Текст книги "Белое солнце пустыни (сборник)"

– Вас пугает разница в возрасте? Но я вам скажу, что для таких женщин, как миссис Додж, возраст не существует!

– Дело не в этом. Совсем не в этом. Ну, как вам сказать? Вы знаете, что миссис Додж очень богата?

– Ну и что? Насколько я знаю, вы тоже не пролетарий?

– Да, но она слишком богата!

– Прекрасно. А вы что же, хотите жениться на парвеню, на Золушке?

Джек громко расхохотался.

– Ваш язык страшнее кольта, миссис Аредондо!

– Мама, – наконец вмешался Анастасио Аредондо. – Мистер Рид считает богатство огромным грехом!

– Вы социалист? – спросила Эллен Аредондо.

Джек улыбнулся.

– Не совсем, но мне хотелось бы в этом честно разобраться.

– Очень любопытно! Мы с вами еще обязательно об этом поговорим, мистер Рид. А сейчас прошу к столу.

Все перешли в просторную, роскошно обставленную столовую. Длинный стол был уставлен всевозможными яствами.

Джек, глядя на все эти произведения изысканной мексиканской кулинарии, с улыбкой сказал сидевшей рядом с ним хозяйке:

– Последнее время я в основном питался кукурузными лепешками, которые пекли мне на кострах солдадеро.

– Вы, кажется, к этому сами стремитесь, – улыбнулась в ответ Эллен Аредондо. – Итак, мистер Рид, вы считаете, что богатым быть дурно?

Джек тихо и серьезно ответил:

– Я считаю, что богатым быть стыдно, сейчас, когда в мире столько не имеющих даже куска хлеба бедных людей.

– Но это же невозможно, чтобы все были богатыми!

– Последние годы, миссис Аредондо, я как раз только и думаю об этом – почему это невозможно… Скажите, вам ни разу не приходил в голову один проклятый и очень простой вопрос: почему одни люди рождаются в канавах, а другие в роскошных постелях роскошных апартаментов? Почему одни люди вечно голодают, а другие вечно объедаются? Почему?… Может быть, это даже не исторический, не социальный закон, а какая-то биологическая закономерность… Возникает человеческое общество, и вдруг все люди начинают жить по-разному. И заметьте, это относится только к людям. В остальной природе не так. Ласточки и те вьют одинаковые гнезда и на одинаковых условиях воспитывают свое потомство. А люди, существа, наделенные высшим разумом, для которых жизнь также существует только один раз, почему-то за этот очень маленький период существования должны грызть, топтать и уничтожать друг друга? Почему?

– Вы сами сказали – потому, что наделены разумом. Значит – умные живут хорошо, глупые – плохо.

– Правильно! – подхватил капитан Аредондо и залпом осушил бокал. Он уже был изрядно навеселе.

– Если бы! Если бы это зависело от ума или от таланта, даже от гениальности. Нет. Сократ был самый гениальный человек на земле, а жил в нищете, – продолжал Джек.

– Потому что не хотел! А если бы захотел, то с его умом был бы богатым, – с замечательной непосредственностью заключила донья Эллен.

Джек рассмеялся.

– Я сдаюсь, синьора Аредондо.

Капитан подлил вина Джеку, себе, сказал:

– Давайте лучше выпьем за маму, мистер Рид.

– С удовольствием!

Сидящие рядом зашумели, подхватили этот тост. Анастасио Аредондо залпом осушил бокал и спросил у Джека:

– Вы играете в карты, мистер Рид? В покер, например?

Джек покачал головой.

– Мне нельзя.

– Почему?!

– Я не умею блефовать. По моему лицу всегда видно, какая у меня карта.

– Это прекрасно! – закричал капитан. – Это прекрасно. Вы – мечта картежника, мистер Рид! Сегодня мы обязательно составим партию!

Ночь. В длинном сарае на земляном полу, завернувшись в серапе, вповалку спят люди. Это пеоны сеньоры Аредондо.

Среди них и младшие братья майора Чавы Гонсалеса.

Их ноги обмотаны окровавленным тряпьем.

Пятнадцатилетний, крепко обняв, прижимает к своей груди голову тринадцатилетнего. А тот, пылая в жару, по-собачьи скулит, стонет, не в силах терпеть боль в искалеченных ногах.

Старший не стонет. Он только страстно, исступленно шепчет:

– Не плачь, Лупе. Держись. Ты помнишь, как молчал наш Чава?… Брат обязательно приедет! Вот увидишь! Он приедет и всех их поубивает!

Раннее утро. На асиенде сеньоры Аредондо полно солдат. Капитан Аредондо вывел за ворота Джека. Тот шел, держа за повод коня.

– Прощайте, мистер Рид. Надеюсь, мы еще встретимся!

Джек уселся на коня, сказал:

– Я постараюсь вернуть вам коня, капитан.

– Не надо, – рассмеялся капитан Аредондо, держа коня за ремешок уздечки. – Он не стоит и одной десятой вашего проигрыша! Да, вам не стоит играть в покер, мистер Рид. – Он сморщился. – Черт! Ужасно трещит башка, надо выпить. Ну, гуд бай! – Капитан отпустил уздечку.

– Адиос.

– Увидите этого бандита Вилью, передайте, чтоб лучше со мной не встречался! – самодовольно сказал Красавчик и грозно нахмурился.

– Непременно, – скрывая усмешку, ответил Джек и, тронув коня, поскакал по равнине в сторону гор.

Солнце перевалило на вторую половину дня, ближе к закату. Джек продолжал ехать на коне. Утомленный конь, поматывая головой, шел шагом. Пейзаж несколько изменился: не было видно гор. Но все такая же равнина бесконечно расстилалась впереди. Разморенный долгой ездой, Джек сидел в седле, опустив голову, и снова думал о своем.

Америка. 1912 год

Джек сидит за столом в нью-йоркской редакции журнала «Мэссиз» («Массы»). На столе горы писем. Время от времени к нему забегают какие-то стертые личности, бросают конверты и каждый из них говорит:

– Джек, на это необходимо ответить!

Он тихо и грустно скулит, глядя на эти горы писем.

Входит смешной, худощавый, с профилем Мефистофеля художник Бордмен Робинсон.

– Джек, кончай эту бодягу, пойдем в порт, напьемся, будем писать матросов, – он одним движением на бумаге рисует одного матроса, затем другого, – потом найдем пару девочек и переночуем с ними в корзинах для кальмаров. Ничего программка?

В ответ Джек снова выразительно заскулил, кивнул на письма.

Робинсон, подняв руки, вышел.

Появился Линкольн Стеффенс. Не здороваясь, улыбаясь, он смотрел на Джека. Тот вскочил, отвесил ему глубокий поклон.

– О, Великий Мистер Стеффенс!.. Благодарю Вас! Вы сделали все, чтобы я превратился в импотента.

Линкольн Стеффенс рассмеялся.

– Слава богу, это тебе пошло на пользу. Во-первых, ты расстался со своей французской куклой. Во-вторых, перестал писать стихи. Я ведь читал твою последнюю поэму. Быть плохим поэтом, это все равно, что быть плохим автором. И тот и другой в большинстве случаев приходят к одному концу: спиваются от зависти.

– А плохим журналистом быть лучше?

– Плохого журналиста вообще не бывает, ибо события принадлежат жизни, а не ему. Журналист может быть посредственным или отличным. Посредственный – это лентяй. Отличный – это тот, кто не жалеет рвать штанов и бросается в самые горячие точки планеты.

В дверь снова заглянул художник Робинсон.

– Есть идея! – крикнул он и исчез.

Джек слабо покачал головой.

– Устал? – вдруг мягко спросил Стеффенс.

– Я не знал, что в Америке существует такое количество идиотов и графоманов, которые пишут даже хуже, чем я, – сказал Джек, указывая на гору писем.

Стеффенс улыбнулся.

– Ну что ж, пожалуй, пора тебе на время вылезти из этой берлоги. Дно Нью-Йорка вы с этим бродягой Бордменом, – он кивнул на дверь, – основательно поворошили. Теперь тебя, как перезревшую гимназистку, пора вывозить в свет. Есть у меня один хороший сюрприз для тебя.

– Хороший сюрприз – это женщина?

– Разумеется.

– Интересная?

– Она моя приятельница.

– Понятно.

– И если воспользоваться терминологией твоего подонка-дружка, эта женщина на три «очень».

– Что это значит?

– Очень красива, очень умна, очень богата.

– Ого! Как ее имя?

– Мэбел Додж.

Мексика. 1913 год

Едущий на коне Джек очнулся, поднял голову. Вдали послышались выстрелы. Слева от него, на краю обозримой равнины, мчался отряд всадников в цветных серапе. Они просто так, для забавы, стреляли в воздух.

Джек проводил их глазами и поехал дальше. Впереди, посреди выжженной солнцем равнины виднелся какой-то непонятный предмет. Подъехав ближе, Джек различил сидящего на земле человека… А когда он совсем приблизился, то увидел, что на земле сидел молодой парень в рваной одежде и с забинтованной головой, а рядом с ним лежал труп старика. Его грудь перепоясывали пустые патронташные ленты. Джек остановил коня и сочувственно сказал:

– Здравствуй, друг.

Парень не ответил, не поднял головы.

Джек подождал немного и спешился.

– Послушай, дружище… ты слышишь меня?

Молодой пеон наконец поднял голову и долгим безучастным взглядом посмотрел на Джека. Тот осторожно дотронулся до его плеча.

– Ты слышишь меня?

Что-то мелькнуло в глазах парня. Он безо всяких интонаций заговорил:

– Это мой отец… Меня ранили, а его убили. – Джек достал блокнот и смущенно тут же убрал его. Парень продолжал: – Он сказал, чтобы я похоронил его около нашего дома. Он так сказал… Он так хотел.

Джек тихо спросил:

– А это далеко?

– Пятьдесят километров.

– Разве ты сможешь туда дойти с ним?

– Не знаю, – ответил парень. – Он так хотел… Я прошел уже двадцать километров, – вдруг наивно улыбнулся он.

– Зачем же ты позволил такому старому человеку идти воевать?

Теперь парень смотрел только на лицо мертвого отца. Лицо это выражало какое-то огромное облегчение. Оно было красиво, как лицо апостола. Парень продолжал:

– Панчо Вилья дал нам клочок земли… и мы должны были пойти драться за нее. Разве нет?…

Молодой пеон уткнул лицо в ладони и застыл. Джек постоял, еще раз дотронулся до его плеча, но тот не пошевельнулся.

Джек уселся на лошадь и поехал дальше.

Солнце совсем склонилось к закату. Джек ехал шагом по равнине и, сидя в седле, что-то записывал в свой блокнот.

Впереди виднелись постройки небольшой асиенды. Когда Джек приблизился к ней, то несколько всадников, которые, видимо, следили за ним, вдруг окружили его.

Одеты они были весьма живописно: один, например, был во фраке, разрезанном выше пояса, чтобы удобнее было сидеть на коне; другой был голый по пояс, и грудь его перекрещивали несколько патронных лент, а на голове у него было сомбреро, украшенное пятью фунтами золотого галуна; третий был в куртке пеона; а на четвертом сверкал китель генерала, но зато ноги его были босы.

Громко крича, они стащили Джека с лошади, и солдат во фраке сказал:

– Смотрите-ка, это моя лошадь! Где ты ее нашел?

– А седло мое! – воскликнул второй. – Я сразу его узнал!

– Нет, – сказал солдат во фраке. – Я потерял лошадь вместе с седлом! – И он положил руку на револьвер.

Второй, покосившись на его руку, не стал спорить и, вздохнув, произнес:

– Очень похоже на мое седло.

– Друзья, это моя лошадь, – сказал Джек. – Я еду к генералу Франсиско Вилье.

– Зачем ты к нему едешь?

– Я репортер. Я хочу написать про вас в газете.

Все недоуменно переглянулись.

– Что такое «репортер»?

Джек хотел ответить, разъяснить, но один из солдат сказал:

– Я знаю этого гринго. Он шпион и порфирист. Его надо расстрелять!

– Нет! – вскричал Джек. – Меня уже и так хотели расстрелять колорадос, а теперь… и вы?

Генеральский китель сказал:

– Подождите. Расстрелять гринго конечно хорошо, но пусть он нам ответит… Скажи, ты любишь Мексику?

– Да, да, конечно! И мексиканцев тоже! – горячо сказал Джек.

– А еще что ты любишь? – Они окружили его плотнее.

– А еще… – На Джека вдруг напало вдохновение. – Еще я люблю сотоль, агвардиенте, мескаль, текилью и… пульке! – перечислил он почти все виды мексиканской водки.

На секунду наступила тишина, и затем раздался взрыв хохота.

Один из солдат протянул Джеку бутылку:

– Давай! Посмотрим, что ты можешь!

– Мгновенно, – сказал Джек, примериваясь к бутылке. Все молча смотрели на него.

Джек, решившись, опрокинул бутылку и осушил ее до дна.

– Нет, он не порфирист! – убежденно сказал босоногий солдат. – Ни один порфирист не выпьет залпом столько текильи!

– Все равно он шпион и его нужно расстрелять! – опять раздался мрачный голос.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не подъехал еще один отряд кавалеристов. Джек увидел веселые улыбающиеся лица. Раздались возгласы:

– Смотрите, Хуанито!

– Наш гринго, Хуанито!

– Здравствуй, Хуанито, ты еще жив?!.

Они называли его Хуанито, поскольку Джон соответствовало мексиканскому Хуан.

С коня спрыгнул командир, невысокий, крепкий и очень молодой парень. Это был капитан Лонгинос Терека, славившийся во всей армии абсолютным бесстрашием. Широко улыбаясь ртом, в котором были выбиты почти все зубы, он обнял Джека.

– А мы уже распрощались с тобой, Хуанито.

Джек радостно смеялся.

– Я пробежал половину Мексики. Колорадос чуть не пристрелили меня! И здесь вот тоже…

– Понятно. – Капитан Терека повернулся к солдату во фраке и строго сказал: – Хулиан Рейес, ты ни черта не понимаешь. Этот компанеро приехал за тысячу миль, чтобы рассказать своим землякам правду о том, как мы боремся за свободу. Он идет в сражение безоружным, значит, он храбрее тебя, потому что у тебя есть винтовка… Он наш друг и друг Панчо Вильи. Тот, кто его обидит – будет иметь дело со мной!.. – Он снова широко улыбнулся своим щербатым ртом. – Хулиан Рейес, ты хочешь иметь дело со мной?

Все засмеялись, а Хулиан Рейес, захлопав глазами, пробормотал:

– Нет, Гино, не хочу.

Через минуту Гино Терека вел в поводу лошадь и говорил идущему рядом с ним спотыкающемуся Джеку:

– Тебе сейчас нужна хорошая кровать и хорошая женщина, но сначала мы поедим.

– Нет, Гино, женщина доконает меня!

– Я сказал – хорошая женщина, а хорошая мексиканская женщина, наоборот, восстанавливает силы.

– Нет, Гино, я выпил целую бутылку текильи и, боюсь, она повредит моим почкам.

– Мексиканская текилья никому не может повредить, иначе зачем ее делал народ?

В хижине с чисто подметенным и политым водой земляным полом сидел на кровати задумавшийся Джек. Пьяненькая улыбка блуждала по его лицу.

В комнате был зажжен светильник перед столом, служившим алтарем, на котором стояло изображение Богоматери. Над дверью висела гирлянда бумажных цветов.

Джек начал было снимать ботинки, но в это время под его окном вдруг заиграла музыка. Оркестр исполнял серенаду. Джек поднял голову, удивленно слушая, и тут в комнату вошла молодая женщина. Это была высокая мексиканка. Приблизившись к Джеку и в упор глядя на него, она сказала:

– Меня зовут Беатриса. Мой друг, Гино Терека, приказал мне на сегодняшний день быть твоей женой!.. Я ненавижу проклятых гринго и смертельно устала, но я сделаю все, что велел Гино. Он сказал, что ты знаешь только своих дохлых американок и никогда не видал настоящей мексиканской женщины!

С этими словами она одним движением освободилась от платья и осталась в легкой ночной рубашке. Рубашка была очень коротка, а смуглые ноги ее были очень длинны.

Джек посмотрел на ее ноги, на высокую грудь и моментально отрезвел.

Он поднялся, хотел что-то сказать и только смущенно развел руками.

– Ты что молчишь? Может быть, я не нравлюсь тебе?! – грозно сверкнула очами женщина.

– Нет… Что вы, сеньора! – забормотал Джек. – Как можно! Но вы сами говорите, что очень устали.

– Очень, но мне же нужно зарабатывать доллары, черт возьми! И потом, ты слышишь, Гино нанял оркестр на нашу свадьбу. Они нам будут играть всю ночь.

– Доллары? – спросил Джек. – Но… это можно, сеньора!

Джек достал из кармана горсть серебряных долларов, протянул Беатрисе.

– Это мне?! – воскликнула женщина, взяв деньги.

– Простите, сеньора.

– Ох, проклятый гринго! Да это же целое богатство! – И, вдруг опустившись на кровать, она залилась громким смехом. Затем вскочила, открыла окно и закричала: – Слушайте!.. Слушайте! – Оркестр прекратил играть. – Этот гринго платит до работы!

За окном раздался громкий хохот. Беатриса захлопнула окно. Снова послышалась веселая музыка.

Беатриса перестала смеяться, потянулась и скользнула под одеяло. Посмотрев на стоящего посреди комнаты слегка онемевшего от всего этого Джека, она сказала:

– Ну, чего ты стоишь?… Ложись. – Зевнув, она пробормотала: – До чего же глупы эти гринго, – и, едва коснувшись щекой подушки, моментально заснула.

Джек постоял, глядя на ее смуглое лицо, на волну длинных, иссиня-черных волос и, не раздеваясь, улегся поверх одеяла. Он лежал и, улыбаясь, смотрел в потолок.

За окном оркестр исполнял их свадебную серенаду и слышно было, как начались танцы – не пропадать же музыке!

Америка. 1913 год

Роскошный дом в Нью-Йорке на Пятой авеню. При входе в огромную залу стояла очень красивая, очень элегантная, очень холеная и совершенно незаметно, что уже не очень молодая женщина. Она протягивала руку Джону Риду.

Линкольн Стеффенс, увидев выражение его глаз, усмехнулся, сказал:

– Миссис Мэбл, это тот самый молодой львенок, о котором я вам говорил.

– Я очень рада, мистер Рид. Здесь вы увидите массу людей, которые считают себя взрослыми львами, но, к сожалению, они не стали ими, поэтому входите, не смущайтесь и смело рычите!

Взяв под руку Джека, она ввела его в обитую шелковыми обоями гостиную, и огромный курносый парень, может быть, впервые оробел. Здесь был представлен, как принято называть, «весь цвет» тогдашнего Нью-Йорка. А хозяйка, самая красивая женщина из всех присутствующих женщин, ласково держа его под руку, торжественно обходила с ним гостиную. Джек, не веря в свое счастье, чувствовал, что он, самый незнаменитый из всех, кто был здесь, нравится ей, больше того – волнует ее и она хочет влюбить его в себя. И он впервые в жизни почувствовал себя мужчиной, которому все доступно.

Миссис Мэбл приняла еще несколько «знаменитостей» и почти весь вечер посвятила Джеку. Потом она увлекла его в зимний сад.

– Джек!.. Разрешите мне вас так называть, я ведь намного старше вас.

Джек, осчастливленный, перебил ее:

– Разве это имеет какое-нибудь значение для такой женщины, как вы, миссис Мэбл.

– Скажу вам прямо, Джек, я не хочу, чтобы наше знакомство, так прелестно начавшееся, вдруг сразу оборвалось и вы забыли дорогу в мой дом.

– Я тоже, миссис Мэбл!

– Приходите ко мне, Джек. И не только по моим средам, а в любое время, запросто. Я чувствую, мы должны с вами подружиться.

Джек склонился к ее руке. Мэбл погладила его голову и чуть-чуть, ласково прижала ее к груди.

– Я думаю, мы уже подружились с тобою, Джек!

Позади их прозвучал голос:

– Вот такую любовь с первого взгляда я понимаю!

В дверях стоял Линкольн Стеффенс. Мэбл рассмеялась и сказала как-то воркующе:

– А кто в этом виноват? Старый, сводник, Стеф!..

Джек смотрел на Мэбл уже совсем обожающими глазами. Она была очень хороша сейчас.

Мексика. 1913 год

В своей хижине проснулся Джек. Беатрисы не было. Он одним движением поднялся, как молодой, хорошо выспавшийся человек. Толкнул дверь на улицу. Утро было ослепительно синее с золотом. Пустыня переливалась всеми красками.

Женщины в черном, с красными глиняными кувшинами на головах, гуськом тянулись к маленькой речке, а ветер играл их шалями. Кричали петухи. Блеяли козы, ожидая доения. Сотня лошадей, стуча копытами, направлялась к водопою.

Неподалеку от дома горел небольшой костер. Перед ним сидела на корточках Беатриса и пекла кукурузные лепешки. Рядом с ней стоял Лонгинос Терека с двумя своими кавалеристами и над чем-то громко смеялся.

Джек подошел к ним.

Беатриса не обратила на него никакого внимания. Гино протянул ему горячую лепешку, улыбаясь, спросил:

– Выспался?… Хочешь опохмелиться?

– Ну уж нет! – ответил Джек, замотав головой. Гино рассмеялся, сказал:

– Панчо начинает большое наступление.

Бесконечная песчаная пустыня, кое-где покрытая кустами мескита. Она усеяна конными солдатами Вильи.

У железной дороги стоит разбитая водокачка, разрушенная станция. Рядом со станцией небольшой запасной путь – вот и весь поселок.

Сухие ветры гонят по пустыне тучи желтой пыли.

На единственном пути, проложенном посреди пустыни, стоят десять огромных поездов, исчезая за горизонтом. Поезда эти – огненные столбы – ночью, и столбы черного дыма – днем.

По обе стороны пути, под открытым небом расположились лагерем девять тысяч человек; лошадь каждого солдата привязана к кусту мескита, рядом за этим же кустом висят единственное серапе этого солдата и тонкие ломти сушащегося мяса.

…Из пятидесяти вагонов выгружали лошадей и мулов. Покрытый потом и пылью оборванный кавалерист проскальзывал в вагон с лошадьми, в гущу мелькающих копыт, вскакивал на спину первой попавшейся лошади и с диким шиканьем вонзал ей шпоры в бока.

Слышался громовой топот испуганных животных. Вагон начинал извергать колышащуюся массу лошадей и мулов. Они падали, быстро вскакивали на ноги и в ужасе бежали прочь, храпя и раздувая ноздри, почуяв запах пустыни. И тогда широкое кольцо зрителей-кавалеристов превращалось в вакеро. Мелькали огромные кольца лассо, и пойманные животные в панике мчались по кругу.

Офицеры, ординарцы, генералы со своими штабами, солдаты с уздечками, разыскивающие своих коней, бежали и неслись галопом в полной неразберихе.

Вдруг появился дикий кролик, и сразу десятки солдат открыли по нему стрельбу, а когда из зарослей мескита выскочил койот, то целый отряд кавалеристов бросился вдогонку за ним, крича, стреляя, тратя даром невообразимое количество патронов.

С крыш товарных вагонов и с платформ смотрели вниз сотни солдатских жен, окруженные выводками полуголых детишек. Женщины визгливо спрашивали, ни к кому особенно не обращаясь, – не видал ли кто их мужей, какого-нибудь Хуана Монероса или Хесуса Эрнандеса.

Какой-то солдат, волоча за собой винтовку, бродил вокруг и громко кричал женщинам: «Вы не видали мою жену? Мне теперь никто не печет лепешки, я уже два дня ничего не ел!»

Женщины на крышах вагонов смеялись, сочувствовали. Кто-то кинул ему несколько засохших лепешек. Их пекли здесь же на маленьких кострах, разложенных прямо на крышах вагонов.

Возле двенадцати цистерн с водой царила невообразимая толчея. Люди и лошади пробивались к маленьким кранам, из которых непрерывной струей текла вода.

Надо всем этим стояло огромное облако пыли километров семь в длину и около километра в ширину.

Десятки, сотни гитар звенели у костров на крышах вагонов, где солдаты, положив головы на колени своих жен, распевали бесконечную «Кукарачу».

Наблюдая за всем этим, вдоль шеренги поездов шел такой же грязный, запыленный, с фотоаппаратом на шее и с тяжелым кольтом на ремне веселый и с виду очень довольный Джон Рид. Он живо отвечал на приветствия знакомых солдат, подмигивал женщинам на крышах, угощал сигаретами старух, которые благодарили его за это именем Богоматери Гваделупской… Наконец Джек остановился у небольшого красного вагона с ситцевыми занавесками на окнах.

Красный вагон внутри был разделен на две половины – кухню и спальню. Последняя была также и штабом Вильи.

Эта комнатушка была сердцем армии конституционалистов, и пятнадцать генералов, принимавших участие в военных действиях, с трудом умещались здесь.

Стены вагона были выкрашены в грязную серую краску, и к ним во множестве были приколоты фотографии прекрасных дам в живописных позах. Среди них висел и большой портрет самого генерала Вильи.

К стене были приделаны две широкие откидные полки. На одной спали Вилья и генерал Анхелес, на другой – еще один генерал и личный врач Вильи.

Солдаты, толкавшиеся здесь без дела, лениво пропустили Рида.

– Что вам нужно, дружище? – спросил его генерал Франсиско Вилья. Он сидел на краю полки в одном белье.

– Мне нужна лошадь, мой генерал!

– Черт возьми, нашему другу потребовалась лошадь! – саркастически улыбнулся Вилья, и все присутствующие рассмеялись. – Сеньор корреспондент, известно ли вам, что около тысячи солдат моей армии не имеет коней? Вот вам поезд… Зачем вам еще лошадь?

– Затем, чтобы поехать с авангардом.

– Нет, – улыбнулся Вилья. – Слишком много пуль летит навстречу авангарду. А ты еще не все написал про нас, курносый.

Разговаривая, он быстро одевался в свою «генеральскую» форму, которая ничем не отличалась от формы присутствующих здесь солдат, и время от времени потягивал кофе прямо из жестяного кофейника.

Он вышел из вагона. Все вышли за ним.

Он постоял минуту, задумчиво глядя на длинные ряды живописно одетых всадников, вооруженных самым различным образом, но непременно с перекрещивающимися патронными лентами на груди… Затем Вилья бросил что-то адъютанту и тот, отобрав у первого попавшегося кавалериста лошадь, подвел ее к Джеку.

Джек с благодарностью взглянул на Вилью, но генерал усмехнулся и подмигнул ему.

– Садись. Пока мы едем не на войну – тут неподалеку, у моего приятеля, свадьба. Ты никогда не увидишь столько красивых девушек разом.

Вилья вскочил на своего жеребца, и они небольшим отрядом поскакали через пустыню.

Они двигались навстречу солдатам. Те узнавали своего любимого генерала, махали ему сомбреро, кричали: «Вива Панчо!», «Вива Вилья!».

Он отвечал им, потом наклонился к Джеку и сказал:

– У нас есть пара дней до наступления. Ух и попляшем же мы! Ты куришь и пьешь, курносый?

– Да, – гордо ответил Джек.

– А я вот за всю жизнь ни разу не пил и не курил. Я могу проплясать без перерыва ночь, день и еще одну ночь и потом сразу пойти в бой, а тебе это ни за что не сделать, хотя ты почти в два раза моложе меня и в два раза здоровее. – Он довольно рассмеялся, как ребенок и, пришпорив коня, рванулся вперед.

«Вива, Вилья!»… неслось ему навстречу и вслед.

На небольшой городок уже опустился вечер, когда туда приехали Джек и Вилья. На круглой площади был садик-сквер. Там, в беседке, духовой оркестр наигрывал вальс «Над волнами».

Вокруг садика двигалась бесконечная процессия экипажей с местными щеголями и щеголихами, которые показывали себя всем и друг другу.

Мальчишки-чистильщики сапог зазывали клиентов.

– Надо обязательно почистить сапоги, – сказал Вилья.

Они уселись на высокие стулья, украшенные лентами и бумажными цветами, а мальчишки старательно чистили, красили, надраивали их обувь, которая вообще уже потеряла всякий цвет.

Скоро сапоги Вильи и ботинки Джека блестели гораздо лучше, чем новые.

Вилья протянул пареньку-чистилыцику деньги. Тот, сверкнув глазами, гордо сказал:

– Панчо, я работаю для революции бесплатно!

Вилья рассмеялся.

– Но ведь за работу каждый должен получать деньги.

Паренек задорно посмотрел на него.

– Панчо, а ты много получаешь за революцию?

Вилья снова рассмеялся и даже слегка растроганно сказал Джеку:

– Слыхал, курносый?

Танцы, или, как их называют в Мексике, баиле, происходили на окраине городка, в доме сбежавшего помещика.

Все окна и двери залы были залеплены любопытными. Человек двести толпились внутри.

Вдоль стен стояли девушки и мужчины. Среди местных красоток уже находилась и Беатриса, которая иногда с усмешкой поглядывала на Джека.

Одни мужчины были обуты в сапоги, другие – босы, но при всех револьверы и патронные ленты, а у некоторых за плечами висели винтовки.

В центре внимания всех был, конечно, Франсиско Вилья. Он танцевал посреди залы все подряд, что играли музыканты: хоту, вальс, тустеп, мазурку… Он радостно смеялся, менял партнерш.

Вконец замотанный, потный, тяжело дышащий Джек старался спрятаться от него за спинами стоящих, но Вилья с громким злорадным смехом все время находил его, вытаскивал за руку, бросал ему на грудь очередную партнершу и кричал:

– Танцуй, курносый, я тебе приказываю! Танцуй!

– Пощадите, мой генерал, я больше не могу, пощадите! – молил Джек и, спотыкаясь, делал круг, думая только об одном – не очень сильно наступать даме на ноги. Вилья выхватил из толпы Беатрису и заставил Джека танцевать с ней. Джек сделал несколько па и вдруг покорно уселся на пол.

Все захохотали, и Вилья громче всех.

– Я говорил тебе, говорил! – торжествующе кричал он. – А всего-то танцуем вторую ночь!

А Беатриса, смертельно оскорбленная тем, что Джек ее бросил, топнула ногой и гневно закричала:

– Антонио! Доминго!.. Этот гринго оскорбил, опозорил меня! Застрелите его!

Двое молодцов, чуть покачиваясь, стали пробираться к Джеку. Все замолчали, с интересом ожидая, что же будет дальше.

Лонгиноса Гереки, друга Джека, здесь не было. Молодцы шли к Джеку, лениво вращая барабаны револьверов.

Вилья погрозил им пальцем – те нехотя остановились.

Снаружи послышался шум.

Расталкивая толпу у двери, в комнату вбежал кавалерист и, наклонившись к Вилье, что-то быстро стал шептать ему на ухо.

Вилья посуровел, несколько раз кивнул головой, пошел быстро к дверям. Из толпы за ним сразу двинулись несколько кавалеристов из его окружения. Вилья остановил их жестом:

– Нет, я один.

Потом, уже на самом пороге, еще раз обернулся и позвал Джека.

На улице прежде, чем сесть на своего жеребца, Вилья сказал Джеку, подмигнув:

– Тебе лучше уйти отсюда, курносый. Парни выпили, а из-за девицы любой мексиканец даже в трезвом виде черт знает что может натворить.

Он вскочил на коня и ускакал в ночь.

Постояв, Джек побрел по длинной запущенной улице в город.

Проехала конка, запряженная одним мулом и набитая подвыпившими солдатами.

Пронеслись открытые коляски, в которых сидели офицеры с женщинами на коленях.

Под пыльными голыми деревьями аламо в каждом окне торчала сеньорита, внизу, закутавшись в плед, стоял ее кабальеро.

Фонарей не было. Ночь была полна неуловимой экзотики: во мраке бренчали гитары, слышался смех, обрывки песен и тихий разговор.

Изредка из тьмы появлялись группы пешеходов или отряды всадников в высоких сомбреро и серапе, наброшенных на плечи, и тут же снова растворялись в ночи.

Видимо, происходила смена караулов.

Когда Рид вышел на площадь, он увидел автомобиль, мчавшийся из города.

Джека догнал какой-то всадник. Фары машины осветили его и всадника – молодого офицера в широкополой шляпе.

Заскрипели тормоза, автомобиль остановился, и сидевший в нем закричал:

– Стой!

– Кто говорит? – спросил всадник, поднимая своего коня на дыбы.

– Я! – И из автомобиля выскочил человек, оказавшийся на свету толстяком-мексиканцем со шпагой на боку.

– Как поживаете, капитан? – спросил офицер толстяка и мгновенно соскочил с коня.

Они обнялись.

– Прекрасно!.. А вы? Куда едете?

– К Марии.

Капитан расхохотался.

– Не советую, – сказал он. – Я сам еду к Марии. Если застану вас там, то застрелю на месте.

– Я все-таки поеду. Я стреляю не хуже вас, сеньор.

– Но согласитесь, – сказал капитан кротко, – что нам обоим там делать нечего.

– Несомненно.

– Эй! – крикнул капитан шоферу. – Поверни машину, чтобы свет падал прямо вдоль тротуара, а мы встанем спиной друг к другу и будем расходиться, пока ты не сосчитаешь до трех… Кто из нас первый прострелит другому шляпу, тот и поедет к Марии!

Они вынули револьверы и начали быстро вращать барабаны.

– Быстрей, быстрей, – сказал капитан. – Мешать любви всегда опасно.

– Готов! – закричал всадник.

– Раз! – крикнул шофер. – Два!..

При тусклом свете фар толстяк вдруг круто повернулся, и в ночной тишине прогрохотал выстрел. Широкополая соломенная шляпа всадника, еще не успевшего встать лицом к сопернику, смешно запрыгала в десяти шагах от него.