Текст книги "Белое солнце пустыни (сборник)"

Сухов тут же скатился в ложбинку между барханами; выставив белый кепарь над гребнем белых песков (что делало его незаметным), он приступил к наблюдению.

Вскоре перед ним явственно обозначился движущийся по пустыне отряд. Приглядевшись, Сухов быстро, по единообразию обмундирования и по головным уборам, определил, что это «свои».

Одно только слегка озадачило Сухова; он насчитал девять каких-то чучел, которые цугом двигались на конях в передней части отряда. Но поскольку все остальные не внушали ему никаких подозрений, он выбрался из своей ложбинки и спокойно двинулся дальше.

Его тут же заметили. Какой-то всадник, отделившись от отряда, поскакал к нему, на ходу трижды выстрелив в воздух.

Сухов, вняв предупреждению, спокойно опустился на песок, скрутил козью ногу, высыпав в нее весь оставшийся табак, – он знал, что чем-чем, а табачком и водицей он у своих наверняка разживется.

Всадник подскакал к сидящему на песочке Сухову, лихо осадил коня.

– Кто такой? – начал он без предисловия.

– Сухов я, – ответил Федор, пустив конус дыма вверх.

– Врешь! – искренне удивился всадник. – А я Рахимов. Слыхал?

Сухов кивнул, снизу вверх разглядывая всадника, отметив про себя его излишнюю нервозность и мысленно сравнивая Рахимова со своим бывшим командиром, покойным Макхамовым, тем самым, которому был «обязан жизнью». Затем ответил, нарочито польстив, все в той же надежде на табачок и воду:

– Кто ж в пустыне не знает командира Рахимова!

– А мне говорили – ты демобилизовался… – Довольный Рахимов спешился, присел рядом на песок. – Слух идет, что ты уже в Астрахани.

Сухов кивнул головой.

– Должен был. Да вот, пришлось задержаться.

Отряд подъехал, окружив Сухова и своего командира: бойцы с любопытством смотрели на Федора. Он в свою очередь оглядел красноармейцев, окинул взглядом и женщин в чадрах, сидящих в седлах, как мумии. Затем снова повернулся к Рахимову. Наклонившись к нему, тихо посоветовал:

– Штыки со стволов отомкнуть надо. Вас за версту видно по проблеску, а с бархана – за все три.

– Да я знаю, – вздохнув, ответил Рахимов. – Но тут такое дело… – Он безнадежно махнул рукой.

Один из бойцов, осклабившись, обратился к Сухову:

– Товарищ Сухов, а ты меня узнаешь?

Федор оглядел бойца, качнул головой.

– Нет.

– Я же в тюрьме сидел, которую ты взорвал!.. Помнишь?… В Чарджуе.

– Как же я могу тебя узнать, родной, – улыбнулся Сухов. – Вы же все после взрыва тут же разбежались. А я потом один отбивался полдня…

Красноармейцы дружно заржали. Сухов вновь посмотрел на женщин в чадрах и увидел…

…Как блеснула река на излучине, как по волнам бежали солнечные зайчики… Деревенские молодухи поднимались по косогору, задрав подолы мокрых, прилипающих к телу платьев, белея крепкими икрами, посмеиваясь, перебрасываясь шуточками… Одна из них оглянулась, отстав от подружек, и прямо, как бы глаза в глаза, посмотрела на Федора, который присел в осоке с напяленным на голову выеденным арбузом. Эта девчонка из воспоминаний его «арбузного» детства сейчас превратилась в его сероглазую, с мохнатыми ресницами Катю, и она с великой нежностью взглянула на него…

Сухов усмехнулся, отвел взгляд от женщин.

Отряд спешился на отдых.

…У костра Рахимов делился с Суховым своими бедами:

– Месяц за ним гоняюсь. Пол-отряда потерял. Вчера в Черной крепости совсем было накрыл – из рук ушел… ну, ничего… – Он скрипнул зубами. – Я этого Абдуллу все равно достану! Весь песок в пустыне просею! Своими руками задушу! Взводного он у меня застрелил – такого отчаянного парня!..

Сухов сказал:

– Отчаянные на войне не живут, Рахимов…

Рахимов вздохнул:

– Ты прав, Сухов… Война – работа тяжелая, осторожная… У отчаянных на нее терпения не хватает.

– Это точно, – подтвердил Сухов.

Он смотрел, как один из бойцов, молоденький, весь в рыжих веснушках паренек, помогал спуститься с коня тоненькой гибкой женщине.

– Не урони, Петруха! – крикнул пареньку один из бойцов. – Разобьется!..

Сухов откинулся на песок, подложив руки под голову, а Рахимов все продолжал взволнованно говорить:

– Не знаю, зачем Алимхан тут оставил Абдуллу… Видать, задание какое дал…

Сухов, глядя на появившегося в небе беркута, который закладывал над отрядом виражи, сказал:

– В Черной крепости его через трубу надо было брать.

– Так он через нее и ушел! – взвился Рахимов. – Я же не знал, что там ход!

– Как не знал? – удивился Сухов. – Мы же там Черного Имама брали… С покойным Родионом… Поэтому и крепость называется Черной… А ход еще длинней был… Я его укоротил малость…

– Сухов! – взмолился Рахимов. – Помоги! С тобой мы его враз прикончим. Ты ведь один целого взвода стоишь. А то и роты.

– Нет уж, хватит, – ответил Сухов, закрывая глаза. – Домой надо. Я и так крюк дал. Теперь по гипотенузе иду – короче… До Астрахани, а там до Нижнего, по воде.

– Сухов, доведи хоть баб до Педжента, сделай милость. По рукам и ногам связали – пешком ходим. Захвати их с собой, а? Этот чертов гарем!.. Девять штук. Освободили, а теперь маемся. С ними Абдуллу никак не догнать.

– Вообще-то зря, – вздохнул Сухов.

– Что – зря? – не понял Рахимов.

– Освободили зря. Так бы они живыми остались. А теперь он их наверняка убьет, раз они у тебя в руках побывали.

– Да ты что?! – подскочил Рахимов. – Мы даже лиц-то их не видели. Я, если кто к ним полезет, любого тут же к стенке – понимаешь?!

– Я-то понимаю, а Абдулла не поймет… Эх ты, Рахимов, тут родился, а Востока не знаешь. Сперва надо было с ним, Абдуллой, управиться, а потом уж жен освобождать. Восток – дело тонкое!

– Если ты так все понимаешь, значит, ты должен взять баб!

– Многовато для меня, – усмехнулся Сухов. – Одну бы мог для услаждения жизни.

– Не надо с этим шутить, – сказал строго Рахимов. – Это первые освобожденные женщины Востока!.. Понимаешь, Сухов, это высокая политика, иначе я и сам бы их давно бросил на произвол судьбы!

Внезапно, что-то почувствовав, Сухов посмотрел в сторону и увидел Саида. Он, устроившись на вершине бархана, сидел на песке и молча наблюдал за отрядом.

– Ты как здесь очутился? – удивился Федор, обрадовавшись Саиду как другу, с которым они давно не виделись.

– Стреляли, – ответил тот и пересел, чуть подвинувшись вбок, – на том месте, где он сидел, из песка показалась ящерица.

А Рахимов все умолял:

– Слушай, Сухов, я тебе человека дам, лошадь, пшена… А, Сухов?… Доведи их до Педжента. Сейчас, может, на триста верст вокруг никого из наших нет… – И он описал рукой круг, подтверждая слова жестом.

– Это точно, – согласился Сухов.

Рахимов почему-то обрадовался.

– Вот и хорошо! Вот и договорились!.. – И сделал знак взводному. Тот подскочил, стирая портянкой мыло с лица, потому что во всех ситуациях жизни заботился о красоте своих бакенбардов. Рахимов отвел его в сторонку и вполголоса отдал распоряжение, кивая в сторону Сухова, который в это время, радушно улыбаясь, смотрел на еще так недавно освобожденного им Саида.

– По коням! – раздался голос Рахимова.

Сухов, продолжая лежать на песке у костерка, повернул голову и удивленно поглядел на него. А Рахимов вскочил в седло и обратился к женщинам в чадрах:

– Товарищи женщины!.. Не бойтесь! С вашим мужем-эксплуататором мы покончим. А пока вы поступаете в распоряжение товарища Сухова. Он будет вас кормить и защищать. Он хороший!

И с этими словами поскакал прочь, взметая из-под копыт павлиньи перья песка.

Сухов приподнялся на локте, удивленно спросил:

– Ты куда, Рахимов?… Эй! – Осознав ситуацию, он вскочил на ноги, закричал: – Стой! Стой!!

Но отряд уже скакал вслед за Рахимовым, оставив Сухову Петруху с лошадью и весь гарем – девять женщин.

Сухов подскочил к Петрухе, схватил его винтовку, вскинул в небо, нажал на спусковой крючок – выстрела не получилось: осечка. Перезарядил, нажал – вновь осечка.

– Тьфу! Мать твою!.. – выругался он и в сердцах стукнул прикладом о песок – раздался выстрел, а отряд Рахимова уже скрывался за барханной грядой. – Что же мне, всю жизнь по этой пустыне мотаться?! – чуть не плача, закричал Сухов.

Саид молча наблюдал за ним. Сухов, походив туда-сюда, поохав и постонав, посмотрел на восток, туда, где был единственный городок на всю округу.

– Не ходи в Педжент, – сказал Саид, разгадав намерение Сухова. – Абдулла придет туда.

– Конечно придет, – буркнул Сухов. – Разве бросит он своих баб… Подъем! – закричал он на женщин.

Те, до этого сидевшие на песке, испуганно вскочили на ноги. Сухов указал Петрухе на Саида:

– Отдай ему коня.

Веснушчатый парень молча передал повод Саиду; погодя спросил:

– А зачем, товарищ Сухов?

– Делай, что говорят…

Сухов долго смотрел на закутанных в чадры женщин; поинтересовался, унимая раздражение:

– А как вы их различали?

– Вот список… – Петруха протянул ему листок, наконец поняв, что перед ним новый командир, которому нужно подчиняться. Рядовой Петруха привык к этому. Он всегда в своей жизни только подчинялся. – Товарищ Рахимов научил их строиться, – пояснил он, – по росту.

– По ранжиру, – сердито поправил его Сухов. – Тебя как зовут?

– Петруха… вернее, Петр.

Сухов вздохнул:

– Понимаешь, Петруха, вчера я с орлом встретился… Думал – какая же хорошая примета. Ну ладно если бы с вороном – можно было бы сказать, что он накаркал… а тут орел, царь пустыни, и такая подлянка с этими бабами… Ладно, давай свой список.

Петруха протянул ему бумажку.

Сухов некоторое время изучал список, чтобы как-то научиться произносить непривычные имена женщин. Затем он приступил к перекличке:

– Зарина… Джамиля… Гюзель…

Женщины в чадрах одна за другой выстроились перед ним в шеренгу, как солдаты.

– Саида… Хафиза… Зухра… Лейла… Зульфия… Гюльчатай…

Гюльчатай в сторонке на песке играла с черепахой; та то высовывала головку, то втягивала ее обратно, пугаясь. Гюльчатай посматривала сквозь чадру на Петруху, как бы и его приглашая к игре. Петруха улыбнулся ей.

– Гюльчатай! – повысил голос Сухов.

Девушка, оставив черепаху, подбежала к остальным женщинам и заняла место с краю.

– Напра-а… – скомандовал было Сухов, и его буквально пронзило воспоминание о его супруге, Катерине Матвеевне.

Она стояла, прислонившись к тонкой березке, такая далекая, такая непохожая на этих закутанных в чадры женщин пустыни. Березка шелестела от ветерка, струясь вбок, словно летела над землей.

– За мной, барышни, – закончил Федор Сухов скучным голосом, вздохнул и зашагал по песку.

Женщины гарема гуськом заспешили следом. Замыкал шествие Петруха.

Саид, верхом на коне, ехал шагом поодаль, как бы подчеркивая свою роль охраняющего отряд воина.

Сухов не ответил Петрухе на вопрос – зачем нужно отдать единственного у них коня Саиду, но сам он прекрасно понимал, что такой воин, как Саид, для их «женского» отряда представляет теперь бесценную боевую единицу, стоящую десятка таких зеленых бойцов, как Петруха. Житель пустыни, опытный воин Саид, едущий с ними рядом и слегка поодаль, как разведчик, с высоты коня мог задолго до них заметить все, что представляет угрозу, и вовремя подать сигнал. Кроме того, они вместе с Суховым могли дать серьезный бой любому противнику…

Петруха, который шел позади женщин, все поглядывал на чарыки, мелькавшие из-под длинного подола Гюльчатай, и, охваченный каким-то непонятным пока ожиданием радости, все время улыбался.

До мобилизации Петруха жил в Рязани с матерью и отцом, классным, известным в городе сапожником, который мог «построить» даже генеральские сапоги бутылками. После школы Петруха обычно помогал отцу.

Мастерская располагалась в подвале двухэтажного каменного дома. Две большие комнаты в этом доме занимала семья Петрухи, а две крохотные комнатушки они сдавали. В них поселился серьезный молодой человек, который ходил в неизменной студенческой курточке и «технической» фуражке – большевик. Он прочитал от корки до корки «Капитал» Маркса и очень любил его цитировать к месту и не к месту.

Петруха сдружился с ним, вернее, большевик сам как-то пригласил Петруху к себе на чашку чая, и они провели вечер за разговорами о жизни, о цели и предназначении человека, о будущем.

Большевик рассказал Петрухе о своих единомышленниках, борющихся за народную власть, за всеобщую свободу и равноправие. Петрухе все это очень понравилось – говорил студент красиво.

Когда в городе установилась советская власть, студент сам предложил Петрухе заняться настоящим делом, и первым заданием для него было оказание помощи большевистской ячейке, которая остро нуждалась в деньгах. Дело в том, что Петруха как-то рассказал студенту о двух рулонах дорогой кожи, которые с давних пор хранились у отца: один рулон красного сафьяна, а другой – шевро. Вот эти-то рулоны и нужно было ночью тайно вынести из мастерской, продать, а деньги употребить на благородную революционную деятельность.

Петруха поначалу здорово струхнул и сказал, что отец убьет его за воровство. Студент-большевик оскорбился, разгневался и объяснил Петрухе, что революционеры не занимаются воровством, что акт, который он предложил Петрухе произвести, называется экспроприацией и что это совершенно другое дело. Он тут же привел в пример одного известного революционера, такого же маленького ростом и рыжего, как Петруха, да еще рябого и сухорукого, который, несмотря на все это, отважно грабил банки… – Тут студент сказал, что оговорился, мол, не грабил, а экспроприировал деньги. Он объяснил, что эти деньги и помогли партии совершить революцию, после чего отважный экспроприатор был избран в политбюро и теперь стал одним из великих вождей трудящихся.

Ошарашенный таким примером, Петруха решился на экспроприацию. Он спер рулоны кожи, но после этого показываться отцу на глаза отказался.

Студент привел Петруху в местный совет, где товарищи приняли его как героя, радостно и дружелюбно, и сказали, чтобы он плюнул на своего отсталого отца, поскольку теперь вышел на правильную дорогу. Дальше ему привели слова великого пролетарского Буревестника Революции о том, что «в жизни всегда есть место подвигам», и тут же записали в добровольческий отряд, направляющийся в Среднюю Азию для борьбы с тамошней контрой.

Так в конце концов Петруха попал в пустыню, где и был зачислен в отряд красного командира Рахимова.

Гюльчатай часто оглядывалась на Петруху, и если бы на ней не было чадры, то он увидел бы, как ласково смотрят на него глаза молоденькой жены Абдуллы. Он нравился ей потому, что не был таким грозным, как муж.

Гюльчатай помогала матери взбивать шерсть во дворе, когда, толкнув ворота, во двор вошел высокий красивый старик в богатых белых одеждах, в чалме. Это был сам верховный смотритель гарема Алимхана. Он подошел к женщинам, которые сидели на корточках и махали прутьями, чтобы шерсть была пышнее, и поинтересовался, дома ли хозяин.

Женщины, стыдливо прикрыв нижнюю часть лица чадрой, ответили утвердительно. А взбиваемая ими шерсть вдруг подхватилась смерчиком-вьюном и побежала по двору, взвиваясь. Мать Гюльчатай, Фатима, ударила по вьюну палкой – тот распался.

Старик, мельком глянув в нежно-серые глаза Гюльчатай, следящие за ним из-под закрывающей лицо чадры, прошел в дом.

– Кто это? – спросила у матери Гюльчатай.

Мать промолчала, вся напрягшись и обратившись в слух, – но из дому ничего слышно не было.

Через некоторое время старик в сопровождении отца Гюльчатай вышел на крыльцо, попрощался и, прежде чем уйти, вновь внимательно взглянул на девушку, взбивающую шерсть.

Отец с матерью о чем-то переговорили, и Фатима запричитала, заохала, хлопая себя ладонями по груди.

…Вскоре нукер пригнал десяток баранов в их двор.

Все поняв, Гюльчатай убежала подальше от дому и много часов просидела на бережку арыка – страх сковал ее гибкое, как лозинка, тело.

Сухов, женщины, Петруха и Саид подошли к Педженту на третьи сутки, в разгар солнечного дня. Пахло камнем и навозом.

Пыльный каменный одноэтажный городишко, отделенный от пустыни полуразрушенной стеной, был заметен издали из-за дворцовой постройки с куполами и минаретами, возвышающимися над барханами пустыни.

Сухов внимательно поглядел на зубчатую стену Педжента: не притаился ли кто там?…

Миновав несколько кривых улочек города, все подошли к дворцу.

Щедро украшенное резьбой по камню и изразцовым орнаментом главное здание дворца было окружено высокой стеной. Дверь, ведущая на внутренний двор, была заперта; над ней была вывеска «Музей Красного Востока».

На песке у входа виднелись следы подков, но Сухов не придал этому значения, полагая, что это следы лошадей местных жителей. Здесь он допустил промашку, видимо, из-за того, что очень торопился скорей покинуть этот ненужный ему Педжент. Он постучался в окованную железом дверь.

– Умоляю, только не в музей! – раздался из-за двери тревожный голос. – Здесь величайшие ценности!

– Погоди, отвори дверь, – сказал Сухов, отметив чисто русское произношение говорящего.

Лязгнул засов, раздался звук поворачиваемого в гнезде ключа.

Саид, тронув коня, на всякий случай свернул за стену дворца, схоронившись там.

Дверь отворилась, и на пороге возник пожилой русский человек с бородкой клинышком и тюбетейкой на голове.

– Ты откуда взялся? – удивился Сухов соотечественнику.

– Я хранитель музея. Моя фамилия Лебедев, – ответил русский.

– Понятно. А я Сухов… Куда делось население? – Сухов повел головой назад, в сторону домишек.

– Спряталось… – Лебедев боязливо покосился вбок, но Сухов и этому тоже не придал значения. Хранитель окинул взглядом женщин в чадрах и еще больше забеспокоился. – Прошу вас, уведите гарем… Здесь величайшие ценности… Понимаете?!

– Вот что, хранитель музея, – сказал Федор строго, – эти девять освобожденных женщин Востока – тоже величайшая ценность…

Лебедев хотел было вставить слово, но Сухов прервал его:

– И давайте не спорить… Вопросы есть? Вопросов нет и быть не может. За мной! – скомандовал он, мягко отодвинул хранителя и шагнул во двор. За ним последовали женщины и Петруха.

Лебедев остался у двери, он искоса посмотрел на присланного Абдуллой нукера, который притаился за колонной, угрожающе выставив револьвер и приставив палец к губам…

Сухов вытащил из кармана гимнастерки список.

– Джамиля… Зарина… Гюзель…

Все женщины оказались на месте, кроме Гюльчатай, которая разглядывала вывеску музея, пытаясь прочесть непонятные для нее слова.

– Гюльчатай! – повторил Сухов сердито.

Торопливо перебежав двор, та заняла свое место в шеренге женщин. Сухов оглядел выстроившийся гарем.

…Нукер Абдуллы с чалмой на голове выглянул с галереи верхнего этажа; в правой руке у него был револьвер, а в левой – ломоть дыни, напоминающий полумесяц.

– До свидания, барышни, – сказал Сухов и передал список Петрухе. – Давай действуй. Тут вроде все спокойно.

– Может, еще денек побудете, товарищ Сухов? – попросил Петруха, отрывая взгляд от Гюльчатай.

– Не робей, Петруха. Завтра придет Рахимов, заберет вас отсюда.

Нукер в чалме с удовольствием ел дыню, наблюдая за происходящим. Он широко осклабился при последних словах Сухова.

Саид, спешившись, сидел у стены, поджав под себя ноги, тихо напевал что-то тягучее себе под нос. Сухов вышел из дверей музея и увидел Саида, сидящего в позе всегда готового к броску воина.

– Ты что это мурлычешь? – поинтересовался он.

– Сестра любила эту песенку, – сказал Саид.

– Счастливо оставаться… – улыбнулся Сухов. – А я только в море ополоснусь – и в дорогу. Смотри, больше не закапывайся.

Саид, продолжая напевать свою песенку, смотрел вслед Сухову, спускающемуся к берегу моря, которое виднелось отсюда ярко-синим лоскутом меж глинобитными домами.

Каспий раскинулся до самого горизонта; запах от моря был чистый, пронзительный, сильный. Над водой кричали чайки. Волны, пенясь, накатывались на белый песок.

Нукеры Абдуллы напали на Петруху, как только Сухов покинул дворец Алимхана. Швырнув на землю, они жестоко избили его ногами.

Петруха остался лежать ничком на каменных плитах двора, раскинув руки и ноги.

Лебедев подбежал к нему, перевернул на спину, плеснул на окровавленное лицо воды из кувшина.

– Изверги… Изуверы… – шептал охваченный ужасом смотритель музея.

Сухов вышел на окраину Педжента. Здесь кончалась железнодорожная ветка и стояло несколько нефтяных баков. Невдалеке, на полузанесенных песком, а кое-где и вовсе погребенных под барханами путях, виднелась одинокая цистерна с маслянистыми подтеками. Вдоль путей тянулись телеграфные столбы с оборванными проводами – Алимхан не успел достроить ни то ни другое.

На самом берегу, шагах в десяти от моря, лежал завалившийся на бок баркас, довольно большой, с мачтой.

Сухов, не раздеваясь, чтобы отмочить пропотевшее обмундирование, лишь сбросив на песок «сидор», ремень с кобурой и кепарь, бросился в воду, с удовольствием поплыл, рассекая волны.

С баркаса за ним наблюдали два человека Абдуллы: русский подпоручик и бородатый азиат в меховой папахе. Когда Сухов заплыл достаточно далеко, подпоручик спрыгнул на песок и направился к вещичкам красноармейца, оставленным на песке.

Сухов перевернулся на спину и лежал так, смотря в небо, по которому плыли редкие облачка, возникая в вышине как бы ниоткуда. В небе кругами парили чайки, резко вскрикивая, иногда падали к воде – за рыбешкой и уносили вверх добычу, свисающую с их клювиков блестящими коромыслами.

Сухов перевернулся со спины на живот и не спеша поплыл обратно. Отфыркиваясь, он вылез на берег, подошел к своим вещам и… увидел, что кобура его расстегнута и пуста. Он нагнулся, чтобы убедиться в этом окончательно, – и резкий окрик оставил его в таком положении.

– Руки! – крикнул подпоручик, стоящий поодаль с двумя револьверами, направленными на Сухова.

Сухов, взявшись было за пустую кобуру, бросил ее и, медленно разгибаясь, приподнял руки… взглянул исподлобья…

Подпоручик и нукер в папахе держали его под прицелами своих револьверов. Подпоручик раздельно читал дарственную надпись на оружии Сухова:

– Красноармейцу Сухову… Комбриг Мэ Нэ Кавун… Именной! – подчеркнул он и бросил револьвер Сухова третьему нукеру, появившемуся на палубе баркаса.

Тот поймал револьвер в воздухе.

– Зачем ты взял чужих жен? – сказал нукер в папахе. – Они же не твои!

Сухов ничего не ответил.

– Погоди, вот придет Абдулла, он тебе вырвет язык. Ну, чего молчишь?

– Язык берегу, – вздохнул Сухов, оценивая безнадежную обстановку, сложившуюся вокруг него.

– Тебя как, сразу прикончить или желаешь помучиться? – с издевкой спросил подпоручик, поигрывая револьвером.

– Лучше, конечно, помучиться, – ответил Сухов, лихорадочно соображая, как выпутаться из ситуации.

Подпоручик ударил его по лицу. Сухову, так часто получавшему удары и пинки в своей революционнопоходной жизни, удар показался несильным и необидным. Он только взглянул на подпоручика, не изменившись в лице.

Нукер в папахе выстрелом из револьвера подал сигнал, и от коновязи, устроенной у одного из нефтяных баков, к баркасу подскакал еще один из джигитов Абдуллы. На нем был красный жилет, надетый прямо на голую волосатую грудь. Рожа его нахально скалилась.

Нукер, не отрывая взгляда от Сухова, приказал подпоручику:

– Семен, скачи к Абдулле.

Тот козырнул и, вскочив на коня, ускакал.

«Одним меньше, – отметил про себя Сухов. – С троими немного легче… Значит – это люди Абдуллы… Вот я балда – видел же лошадиные следы… – С виду Сухов выглядел глуповатым и растерянным. Ни один мускул на лице не выдавал его истинного состояния, а мозг лихорадочно работал: – Если они не убили меня сразу, значит, я им зачем-то нужен… Решили взять в плен… Может, им так приказал Абдулла… Значит, у меня есть время и можно как-нибудь вывернуться… Плохо, что эта папаха от меня в трех шагах… Далековато… Вот бы сделать еще шажок, и тогда можно броситься, схватить за ноги… Ну, выстрелит разок, в движении это не так страшно – еще нужно попасть, чтобы убить… а ранит – это легче… еще можно драться… Эх, мать твою, как бы этот шажок сделать?… Пальнет с испугу!.. – Сухов покачнулся, как бы от внезапной слабости, и сделал полшажка. – Ну вот, еще чуть-чуть…»

Но нукер тут же подобрался, остро взглянул на пленника. Дуло револьвера уставилось ему в грудь.

«Сейчас пальнет, сволочь!.. – со страхом подумал Сухов. – Погибнешь ни за хрен… И зачем я связался с этими бабами…» – Все эти мысли пролетели у него в голове за несколько мгновений. И тут взгляд Сухова упал на его невиданно-огромные наручные часы, торчащие из-под кепаря, хоть и не работающие, но с виду весьма привлекательные, и вероятный план мелькнул в его сознании.

– А ну, шагай, – приказал нукер в папахе и отступил в сторону.

Сухов, прежде чем двинуться, с подчеркнутым вниманием посмотрел на свои наручные часы и, «небрежно» вытянув их из-под кепаря, начал пристраивать к руке… Как и предполагал Сухов, глаза нукера в папахе жадно сверкнули при виде необычных часов, он чуть подался вперед и этим невольным жестом выдал себя.

Сухов взял часы за ремешок и бросил нукеру в папахе, тот поймал их – и в ту же секунду, в прыжке, Сухов выбил из его рук револьвер и, падая на песок, в перевороте, дважды выстрелил.

Сперва упал «красный жилет», за ним – нукер, любитель часов.

Сухов перекинулся с одного бока на другой, чтобы сразить третьего нукера на баркасе и не дать тому прицелиться, но в этом уже не было необходимости: сдернутый с баркаса нукер хрипел, пытаясь сорвать с шеи петлю аркана, наброшенную на него Саидом.

Сухов поднялся с песка, поднял свой револьвер, выпавший из рук нукера, проверил барабан, одновременно наблюдая, как Саид хладнокровно придушил врага. Затем спокойно спросил:

– Ты как здесь оказался?

– Стреляли, – коротко ответил Саид, свертывая аркан на локте.

Федор одобрительно кивнул и, подняв с песка свои часы, надел их на запястье, посмотрел на море, на воду, от которой так расслабился… После чего опоясался ремнем с кобурой, вложил в нее револьвер… и тут раздался выстрел.

Быстро обернувшись, Сухов увидел Саида с карабином в руках, только что выстрелившего с полуоборота. Каким-то сверхчувством воина тот уловил шевеление раненого всадника в красном жилете, поднимающего руку с ножом для броска. Сухов, взглянув на теперь уже навсегда уткнувшегося в песок противника, снова поинтересовался:

– Откуда у тебя карабин?

Саид бесстрастно перезарядил карабин – гильза, выпрыгнув из ствола, перекувырнулась и мягко упала на песок. Так же бесстрастно пожав плечами, он ответил:

– В пустыне оружия много. Птицы не клюют оружия.

– Это точно, – согласился Сухов. – Птицы клюют нас. – Он вспомнил, как грифы терзали погибших бойцов отряда Макхамова… Потом он обернулся и увидел, как вышли к берегу жены Абдуллы и, остановившись, сбились в кучу.

Сухов усмехнулся, покачал головой.

Петруха, цепляясь за приклад винтовки, торопливо, почти бегом следовал за Суховым, который уверенно шагал от моря к Педженту. За ним, отставая метров на десять, гуськом семенили, наступая друг другу на пятки и путаясь в подолах, жены Абдуллы с закутанными лицами.

– Товарищ Сухов, – канючил Петруха, – а как Рахимов задержится, что тогда?… Ведь Абдулла из-за них, знаете…

– Не робей, Петруха, – осадил его Сухов; он вдруг остановился у ближайшего к морю двора.

Здесь под стеной сидели на завалинке трое высохших стариков в белых чалмах. Обесцвеченные годами глаза их бесстрастно смотрели на Сухова, и, если бы не четки, которые старики медленно перебирали, можно было подумать, что они вырезаны из серого, обожженного солнцем песчаника.

– Здорово, отцы! – поздоровался со стариками Сухов; его внимание привлек тлеющий ящик, на краешке которого сидел один из стариков, а на крышке рядом лежала трубка с длинным чубуком.

Старики молчали, мысленно подсчитывая свои грехи, готовясь к переходу в другой мир.

Сухов хотел было пойти дальше, но заметил вдруг на тлеющем ящике полустертую надпись «динамит». Он наклонился и легонько стукнул по ящику – тот не был пустым.

– Извини, отец, – сказал Сухов и, приподняв невесомого старика, пересадил его, затем отодрал тлеющую крышку – под ней были аккуратно уложены динамитные шашки. – Где взяли? – спросил он, оглядев стариков.

– Давно здесь сидим, – безразлично ответил самый старый.

Сухов вынул крайнюю шашку, швырнул ее в воздух и, выхватив револьвер, выстрелил – раздался оглушительный взрыв.

Старики остались сидеть все так же спокойно и невозмутимо, только взрывной волной с них разом сдуло чалмы, обнажив их голые, как коленки, заблестевшие на солнце головы.

– Петруха! Прихвати ящик. Пригодится, – приказал Сухов.

– Есть! – ответил парень и, подняв ящик, взвалил его на плечо.

– А барышням объясни, – продолжал Сухов, бросив взгляд на гарем, который снова сбился в кучу поодаль, – что никакого Абдуллы не будет… Чтоб без паники… Ясно?

– Ясно! – повеселел Петруха, понимая, что теперь он не одинок.

Они тронулись дальше. Впереди шел Сухов, за ним ковылял Петруха, таща на плече тяжелый ящик с динамитом. Сухов еще не знал, где пригодится динамит, но в том, что он пригодится, был уверен – оставшись здесь, он обрек себя на неминуемую и неравную схватку с Абдуллой.

Закутанные в чадры жены Абдуллы спешили за ними. Гюльчатай посматривала на Петруху, на его тощие ягодицы и улыбалась под паранджой. Стрекоза, сверкая крылышками, зависла в воздухе перед закрытым лицом Гюльчатай, мешая ей смотреть.

У музея Сухова ждал Саид. Хмурый и сосредоточенный, сидел он на коне с карабином наискось спины, с револьвером на поясе.

– Ты что? – спросил Сухов, уже зная наперед, что скажет Саид.

– У Абдуллы много людей, – проговорил Саид.

– Это точно.

– Уходи. Скоро он будет здесь.

– Теперь не могу. Видишь, как все обернулось… Оставайся ты тоже.

– Здесь нет Джевдета. – Саид тронул с места коня.

– Ну, тогда счастливо, – с сожалением сказал Сухов.

Саид, пустив коня шагом, медленно удалялся. Сухов долго смотрел ему вслед, понимая, что значит для него в этой ситуации такой воин, как Саид, но месть есть месть, и нет ничего важнее в жизни для кровника – эту истину Востока Сухов постиг давно.

Как бы чувствуя спиной его взгляд, Саид поспешил завернуть за угол здания и пришпорил коня.

Сухов вздохнул, холод одиночества охватил его… но переживать было некогда. Надо было обустраивать жизнь вверенных ему женщин – размещать их на ночлег, готовить обед и так далее.

Тело Савелия доплыло до Астрахани; и тут его втянуло в рукав поймы, впадающей в Каспийское море.

В море его встретили мальки осетров, удивляясь громаде человеческой, а раки и прочая морская живность стали рвать его тело на кусочки, распыляя человека по всей акватории морской.

Багор, вертящийся некогда пропеллером на льдине у Нижнего Новгорода, тоже качался на волнах Каспия, постепенно распадаясь на волокна, но потом попал в мазутное пятно, пропитался мазутом, просолился и стал гнить медленнее.

Гулко звучали удары молотка.