, мигом раздевают, чуть не несут к пациентке. Предлагают стакан самогона. Для сугрева. Отталкиваю всех, наклоняюсь над бледной женщиной, что лежит на единственной кровати. Рядом попискивает свёрток. Дышат, уже хорошо.

Пока вожусь, мне рассказывают.

У женщины третьи роды. Двое малышей дома. Муж был на работе, когда начались первые схватки. Так она решила его подождать, никого не звать. А муженёк явился в стельку пьяный. Помощник. Женщина, сгибаясь между схватками, добралась до соседа-тракториста. Хотела попросить, чтоб довёз до города. Но сосед тоже едва на ногах стоял.

Женщина в отчаянии ничего лучше не придумала, как добираться до города пешком. Мороз —30 градусов. До города несколько километров. Да ещё схватки.

Дорога шла мимо «сталинских посадок». Во время войны немцы вырубили в нашем районе много леса, и чтоб не было эрозии почвы, сажали длинные полосы деревьев. Защищали поля. Она и пошла, ориентируясь на эту полосу. Прошла примерно половину пути, чувствует, что дальше идти не может. Спустилась в какую-то яму, чтоб ветром не сдувало, и родила прямо в поле. Положила ребёнка на живот, укрылась одеждой и решила, что здесь и умрет.

На её счастье, в соседней деревне в тот вечер было партсобрание. Местный учитель задержался, возвращался домой уже в темноте. Подходит к лесопосадке и видит, что у деревьев сидит то ли волк, то ли большая собака. Учитель испугался, подумал, где один волк, там и целая стая. Хотел было повернуть назад, побежать в деревню, но впереди Новый год. Очень не хотелось встречать ему праздник в чужой холодной избе. А дома будут его ждать, беспокоиться.

Учитель подобрал с земли сук потяжелее и пошёл на волка. Решил, что зверь один, а уж одного волка он как-нибудь отпугнёт. Подошёл поближе и рассмотрел, что у деревьев сидит не зверь, а полузамёрзшая женщина. И на животе у неё плачет ребёнок.

Учитель растерялся. Взять ребёнка и бежать в деревню за помощью? Женщина погибнет. Она уже совсем без чувств. Да и ребёнок от матери не отделён, пуповина не перерезана. А у него, как назло, ни ножа, ни бритвы с собой нет.

Кое-как учитель женщину растолкал. Тёр ей снегом щеки, уши. Та глаза открыла, а идти не может. Учитель побежал к лесу. А там накануне мужики рубили ёлки для украшения. Так много нарубили, что выбирали лучшие, а те, что поплоше, бросали. Учитель схватил срубленную «некрасавицу», положил на неё женщину с ребёнком, привязал ремнём и потащил до первого дома. В дом её внесли уже на руках. Затем учитель побежал к председателю за телефоном и вызвал скорую.

Всю новогоднюю ночь я тогда провозилась с неожиданным «подарком». Под утро пришёл «счастливый отец». Проспался. Искренне недоумевал, отчего я его ругаю, почему кричит учитель. Всё же обошлось. И ребёнок жив, и мать отойдёт. Ещё спрашивал, когда мы её домой отпустим, потому что скотину кормить надо. И двуногую, и четвероногую.

Уже днем через снег пробился наш водитель с машиной, женщину и ребёнка увезли в оршанскую больницу.

К нашему удивлению, всё обошлось без последствий. Ребёнок родился здоровенький, да и мать скоро пришла в себя. Через неделю их выписали и отправили домой.

В нужном месте

Бывает так, что оказываешься в нужное время в нужном месте.

Примерно лет через пять после истории с родами в поле мы с мужем собрались отметить Новый год у друзей. Дочери нашей к тому времени исполнился год, и мы уже могли оставить её на родственников и пойти в гости.

Но сидеть в гостях, понимая, что твой маленький ребёнок дома, было не очень весело, я волновалась, дёргалась, в час ночи заторопилась домой.

Такси тогда не было, автобусы так поздно уже не ходили. Пошли мы с мужем пешком по заснеженным улицам. Идём неспешно, разговариваем. В городе весело, окна везде светятся, слышно, как люди поют, как играет музыка. Где-то танцуют, где-то смеются. Праздник же.

Невдалеке показалась наша больница. Там тоже огни горят. В том числе и в моём отделении. Но у входа не стоят машины скорой помощи, никого нет. Я мужу и говорю, что, видно, люди ещё отмечают, не дошло до драк, до травм. Скорую никто не вызвал. Вот часа в три ночи начнётся самое весёлое для нас, медиков, время.

Прошли ещё немного. Уже до дома нашего осталось всего ничего, на соседнюю улицу свернуть, а тут из темноты скорая. Каким-то чудом фельдшер увидел меня в свете фар и узнал. Машина остановилась. Фельдшер бросился ко мне:

– Тамара Станиславовна! Какая удача! Срочно нужна ваша помощь!

Как тут отказать. Медик он же всегда на работе. Полезла в машину. Тогда салон ещё не отапливался. На улице мороз, а внутри немного теплее. И темно. Чуть не наощупь нахожу двух женщин, которых везут в родильное отделение. Одна ещё подождёт, но вторая уже рожает. Вот-вот не довезём.

– Гони! – кричу я водителю. – Должны успеть!

Тот рванул так, что мы чуть в стену не впечатались. Но, видимо, не судьба была этому ребёнку родиться в больнице. Между нашей улицей и больницей проходила железная дорога. И только мы к переезду подъехали, как загорелся красный светофор, и наперерез машине выскочил сторож. Прямо перед бампером он закрыл шлагбаум. Как мы его не уговаривали, как не просили – не открыл, пока не проехал поезд. А это лишние двадцать минут, которые в этот раз оказались решающими.

Велела я водителю уже никуда не ехать. Уложила роженицу на скамейку, сняла с мужа куртку и укутала её.

– Тужься! – кричу.

Та стонет, кричит. Рядом вторая такая же, смотрит на нас в ужасе. Муж мой не выдержал, выскочил из машины. Следом за ним водитель. Стоят в стороне, курят. Фельдшер из кабины мне что-то говорит, но в салон не лезет – и так тесно, не протолкнуться.

Родился мальчик. Я отделила ребёнка от пуповины, уложила на живот матери. Куртка мужа вся в крови испачкана. У меня руки по локоть в водах, в крови. А на мне только шёлковое лёгкое платье, в котором я была в гостях. Холодно ужасно, но я в запарке не замечаю этого. Вышла из машины, и только тогда мне муж на плечи пальто набросил. А так бы и стояла в платье на снегу. Смотрю, от рук пар идёт. Кровь на морозе застывает и тут же превращается в корочку.

И с матерями, и с детьми тогда всё хорошо было. А я простудилась сильно, неделю лежала дома, температурила. Коллеги приходили, поздравляли с «новогодними подарками». Говорили, что Дед Мороз меня особенно любит, потому что каждый раз готовит мне сюрпризы.

Впрочем, у акушерки каждый день такие сюрпризы.

Подарок на майские праздники

В конце пятидесятых в Орше через железнодорожные пути построили мост. Большой, красивый. Очень интересно с него было наблюдать за движением поездов, сутолокой на привокзальной площади. Для нас тогда этот мост в новинку был. Ходили на него гулять.

Через пути переходить было легче и быстрее, но опасно. Постоянно ходили пассажирские и товарные составы, бывало и такое, что какой-нибудь торопыга зазевается и попадает под поезд. С постройкой моста бегать через пути стали гораздо меньше, но совсем не перестали – было лень подниматься по ступенькам.

За вокзалом находился рынок, а перед мостом – междугородняя автобусная станция. Станция – звучит очень громко, на самом деле это был крошечный павильончик, а рядом с ним – дощатая касса с окошком для продажи билетов. Павильончик был постоянно набит людьми. Кто-то сидел на немногочисленных скамейках, кто-то прислонялся к стене, а некоторые устраивались прямо на полу возле своих рюкзаков и сумок. В нескольких шагах от кассы начиналась липовая аллея. Там тоже стояли скамейки, и часто ожидающие автобуса сидели под липами. Весной и летом там было гораздо лучше и приятнее, чем в павильоне.

2 мая мы с подругой пошли на рынок. Купили какие-то мелочи, обновки, я уже не помню точно. Шли обратно по мосту, гуляли. Тепло, солнце светит, под ногами неспешно катит огромный товарный поезд. Мы приостановились, фантазируя, куда он едет, и как бы нам хотелось вместе с этими вагонами под стук колёс умчаться в дальние края.

С моста была видна и липовая аллея. И тут я заметила, что посреди аллеи на скамейке сидит одинокая женщина. Неприлично как-то сидит, ноги расставила, наклонилась, как будто её тошнит. Я ещё подруге заметила, что пьяная, наверное. Вон как некрасиво расположилась. Настроение у нас от этого зрелища пропало.

Спустились мы к павильону, а там – толпа. День выходной, весенний. Все едут на рынок. Потолкались мы возле кассы. Мужчины курят, женщины ругаются из-за каких-то покупок. Шумно. Решили по аллее пройтись. Всё равно до автобуса ещё больше часа. Идём неспешно, разговариваем. До скамейки с «неприличной женщиной» остаётся шагов десять. Смотрим, подходит к ней ещё одна женщина, спрашивает что-то. И тут же подскакивает, словно пружина, машет руками, бежит нам навстречу:

– Девочки, там роды! Она рожает! Что делать?! Помогите!

И показывает на «неприличную», тащит меня за рукав. А рожающая тем временем сползла со скамейки, добралась до электрического столба. Столб на высоту человеческого роста обмотан проволокой, так она вцепилась в эту проволоку и тужится. Видимо, так ей легче было.

Подбегаю я к этой несчастной, прошу её пройти со мной в кассу или в ближайший магазин. Куда там. Дышит она часто, лицо всё в поту и слезах, глаза белые от боли и страха, безумные. Трясётся вся. Чуть ли не силой отрываю её от столба. Пальцы приходится по одному отгибать, а проволока эта треклятая колется.

Тут и подруга моя подошла. Вместе роженицу от столба оторвали. Подхватили на руки, отнесли на скамейку. Положили.

Подруга с нашей невольной помощницей встали по сторонам, кое-как прикрыли нас от толпы на автобусной станции. Пациентка моя не в себе. Стонет, трясётся, хватает меня за руки. Пытаюсь у неё спросить хоть что-то, но не отвечает, только хрипит, мечется. Затылком ещё так страшно о деревянное сидение скамейки стучала, я всё боялась, чтоб она не навредила себе.

Тут, посреди липовой аллеи, на деревянной скамейке я и приняла мальчика. Пуповину на палец намотала, ребёнка положила на грудь матери, ноги её кое-как платком прикрыла. Подругу отправила за скорой.

Слышу – едут, да так быстро, с сиренами. Неужели подруга за минуту телефон нашла? Оказалось, что нашу суету в аллее заметила толпа на станции. Кто-то уже сбегал, вызвал врачей. Человек тридцать столпились у заборчика аллеи. Стоят, смотрят, затаив дыхание. Неслышно их. Да и нам, честно говоря, не до зрителей было. И у меня, и у роженицы другие заботы.

А зрители забыли и про автобус, и про билеты, которые купить надо. Никому уже никуда ехать не надо. Я к толпе повернулась, прикрикнула на них, пристыдила.

– Чего, – говорю, – уставились?! Своих дел нет?

Зашептались, подались назад, но не ушли. Тогда я плащ с себя сняла и прикрыла роженицу. А тут и машина подъехала. Фельдшер со скорой помог мне отделить новорожденного, и поехали мы в больницу.

Утром пришла я в своё отделение и сразу к своей привокзальной пациентке направилась. Та уже отошла от шока, благодарила меня за помощь.

А я ругаю её за то, что она в таком состоянии по улицам ходит да автобусами ездит, а не в больнице лежит. Она разрыдалась и рассказала мне свою историю.

Год назад познакомились с парнем. Любовь до гроба и всё такое. Обещал жениться, но как дошло до беременности – тут же исчез. Сказал напоследок, что ни она сама, ни ребёнок ему не нужны, он молодой ещё. Сел на автобус – и укатил. А тогда ни телефонов, ни компьютеров не было. Уехал – и с концами. Ищи его. Отправляла ему письма на адрес, который знала. Никто не отвечал. А живот растёт, уже и не спрячешь его, от людей не скроешь.

Родные женщины тоже её не поддержали. Нагуляла, мол. Позволяла всякое до свадьбы. Тогда нравы жёсткие были. Кому, говорят, ты теперь нужна? Чуть из дома не выгнали. Если бы не беременность – отец и побил бы. В отчаянии она решила, что уйдёт рожать в лес. Родит, а ребёнка закопает.

Когда начались схватки, она бросилась за город, но добралась только до вокзала. Точнее, до скамейки на привокзальной аллее. Там нас судьба и свела.

Полдня мы с ней просидели, всё разговаривали. Она плакала, ругала себя за глупость, за наивность. Я очень боялась, что в таком состоянии она с ребёнком или с собой что-нибудь сделает. Но когда принесли новорожденных кормить, и она увидела, как сын к ней тянется, то в лице поменялась. Схватила мальчика, прижала его к себе и сказала, что теперь она лучше сама умрёт, чем даст сына в обиду.

Через несколько дней выписали её. Забирать приехали родители. Суровая пожилая женщина с поджатыми губами. И седой мужчина с угрюмым лицом. Наша роженица вышла к ним навстречу с гордо поднятой головой. Ребёнка держала как винтовку наперевес.

Я пожелала ей удачи.

Через три года я снова её встретила. Приехала в нашу больницу рожать второго. На этот раз привёз её муж. Тот самый неверный парень. Она рассказала мне, что через пару месяцев после родов он одумался, вернулся. И, увидев сына, бросился просить у неё прощения. И она простила, хоть и нелегко ей было.

К сожалению, второй ребёнок не выжил. Как мы ни старались, но девочка родилась мёртвой. Я уже не помню точного диагноза, но при том уровне нашей больницы, мы и не могли справиться.

Женщина сильно плакала, просила прощения у дочери. Говорила, что это её Бог наказал за плохие мысли о сыне, за то, что тогда она хотела его убить.

Ещё через несколько дней приехал муж и забрал её.

Больше я её не видела, но хочется верить, что у этой семьи всё сложилось хорошо.