Текст книги "Белое солнце пустыни (сборник)"

В. Ежов
Соловьиная ночь
Киноповесть

Май тысяча девятьсот сорок пятого года. Восточная Германия. Небольшой город.

По-летнему жарко в эти последние дни весны. Яркое солнце старается хоть немного оживить разрушенный, убитый войной город. Оно отражается в осколках стекла в уцелевших рамах; вспыхивает звездочками в стекляшках среди развалин; дробится в стекле, раздавленном солдатскими сапогами. Солнце играет в реке…

У реки, на краю узких причалов, длинной вереницей сидят солдаты.

Город немецкий, река немецкая, а солдаты русские – с выцветшими, белыми, как лен, волосами, рыжие, темноволосые – совсем юные пареньки и пожилые ветераны двух войн. Они сидят – плечо к плечу, – засучив до колен штанины бриджей и опустив ноги в воду.

Бесконечная шеренга ног… Ноги заскорузлые, с узлами вен и припухшими суставами, и ноги юношески стройные. Ноги, ноги, ноги… в мозолях, ссадинах, шрамах. Ноги колышатся в солнечной воде. Солдаты блаженно щурятся.

Позади каждого из них стоят сапоги, накрытые портянками, лежат автоматы с брошенными на них фуражками, пилотками.

Дальше – каменные плиты набережной, потом улица-площадь, широкая, шумная, полная таких же солдат и военных машин.

Над площадью, среди развалин, возвышается наполовину снесенное бомбой здание с узкими, как бойницы, стрельчатыми окнами. К разбитым стенам этого здания вплотную примыкает огромная тяжелая арка, под которой – проход на площадь. Посреди арки, на карнизе, укреплен флаг. Ветер тихо шевелит потрепанное, пробитое пулями полотнище, на котором намалевана большая черная свастика.

Сидят солдаты с опущенными в воду ногами. Одни молчаливо курят; другие задумчиво смотрят на воду; третьи негромко переговариваются между собой.

Петр Бородин, ясноглазый, с длинными ресницами и еще мальчишеским румянцем на загорелых щеках, солдат, запрокинув голову, смотрит в небо. Затем он медленно переводит взгляд на реку, обводит глазами берега. И при каждом из этих движений также медленно, задумчиво произносит:

– Солнце… Небо… Речка… Берег…

Его сосед, здоровенный сержант Зубов, удивленно спрашивает:

– Ты что, Петя, бредишь?

– Нет… Просто опять приучаюсь все называть нормальными человеческими именами… как до войны называлось.

– Не понимаю.

– Очень просто: не «воздух», а небо… не «водный рубеж», а река… речка.

Сидящий по другую сторону Петра тихий солдат Фирсов, прикрыв глаза, с удовольствием добавляет:

– Реченька.

Петр задумчиво продолжает:

– И если надо переплыть на ту сторону, так и будет называться – «переплыть на ту сторону», а не «форсировать водный рубеж»… А лежать на берегу – это значит просто «загорать», а не «удерживать плацдарм»… И если вон она, плывет по реке доска, так она и называется доска или дощечка.

– Досточка, – радостно добавляет Фирсов.

– Да, а не «подручное плавсредство», – кивнул Петр.

Он опять задумался.

Зубов, весело оскалившись, просит:

– Ничего… занятно. Трави… трави дальше.

– Ты вернешься – где будешь устраиваться на жизнь? – спрашивает его Петр.

– Еще не решил ни хрена. Пока домой поеду, к себе в село. А там видно будет.

– Ну, значит, так… – продолжает Петр. – Выйдешь ты под вечер за околицу, а перед тобой поле. Не «минное поле», а пшеничное или ржаное, или там какое еще.

– Да ведь это ж… Господи! – снова радостно вступает Фирсов. – Какое еще! Всякие поля могут быть. Овсяное там или какое другое. К примеру, просо можно посеять, гречиху… Можно горох и обратно же чучавику!

Зубов сердито перебивает его:

– Слушай, ты можешь заткнуться со своей чучавикой? Дай человеку говорить!

– Значит, поле… – смотрит вдаль Петр. – И не «проходы» в этом поле понаделаны, а идет через него дорога или тропинка…

– Стежка, – тут же добавляет Фирсов.

– Да, стежка, – кивает Петр. – И не по-пластунски ты ползешь по ней, а пойдешь во весь рост, да еще прутиком будешь себе по ногам пощелкивать.

– Кошелки… – тихо говорит Фирсов.

– Что… кошелки?

– Из прутиков. Корзины разные, по-нашему кошелки, можно плести. Утречком, по росе, нарежешь тальничку…

Зубов потянулся к автомату.

– Пристрелить тебя, что ли?… Смотри – нажму вот здесь, только один разочек, и сразу отмучаешься! – показал он, куда нажать на автомате.

– Ладно, ладно. Молчу. Не понимаешь ты… Ведь это ж я к слову.

– И я к слову.

– Придешь ты к реке, – продолжал Петр, – а не к «предмостному укреплению»… мальчишки с удочками… и бабы семечками торгуют.

– Жареные семечки! – не унялся Фирсов.

– Конечно.

– Большой стакан – рупь, маленький – полтинник, – сказал Зубов.

– Точно, – кивнул Петр. – А мальчишки, как увидят, что ты идешь, побросают свои удочки и бегом к тебе: «Дядя Вась, а дядя Вась, расскажи что-нибудь про войну!» Ну, ты, конечно, поломаешься для виду, а потом присядешь на бугорок, на травку, достанешь коробку «Казбека»…

– Я «Беломор» уважаю, – сказал Зубов.

– «Беломор» – это ты потом будешь курить, а по первому дню купишь «Казбек». Да-а, закуришь… И начнешь примерно так: «Служили мы, ребятки, в пехоте, в гвардейской дивизии генерала Лукьянова… – Петр видит, что уже многие прислушиваются к его рассказу, и неожиданно заканчивает: – И хотя командовал нами товарищ гвардии генерал Лукьянов, но все же главней его был в нашем подразделении гвардии старшина Иван Михайлович Кузовков».

Все засмеялись, посмотрели на старшину. Тот шумно вздохнул.

– Артист ты, Бородин!.. Другим вот сейчас задача – на какую специальность после армии учиться, а у тебя порядок, все ясно: тебе в цирк на клоуна надо идти, большие деньги загребать будешь!..

Внезапно в дальнем конце сидячей шеренги начинается движение. Видно, как волна за волной солдаты вскакивают на ноги и, повернувшись, застывают на месте по стойке «смирно».

Вдоль шеренги идет генерал. Очень строгие глаза, плотно сжатый рот подчеркивают какую-то особенную суровость его облика. Не поворачивая головы, он идет вдоль строя, изредка, краем глаза, поглядывает на босые ноги солдат. От их ног маленькими ручейками растекается вода.

Равняясь на генерала, стоят в строю Петр Бородин, Зубов, Фирсов и другие.

На шаг впереди стоит перед строем старшина Кузовков.

Не меняя выражения лица, все такой же строгий, суровый, холодно сверкающий золотом нового мундира, приближается генерал Лукьянов.

Под его взглядом еще сильнее вытягиваются солдаты.

Петр негромко сказал:

– Хоть бы раз скомандовал «вольно».

Не разжимая губ, старшина яростно прошипел:

– Отставить.

Генерал поравнялся с ними. Чуть повернув голову в сторону площади, он скользнул взглядом по фашистскому флагу на карнизе и, как будто решив что-то, остановился. Оглядев солдат, он задержался глазами на стройной спортивной фигуре Петра, скомандовал:

– Гвардии сержант Бородин, выйти из строя.

Петр сделал шаг вперед. Смутившись, опустил глаза. Одно дело стоять босому в строю вместе со всеми, другое – вот так, одному, перед генералом, у которого сапоги и те блестят как зеркало.

Генерал тщательно оглядел его:

– Приведите себя в порядок, товарищ сержант.

Петр опустился на настил, ловко обернул ноги портянками, надел сапоги, бросил на голову пилотку, проверив ладошкой положение звездочки, и, закинув за плечо ремень автомата, вытянулся перед генералом.

Не повышая голоса, но добавив в него льда, генерал повторил:

– Я сказал: приведите себя в порядок, товарищ сержант.

Петр, скосив глаза, осмотрел себя и, не поняв, что требует командир, вытянулся еще сильнее.

Генерал, строго глядя на него, ждал.

Стоящий рядом старшина не выдержал и яростно прошептал, не поворачивая головы:

– Пуговку!

Петр, быстро пробежав по пуговицам гимнастерки, застегнул верхнюю на воротнике. Генерал повернулся к старшине:

– Делаю вам замечание, товарищ старшина!

Залившись краской, тот громко ответил:

– Есть замечание, товарищ генерал!

Генерал Лукьянов снова повернулся к Петру:

– Вы, кажется, спортсмен?

– Да, товарищ генерал. Еще в школе имел первый разряд по гимнастике, и в армии занимался, когда можно было.

– Сможете снять этот… эту тряпку?

Петр оценивающе поглядел на арку, на флаг:

– Постараюсь, товарищ генерал. Разрешите выполнять?

– Выполняйте.

– Есть!

Петр побежал к развалинам здания, примыкающего к арке.

Перекинул за спину автомат, начал карабкаться по камням вверх.

Генерал не спеша пошел через площадь к арке, остановился. Позади него собралась толпа любопытных солдат и офицеров.

– Шарахнуть бы с «самоходки», и был бы полный порядок, – сказал Зубов.

– Мало тебе… Не наломался еще! – ответил ему Фирсов.

Петр поднимается все выше и выше… Вот он уже на уровне карниза. На последнем уступе он останавливается. Передохнув, снимает автомат, кладет его на камень и осторожно ставит ногу на узкий выступ, идущий вдоль стены. Поставив на выступ другую ногу и раскинув руки, он впластывается в стену. Затем медленно-медленно начинает передвигаться по выступу. Пальцы рук его цепляются за малейшие ямки и трещины на кирпиче. Вот уже недалеко и флаг, но тут часть выступа сбита, и нужно сделать большой шаг, чтобы перебраться на продолжение его. Петр, напрягшись, пытается нащупать ногой продолжение выступа, но не достает.

– Сейчас загремит! – вскрикнул кто-то из молоденьких солдат.

– Тише ты! – оборвал его сосед.

И тут генерал подал команду:

– Отставить!

Она, дружно усиленная окружающими, понеслась к Петру:

– Отставить!.. Эй, сержант, отставить!

Петр виновато покосился вниз и, переведя дух, медленно двинулся назад… Вот он, спасительный уступ, и сержант с облегчением передохнул. Потом он посмотрел на флаг, подумал и вдруг схватил лежавший на камне автомат.

Прицелился в сторону карниза.

Загремела очередь – вспыхнули фонтанчики красной пыли, полетели осколки кирпича. Петр прицелился тщательнее. Еще очередь, еще… Металлическое древко флага дрогнуло и переломилось, перебитое пулями. Кувыркаясь, флаг полетел вниз, упал на мостовую.

– Ловко сработал сержант! – крикнули позади генерала, и все зашумели, заулыбались.

Петр, спустившись по камням вниз, подбежал к генералу. Доложил:

– Ваше приказание выполнено, товарищ генерал!

Тот, кивнув Петру, так же, как и прежде, спокойно сказал:

– Объявляю вам благодарность! Можете идти, товарищ сержант.

– Есть.

Петр четко повернулся и пошел к своим.

Генерал двинулся по улице дальше.

Он идет четким размеренным шагом, и, несмотря на невообразимую суету людей и машин вокруг, ничто не сбивает его с этого шага – все стараются уступить ему дорогу.

Подразделениями, группами и в одиночку проходят солдаты. Какой только военной одежды на них нет! Шинели, кители, гимнастерки, кожаные тужурки самых разных фасонов; каски, пилотки, шлемы, фуражки, сапоги, обмотки…

С озабоченными лицами пробегают адъютанты.

Гражданских лиц почти не видно.

Лишь изредка какой-нибудь пожилой немец, а чаще немка, проскользнут вдоль стены, испуганно поглядывая на солдат, но последние не обращают на них внимания.

На траве под уцелевшими деревьями сквера вповалку лежат солдаты. Многие из них спят, безмятежно раскинув руки.

Генерал останавливается. Ему преграждает дорогу большая колонна пленных немцев. Они понуро шагают за ведущим их сержантом – другой охраны нет. У сержанта скучнейшее выражение лица, какое только бывает у человека, делающего уже ненужную, смертельно надоевшую работу.

– Куда ты их ведешь, служба? – крикнул кто-то.

– Кормиться, куда ж еще! – ответил сержант.

Колонна вплотную обтекает стоящий у тротуара открытый, видавший виды, фронтовой «виллис». На его сиденьи, поджав ноги и склонив голову на спинку, крепко спит молоденький солдат. Одна рука его свесилась за борт автомобиля.

Солдат спит, по-мальчишески улыбаясь чему-то во сне, а рядом с его лицом шагают и шагают пленные немцы. Ряд за рядом, отбрасывая полосы тени на освещенное солнцем лицо спящего…

Генерал подходит к большому зданию с надписью «Штаб. Военная комендатура» на русском и немецком языках.

Часовой лихо откидывает винтовку, и полковник, козырнув, скрывается в темном подъезде.

Он проходит по огромному залу, сложенному из крупного тесаного камня. Шаги его гулко звучат в этой каменной тишине. Стены зала украшены тяжелой каменной лепниной.

Но вот, неожиданно для этого угрюмо-торжественного зала, откуда-то начинают доноситься звуки шутливой песенки, исполняемой мужским голосом в сопровождении гитары.

Генерал открывает новую дверь – это небольшая приемная или комната для секретарей со столами и пишущими машинками – здесь песенка звучит громче.

Генерал открывает еще одну дверь и попадает в обширный кабинет с высоким потолком, украшенным резным черным деревом.

В глубине кабинета на большом письменном столе сидит спиной к полковнику кудрявый капитан. Одна из ног его в ярко начищенном сапоге небрежно покоится на сиденье высокого кресла. Этот капитан и напевает песенку, мастерски аккомпанируя себе на гитаре. Вокруг него в довольно живописных для военнослужащих позах расположились три девушки – это ефрейтор Катенька, ефрейтор Сашенька и младший сержант Ниночка – штабная переводчица.

Генерал, не останавливаясь у дверей, спокойно идет по кабинету. Звук его шагов скрадывает длинная ковровая дорожка, проложенная до самого стола.

Случайно повернув голову, одна из девушек увидела генерала. Оторопело заморгав глазами, она замерла на некоторое время, а затем, спрыгнув на пол, скомандовала не совсем по-военному:

– Ах, смирно!..

Капитан и две остальные девушки, соскочив со стола, так же вытягиваются перед генералом. Капитан механически, словно винтовку, приставляет к ноге гитару, представляется:

– Товарищ начальник гарнизона, дежурный по комендатуре капитан Федоровский.

Он осторожно кладет гитару на стол и снова вытягивается.

Минута напряженного молчания. Генерал легким движением головы указывает девушкам на выход. Те торопливо покидают кабинет.

Генерал еще несколько секунд молча смотрит на вытянувшегося кудрявого капитана, говорит:

– Докладывайте, капитан Федоровский.

– О чем прикажете, товарищ генерал?

– Вам виднее… Что сегодня в городе? Как с питанием населения? Как функционируют пункты медицинской помощи? Докладывайте.

– Все будет исполнено, товарищ генерал. Теперь что – все успеем!.. Война-то ведь кончилась, товарищ генерал! – Он широко заулыбался. – Такая война кончилась, товарищ генерал!

– Война кончилась, а служба нет, и поэтому я надеюсь, что вы действительно все успеете. А потом пойдете на двое суток под арест… – Генерал взглянул на гитару и, чуть подумав, добавил: – Вместе с гитарой.

Капитан помрачнел и тихо ответил:

– Есть… надвое суток под арест… вместе с гитарой!

Генерал, четко повернувшись, пошел к дверям. Капитан исподлобья посмотрел ему в спину, а когда тот вышел, тихонько провел пальцем по струнам гитары и, небрежно тряхнув головой, с улыбкой сказал:

– Давай хоть десять, а война все равно кончилась!

Генерал проходит через комнату машинисток. За столиками, вытянувшись, стоят все три девушки.

Генерал, не взглянув на них, подходит к дверям, и тут младший сержант Ниночка решительно говорит:

– Разрешите обратиться, товарищ генерал?

– Да, – останавливается тот.

Девушка шагнула к нему. Она была очень красива, а глаза ее смотрели так горячо и так требовательно, что генерал, привыкший смотреть в разные глаза, здесь не выдержал и чуть отвел в сторону свой взгляд.

– Товарищ генерал, я подала вам докладную с просьбой о переводе в часть, где служит мой муж, и…

– И я вам ответил, – перебил ее генерал Лукьянов, – чтобы вы подождали демобилизации – теперь это недолго.

– Товарищ генерал, – голос молодой женщины зазвенел от волнения, – мы не можем больше ждать!

– Почему?… Вы же пишете, что у вас большая любовь, а говорят, большая любовь умеет ждать.

– Да, товарищ генерал, большая любовь умеет ждать долго, очень долго, когда это необходимо, и поэтому мы ждали конца войны… Но большая любовь не может ждать ни секунды, когда необходимости нет, и поэтому мы теперь хотим быть вместе!

Генерал Лукьянов помолчал.

– И все-таки вы подождете демобилизации.

Повернувшись, он вышел из комнаты.

Молодая женщина гневно посмотрела на дверь, не в силах вымолвить ни слова.

В комнате появился капитан Федоровский с гитарой.

– Что у вас там произошло, Костя? – спросила ефрейтор Катенька.

– Ничего особенного. Схватил двое суток легкого домашнего отдыха.

Ниночка ударила кулачком о кулачок:

– Абсолютно бессердечный человек!

– Делаю вам замечание, товарищ младший сержант, – сказал Федоровский. – Действия командира обсуждению не подлежат. А теперь, девушки, давайте тихонечко споем, последнюю, с горя… А вы, младший сержант Ниночка, попросите кого-нибудь из медсанбата.

– Есть, капитан Костя! – чуть игриво ответила она.

И, четко повернувшись, вышла.

Федоровский ударил по струнам гитары.

Опять гулко звучат шаги генерала, идущего к выходу через каменный зал. И снова до него начинают доноситься звуки гитары. Генерал остановился, достал массивный портсигар с вмонтированной в него зажигалкой. Закурил… Постояв некоторое время в раздумье, он обвел взглядом каменных чудовищ, налепленных на стенах, и пошел дальше, к выходу, в белом солнечном проеме которого торчал штык часового.

Капитан Федоровский, кончив петь, откладывает гитару, кричит в раскрытую дверь:

– Кобылко!.. Сержант Кобылко!

В дверях мгновенно, словно материализуясь из воздуха, появляется сержант.

– Есть сержант Кобылко!

– Узнать, что сегодня рубает Германия! Одна нога здесь…

– Есть узнать, что рубает Германия! Разрешите доложить? – Кобылко, отвечая, орал почти во весь голос.

– Валяй.

– Германия рубает хлеб, сало и гороховый концентрат!

– Как в очередях?

– Полный порядок. Тишина. Дети, старушки, котелки.

– Ясно. Можешь исчезнуть.

– Есть исчезнуть. Разрешите доложить?

– Что еще?

– Там фрицы. В смысле – немцы… пришли. Музыканты. Разыскали их по приказанию товарища генерала!

– Откуда?

– Из Европы!

Федоровский секунду подумал.

– Ладно, я сам их приму. Давай заводи. Да, а кто же переводить будет? Ниночку я отослал в медсанбат.

– Разрешите, товарищ гвардии капитан? – снова заорал сержант Кобылко.

– Ну?

– В роте у старшины Кузовкова – сержант Бородин, тот, что флаг давеча сшибал, видали?

– Ну?

– По-немецки чешет, как Риббентроп!

– Ну что ж, если как Риббентроп, годится. Давай немцев и этого сержанта ко мне… пулей!

– Есть! – бросился к дверям Кобылко.

В комендатуру, в просторный, лепной зал, входят немцы – музыканты – с инструментами в руках. Беленькие старички в аккуратных, но очень потертых фраках. Робко здороваются, выстраиваются вдоль стены.

Сюда же тихо входят ефрейторы Катенька и Сашенька.

– Здравствуйте, товарищи… то есть граждане немцы! – Федоровский прошелся, оглядывая музыкантов. Остановился около одного, потрогал футляр виолончели. Музыкант открывает футляр. – Это можете? – Насвистывает мелодию романса «Я встретил вас, и все былое…» – Музыкант усердно кивает, вынимает виолончель, усаживается, начинает играть. Это звучит так неожиданно прекрасно, что все замирают. Вбегает сержант Кобылко, за ним – Петр Бородин.

– Товарищ капитан, разрешите?… – заорал Кобылко.

– Тише! – шепотом остановила его Катенька.

Кобылко и Петр застывают у порога. Музыкант, доиграв фразу, останавливается. Ефрейтор Катенька и ефрейтор Сашенька аплодируют. Старый музыкант кланяется.

Федоровский повернулся к Петру:

– Немецкий знаешь?

– Более или менее, товарищ гвардии капитан.

Федоровский косится на Кобылко.

– «Риббентроп»! – Повернулся к Петру: – Переводить сможешь?

– Постараюсь, – пожал плечами Петр.

– Скажи им, чтобы собрали всех, ну и открывали сезон. В парке там эстрада уцелела. В общем, скажи… пушки кончили стрелять, время музыке играть!

Петр неожиданно с блеском переводит:

– Товарищ капитан просит вас собрать всех ваших коллег и открыть музыкальный сезон в парке, на летней эстраде. Товарищ капитан привел известное изречение, что «когда пушки стреляют – музы молчат», а теперь же пушки умолкли и… слово за музами!

Среди музыкантов оживление, возгласы: «Прекрасно сказано. Прекрасно».

Они робко аплодируют. Один из них, видимо, дирижер – он без инструмента, – делает шаг вперед.

– Прекрасно сказано!.. Господин офицер, мы с удовольствием подчиняемся вашему приказу. Ведь мы – музыканты. Музыка – наш хлеб.

– Чегой-то они хлопают? – спросил Федоровский.

– Они одобряют ваши слова, – переводит Петр. – Они просят сказать господину офицеру, что музыка их хлеб.

– И даже с салом! – заржал Федоровский.

Петр поворачивается к музыкантам:

– Товарищ капитан говорит, что вы получите специальный продовольственный паек.

– Мы очень благодарны! – кланяется дирижер. – Поверьте, нам было очень нелегко… мы очень боялись.

Федоровский, взглянув в окно, видит подходящих к подъезду комендатуры старика и девушку. Они толкают перед собой побитую тележку с каким-то убогим барахлом. Впереди же, на тележке, укреплены два небольших флага – французский и итальянский. У подъезда комендатуры старик с девушкой останавливают тележку. Старик – донельзя изможденный человек – одет в сермягу. Девушка одета в черное, кругом залатанное гимнастическое трико, коротенькую юбочку.

Федоровский, глядя на них, говорит:

– А это что еще за посольство?

Кобылко посмотрел в окно:

– Наверно, из концлагеря, а может быть, из каких других работ… Расползаются людишки по всей Европе. Я тут недавно четверых видал, они, правда, на лошади ехали, так у них на повозке четыре флага приделано – каждый свой навесил. Тоже француз был, итальянец, поляк, а один флаг я и не знаю какой.

Открывается дверь, и входят старик с девушкой, кланяются.

– Здравствуйте, бонжур!

– Бонджорно, – по-итальянски говорит девушка.

– Здравствуйте! – бодро здоровается Федоровский.

– Вы говорите по-немецки? – вступает Петр.

– Я говорю по-русски… – отвечает старик. – Я говорю на многих языках.

Федоровский отставил ногу.

– Чем могу служить?

– Мы идем из концлагеря. Есть много дорог и позади, есть много дорог и впереди… Мы низко склоняемся перед русской армией за нашу свободу, за нашу жизнь. – Старик, затем девушка снова низко кланяются. – Мы просим господина советского коменданта подать нам несколько хлеба, совсем немного хлеба… и разрешить отдохнуть. Очень длинная дорога – наш дом в Пари.

Федоровский поворачивается к Кобылко, чтобы отдать распоряжение.

– О нет, бесплатно… нет, бесплатно! – поднимает ладонь старик. – Зизи – танцовщица… Это ее шанс. Мы можем, как это по-русски… концерт… дать концерт. Зизи! – командует он.

Девушка выходит на свободное место. Замирает. Старик достает большую губную гармошку. Комендатуру заливают веселые звуки матчиша. Зизи, высоко вскидывая тонкие ножки, танцует канкан. Кончив танцевать, она опять замирает с опущенными глазами, тяжело дыша.

Ефрейтор Катенька и ефрейтор Сашенька аплодируют. Тихо аплодируют и немцы.

Федоровский одобрительно улыбается:

– Ничего танчик, только малость похабный.

– Я не понимаю, кес ке се «похабный»? – спрашивает старик.

Федоровский весело разводит руками.

– Ну, как вам попроще объяснить? В общем… в общем, идейно порочный.

– Товарищ капитан хочет сказать… – вступает Петр.

– Отставить, Бородин! – обрывает его Федоровский.

Старик делает шаг вперед, взволнованно говорит:

– Нет, нет!.. Нет порочный, нет порочный! Зизи очень скромная, очень деликатная, как это… Барышня. Ее мать была итальянка. Она очень боялась Бога. Зизи училась в студии искусств. Класс балета. Она танцевала Чайковского… Как это?… Танец маленьких лебедей. – Старик помолчал, печально вздохнул, посмотрел на Зизи. – Она не стала большим лебедем.

– Наша Катенька тоже танцевала танец маленьких лебедей! – взволнованно сказала Сашенька.

Катенька грустно усмехнулась:

– И тоже не стала большим лебедем.

– Зизи и теперь может танцевать маленьких лебедей, – продолжал старик. – Но это невозможно соло. Может быть, мадемуазель ефрейтор окажет нам честь? Я мог бы исполнить музыку.

– Ой, что вы!.. – залилась краской ефрейтор Катенька. – Нет, нет. Это же было так давно, тысячу лет назад. Я и спину-то держать не могу.

– Сможешь, Катенька!.. – кинулась к ней подружка. – Ты все сможешь! Миленькая, хорошенькая, родненькая, солнышко! Станцуй с этой девушкой. Это же будет так замечательно хорошо!.. Товарищ капитан, Костя, разрешите?

Федоровский, чуть нахмурясь, разрешил:

– Ну-ну, только чтоб!.. Учти – Европа!

– Нет, нет, а может быть, попробовать… – волновалась Катенька. – Боже мой, очень хочется попробовать!.. – Обводит всех глазами. – Так хочется попробовать!

Она, оставшись в форме, быстро сбрасывает сапоги. В чулках со спущенной петлей подбегает к Зизи, поправляет ремень. Взявшись за руки, Катенька и Зизи замирают в исходной позиции. Старик подносит к губам гармошку. Раздается мелодия танца маленьких лебедей. Катенька в своей защитного цвета юбке и гимнастерке и Зизи старательно, как впервые выпущенные на сцену юные балерины, исполняют танец. Немцы-музыканты вдруг один за другим начинают подыгрывать, каждый на своем инструменте. И вот уже звучит весь оркестр, громко, мощно. А когда танец кончается, все надолго застывают в молчании, как бы вспоминая каждый свое. Зизи и Катенька долго смотрят друг на друга, а потом вдруг обнимаются и начинают реветь.

Федоровский негромко говорит:

– Сержант Кобылко.

– Есть, сержант Кобылко! – вытягивается парень.

– Выдать артистам буханку хлеба и полкило сала.

– Есть выдать артистам буханку хлеба и полкило сала, – повторяет Кобылко.

Седой старик, грустно вздохнув, улыбается:

– Простите, господин комендант, но я не есть артист. Я есть профессор-лингвист… И я мог когда-то изъясняться в совершенстве на четырнадцати языках.

– Ясно! – рубит капитан Федоровский. – Сержант Кобылко! Выдать профессору две буханки хлеба и килограмм сала!

Каре, образованное длинными угрюмыми зданиями немецких казарм. В некоторых уцелевших зданиях расположились сейчас солдаты генерала Лукьянова. Сюда же выходят окна задней стены штаба.

На краю огромного квадратного плаца стоит небольшая шеренга. Перед строем прохаживается старшина Кузовков.

Поглядывая на своих видавших виды, разношерстно, но с шиком одетых солдат, ефрейторов и сержантов, старшина ведет воспитательный разговор:

– Глаза бы мои на вас не смотрели. Партизаны! Что главное в обмундировании?… Единообразие. Есть оно у вас? Нет у вас никакого единообразия в обмундировании… Строевым тоже ходить разучились. В общем – разболтались за время войны! А ведь какой у вас сегодня день?… Праздник, можно сказать: первое мирное увольнение!.. Ну ничего, война кончилась – теперь я вами займусь!

Зубов ласково говорит:

– Да не тяни ты, Иван Михайлович.

– Сержант Зубов, выйтить из строя! – приказывает старшина.

Зубов, позванивая орденами и медалями, которыми у него увешана вся грудь, делает шаг вперед:

– Ну, вот он я. Вышел.

– Ты что же, не знаешь – в строю я тебе не Иван Михайлович, а товарищ старшина!

– Ладно, Иван Михайлович, пусть будет «товарищ старшина».

– Орденов нахватал, а устав забыл! Не «ладно», а «есть», понял?

– Понял.

– Что понял?

– Что вы не Иван Михайлович.

Все заулыбались.

Старшина вздохнул.

– Дай сюда автомат.

Сержант протянул автомат. Старшина внимательно осмотрел на свет канал ствола.

– Так и есть, оружие не чищено!

– Точно, товарищ гвардии старшина. Двое суток, – охотно подтвердил Зубов.

– Почему?

– Спал.

– Двое суток?

– Минута в минуту. И третьи бы проспал, если бы ребята не разбудили.

Старшина покачал головой:

– Нельзя тебе с таким оружием в увольнение идти.

– Правильно! Нельзя, – тут же согласился Зубов. – Я лучше спать пойду. Это они меня уговорили, – указал он головой на стоящих в строю.

Старшина озадаченно посмотрел на него:

– Ты что же, не хочешь пойти по Европе погулять?

– Я по ней во как нагулялся! – Зубов провел ладонью по горлу и, вздохнув, сказал с тоской: – Мне бы сейчас по России пройтись!

– По России… – повторил старшина Кузовков, тоже вздохнул, но тут же нахмурился, протянул автомат сержанту, сердито приказал: – Гвардии сержант Зубов, слушать мою команду. Смирно! Направ-во! Строевым… Марш!

И тогда сержант с внезапной точностью и лихостью бывалого строевика проделал все команды и пошел по плацу, красиво печатая шаг. Он отошел довольно далеко, когда услышал новую команду: «Кру-гом!» – хорошо повернулся и пошел к старшине, так же печатая шаг и браво выпятив грудь. «Стой!» – сержант, щелкнув каблуками, остановился. «Сержант Зубов, ко мне!» – прозвучала очередная команда, и сержант, подбежав к старшине, четко доложил:

– Сержант Зубов по вашему приказанию прибыл!

– Можете встать в строй!

Сержант так же лихо и четко проделал очередную серию движений и с безукоризненной точностью занял свое место в строю.

– Значит, вспомнил! – с затаенной радостью улыбнулся старшина.

– Так точно, вспомнил, Иван Михайлович!

В строю рассмеялись.

Старшина сказал:

– А оружие чтоб завтра блестело, как яичко… и сапоги у товарища генерала.

– Есть, чтоб оружие блестело, как яичко у товарища генерала, а также, как и сапоги! – лихо отчеканил Зубов.

Все заржали снова.

Фирсов весело спросил:

– Товарищ гвардии старшина, а нельзя, чтоб оружие не брать с собой… Уж очень надоело таскать!

– Нет! – строго сказал Кузовков. – Пока разные происшествия имеют место… И поэтому без оружия ходить ни в коем случáе! – нажал он на «а» в последнем слове.

– Слýчае, – поправил Петр.

– Что? – спросил Кузовков.

– «Слýчае» правильно, а не «случáе», – опять пояснил Петр.

– А-а… – посмотрел старшина на опустившего глаза Петра, спокойно приказал: – Сержант Бородин, выйтить из строя! – Петр сделал шаг вперед. Остальные сдержанно прыснули. – Всем, кроме Бородина, слушать мою команду! – обратился к строю старшина. – Можете в город отправляться. Стараться вместе держаться! – получилось у него в рифму – Разойтись!

Строй зашумел, сломался, и все направились к выходу из части.

Старшина повернулся к Петру. Вздохнул.

– Да-а, Бородин… Образование у тебя, конечно, повыше. Но зато у меня полоски пошире, да и годков у меня за спиной поболе пробежало. А ты… вместо того чтобы вот так ляпать при всех, отозвал бы меня в сторонку да тихонечко и объяснил: «Так, мол, и так, товарищ старшина, вот эдак-то неграмотней будет». Я ведь за это только спасибо скажу. Да-а… А если так, как ты, действовать… – Он еще раз вздохнул и как-то грустно окончил: – Тогда зачем же оно и образование-то?

Петр густо покраснел, виновато взглянул на него:

– Простите меня, товарищ старшина!

– А в город я тебя не могу пустить по причине подворотничка. Где он у тебя?

– Что?

– Подворотничок.

– Нет у меня подворотничка.

– Я вижу, что нет. Я спрашиваю: где он?

– Я его, товарищ старшина, еще под Курском вместе с гимнастеркой потерял! – с вызовом ответил Петр.

– Ну вот, под Курском и пойдешь в увольнение! – ласково сказал старшина. Они некоторое время стояли молча друг против друга. – Эх вы, мало вас находчивости учили! А ну, следуй за мной! – приказал старшина.