Текст книги "Белое солнце пустыни (сборник)"

Сухов стоял на легком, инкрустированном слоновой костью столике и прибивал фанерную вывеску над дверью помещения, в котором разместился гарем. Ему помогала, подавая гвозди, Гюльчатай.

На вывеске неровными буквами было написано: «Первое общежитие свободных женщин Востока. Посторонним вход воспрещен».

Лебедев придерживал покачивающийся под тяжестью красноармейца столик, объясняя Сухову в паузах между ударами молотка:

– Они же взяли самые ценные экспонаты!

– Какие еще экспонаты? Я же сказал барышням – брать ковры похуже.

– Вот именно!.. Похуже – это же одиннадцатый век! Чем старее ковер, тем ценнее!

Сухов спрыгнул со столика, приземлившись мягко и бесшумно.

– Сейчас посмотрим, что они там взяли, – проворчал он.

Мимо прошел Петруха с большим медным кувшином в руках. К нему присоединилась закутанная в чадру Гюльчатай, чтобы помочь теперь и парню.

– Они вас за хозяина принимают, – хихикнув, сказал Сухову Петруха. – Как будто, значит, вы их муж.

Федор насупился и погрозил ему пальцем.

…Из каменного колодца наверх вела узкая лестница. По ней, набрав воду в кувшин, поднимались Петруха и Гюльчатай: парень обогнал девушку на две ступени и закрыл ей дорогу. Она испуганно остановилась.

– Открой личико, а?… Покажись хоть на секунду. Ты не думай, я не какой-нибудь. Если чего, я по-серьезному… Замуж возьму… Женюсь то есть. Мне ведь наплевать, что ты там чьей-то женой была. Ты мне характером подходишь. Откройся… покажи личико…

– А ты откуда приехал, Петруха? – на ломаном русском спросила Гюльчатай.

– Ты говоришь по-русски? – удивился парень.

– Да, плохо.

– Рязанский я. Слыхала про такой русский город – Рязань?… Отец с матерью у меня там… Открой личико, Гюльчатай.

Девушка засмеялась.

– Чего ты смеешься?

– Ты смешно говоришь – «Гюльчатай»… Как мой маленький братик, – ласково сказала она.

Петруха неловко наклонил кувшин, и вода пролилась на каменные ступени колодца; соскакивая со ступени на ступень, покатилась вниз пепельными шариками, подвижными, как шарики ртути.

– Ой, как бусинки!.. У меня были такие, – обрадовалась Гюльчатай, указав на катящиеся шарики воды.

– Открой личико, Гюльчатай.

Она отрицательно качнула головой:

– У нас нельзя.

– Но я же сказал – не обману, я по-серьезному!.. – взмолился парень.

Петруха все больше нравился ей – рыжий, открытое, в веснушках лицо, голубые беззащитные глаза. Сердечко ее учащенно билось.

Абдуллу она боялась, хотя он был красив мужской красотой, уверенностью в себе, статью, силой, но его она так и не полюбила, даже когда Абдулла обнял ее в первый раз. К Петрухе же сразу прониклась доверием и симпатией.

– Гюльчатай, ну открой личико!.. – снова завел Петруха.

В проеме колодца показалась голова Сухова.

– Отставить! – прикрикнул он на парня. – Я тебе дам личико! К стенке поставлю за нарушение революционной дисциплины!

Гюльчатай выскочила из колодца, выхватила кувшин у растерянного Петрухи. Сухов остановил ее.

– Стой!.. Объяви барышням подъем!.. И вот что: с сегодняшнего дня назначаю тебя старшей по общежитию. Будешь отвечать за порядок. Вопросы есть?

Гюльчатай молча смотрела на Сухова.

– Вопросов нет, – ответил он за нее. – И быть не может!.. Ступай.

Девушка припустила по двору к помещению, над которым красовалась вывеска, и с порога ликующе закричала остальным женщинам:

– Господин назначил меня любимой женой!

Петруха, выйдя из колодца, принял стойку смирно, начал оправдываться:

– Я же по-серьезному, товарищ Сухов… Я на ней жениться хочу… Личико бы только увидеть… А то вдруг крокодил какой-нибудь попадется. Потом казнись всю жизнь.

– Давай, давай, таскай воду, – смягчаясь, сказал Сухов и направился к общежитию.

Едва он вошел в дверь, как раздались крики, в него полетели подушки и утварь… Сухов, увертываясь, отбил рукой крышку кастрюли и в удивлении замер: жены Абдуллы все как одна задрали подолы платьев, чтобы прикрыть ими свои лица. Сухов обалдело смотрел на оголенные животы и пупки, на длинные, до щиколоток, полупрозрачные шальвары.

Первой выглянула из-за своего подола Гюльчатай.

– Не бойтесь, – сказала она. – Это наш господин!

Женщины сразу же открыли свои лица, и Сухов увидел, какие они разные – и очень красивые, и не очень… Но все смотрели на него преданно и призывно. Он зажмурил на мгновение глаза…

И увидел плывущую по косогору Катю, увидел ее полные руки, спокойно лежащие на коромысле, в который раз увидел игру ослепительных бликов в наполненных до краев ведрах, которые она несла легко, играючи.

Голос Гюльчатай стер это видение:

– Господин, никто не должен видеть наши лица. Только ты… Ты ведь наш новый муж… Скажи своему человеку, чтобы он не входил сюда.

– Это какому же человеку? – спросил Сухов, понимая, что речь может идти только о Петрухе.

– Петрухе, – ласково сказала Гюльчатай.

Сухов походил по комнате, стараясь не глядеть на красавиц. Затем напустил на себя строгость и рубанул по воздуху рукой.

– Товарищи женщины! Революция освободила вас. Вы должны навсегда забыть свое проклятое прошлое как в семейной жизни, так и в труде. У вас нет теперь хозяина. И называйте меня просто – товарищ Сухов… Вы будете свободно трудиться, и у каждой будет собственный муж…

Сухов посмотрел на Гюльчатай, которая, как и все остальные, внимательно слушала его, сказал:

– Переведи!

Гюльчатай повернулась к женщинам, перевела:

– Господин очень сердит на нас!.. Он сказал, что всех нас разгонит по отдельным мужьям и заставит работать.

Женщины испуганно уставились на Сухова.

– Переведи еще… – Он поднял палец, обращаясь к Гюльчатай. – Сейчас вы пообедаете, потом отдохнете, а через два часа… – он взглянул на свои часы-будильник, – выходите строиться! Есть небольшая работенка…

Саид шагом ехал по пустыне, клоня голову от горьких дум; казалось, он дремлет. Нет – он тосковал по дому, по своим родным… Он думал о семейной усыпальнице, где осталась его сестра, лежащая на каменной плите.

После того как его откопал Сухов и они расстались, Саид заторопился к своему дому. Постоял, глядя на пепелище, прощаясь со всем, что было дорого ему… Потом поднял на руки своего убитого отца и отнес его в гробницу. Он опустил его в единственный пустой саркофаг, который стоял рядом с могилой матери. Искендер задолго до смерти приготовил его для себя. Саид, заплакав, помолился над ним, а затем опустился на колени у изголовья сестры. Лицо ее было спокойно и свежо, как будто она уснула ненадолго и вот-вот проснется.

Саид простоял на коленях до утра, молился, просил прощения у отца и сестренки, сокрушаясь, что не смог защитить их…

…Сейчас, двигаясь на коне, Саид вновь увидел, как уходила банда Джевдета за горизонт, оставив его подыхать закопанным в горячий песок… Не будет прощения Джевдету! Саид отыщет его, чтобы исполнить свой долг.

Сухов, Петруха и все девять женщин гарема разом навалились на баркас, стоящий на берегу моря с подсунутыми под него валками.

– Раз, два… – командовал Сухов.

– Взяли! – подхватывал Петруха.

Баркас общими усилиями чуть сдвинулся в сторону воды, скрипя валками.

– Раз, два… Барышни! – напрягался Сухов, багровея.

– Взяли! – подхватывал Петруха, и с ним вместе женщины тоже кричали: – Взяли!

Баркас сдвинулся еще на вершок – Петруха и Сухов вытерли лбы; их спины были темными от пота.

– Товарищ Сухов, – крикнула Гюльчатай, – твои жены устали!.. Что кричать – «шабаш» или «перекур»?

– Я же объяснял, – сказал Сухов, – «шабаш» кричат, когда конец работе, а «перекур» – если отдохнуть.

– Перекур! – звонко закричала Гюльчатай.

– Отдохни, – сказал ей Петруха. – Здорово устала?

– Я не устала, Петруха… рязанский, – улыбнулась девушка.

– Еще бы человек пять мужиков, – вздохнул Петруха.

– Десять лучше, – подхватил Сухов. – А еще лучше – пяток лошадей!.. Ничего не поделаешь – придется покряхтеть. Спустим баркас – и в море… Там нас никто не достанет.

– Надорвутся с непривычки, – проговорил Петруха.

Женщины, воспользовавшись передышкой, сразу же присели в тени баркаса.

Петруха все косился на Гюльчатай, которая глядела в морскую даль, подставляя лицо ветру с моря.

– Я посмотрю мотор, а ты пока сходи туда, – Сухов указал Петрухе в сторону дома, стоявшего на берегу в полуверсте от них.

Дом был белого цвета, окружен деревьями и глухим дувалом, тоже белым.

– Раньше это царская таможня была… Узнай, кто там сейчас. Вроде мелькнул кто-то, – добавил Сухов.

– Есть узнать, кто там сейчас! – бодро ответил Петруха и направился в сторону дома, закидывая винтовку за плечо.

Сухов полез на баркас, громко затопал там ботинками по дощатой палубе, потом раздался скрип отворяемой в рубку двери.

Он проверил, как слушается штурвала перо руля, и спустился в машинное отделение, громыхая по железной лесенке, ведущей вниз.

Жилье, к которому приблизился Петруха, показалось ему необычным. В выжженном солнцем Педженте совсем не было зелени; здесь же из-за высокого дувала выглядывали густые деревья, свешиваясь ветвями наружу; в кронах, перекрикиваясь, порхали какие-то птицы, переливаясь сине-зелеными перламутровыми перьями.

Огромные ворота с массивными металлическими кольцами были на запоре, а на окнах и ставнях дома висели замки.

Петруха обошел дом-крепость со всех сторон, но нигде не нашел лазейки, чтобы пробраться хотя бы во двор. Тогда он, повесив на плечо винтовку, прыгнул с разбега, ухватился за верх дувала, подтягиваясь на руках…

Осторожно приоткрылась одна из ставен, и показались огромные усы и дуло револьвера.

Перекинув ногу через забор, Петруха спрыгнул в сад.

Что-то зашуршало, зашлепало, сбив фуражку с его головы, – это пронесся над ним разноцветной радугой потревоженный павлин. Ярко оперенная птица опустилась на навес в глубине двора; там же Петруха увидел квадратный бассейн и, приблизившись, заметил в глубине зеленой воды плавающих осетров.

Парень вытер вспотевший лоб и разглядел у противоположного дувала барашков, пощипывающих травку.

Стараясь не шуметь, он поднялся по каменной лестнице, ведущей на террасу второго этажа. На двери висел амбарный замок.

И снова одна ставня, на этот раз из тех, что выходили во двор, чуть приоткрылась, и показались те же усы и револьвер.

Петруха, решив, что в доме никого нет, хотел было выбраться со двора. Сделать это было нетрудно, так как лестница на террасу шла возле дувала; но только он повернулся, как сверху из окна раздался тихий голос:

– Стой. Руки вверх.

Петруха замер от неожиданности и автоматически поднял вверх руки. Кто-то схватил его за запястья и одним мощным рывком легко втянул вместе с винтовкой в окно.

Оказавшись в комнате, Петруха увидел перед собой огромного, тучнеющего уже, усатого мужчину в казацких шароварах и белой нательной рубахе. В полумраке – ставни повсюду были закрыты – разглядел на стене текинский ковер с саблями, гитару и несколько фотографий; под потолком – птицу в клетке, на окнах – занавески, цветы; на одном из подоконников – пулемет «максим», в углу иконостас, под которым находилась горка гранат и пулеметных лент, в другом углу комнаты стояла широкая кровать с цветастым лоскутным одеялом и горой подушек. Под кроватью он заметил еще один «максим».

– Ты в чей дом забрался?… Отвечай! – негромко, но властно спросил хозяин, разглядывая оробевшего паренька.

– Не знаю, – искренне ответил Петруха.

На столе стоял самовар, труба которого выведена была в окно. Возле откупоренной бутылки-«четверти» и цветных пиал стояла деревянная миска с солеными огурцами, лежали полдыни, кусок осетрового балыка и персики.

– Ты что, не слыхал про Верещагина? – удивленно спросил хозяин, внимательно посмотрев на Петруху, и, не дождавшись ответа, вздохнул. – Дожил!.. Было время, в этих краях каждая собака меня знала… Вот так держал! – Усач сжал свой огромный кулак. – А сейчас забыли… – Огорчившись, он налил себе в пиалу из бутылки, взглянул на Петруху и налил во вторую пиалу. – Садись, пей, коли храбрый. – Верещагин показал на пиалу.

Петруха хлебнул и, выпучив глаза, сразу задохнулся, схватил огурец. Верещагин усмехнулся, затем залпом осушил свою пиалу, даже не поморщившись.

– Это же… спирт, – выровняв дыхание, сказал Петруха.

– Тебя кто прислал? – строго спросил Верещагин.

– Сухов.

– Врешь. Сухов давно убит.

– Как же!.. – хмыкнул Петруха. – Мы с ним Педжент только что освобождали, а вы говорите! – Он снова глотнул чуть-чуть и снова поперхнулся.

Верещагин с симпатией взглянул на парня: он ему все больше нравился… И вдруг – Петруха не понял почему – этот могучий человек загрустил, опечалился… Не мог знать Петруха, что Верещагин в этот момент вспомнил собственного сына, которого у него Бог забрал совсем маленьким…

В ту пору и сбежал с горя и тоски Павел Артемьевич Верещагин подальше от родных мест, пока не очутился в конце концов здесь, в этой таможне, на далеком берегу Каспия…

Саид, хотя и был поглощен думами о мести, все же сразу заметил трех всадников, показавшихся из-за бархана. Держа неизвестных в поле своего зрения, он продолжал ехать в прежнем направлении.

– Стой! – крикнул один из всадников. – Стой! Кому говорят!

Другой начал палить. В ту же секунду, как бы упав с седла и повиснув на стременах, Саид дважды выстрелил из-под коня по нападавшим.

Двое убитых свалились с коней, третий ускакал, скрылся за кромкой бархана. Саид одним движением снова взлетел в седло, развернулся и поскакал следом. Когда конь вынес его на вершину бархана, он увидел надвигающийся на него отряд Абдуллы. Двое пулеметчиков держали Саида на прицеле, поэтому он опустил карабин.

Отряд Абдуллы насчитывал полсотни всадников и несколько груженных тюками верблюдов. В середине отряда, окруженный нукерами, ехал сам Абдулла.

– Зачем ты убил моих людей, Саид? – спросил Абдулла, попыхивая сигарой. – Неужели мир перевернулся и дружба наших отцов ничего не значит для их сыновей?… Я послал людей сказать, чтобы ты не искал Джевдета в Сухом ручье. Его там нет. Он направился к колодцу Уч-Кудук… – Абдулла говорил спокойно, легкая усмешка кривила его губы, но глаза смотрели печально. – Дорога легче, когда встретится добрый попутчик. Ты будешь моим гостем. – Он подал незаметный знак.

Четверо нукеров подскакали к Саиду и поехали рядом с ним, с двух сторон.

Отец Абдуллы, Исфандияр, дружил с отцом Саида, Искендером; встречаясь время от времени, мужчины проводили долгие часы, сражаясь в шахматы.

Когда Исфандияр умер, Искендер присутствовал на погребении своего друга и положил тому в могилу его любимые шахматы, вырезанные из кости.

– Теперь они мне ни к чему, – сказал тогда Искендер, опечаленный кончиной друга.

– А там они ему к чему? – недоумевал мулла, отпевающий покойника. Он положил в могилу четки.

– Как? – удивился Искендер. – А разве «там» мало хороших шахматистов?… Пусть с ними играет…

А через несколько дней, сильно тоскуя по своему умершему другу, Искендер достал деревянные старые, с обломанными фигурками, шахматы и, сев за столик, расставил их. Покрутив в кулаке пешки, он разыграл, какого цвета фигурами будет играть, и перевернул доску, поскольку ему достались черные. Он решил играть за себя и за своего умершего друга.

Только он занес руку над белыми фигурами, как перед ним на стуле, прозрачно колеблясь и переливаясь, возник дух или тень самого Исфандияра.

«Я сам пойду, – сказал Исфандияр. – И учти, ходов назад не брать!»

– Конечно, – обрадовался Искендер, хоть плохо, но все же как-то различая черты друга.

Они начали игру, склонившись над доской.

«Боюсь я за сына, – пожаловался Исфандияр Искендеру, раздумывая над своим ходом. – Ох, боюсь…»

– А что случилось? – спросил Искендер, косясь на бледный силуэт призрака.

«Влюбился в русскую мой Абдулла… Даже гарем его не интересует, понимаешь?»

– Это плохо, – ответил Искендер, еще не ведая, что его сын Саид подружится с русским и будет питать к тому самые теплые чувства.

«Несколько дней назад ночевал у нас… Стонал во сне… Называл имя: Сашенька…»

– Красивое имя, – сказал Искендер, но спохватился: – Я хотел сказать, плохо, что русская…

«Откуда ты знаешь? – взвился дух Исфандияра. – У тебя были русские женщины?»

– Нет, – признался Искендер. – Но счастливая любовь вообще бывает редко. – Он помолчал. – Ты знаешь, ты умней меня во всем, кроме шахмат… А как у вас там с этими делами? С любовью? – задал он свой главный вопрос, внимательно посмотрев на колеблющиеся очертания друга, сидящего напротив.

«Тут все по-другому, – односложно ответил Исфандияр. – Но если ты будешь подставлять мне ладью, я больше не приду с тобой играть». – И он щелчком сбил черную ладью с доски.

Сухов возился с мотором баркаса, вспоминая запах двигателя на буксире, где он когда-то помогал Прохору. Запах был тот же.

Позади раздался звук шагов. Сухов оглянулся и увидел маленькие ножки в шальварах, спускающиеся по трапу. Наконец показалась и вся фигура. Это была Гюльчатай.

– Тебе что? – спросил Сухов.

– Я пришел к тебе, господин.

– Гюльчатай! – укоризненно сказал Сухов.

– Ой, прости, господин!.. Я пришел к тебе, товарищ Сухов! – громко подчеркнула она последние два слова.

– Ну и зачем ты пришел?

– Я хочу для тебя работать.

Сухов улыбнулся.

– Ладно, – сказал он. – Держи. – Он подал Гюльчатай разводной ключ. – Будем чинить мотор.

– А что это – «мотор»?

– Мотор… – Сухов почесал затылок. – Ну, как бы тебе объяснить? Мотор – это душа и сердце всякого движения машин… Понятно?

– Нет, – сказала Гюльчатай.

– Ладно, вот смотри: у тебя сердце работает – ты ходишь. У меня сердце работает – я хожу!.. У баркаса мотор работает – он тоже ходит… по морю.

Гюльчатай весело рассмеялась.

– Ты что заливаешься?

– Значит, мы будем чинить сердце?

– Точно. Держи вот так. – Сухов, взяв у нее разводной ключ, надел на ось. Сам стал снова разбирать мотор.

– Что это? – дотронулась пальчиком Гюльчатай до одной из частей.

– Клапан, – сказал Сухов.

– А это?

– Свеча.

– Клапан… Свеча… – повторила Гюльчатай. – Видишь, товарищ Сухов, сколько знаю. И еще гвозди, молоток…

Сухов откинулся, посмотрел на нее и вдруг сказал:

– А что? Выдам я тебя за Петруху! Законным браком, а?… Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Точно. Девка ты вроде деловая, он тоже парень не из осины.

– Но я твоя жена, товарищ Сухов, – возразила Гюльчатай. – Ты хочешь продать меня Петрухе?

– Я тебе дам продать! – рассердился Сухов. – Поженитесь, и все. – Он оглядел Гюльчатай. – Вот только одно… Была бы ты крещеная – тогда легче! Петруха мне говорил, что его родители очень религии привержены. Понимаешь?… Оторвут ему голову из-за тебя.

– Ой, не надо голову! – испугалась Гюльчатай. – А что такое «крещеная»?

– Да вообще это просто: окунут тебя в церкви несколько раз в воду… слова скажут… и порядок – ты уже крещеная.

– У нас не надо в воду, – сказала Гюльчатай. – У нас только говорят… и тоже порядок, товарищ Сухов!

Он пожал плечами, улыбнулся.

– Ну что тебе сказать?… У разных народов многое по-разному, но в общем-то это одно.

Гюльчатай задумалась.

– Слушай, ты теперь знаешь – молоток, принеси – он на палубе валяется.

Гюльчатай ушла.

Сухов, посмотрев ей вслед, улыбнулся:

– А что?… Хорошая парочка будет.

Собрав мотор, он вытер ветошью руки, пошлепал по кожуху двигателя.

Гюльчатай не возвращалась.

– Нашла? – крикнул Сухов. – Эй!

Девушка не ответила.

Он поднялся, вышел на палубу. Гюльчатай здесь не было.

– Гюльчатай, – позвал Сухов, – ты где?… Гюльчата-а-ай!! – закричал он, испугавшись.

– Я здесь, товарищ Сухов! – донеслось из моря.

Сухов удивился, спустился с баркаса.

Неподалеку от берега, на мели, он увидел Гюльчатай, которая приседала, окунаясь с головой в воду.

Сухов стоял, ничего не понимая, смотрел на выходящую к нему из воды Гюльчатай – мокрые шальвары и кофточка прилипли к ее телу.

– Ты что? – удивился он.

– Теперь я, товарищ Сухов, крещеная. Теперь Петрухе не оторвут голову, да?

– Не оторвут, – засмеялся Сухов, махнув рукой. – Теперь точно не оторвут.

Женщины в чадрах сидели в тени баркаса.

Петрухи не было видно. Тогда Сухов, подумав, сам отправился к бывшей таможне. «Барышням» наказал никуда не отлучаться.

Верещагин сидел рядом с Петрухой на полу своего дома-крепости и пел, подыгрывая себе на гитаре.

Закосевший Петруха сидел с блаженным выражением на лице: песня ему нравилась, Верещагин тоже.

Сухов подошел к дому-крепости, прислушался к песне. Потом прилег на песочек, отыскал камешек и бросил в полуотворенное окно, откуда доносилась песня.

Камешек упал в пиалу со спиртом, которую Верещагин собирался поднести ко рту. Некоторое время он оторопело смотрел на камешек, затем двумя пальцами выловил его и опорожнил пиалу.

– Эй, хозяин, – позвал Сухов снаружи. – Прикурить найдется? – И стал свертывать цигарку.

Услышав голос своего командира, Петруха бросился к окну, но Верещагин, поймав его за гимнастерку, силой усадил на место.

– Ты что? – спросил он, вытирая полотенцем капли спирта, брызнувшие на шею и подбородок от упавшего в пиалу камешка.

– Это же… товарищ Сухов!.. – заплетающимся языком сказал Петруха. Он сильно захмелел.

– Сухов, говоришь? – усмехнулся Верещагин. – Сейчас посмотрим, какой это Сухов.

Верещагин поднялся из-за стола, шагнул к комоду, выдвинул ящик, достал оттуда динамитную шашку с коротким шнуром и двинулся к иконам. Перекрестившись, он поднес к огню лампады фитиль динамитной шашки – огонек, шурша, побежал по шнуру. Верещагин неторопливо подошел к окну.

Сухов продолжал лежать на песочке перед домом, держа в пальцах скрученную цигарку.

– На, прикури, – сказал ему появившийся в окне Верещагин и швырнул динамитную шашку вниз. – Прости меня, Господи, грешного… – пробормотал он.

Шашка упала рядом с Суховым – горящий шнур стремительно укорачивался. Сухов спокойно взял ее с песка, неторопливо прикурил от шнура и резко бросил шашку далеко назад – не долетев до земли, она взорвалась.

– Благодарствуйте, – не моргнув глазом поблагодарил Сухов и глубоко затянулся. Хозяин дома пришелся ему по душе, как и красный командир Макхамов, выстреливший в него в упор, как и нервный Рахимов, подсунувший ему гарем из девяти женщин, как и все прочие хорошие люди, попадающиеся ему на жизненном пути.

Ставня захлопнулась от взрывной волны. Верещагин отворил ее, с уважением взглянул на целого и невредимого Сухова, кинул ему связку ключей.

– Заходи, – коротко сказал он.

…Верещагина теперь мало что интересовало в жизни, поскольку империя рухнула и никто больше его службы не требовал. Он, русский солдат, продолжал охранять здесь свою державу по собственной инициативе. И все же сомнения в правильности своих поступков все чаще одолевали Верещагина, потому что военный человек всегда должен знать точно, кому он служит… Поэтому теперь он все чаще прибегал к единственному средству, которое могло хоть как-то облегчить тоску неопределенности.

– Садись, выпьем, – пригласил Верещагин Сухова к столу, окинув красноармейца цепким, оценивающим взглядом из-под тяжелых век, когда тот вошел в комнату, отперев внешний замок ключом из связки.

– Можно, – сразу согласился Сухов и, усаживаясь, бросил взгляд на фотографии на стене.

На одной из них Верещагин, молодцевато закрутив усы, сидел в мундире и орденах рядом с молодой женщиной в форме сестры милосердия, на другой – стоял над гробиком малыша, в печали склонившись к нему; молодая женщина тоже склонилась к малышу.

– Во дворе павлинов видел? – пьяно спросил Верещагин, проследив за взглядом Сухова.

– Видел.

– Вот на них и сменял мундир… – Верещагин налил в пиалы спирта, а Сухову, как уважаемому гостю, налил в стакан. – Петруха!

– Я… не пью, – заявил еле державшийся на ногах парень.

– Правильно, – одобрил Верещагин. – Я вот тоже это допью… – он, подержав в руке, поставил на стол «четверть», еще до половины наполненную спиртом, – и брошу.

Сухов аккуратно взял свой стакан, стараясь не пролить ни капли, не торопясь выпил и пальчиком вытер усы, не дрогнув ни единым мускулом лица. Это понравилось Верещагину.

– Больно мне твой Петруха по душе, – сказал он, в свою очередь опрокинув пиалу. – Выпьем еще… – И он сделал попытку наполнить стакан и пиалу вновь.

– Погоди, – остановил его Сухов. – Мы к тебе по делу.

– Знаю, – кивнул Верещагин.

– Пулемет дашь?

– Абдуллу ждешь?

Сухов посмотрел на Петруху.

– Да, он сказал, – подтвердил Верещагин.

– Жду. – И Сухов, вытащив из кармана платок, шумно высморкался.

Верещагин понимающе покивал головой.

– Вот что, Сухов, – он помолчал, – была у меня таможня, были контрабандисты, были купцы, караванщики. Тут проходила главная дорога из Персии на нашу территорию… – Он вздохнул. – Сейчас таможни нет, караванов нет… В общем, у меня с Абдуллой мир. Мне все едино, что белые, что красные, что Абдулла, что ты… – Верещагин вновь вздохнул. – Вот если бы я с тобой пошел, тогда другое дело!

– Так в чем же дело? – спокойно проговорил Сухов. – Пошли.

– Пшли, – подхватил пьяный Петруха, качнувшись и удерживая свою винтовку, которую все время не выпускал из объятий.

Верещагин, окинув гостей взглядом, медленно поднялся из-за стола, глаза его потемнели, он сжал свои огромные кулаки.

– Пошли, ребята, – осипшим голосом сказал он.

– Здравствуйте, – вежливо произнес Сухов, глядя мимо Верещагина в сторону двери.

В дверях стояла женщина, та, что сидела рядом с Верещагиным на фотографии. Она удивленно смотрела на непрошеных гостей, на бутыль со спиртом.

Верещагин обернулся, увидел женщину. Она же, кивнув на приветствие Сухова, вышла в другую комнату.

– Ребята, я сейчас… – пробормотал Верещагин и пошел за ней.

Петруха двинулся было с места, намереваясь идти вслед за Верещагиным.

– Назад, – коротко приказал Сухов.

Петруха, вновь качнувшись, замер на месте.

…Женщина в другой комнате плакала, прислонившись к дубовому комоду, отворачиваясь от Верещагина.

– Ты что говорил? – укоряла она сквозь слезы мужа. – Какие клятвы давал?… Сдурел на старости лет…

– Настасья, – просительно сказал он, одновременно стараясь придать лицу грозное выражение, чтобы видом повлиять на жену.

Но на нее его «грозный» вид не произвел впечатления.

– Мало тебе, что ты молодость мою сгубил, – продолжала Настя. – А сейчас и вовсе вдовой оставить хочешь?!

– Настасья! – повторил Верещагин и, нагнувшись, поднял установленный на подоконнике ручной пулемет.

При этом он даже изменился внешне – как-то весь подобрался, выпрямился…

– Ой, Паша! Пашенька! Прости, прости, Христом Богом прошу, прости!.. – Жена бросилась к нему, ухватилась за приклад пулемета. – Не ходи с ними! Погубят ни за грош!..

Сухов и Петруха, продолжая оставаться на своих местах, невольно слышали весь этот разговор.

– Пожалей хоть меня! – взмолилась Настасья.

Верещагин взглянул на нее и вдруг увидел лучистые глаза той девочки-медсестры, которая выхаживала его в лазарете. Не выпуская пулемета из рук, он вернулся к «гостям».

– Вот что, ребята, – проговорил он, пряча глаза. – Пулемета я вам не дам.

Сухов тотчас поднялся со стула.

– Павлины, говоришь? – сказал он с иронией, но, спохватившись, вздохнул – он ведь слышал просьбу женщины. – Ладно!.. Пошли, Петруха!

Они прошли мимо Верещагина, опустившего глаза долу и все еще державшего пулемет в руках, прикрыли за собой дверь.

Верещагин, когда гости ушли, взорвался:

– Вечно ты мне поперек становишься! Мундир мой на этих петухов сменяла!.. На черта мне эти разноцветные индюшки?!

– Христос с тобой, Паша! – горько заговорила Настя. – Не гневи Бога! Он все видит… Ведь никого у меня нет, кроме тебя!.. Подумай, что со мной будет…

С грохотом швырнув пулемет на пол, Верещагин схватил пиалу и залпом осушил ее. Настасья, плача, повисла на его руке.

Сухов с Петрухой вышли за ворота дома-крепости.

– Ч-черт, – выругался Сухов. – Не везет мне в последнее время! Кручусь в этой пустыне. То в одну историю влипну, то в другую… – Он помолчал. – Да, вместе с Верещагиным намного было бы проще – такой целого взвода, а то и роты стоит! – повторил он фразу Рахимова, сказанную про него самого.

Внезапно Сухов остановился.

От поселка, увязая в песке и спотыкаясь, бежали закутанные в чадры женщины, все девять. Они плакали и причитали. За ними следом, ругаясь и бросая в них камни, трусили поселковые старики.

– Стой! – закричал Сухов и побежал наперерез.

Женщины, увидев Сухова и Петруху, повернули к ним. Старики остановились поодаль.

– Товарищ Сухов! – задыхаясь, подбежала первой Гюльчатай. – Старики нас выгоняют… Говорят, придет Абдулла, из-за нас всех убьет!

Остальные женщины дружно завыли.

– Тихо, товарищи женщины! – Сухов поднял руку. – Не плачьте! Никакого Абдуллы не будет! Мы вас в обиду не дадим!

Он подошел к старикам.

– Что же вы, отцы, женщин обижаете? Нехорошо.

Старики разом начали плеваться в сторону гарема, загалдели. Один, самый старый, заговорил на ломаном русском:

– Начальник, ты Абдуллу не знаешь!.. Таких, как ты, он много здесь резал… Теперь его женщины здесь – нас всех убьет!

– Не убьет, – спокойно ответил Сухов. – А женщин прошу не обижать. Это первые свободные женщины Востока. Ясно?… Разойдись! – негромко скомандовал он.

Старики послушно повернулись и понуро поплелись назад.

Отряд Абдуллы двигался по пескам к Педженту, оставляя за собой желтую, клубящуюся завесу пыли.

Абдулла говорил, обращаясь к Саиду:

– Мой долг – взять свой гарем. Твой – отомстить Джевдету. Другого не существует, хотя все для нас перевернулось в этом мире… Мой отец перед смертью попросил положить в могилу четки. Наивный человек. Я завидую ему.

– Мой отец ничего не сказал перед смертью, – мрачно произнес Саид. – Джевдет убил его в спину, когда он месил глину во дворе.

– Твой отец был мудрый человек, – помолчав, продолжил Абдулла. – Но кто на этой земле знает, что есть добро и зло?… Кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого его не окажется в нужное время.

Нукеры Абдуллы, как по команде, отобрали у Саида кинжал, подаренный ему Суховым, и сняли со спины карабин.

Абдулла в это время делал вид, что смотрит в сторону, раскуривая сигару.

Сухов и Петруха осматривали поселок, прикидывая возможности его обороны. Женщины хоть и успокоились, но следовали за ними повсюду, как привязанные.

– С ними нам баркас на воду не спустить, – задумчиво сказал Сухов Петрухе. – Надо что-нибудь другое придумать. – Мысль о ящике с динамитом мелькнула в его сознании. Он посмотрел на баркас и злорадно усмехнулся. – Правильно. Они сами спустят его на воду!

– Кто? – не понял Петруха.

– Скоро поймешь…

Через некоторое время Сухов и Петруха подтащили к баркасу ящик с динамитом, конфискованный у педжентских стариков.

Спустившись в трюм, Сухов прошел к движку, достал кусок бикфордова шнура, присоединил его к выхлопной трубе.

– Считай, – велел он Петрухе и запустил движок баркаса, застучавший громко и наполнивший трюм смрадным, но таким приятным для Сухова запахом горючего.