Текст книги "Белое солнце пустыни (сборник)"

Петр идет вслед за старшиной к выходу, к полосатой будке. Около нее, опираясь обеими руками на висящий на шее автомат, стоял изнывающий от скуки часовой.

На углу городской улицы остановилась группа солдат с сержантом Зубовым во главе. Вместе с ними ефрейтор Катенька и ефрейтор Сашенька в аккуратно отглаженных гимнастерках, в начищенных сапожках.

– Подождем еще малость!.. – сказал сержант Зубов, поглядывая на трофейные часики. – Я думаю, отбрешется Петька!

– Нет, не получится, – вздохнул Фирсов.

– Точно!.. Чего его ждать. Пошли! – сказала Сашенька.

Зубов удивился:

– Но ты же в него влюблена, Сашенька?

– Вот уж и нет!

– Погоди, что случилось?

– А ничего! Все люди как люди, а он, когда целоваться нужно, все время разговоры разговаривает или стихи читает! – храбро отрезала, видимо, давно обиженная Сашенька, опустила глаза.

– Понятно, – помолчав, сказал Зубов. – Тебе, Сашенька, я нужен. А еще лучше – капитан Федоровский. Плюнем на этих образованных – пускай помирают без ласки!

Сашенька отвернулась. Храбрости ей хватило не надолго, и глаза ее были очень грустными.

Старшина Кузовков и Петр Бородин подошли к одному из уцелевших на улице зданий. Это магазин. За большими, с потрескавшимися стеклами, витринами были видны костюмы, рубашки, шляпы.

У входа в магазин стоял часовой. Вернее, он не стоял, а сидел, насколько это возможно, на узеньком выступе стены.

Увидев старшину, он выпрямился. Старшина, подойдя к нему, деловито спросил:

– Стоишь?

– Стою, товарищ старшина!

– Ну стой. Я сейчас.

Старшина вошел в магазин.

Часовой, зевнув, поглядел на Петра:

– Закурить есть?

– Найдется.

Петр извлек из кармана массивный портсигар с зажигалкой.

– Ого!.. Как у генерала! – подмигнул часовой, взял сигарету, прикурил. Затянувшись и выпустив дым, он тоном человека, привыкшего курить только такой сорт, небрежно спросил: – «Кэмэл»?

– Нет, «Честерфилд», – так же небрежно, как граф, уронил Петр.

Часовой кивнул, затянулся еще несколько раз, заключил:

– Точно, «Честерфилд».

Послышался стук по стеклу. Повернувшись, они увидели за стеклом витрины старшину. Он выглядел довольно забавно среди фраков, шляп, галстуков и перчаток. Петр и часовой заулыбались. Старшина поманил Петра пальцем. Петр подошел ближе к витрине. Старшина жестом показал ему, чтобы он поднял подбородок. Сержант удивленно посмотрел на старшину и задрал голову вверх. Старшина внимательно посмотрел на его шею, стал примеривать взглядом шеи стоящих на подставках голов манекенов в шляпах и крахмальных воротничках. Наконец, остановившись на одной из голов, он подошел к ней, снял воротничок и, потрепав манекена по щеке, вышел из витрины.

Очутившись на улице, он молча подошел к Петру и сам примерил ему воротничок.

– Порядок. Иголка есть?

Петр снял пилотку. За отворотом торчала иголка в моточке черных ниток.

– Только нитка черная.

– Ничего. Там не видно. Действуй.

– Есть.

Петр сбрасывает автомат, снимает гимнастерку и начинает пришивать воротничок.

Кузовков поворачивается к часовому:

– Происшествий никаких не было?

– Какие могут быть происшествия, товарищ гвардии старшина, я же портки да шляпы охраняю. Если бы это винный магазин был, тогда бы и происшествия были… или в крайнем случае парфюмерный.

– Не уважаю одеколон, – поморщился Кузовков.

– Не скажите, товарищ старшина, по-моему, цветочный вполне. Хуже, если дорогие сорта.

– Самая жуть – это духи, – вздохнул старшина. – «Красная Москва», к примеру.

– Духи – это точно… – согласился часовой. – Противней уж ничего придумать нельзя. Не-ет, милое дело – «Тройной». И пьется легко, и никакой тебе потом изжоги.

Петр надел гимнастерку, привел себя в порядок.

– Разрешите, товарищ гвардии старшина?

Кузовков оглядел его:

– Вот теперь другой коленкор. Теперь, Бородин, ты нормальный сержант Советской армии. Понятно?

– Понятно, Иван Михайлович.

– Теперь тебе можно и в увольнение пойти, а мне можно отпустить тебя.

– Есть пойти в увольнение!

Музыка духового оркестра. Оркестр играет старинный ланнеровский вальс. Это сентиментальный медленный вальс.

На парковой эстраде музыканты-немцы. Седые и лысые старички в потертых стареньких фраках. Это знакомые нам музыканты бывшего городского оркестра.

Они играют грустно и старательно. Один из них, барабанщик, играя, жует, ибо у него заняты только руки и он успевает время от времени отщипывать кусочки от пайки хлеба.

Перед эстрадой, словно у себя на танцплощадке где-нибудь в Ярославле или Коломне, кружатся солдаты. Только вот девушек явно не хватает и приходится танцевать парню с парнем. Стоящие вокруг с откровенной завистью поглядывают на таких счастливчиков, как сержант Зубов, который чуть не по воздуху носит маленького ефрейтора Катеньку.

В парке появляется медленно идущий Петр. Он с любопытством оглядывается по сторонам.

У эстрады он ненадолго задерживается, а затем идет дальше, по аллее, расположенной вдоль реки.

Деревья парка, беседки, скульптуры – все изломано, искалечено войной.

Обрубленные снарядами сучья деревьев, снесенные кроны… Тевтонские рыцари с отбитыми головами, с вырванными из каменных рук мечами. Они отбрасывают длинные изуродованные тени, потому что вечернее солнце уже низко склонилось к реке.

Петр останавливается, потом бредет дальше, снова останавливается и опять идет по аллее. Он доходит до уцелевшего понтонного моста, наведенного через реку. На той стороне реки тоже парк. Петр идет по мосту. Посреди его опять останавливается и долго смотрит на уходящее в реку солнце. Потом идет по другому берегу дальше вдоль реки. И здесь такие же изломанные деревья и разбитые скульптуры.

Музыка от эстрады доносится и сюда. Впереди мелькает чья-то тень. Петр, не обратив внимания, идет дальше. Перед ним какая-то высокая угрюмая башня, тоже основательно побитая снарядами и, видно, не в одной только этой войне.

Петр подошел к ней поближе, и вдруг у его ног шлепнулся камень. Петр отскочил в сторону и тут же бросился к стене башни, прижался к ней. Тишина… Только издалека, с той стороны реки, еще доносилась музыка духового оркестра.

Петр снял с плеча автомат и, крадучись вдоль стены, начал обходить башню. Он увидел темный полуразрушенный вход. Осторожно поднялся по лестнице. Выглянул из-за уступа стены. В темноте, в углу, кто-то пошевелился.

– Выходи, гад!.. Стрелять буду! – крикнул Петр по-русски и тут же повторил эту фразу по-немецки.

Кто-то опять пошевелился в углу, и вдруг из тени на свет выскочила… девушка. Тоненький гибкий чертенок в стареньком порванном платье. Она с ненавистью смотрела на Петра и в отчаянии кричала:

– Стреляй!.. Ну!.. Я тебя не боюсь! Стреляй! – Петр опустил автомат. Изумленно уставился на девушку. – Чего смотришь? Стреляй! Я вас ненавижу! Тебя ненавижу! Стреляй!

Петр, придя в себя, нахмурился:

– А ну, пойдем! – Он повел автоматом на выход. – Тебе говорят!

Девушка вдруг послушно пошла по лестнице. Удивленный донельзя парень, закинув за плечо автомат, двинулся за ней.

Они молча проходят по аллеям парка… молча идут по мосту. Петр теперь идет рядом. Он то и дело косится на девушку. Теперь он разглядел, какая она красивая.

Они молча дошли до середины невысокого понтонного моста, и тут девушка остановилась.

– Ты куда меня ведешь?

– Куда?… – Он и сам пока не знал куда. – В комендатуру, куда же еще?

– Зачем?

– А зачем ты камни кидаешь? Там разберутся, кто ты такая.

– Я немка. Я тебя ненавижу!

Петр сердито хмурился и все равно не мог оторвать взгляда от ее лица – так она была красива. Может быть, она это поняла, потому что глаза ее вспыхнули еще большей ненавистью. Петр смутился, отвел взгляд, сказал грубовато:

– Ладно. Иди-иди.

Они молча прошли несколько шагов. Девушка, не поворачивая головы, спросила:

– Меня расстреляют? Или сошлют в Сибирь?

– Нужна ты… расстреливать тебя! – с сердцем сказал Петр, а потом, решив припугнуть ее, продолжил: – А если ты шпионка – могут и расстрелять.

– Я не шпионка! Я люблю Германию! Я буду с вами бороться!

– Опоздала. Раньше нужно было. А теперь что же – война кончилась.

– Все равно. Все равно! – Они прошли еще несколько шагов, и она снова остановилась. – Значит, я должна умереть? Ну что ты на меня смотришь? Зачем меня вести куда-то? Убей меня лучше здесь. Я и сама хотела это с собой сделать, но у меня не хватает сил. Убе-ей… – протянула она тоскливо. – Как ты убил мою Германию, мою родину.

– Ты… ты что? Совсем неграмотная?

– Я грамотнее тебя в десять раз. Я почти гимназию окончила.

– Окончила гимназию, а простых вещей не понимаешь. Да разве можно так говорить! Это же… ну просто грех – просить смерти, когда кончилась такая война!

Она порывисто отступает.

– Я знаю. Я все знаю! Ты хочешь отвести меня к своим солдатам, чтобы сначала надругаться надо мной! Все равно у вас ничего не выйдет: я вас всех искусаю и исцарапаю!

– Ты что плетешь?! – рассердился Петр. – Ты за кого меня принимаешь?

– Я знаю, ты боишься выстрелить, потому что я смотрю на тебя. Хорошо. Я отвернусь. Стреляй!

Поворачивается к Петру спиной. Видно, как она вся в ужасе сжалась.

Петр обалдело смотрит на нее, потом, улыбнувшись, неслышно подкрадывается к ней и негромко произносит:

– Бах!

– А-а-а!!! – визжит девушка.

Петр засмеялся:

– Трусиха! Испугалась.

– Ты издеваться, да? Все равно я вам не достанусь! Все равно!

Она вдруг метнулась в сторону, нырнула под перила моста и бросилась в реку. Петр подбежал к перилам. Девчонка, бурно разбрызгивая воду, уплывала от моста.

– Стой!.. Вернись! – Он сорвал автомат с плеча. – Вернись! Стрелять буду!

Петр растерянно смотрел на нее, на автомат – не стрелять же в самом деле! Девушка уплывала. Поняв, к какому берегу она плывет, Петр усмехнулся и побежал по мосту. Когда он выбежал на берег к месту, куда она должна была приплыть, девушка находилась метрах в пятнадцати от него. Она совершенно выбилась из сил, не рассчитав своего порыва. Увидев на берегу парня, она попыталась повернуть, но больше уже никаких сил не осталось. Вскрикнув, она погрузилась в воду. Петр понял, что она тонет.

– Держись! – закричал он и в чем был бросился в реку.

Добравшись до девушки, он протянул ей автомат. Она судорожно вцепилась в него, вырвала его у Петра из рук. Парень подобрался к ней ближе. Она обхватила его обеими руками, потянула вниз.

– Да отцепись же, дуреха!.. Отцепись, тебе говорят! – кричал Петр, борясь с ней.

Наконец он вырвался из ее рук, и она тут же скрылась в воде. Петр нырнул раз… другой… и поймал ее. Так, и сам нахлебавшись досыта, он еле-еле добрался с девушкой до берега и, уложив ее на песок, в изнеможении свалился с ней рядом.

Отдышавшись, Петр привстал и увидел, что она лежит с закрытыми глазами, хотя и дышит, правда, очень слабо. Петр дотронулся до нее, затормошил – девушка не открывала глаз.

Испугавшись, он поднимает девчонку с земли, несет ее еще сам толком не зная куда.

– Ты… Слушай, ты… Ты чего? – Он встряхивает ее на руках, как ребенка.

Она, вдруг очнувшись, кричит:

– Пусти! Слышишь, пусти! Что ты со мной делаешь? Пусти сейчас же!

Лупит его по щекам.

Петр выпускает ее, она хочет бежать, но без сил опускается на землю.

Петр потирает щеку.

– Ты что дерешься? Раскричалась!.. Что я с тобой делаю? Ничего я с тобой не делаю. Сама глаза закрыла и не дышишь. Думал, помираешь! Плавать не умеешь, а в реку бросаешься. Я с тобой сам чуть не утонул.

– А твое какое дело? Зачем ты меня вытащил?

– Как – зачем? Ты же тонула, глупая!

– Ну и пусть. Ну и пусть. Я и хотела утонуть!

– Нет… ты, наверное, ненормальная.

– Чего ты можешь понять? Азиат!

Петр не отвечает. Смотрит на девушку, оглядывает ее фигуру, обтянутую мокрым платьем, останавливает взгляд на ее голых коленях. Она поспешно натягивает на колени платье, гневно смотрит на него.

Петр отвел взгляд, вздохнул.

– Автомат утопил… Ох, и врежет мне теперь старшина. Отвернись.

Девушка не поняла. Петр начинает стаскивать гимнастерку. Она быстро отворачивается. Петр заходит за кусты, слышен всплеск. Это он нырнул. Он нырял долго, но каждый раз появлялся с пустыми руками. Наконец он нырнул и исчез.

– Боже мой! – прошептала девушка.

Петр вынырнул с автоматом. Выбрался на берег.

– Теперь все в порядке. Отвернись.

Она отворачивается. Петр заходит за кусты, одевается. Потом выходит и садится рядом с девушкой. Он здорово замерз, даже зубы стучат от холода. Улыбнулся ей:

– Дрожишь. Тоже замерзла?

– Не понимаю… Зачем ты меня спас? Вы же пришли сюда, чтобы нас всех уничтожить.

Петр усмехнулся:

– Ну скажи еще что-нибудь… скажи.

– Не понимаю.

Петр покачал головой:

– Представляю, что вам про нас здесь нагородили. Видали мы эти картинки – везде расклеили – азиаты, дикари с Востока, живых младенцев едят! Пришли вешать, грабить, жечь. Я бы этого вашего гада Гитлера!.. – Она вздрогнула, подняла голову. – Со всей его сволочью… голыми в муравейник посадил!

Они долго молчат. Петр смотрит и смотрит на девушку, даже в таком жалком виде она все равно хороша.

– Ты, наверное, очень плохой солдат, – вдруг заключает она.

– Это почему же?

– Увидел врага и не убил.

– Тебя?! Хм, враг!.. Хорошо. Вот ты кричала, что ненавидишь меня, да?

– Да.

– Что я твой враг.

– Да.

– Держи! – Петр сует ей в руки автомат. Отходит на три шага, выпрямляется. – Стреляй! – Она с ужасом смотрит на него. – Стреляй, ну что же ты? Вот я перед тобой, твой враг, дикарь, а ты представительница великой нации… Стреляй!

Она боязливо откладывает автомат, закрывает лицо руками.

– Теперь ты понимаешь, что значит убить человека? Понимаешь, что должно быть в твоем сердце, чтобы ты могла выстрелить в человека?

– Солдаты это делают легко, – тихо отвечает она.

– Нет. Легко это делают фашисты и бандиты. А солдат стреляет только тогда, когда не может не стрелять. Ну ладно, ты где живешь?

– Что?

– Дом твой где, спрашиваю?

Девушка сразу настораживается:

– А зачем тебе мой дом?

– Мне твой дом не нужен. Это тебе нужен твой дом. Вон – губы посинели. Беги домой, а то простудишься, заболеешь еще. Иди, ну?

– Ты меня отпускаешь?

– Отпускаю, отпускаю… Беги. – Она приподнимается и снова садится. – Ты что? Ноги не держат? Это ничего. Это ты сильно испугалась. Это сейчас пройдет. – Снова молчание. – Тебе-то, ладно, домой. А вот как мне в часть идти? Весь мокрый. Хорошо, что автомат нашел, а то бы мне выдали… А все ты. Плавать не умеешь, а в реку бросаешься! Ну ладно, вставай.

Протягивает ей руку.

Девушка хмурится и неуверенно говорит:

– Я тебя все равно ненавижу.

– Хорошо, хорошо – ненавидишь. Вставай!

Девушка попыталась встать, но не смогла. Петр садится рядом с ней.

– Это ты зря. Нужно сделать над собой усилие, и все. У тебя есть кто-нибудь дома?

Она коротко взглянула на него, вновь опустила голову. Они молчат, но мы слышим как бы внутренний монолог девушки:

«…Боже мой, как все это странно. Наверное, это потому, что я очень глупая! Наверно, я ни в чем не сумею разобраться. Всю жизнь я верила, знала… а вышло так, что я теперь должна его благодарить. Ведь он спас мне жизнь! Боже мой, как все глупо получилось!»

Она вдруг заплакала.

Петр поморщился, как от боли.

– Не надо. Вы не плачьте. Я понимаю. Но ведь самое главное – война кончилась. Такая большая… такая тяжелая война. Не плачьте, не надо.

Девушка подняла к нему заплаканные глаза, заговорила:

– Ты ничего не знаешь. Разве тебе понять!.. Мы так хорошо жили в этом городе. Моя мама, папа, моя маленькая сестренка. Папа был учителем. Его все любили здесь. Потом началась война. Папу взяли в армию, и он погиб на Восточном фронте!.. На Восточном… Это был ужас, как все боялись этого фронта. А потом однажды прилетели американские самолеты. Когда я прибежала домой, уже никого не было. Никого и ничего… И маму, и сестренку, и еще тетю, она в это время жила у нас… Всех… всех! И у меня теперь никого нет на свете. И города нашего нет. Только одни вот эти камни. А теперь еще и вы пришли, русские солдаты.

– Вы извините, – сказал Петр, – я неплохо знаю немецкий, даже переводить приходилось, но вы так быстро говорили. Я не все понял… Когда погибли ваши?

– В сорок третьем году.

– В сорок третьем… – покачал головой Петр. – В сорок третьем… А за два года до этого, в сорок первом, прилетели немецкие самолеты. Их никто не звал. Они прилетели и убили мою сестренку и маму. А в сорок первом погиб на фронте мой отец. И, если хотите знать, у меня тоже никого из родных не осталось… – Инга пристально посмотрела на него. – Кстати, мой папа тоже был учителем. И он преподавал немецкий. Я учился вашему языку с детства. Отец любил вашу немецкую литературу, немецкую музыку… а немцы убили его! Он плохо видел, он пошел в ополчение. Его убили сразу же… в первом бою. И я проклял все немецкое. Конечно же я был не прав… Шиллер или Бетховен – это совсем другое… Ладно… Надо идти.

Он поднялся.

– Ничего я не понимаю… – прошептала девушка и поднялась тоже, утирая слезы.

– До свидания, – сказал Петр и протянул ей руку.

Она колебалась. Петр нахмурился, опустил руку. Она быстро повернулась и пошла. Петр смотрел ей вслед. Она оглянулась раз, другой и остановилась. Они долго так стояли, молча глядя друг на друга. Вдруг глаза девушки расширились от страха.

– Ты не будешь в меня стрелять?

– Дура! – взорвался Петр. – Идиотка!.. Телка немецкая! – Круто повернувшись, он пошел через кусты.

– Подождите! – услышал он за спиной ее голос. – Подождите!.. – Петр остановился, не оглядываясь. Она тихо подошла к нему, дотронулась до его плеча. – Не обижайтесь на меня. – Петр, не взглянув на нее, в сердцах отмахнулся. – Не обижайтесь. Вы должны меня понять. – Петр молчал. Она зашла спереди, заглянула ему в глаза. – Скажите, почему вы не ушли?… Скажите.

– Я не знаю.

– Скажите… Может быть, это нужно сказать.

– Я сам не знаю. Я вдруг почувствовал, что мне не хочется уходить и… очень не хочется, чтобы уходили вы. Я не знаю, с вами бывает такое: вот встретишься с каким-нибудь человеком, поговоришь, а потом расстаешься с ним. Он уходит, а ты смотришь ему вслед и думаешь: я не знаю его имени, не знаю, где он живет… вот сейчас он скроется в толпе, повернет за угол, и я больше никогда в жизни не увижу этого человека, никогда! И становится очень страшно. С вами бывало такое?

– Да… бывало. Вы очень странный солдат. Я никогда в жизни не встречала таких солдат. – Она долго молчала. – Хорошо. Вы хотите знать, где я живу? Хотите проводить меня?

– Я не знаю, – смутился Петр. – То есть, конечно… да.

– Кстати, вы еще не совсем обсохли. Пойдемте. Я живу в замке. Как принцесса – в заколдованном замке. – Она тихо улыбнулась. – Вы не боитесь заколдованных замков?

– Нет… теперь не боюсь.

– Теперь?

– Да. Раньше я боялся заколдованных замков и еще многого другого. А потом понял: самое большое, что можно сделать с человеком, – это убить его. Меня много раз могли убить… Нет, теперь я ничего не боюсь.

– А мне всегда страшно… всегда! Пойдемте.

Она тронула его руку и повела за собой.

Оркестр в парке кончил играть. Сгустились сумерки. Шумя, разговаривая, расходятся солдаты. Музыканты укладывают инструменты в чехлы.

Зубов, отведя в тень аллеи Катеньку, крепко, не отрываясь, целовал ее в губы. Наконец Катенька отстранилась и с улыбкой подняла руки, чтобы поправить прическу. Зубов мычал что-то, но Катенька, приведя себя в порядок, сказала, что по случаю она замуж выходить не собирается и что, если Зубов действительно ее любит, пусть подождет демобилизации и зашлет к ней сватов. Она ушла, а Зубов обалдело смотрел ей вслед.

Петр и Инга снова прошли через мост и вышли к той самой башне в парке, где они так неожиданно встретились. Снова однорукие, безголовые скульптуры сопровождали их в пути…

В разрушенном замке, к которому примыкает башня, в первом этаже – полузасыпанная снаружи комната. Часть выбитых стекол заменена фанерой. В проеме двери висит серое солдатское одеяло, притулился к стене ломберный столик с порванным сукном. У другой стены – какие-то облезлые диван и кресло… На стене укреплен кусок разбитого трюмо – вот почти и вся меблировка этой комнаты.

Сюда привела девушка Петра. Зажгла огарок свечи – на стенах заколыхались тени.

Петр осмотрел все, покачал головой. Она пожала плечами. Так они стояли, поглядывая друг на друга.

– Садитесь, – предложила девушка.

Петр, положив на пол автомат, присел на край дивана.

Она забралась с ногами в кресло напротив. Тихий сквознячок колыхал пламя свечи. Вздрагивали, трепетали тени.

– К сожалению, мне нечем вас угостить, – смущенно сказала девушка.

– Что вы, что вы, мне ничего не нужно. – Петр достал портсигар, вздохнул. – Все сигареты размокли.

– О, я, кажется, все-таки могу вас угостить!

Она спрыгнула с кресла и, порывшись в столике, достала пачку сигарет, протянула ему.

– Спасибо. Вот за это – большое спасибо. Умираю – хочу курить!

– Только извините, сигареты не такие, как у вас. Кажется, их делают из буковых листьев.

Петр рассмотрел пачку, в ней были сигареты черного цвета.

– Эрзац!.. Все равно спасибо. Очень хочется курить. – Инга поднесла ему свечку. Он закурил. Она – тоже. Он удивленно спросил: – Зачем?

– Что – зачем? – не поняла девушка.

– Зачем вы курите?

– Да-да. Очень плохо, очень плохо, – согласилась она. – Но все-таки помогает, когда хочется есть. И когда хочется плакать – тоже хорошо одну сигарету. – Погасила сигарету, улыбнулась. – Все. Видите, я могу быть послушной.

Петр, улыбнувшись, передразнил ее:

– «Я тебя ненавижу!»

Девушка, смущенно помолчав, спросила:

– Как вас зовут?

– Петр.

– О!.. Пьетр. Это значит Петер… Петер! У нас до войны была очень хорошая картина «Петер». Там играет Франческа Гааль. Я пять раз смотрела эту картину.

– Я тоже смотрел. Правда, только три раза.

– Эта картина шла и у вас?

– Шла. Тоже до войны.

– Как интересно!.. Оказывается, мы смотрели одну и ту же картину.

Она вдруг пристально посмотрела на парня, спрыгнула с кресла и, взяв обгоревшую спичку, подошла к нему.

– Петер!.. Петер! – улыбаясь, повторила она. Кончиком обгоревшей спички она быстро нанесла черные точки-веснушки на щеки, на лоб парня. Отскочила в сторону, оценивающе пригляделась. Смущенный, покрасневший Петр хлопал длинными ресницами. В этот момент он действительно был похож на героя знаменитого довоенного фильма.

– Петер!.. – обрадовавшись этому сходству, воскликнула девушка, захлопав в ладоши. – Петер!.. – И она вдруг весело запела:

Тра-ля-ля-ля-ля-ля-лям-пам-пам!

Тра-ля-ля-ля-ля-ля-лям-пам-пам!

Это была мелодия известной всем песенки «Петера».

Развеселившись в этой убогой комнатушке, она стала еще красивее. Солдат смотрел и смотрел на эту совсем еще молоденькую немецкую девушку, с которой так странно столкнула его судьба.

Она напевала, пританцовывая перед ним… и как будто вдруг вспыхнул экран, и озорной мальчишка Петер пел свою песенку и превращался потом в очаровательную девушку, в ту, которая сейчас кружилась здесь, в этой комнате.

И внезапно все оборвалось! Девушка, перестав напевать, остановилась и… заплакала, по-детски громко и неудержимо. Она опустилась на диван рядом с солдатом и, уткнувшись в его грудь, плакала и плакала, горько плакала обо всем, что было отнято, убито, унесено войной.

Петр испуганно гладил ее голову и только приговаривал:

– Не надо, не плачьте… Не надо.

Девушка постепенно успокаивалась. Еще минуту – и она бы выскользнула из его объятий, но в этот миг за окном раздалось оглушительное пение множества птиц.

– Что это? – удивился Петр.

– Соловьи.

– Где?

– В парке… в городе… всюду.

– Откуда их столько? Их, наверное, тысячи. Откуда они взялись?… Так, вдруг, сразу?

Она, сама пораженная этим, ответила:

– Они были всегда. Я помню их с самого детства. Боже мой, они так давно не были в нашем городе… а теперь они всюду: в парке, на всех бульварах, на каждом дереве! Это значит – кончилась война. Вот теперь я поверила. В эти ночи, когда они прилетали, в нашем городе никто не спал. Это было счастье нашего города! И вот оно снова пришло. Разве теперь это счастье? Боже мой! – Она всхлипнула.

– Не плачь, – ласково погладив ее лицо, сказал Петр. – Бог мой, они поют так же, как и у нас дома. А я так далеко сейчас, в чужом немецком городе. И рядом со мной ты… чужая, нерусская девушка. Чужая… чужая. Какое тяжелое слово – чужая.

Петр вдруг притянул к себе Ингу и неловко поцеловал ее в лоб. Она вырвалась, откинула голову, с ужасом посмотрела на него. А затем, зажмурившись, крепко обняла парня и прижалась головой к его груди.

Они умолкли, а за окном все громче пели, неистовствовали соловьи.

– Как тебя зовут? – тихо спросил Петр.

– Инга.

– Инга… Инга. Я никогда не слышал такого имени. Инга. Я никогда не встречал такой красивой девушки. Я не могу тебе объяснить, что со мной… Я не знаю, как это сказать.

– Я понимаю… Я все понимаю.

И дальше зазвучали их как бы внутренние голоса, полные откровения.

В этот момент они, думая один о другом, молча вели диалог.

«Если бы ты все знал обо мне. Ведь я еще ни с кем из парней не целовалась… Ни разу. Меня даже никто еще не провожал домой. Сначала я сама не хотела, а потом, потом просто некому было провожать… Никого не было. Была только война!»

«Если бы ты знала, – вздохнул Петр, – что у меня еще не было ни одной девушки…» Он еще раз робко поцеловал ее и еще раз более смело.

Инга всполошенно вскинулась.

«Что я делаю?… Я ничего не могу понять. Ты человек совсем другого мира, ты мой враг, мой враг!.. А мне с тобой так хорошо!»

Петр тоже почти со страхом и смущением смотрел на нее.

«Я всегда думал, какая она будет, девушка, которую я вот так поцелую… Но мог ли я думать, что встречу ее здесь, в стране, которую я ненавидел все эти годы!»

Инга плакала светлыми слезами.

«Боже мой, какой же ты враг?… Разве могут быть такие враги. Нет. Нет. Мне так хорошо с тобой, Боже мой, как хорошо! Ты понимаешь это. Ты видишь – это в моих глазах. Это – в моих глазах». Слезы сверкали в ее глазах.

«Но ведь это я не тебя, не таких, как ты, ненавидел… И как прекрасно, что ты это поняла… поняла, что я тебе не враг. Это прекрасно!»

«Я хочу, чтобы ты поцеловал меня еще. Я хочу, чтобы ты поцеловал меня еще!» И она сама нашла его губы.

Потом мягко освободилась из его объятий, сказала:

– Пойдем… погуляем.

– Что?

– Пойдем. Будем бродить и слушать, как они поют.

– Куда?

– Я не знаю… Всюду… Пойдем.

– Хорошо, Инга, если ты хочешь.

– Да-да… Ты слушай меня, так нужно! – Она шагнула к Петру. – Одну минуту. – Взяла его за плечи и повернула лицом к стене. – Постой так и не оглядывайся, пока я не скажу.

Петр послушно стоял лицом к стене, а Инга, убежав в угол, достала небольшой потертый чемодан, вытащила юбку, яркую вязаную кофточку и туфли на высоких каблуках. Это весь ее гардероб. Быстро сбросив платье, переоделась. Причесалась у осколка трюмо, повернулась к Петру.

– Теперь можно… смотреть.

Она сейчас по-новому очень хороша, и Петр, в какой уже раз снова радостно удивившись ее красоте, восхищенно сказал:

– Какая ты!.. Ну почему же, почему я никогда не видел такой красивой девушки, как ты!

– Ты это первый понял, потому что я всегда знала, что я самая красивая… Пойдем!

Они вышли из «замка». Издали донесся звук трубы. Это горнист в части играл отбой.

– Ч-черт!.. Все! Мне пора, – с досадой сказал парень.

– Что?

– Мне пора домой.

– Куда?

– В часть. Слышишь, играют отбой. Увольнение кончилось. Я солдат. Я должен идти.

– Нет, нет! – схватила его за руку Инга.

– Я не могу.

– Нет, нет! Не уходи сейчас!.. Я тебя очень прошу, не уходи! Сейчас тебе нельзя уйти. Мы только что встретились. Мы должны гулять, бродить, слушать соловьев… Нас сейчас двое, ты понимаешь? Двое – и все! Во всем мире.

Петр постоял в раздумье.

– Ладно. Семь бед – один ответ. Я думаю, поймут. Все-таки война-то кончилась, как-никак!

– Что?

– Война, говорю, кончилась. Поймут. Должны понять. Идем.

Комендатура. Капитан Федоровский сидел один за столом, собирал пистолет. Насвистывал. Собрав пистолет, он долго целился в дверь, щелкнул. В этот момент дверь открылась и вошла младший сержант Ниночка.

– Разрешите, капитан Костя!

Федоровский бросил пистолет на стол.

– Прошу, сержант Ниночка.

– Младший сержант. Не надо меня повышать.

– Эх, Ниночка, если бы в армии присваивали звания за красоту, то ты была бы генералом.

– Трепач вы, капитан Костя. – Протянула ему коробку «Казбека»: – Вот, вам дружок, начпрод просит передать «арестанта ку».

– Спасибо… Да-а… Гуляют славяне, а я… «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле орел молодой».

– Я понимаю, «орлу»-капитану – обидно, – рассмеялась Ниночка.

– А-а… – махнул рукой Федоровский. – В общем-то мне это все, Ниночка, слегка до фенички!.. Кадровому офицеру – другое дело. У того свои высокие заботы, честь мундира и так далее… А мне мое звание война дала, и потому пора переводить свою жизнь на одну только команду – «Вольно».

– В гражданке тоже нелегко будет, особенно поначалу, – вздохнула Ниночка. – Учиться нужно дальше, а все забыто напрочь.

– Ну уж нет, – засмеялся Федоровский. – Я лично сначала как следует отгуляю, за всю войну, за все мои боевые тревоги! Очень хорошо спеть под вечерок какой-нибудь синеглазой труженице тыла: «Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг…»

– Ясно, капитан Костя, из вас, конечно, не получится настоящего офицера.

– А я и не стремлюсь. Мне бы вместо этих погон сейчас рубашечку шелковую да брючки пошире… Ну ничего, скоро демобилизация. Эх, Ниночка, а лучше всего найти бы мне такую, как ты, – все бы отдал! – Внезапно обеими руками обнял ее, прижимая к себе. – Ну почему ты такая недотрога?

Ниночка, не пошевельнувшись, спокойно сказала:

– Товарищ капитан, я вам когда-то уже объясняла – со мной нельзя разговаривать при помощи рук.

– Понимаю, понимаю! Муж, любовь и так далее, но я же ничего не прошу… только один поцелуй, за всю войну.

– Товарищ капитан!

– Ну разреши, я тебя поцелую. Ну хотя бы как победитель победителя.

– Последний раз вам говорю – отпустите меня.

– А если нет?… Один поцелуй.

– Я вас ударю.

Федоровский сделал удивленные глаза.

– Это старшего-то по званию?… Интересно. – Наклонился к ней. Ниночка, вырвавшись, сильно ударила его по щеке. Он вспыхнул. – Вы что?! – Подняв глаза, он увидел вошедшего в кабинет и остановившегося в дверях офицера. Это был капитан Тимофеев – офицер из особого отдела, с виду интеллигентный, как учитель, пожилой уже человек, носивший пенсне, видимо, из ополченцев… Несколько секунд длилась неловкая пауза, после которой Федоровский, вскочив, вытянулся и громко поприветствовал вошедшего с известной долей подхалимажа, поскольку звание Тимофеева – капитан из особого отдела – далеко не равнялось тому же званию у Федоровского.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – Тимофеев молча козырнул, а Федоровский быстро приказал Ниночке, стоящей с опущенными глазами: – Вы свободны, товарищ младший сержант!