Текст книги "Самые скандальные треугольники русской истории"

В числе прочего В. С. Соловьев проповедовал два типа любви, покровительницами которых назначил греческих богинь Афродиту Площадную и Уранию Небесную. Грубо говоря, секс и духовность несовместимы. И Блок эту философию принял всей душой. Кроме того, Блока сразу, с первых публикаций приняли в свою компанию символисты. Валерий Брюсов у них уже считался певцом телесной любви, а Блока провозгласили певцом духовной. В 1903 году троюродный брат Сережа Соловьев писал Блоку: «Пускай Бог благословит тебя и твою невесту, и пускай никто ничего не понимает, и пускай «люди встречают укором то, чего не поймут…» Из хорошего может выйти только хорошее… Не убив дракона похоти, не выведешь Евридику из Ада. Ты – поэт, это первый залог бессмертия твоей Евридики».

Не стоит только думать, что Александр Блок этакий тютя, пусть и гениальный, которому добрые товарищи подсказали: «Ты, Саша, стихи пиши, а Любу свою похотью не тревожь. Ибо какая она тогда Прекрасная Дама?» Нет, он сам этого хотел. И простая в общем-то женщина Люба с этим согласилась, когда поняла, что живет с человеком, которому уготовано почетное место в вечности. Но вначале еще «никто ничего не понимал». Когда к паре присоединился Белый и получился треугольник, непонимание только увеличилось.

А теперь простите за длинную цитату из «Былей, небылиц» Любови Менделеевой-Блок. «…Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого не обыденного мужа, как Саша. Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его – опять теории: такие отношения не могут быть длительны, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. А я? «И ты также». Это приводило меня в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все, в самом деле, произошло «как по писаному».

Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. «В один из таких вечеров неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти, – это уже осенью 1904 г. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистичные встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана, и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 г. и это немногое прекратилось…»

Если верить Любови Дмитриевне, то… Зачем же Блок снимал комнату, зачем так горячо уверял невесту, что у него дома им никто не помешает? Не помешает стихи читать?

Знакомство Блока и Белого началось, естественно, со стихов. Александр в Петербурге уже мог прочитать в журнале стихи Андрея. Андрей же в Москве мог познакомиться с рукописью Блока, которую собирался издавать Брюсов. Оба пришли в восторг от чтения. Причем Блок в умеренный, а Белый – в неумеренный. Разница темпераментов. Белый начал писать Блоку длинное письмо. И пока писал, до Блока дошла эта новость. И он принялся сочинять ответное послание, еще не получив первого письма! «Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьевым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли…» – писал Белый. Обмен комплиментами продолжался неожиданно долго. В августе 1903 года Блок пригласил Белого к себе на свадьбу сразу шафером со стороны невесты. Но у Белого умер отец. Это не остудило накал письменных любезностей. Только вот очно заочные друзья встретились ровно через год после начала переписки. В январе чета Блоков приехала в Москву и прямо с вокзала отправилась к Андрею Белому. Он вспоминал: «Все в нем было хорошего тона… вид его был визитный; супруга поэта, одетая с чуть подчеркнутой чопорностью… Александр Александрович с Любовью Дмитриевной составляли прекрасную пару: веселые, молодые, распространяющие запах духов…»

Во время этого двухнедельного вояжа супруги с Белым и Сергеем Соловьевым практически не разлучались. Блоков поселили в пустующей квартире хороших соловьевских друзей на Спиридоновке. Но там они появлялись, валясь с ног от усталости, только переночевать. Хотя пару раз сами устраивали в квартире домашние обеды и попойки. Белый и Соловьев, как ретивые гиды, взялись за петербуржских гостей, чтобы показать им Москву по полной программе, как в некоторых современных интенсивных туристических поездках, справедливо именуемых «зомби-тур». Художественный и прочие театры, Третьяковка и прочие галереи, Воробьевы горы, Новодевичий монастырь и панихида на могилах Соловьевых. Но главное – визиты ко всем московским символистам и им сочувствующим, совместные обеды в ресторанах, выступления и обсуждения. Белый раскручивал Блока как опытный пиарщик. И Блок становился все популярнее.

Только надо заметить, что эта ранняя слава была не такой уж широкой, как и слава остальных символистов. Русская интеллигенция со времен народников и Некрасова была в массе своей отравлена революционностью и критическим реализмом. «Черная роза в бокале» не всегда выдерживала конкуренцию с «Вихрями враждебными» и «Гордо реющим буревестником». А литераторы, объединявшиеся вокруг журнала «Сатирикон», с удовольствием пародировали символистов.

В Москве, как и в Петербурге, среди людей литературы и искусства было принято регулярно собираться в богемных салонах. По вторникам у Бальмонта, по средам у Брюсова, по четвергам в издательстве «Скорпион», по воскресеньям у Андрея Белого. Участников встреч у себя Белый именовал аргонавтами по своему известному стихотворению «Арго». Вряд ли, конечно, находились такие энтузиасты, которые успевали посещать все эти вечера, видеть знакомые лица чуть ли не каждый день и находить свежие темы для разговоров.

Александр Блок и его жена успели побывать на всех этих встречах, вынести весь ужас московского гостеприимства. Но наградой зато были бурные аплодисменты, предложения считать Блока первым поэтом России. Доставалась своя доля восторгов и скромной, но обаятельной Любочке. Бальмонт написал о ней:

 
Я сидел с тобою рядом,
Ты была вся в белом.
Я тебя касался взглядом —
Робким, но несмелым…
 

В молодежном кружке аргонавтов Блоком восхищались больше, чем где-либо, провозглашали чуть ли не пророком новой эры высокой духовности, не стесняясь при этом лезть в личную жизнь все с теми же соловьевскими идеями о том, что любовь отдельно, секс отдельно. Особенно усердствовали племянник автора этой теории и Белый. Люба краснела, Блок злился на бесцеремонность, но в принципе не возражал. Он вообще не любил четких «да» и «нет», любил неопределенность – довольно странная черта характера. Позднее дух их любовного треугольника и дух этой московской экзальтации нашли отражение в пьесе «Балаганчик», произведении довольно непонятном.

Летом 1904 года Блоки прибыли в Шахматово. Другие варианты ими даже не рассматривались. А в июле туда прибыла неразлучная парочка – Белый и Соловьев. Блок сам их пригласил отдохнуть еще зимой. Прибыли, разумеется, не отдыхать, а говорить, читать стихи и восхищаться поэзией Блока и красотой Любови Дмитриевны. Если для Блока Прекрасная Дама была в общем-то абстракцией, которая как-то неопределенно ассоциировалась с находящейся всегда рядом женой, то Соловьев с Белым решили в тесном кругу абстракцию превратить в нечто конкретное. Раз они Блока назначили главным лириком, то Любочка назначается Прекрасной Дамой. Она же Беатриче, она же Урания Небесная. Еще по весне они прислали Блоку фотографию, где оба сидят за столом, а на столе, как образа, фотопортреты пребывающего в раю кумира Владимира Соловьева и Любови Блок. При этом Андрей Белый вполне себе по-земному иногда оглядывал привлекательную фигурку этой недолюбленной женщины.

Бесконечные разговоры Белого и Сергея Соловьева вскоре начали приедаться Блоку. Он все больше отмалчивался. Приелись они и другим обитателям Шахматова. В просторном имении в несколько домов обитала вся бекетовская родня и Кублицкий-Пиоттух с родственниками. Спустя неделю московские гости уехали. А Блок почему-то помрачнел и на пару месяцев почти бросил сочинять стихи. Зато жена придумала ему костюм, в котором он стал выступать и в котором его неоднократно фотографировали, – просторную черную блузу.

В следующий раз Блоки и Белый увиделись в январе 1905-го. Белый прибыл в Петербург 9 января, в «Кровавое воскресенье». На этот раз внешних впечатлений хватало, чтобы на время позабыть об ураниях и мистике. Они побывали на демонстрациях, где Блоку даже дали подержать красный флаг. Белый вместе с Мережковскими сорвал спектакль в Александринском театре в знак какого-то протеста. Но именно в этот приезд Андрей Белый понял, что влюбился в жену друга. (Супруги именовали его, конечно, Борей, письма адресовали, конечно, «г-ну Бугаеву», но условимся и дальше именовать его Андреем Белым, чтобы не путаться, исключая только цитаты.)

В общем-то революция – дело весьма серьезное. Больше кровопролитий в столице не было. Но рабочие и интеллигенция, что называется, «бурлили». Частые собрания, споры, составление петиций и деклараций. В этой суете, видимо, Белый и признался Любови Дмитриевне. И, видимо, она не ответила решительным отказом, а сказала что-то ободряющее. Так, вероятно, поступила бы любая женщина, даже необычная Зинаида Гиппиус. Признание в любви всякой польстит. Нравился ли Любочке Андрей Белый? Он был хорош собой, умен, говорлив, подвижен и талантлив. Может быть, даже не эгоистичен и нежен. Наверное ей, в условиях острого дефицита физической любви, понравился бы и не такой.

В данной ситуации интересной была и разница в темпераменте двух поэтов. Зинаида Гиппиус вспоминала: «Если Борю иначе как Борей трудно было называть – Блока и в голову бы не пришло звать Сашей. Серьезный, особенно-неподвижный Блок – и весь извивающийся, всегда танцующий Боря. Скупые, тяжелые, глухие слова Блока – и бесконечно-льющиеся, водопадные речи Бори, с жестами, с лицом вечно меняющимся – почти до гримас; он то улыбается, то презабавно и премило хмурит брови и скашивает глаза. Блок долго молчит, если его спросишь; потом скажет «да». Или «нет». Боря на все ответит непременно: «да-да-да»… и тотчас унесется в пространство на крыльях тысячи слов. Блок весь твердый, точно деревянный или каменный – Боря весь мягкий, сладкий, ласковый. У Блока и волосы темные, пышные, лежат, однако, тяжело. У Бори – они легче пуха и желтенькие, точно у едва вылупившегося цыпленка».

Летом 1905-го Белый с Соловьевым снова ненадолго оказались в Шахматово. И там последовало решительное объяснение московского поэта с богиней символистов. В этот раз Белый осторожно попросил ее перейти от Блока к нему. И снова осталась неопределенность. Как же любили неопределенность эти певцы необъяснимого в стихах и в жизни! «Я рада, что Вы меня любите; когда читала Ваше письмо, было так тепло и серьезно. Любите меня – это хорошо; это я одно могу Вам сказать теперь, это я знаю. А помочь Вам жить, помочь уйти от мучения – я не могу. Я не могу этого сделать даже для Саши. Когда захотите меня видеть – приезжайте, нам видеться можно и нужно; я всегда буду Вам рада, это не будет ни трудно, ни тяжело ни Вам, ни мне. Любящая Вас Л. Блок». Так пишет Любовь Дмитриевна Андрею Белому. «Я Тебя люблю сильно и нежно по-прежнему. Крепко целую Тебя. Твой Саша». А так пишет тому же Белому Александр Блок, бывший, очевидно, в курсе переписки своей жены.

Казалось бы, радоваться нужно. Все друг друга любят в этом высоко духовном треугольнике. И никакие требования плоти не омрачают чистоту духа. Да вот только они омрачали. И Люба разрывалась между почти откровенными предложениями Андрея прекратить «ложь», как он называл ее брак, и откровенным отстранением Блока. Он не отпускал ее к новому возлюбленному и не подпускал к себе, написав ей позже: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!» Просто какое-то мистическое чудовище.

Совместное пребывание в Шахматово заключалось в основном в игре друг у друга на нервах. К троице в этой игре обычно прибавлялась еще одна троица – Сергей Соловьев, мать Блока Александра Андреевна и тетка Мария Андреевна. У основных участников нервное напряжение к тому же выливалось в стихи. Именно тогда Блоком был задуман «Балаганчик». Были и действия.

Соловьев пару раз чуть не хватал Блока за лацканы, требуя верности мистическому образу Прекрасной Дамы и продолжения стихов о ней. Но Александр писал уже другие стихи. Будучи членом секты Мережковских, Андрей Белый постоянно носил на груди большой крест, подарок Зинаиды Гиппиус. Однажды при очередном тягостном разговоре ни о чем с четой Блоков он вдруг сорвал крест с груди и зашвырнул в траву. В другой раз Соловьев неожиданно поссорился с Александрой Андреевной и в полной истерике ушел куда-то в ночь. Наутро вернулся, объяснив, что его позвала «мистическая звезда» и привела в Боблово. В такой же истерике москвичи, в конце концов, покинули Шахматово, поссорясь со всеми и одновременно заверяя всех в своей любви.

Между Белым и Любовью Дмитриевной тут же началась страстная переписка, где он призывал ее к решительным действиям, иногда прямо призывал порвать с Блоком. Александру он тоже писал чуть ли не каждый день. И в своем обычном мистическом многословии тоже намекал – я люблю твою Любу и хочу, чтобы ты дал ей вольную. Поскольку с каждым днем во всей этой истории все меньше оставалось секретов для окружающих (а вскоре и для всей поэтической России), то Люба однажды даже оскорбилась не только за себя, но и за мужа, обозвала Белого свиньей и пообещала дать письменную отповедь. Но не дала, и все продолжилось.

1 декабря Белый приехал в Петербург, остановился у Мережковских, встретился с Блоками на нейтральной территории, в ресторане. Они официально помирились. И все началось, как прежде. Белый ежедневно посылает своей возлюбленной цветы, иногда встречается с Любой, таскает ее по музеям, умоляет уехать с ним за границу. Она повторяет с ним тот же маневр, что и муж проделывает с ней, – не отталкивает и не гонит. Блоку Белый клянется в братской любви. А Блок наблюдает за всей этой суетой как бы свысока. И спокойно предается трем своим главным страстям – стихам, спиртным напиткам (сам себя ловит на том, что пьет больше и чаще) и проституткам.

Белый задержался в Петербурге и дождался своего рода апогея эволюции этого любовного треугольника – пьесы Блока в стихах «Балаганчик». Из всех трехсторонних конфигураций этой книги конфигурация Александр-Любовь-Андрей единственная удостоилась чести быть специально и прямо описанной в художественной форме одним из участников. Хотя «прямо» это громко сказано. Очень завуалированно. Символисты все же. На первом чтении, состоявшемся в квартире Блоков 25 февраля 1906 года, присутствовало довольно много приглашенных. Присутствовал даже недалекий отчим Кублицкий-Пиоттух. Но автор читал и тонко издевался для двоих – своей жены и Андрея Белого.

Пьеро:

 
Я стоял меж двумя фонарями
И слушал их голоса,
Как шептались, закрывшись плащами,
Целовала их ночь в глаза.
 
 
И свила серебристая вьюга
Им венчальный перстень-кольцо.
И я видел сквозь ночь – подруга
Улыбнулась ему в лицо.
 
 
Ах, тогда в извозчичьи сани
Он подругу мою усадил!
Я бродил в морозном тумане,
Издали за ними следил.
 
 
Ах, сетями ее он опутал
И, смеясь, звенел бубенцом!
Но, когда он ее закутал,
– Ах, подруга свалилась ничком!
 
 
Он ее ничем не обидел,
Но подруга упала в снег!
Не могла удержаться, сидя!..
Я не мог сдержать свой смех!..
 
 
И, под пляску морозных игол,
Вкруг подруги картонной моей
– Он звенел и высоко прыгал,
Я за ним плясал вкруг саней!
 
 
И мы пели на улице сонной:
«Ах, какая стряслась беда!»
А вверху – над подругой картонной
– Высоко зеленела звезда.
 
 
И всю ночь по улицам снежным
Мы брели – Арлекин и Пьеро…
Он прижался ко мне так нежно,
Щекотало мне нос перо!
 
 
Он шептал мне: «Брат мой, мы вместе,
Неразлучны на много дней…
Погрустим с тобой о невесте,
О картонной невесте твоей!»…
 

«Балаганчик» был издан только в 1908 году в сборнике блоковских пьес. Но поставлен раньше, в декабре 1906-го. Тогда же Блок сделал приписку в начале пьесы «Посвящается Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду», то есть постановщику спектакля в только что открытом в Петербурге театре Веры Комиссаржевской. Стиль «комедии дель арте», в котором сделан «Балаганчик», отлично совместился с авангардизмом Мейерхольда. Актеры выпрыгивали на сцену, освещенную бенгальскими огнями, разрывая бумажный задник, декорации иногда поднимались, оставляя сцену вообще пустой. В темноте мистики покидали свои стулья и на них оставались одни костюмы… Поклонники Мейерхольда и Блока рукоплескали. Большинство зрителей расходилось в недоумении.

Спустя еще три года Осип д’Ор в пародийной биографии Блока отмечал: «… Написал я несколько драм, которые все непонятны мне самому.

Но больше всех непонятен мне «Балаганчик».

Сколько я ни ломал себе голову над этим произведением, но никак не могу постичь его тайного смысла.

Несколько раз В. Мейерхольд пытался мне объяснить, что я думал сказать в своем «Балаганчике», – но безуспешно».

Существует среди литературоведов даже версия, что «Золотой ключик» Алексея Толстого не просто книжка для детей. В разыгрываемой там пьеске о грустном поэте Пьеро, холерическом неврастенике Арлекино и томной Мальвине заключается и пародия на «Балаганчик», и пародия на отношения Блока, Белого и Любочки.

Впрочем, на развитие отношений все понявших участников треугольника «Балаганчик» никак не повлиял. На следующий день 26 февраля вся компания плюс мама Александра Андреевна отправляется на концерт.

Из театра едут в двухместных санях: Блок с мамой, Любочка с Белым. И там двое последних целуются! О времена, о нравы… То есть примерно через год после первых признаний Андрея Белого. А дальше… Она приехала к нему в гостиницу. Слово воспоминаниям Любови Дмитриевны. «Играя с огнем, уже позволяла вынуть тяжелые черепаховые гребни и шпильки, и волосы уже упали золотым плащом (смешно тебе, читательница, это начало «падений» моего времени?)… Но тут какое-то неловкое и неверное движение (Боря был в таких делах явно немногим опытнее меня) – отрезвило, и уже волосы собраны, и уже я бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мною путаницы».

Да, великая путаница, изматывающая Любу, буквально сводящая с ума Белого и… щекочущая нервы Блоку, стоящему «над схваткой», продолжается. Белый уезжает в Москву, но иногда наведывает в Питер буквально на денек. А тогда как раз денек и занимала дорога на поезде. А в промежутках ежедневные (!) письма Белого на 15–20 страницах и Любины на 4–5. Андрей Белый при этом успевал еще писать стихи, прозу и вести дневник. В дневниках он шифровал Любовь Блок под таинственным инициалом «Щ». «…Щ. призналась, что любит меня и… Блока; а через день – не любит – меня и Блока; еще через день: она любит его, как сестра. А меня – «по-земному»; а через день все – наоборот; от этакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги…» Уже друг семьи поэт Евгений Иванов намекает – а не лучше ли вам жить втроем. Живут же Мережковские с Философовым. Зинаида Гиппиус, разумеется, в курсе событий и всей душой ратует за новую тройственную семью. Даже равнодушный ко всему Мережковский пишет Белому письмо, где надеется, что Любовь Дмитриевна «будет с нами – и скоро». Люба, Александра Андреевна, Мария Андреевна, Андрей Белый и многие другие плачут и мечутся. Только хладнокровный Блок не мечется.

Александр Блок в начале апреля 1906-го спокойно сдает государственные экзамены в университете, после чего увозит жену отдохнуть в Озерки, где снимает дачу. Это в десяти верстах на север от Петербурга, сейчас Озерки входят в черту города. Разумеется, эпистолярная любовь Белого настигает его жену и там. Но это не мешает Блоку жить и проводить время, как он любит. Он сам точно зафиксировал дату 24 апреля. В этот вечер он пришел на съемную дачу пьяный и довольный. Супруга уточнила:

– Саша, ты пьян?

– Да, Люба, я пьян.

И бросил на стол исписанный листок. Не откажем себе в удовольствии…

 
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
 
 
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
 
 
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
 
 
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
 
 
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.
 
 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
 
 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 
 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 
 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
 
 
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
 
 
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 
 
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты, право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

Вряд ли Люба подумала: «Кто это такая?» К разным таким она уже привыкла. Возможно, Люба подумала: неужели это, ЭТО он написал в пьяном виде? Не может быть. Скорее, все же написал за ресторанным столиком, а потом на радостях напился.

Гениальное стихотворение вскоре вышло в популярном сборнике «Чтец-декламатор», потом еще в нескольких сборниках Блока, символистов и просто коллективных. Вряд ли когда-нибудь до и после стихотворение, не песня, размноженная на звуконосителях, не строчка, растиражированная в цитатах, а именно стихотворение, причем не коротенькое стало бы столь известно в России. Именно после него проститутки на Невском проспекте поголовно принялись носить черные страусовые перья и темные вуали и представляться Незнакомками. К известной картине Ивана Крамского «Неизвестная», висевшей в Третьяковской галерее, навеки прилипло название «Незнакомка», и зрители стали считать, что это та самая, блоковская, хотя картина написана в 1883 году. Даже самые себялюбивые символисты вроде Брюсова или Гиппиус единодушно признали Александра Блока первым поэтом России. А следом и поэты других направлений, литературные критики.

Но главное в нашей истории, что это признала Люба. На одной чаше весов перед ней лежала потенциальная судьба и жизнь, а на другой – существующая. С Андреем Белым – поклонение ее женской сущности, безумная любовь, секс, возможно, дети, философская болтовня, поэзия. С Александром Блоком – любовь неземная, табу на секс, пьянство и болезни мужа и гениальная поэзия. Она не сразу это поняла, но интуитивно именно тогда, весной 1906 года сделала окончательный выбор в пользу Блока.

В августе того же года, к третьей годовщине свадьбы формулу их любви вывел сам Блок в стихотворении «Ангел-хранитель».

 
Люблю тебя, ангел-хранитель, во мгле,
Во мгле, что со мною всегда на земле…
 
 
За то, что нам долгая жизнь суждена,
И даже за то, что мы – муж и жена!
 
 
За цепи мои и заклятья твои.
За то, что над нами проклятье семьи…
 

Если Любовь хотя бы встала на путь понимания того, что ей нужно, то Белый продолжил свою борьбу за ее сердце. Сильно влюбленный человек, даже самый умный, глупеет, это медицинский факт. Число страниц в его письмах иногда достигает сотни! Он пишет Блоку, где, угрожая самоубийством и даже убийством, убеждает его разойтись с женой. Он пишет его матери Александре Андреевне, где убеждает ее повлиять на невестку – чего она мужа не хочет бросить. Не пишет разве что Дмитрию Ивановичу Менделееву, чтобы тот сказал веское отцовское слово. Менделеев уже тяжело болен. Адресаты под этой бомбардировкой ссорятся между собой, хотя убеждение, что Белый совсем рехнулся, только крепнет.

Но у Белого есть союзники, которые его сумасшедшим не считают. Главный союзник даже посылает Блокам своего агента под благовидным предлогом. Родная сестра Зинаиды Гиппиус художница Татьяна (Тата) в начале 1906-го довольно часто посещала квартиру в Гренадерских казармах, чтобы медленно (но хорошо) писать портрет поэта. И оставаясь иногда с Любой наедине, агитировала ее за тройственную семью. Весной в свой очередной приезд в Петербург Белый знакомит наконец Любу с четой Мережковских. Он всерьез был уверен, что пример сожительства Мережковских с Философовым окажет на Александра и Любовь положительное влияние.

Летом 1906 года супруги срываются из Шахматова в Москву, чтобы объясниться раз и навсегда. Как обычно, это превращается в «еще много-много раз». Просто маменька Александра Андреевна испугала их тем, что Белый грозился застрелиться. Троица встретилась в ресторане «Прага». Через пять минут Белый с проклятиями и в истерике убежал. Оставалось предпоследнее и последнее, что еще не испробовал Белый. Вначале в подмосковном имении Сергея Соловьева в Дедове он решил красиво умереть от голода. Объявил, что перестает употреблять пищу и… вскоре попался ночью за холодным борщом, как Вассисуалий Лоханкин. А потом послал своего поклонника поэта Эллиса (Льва Кобылинского) в Шахматово, чтобы вызвать Блока на дуэль. Обитатели Шахматова сочли вызов глупой шуткой, и Эллис не смог убедить всех в серьезности ситуации.

В конце августа Александр и Любовь совершают важный для себя поступок, на который маменькин сынок Саша долго не мог решиться, – съезжают от мамы с отчимом и снимают собственную квартиру на Лахтинской улице. Оттуда вскоре перебираются в апартаменты попросторнее на Галерной. Теперь, врываясь и туда, Белый хотя бы не дает повода Александре Андреевне принимать сердечные капли. Но Любовь Дмитриевна все более холодна в общении с влюбленным, Блок иногда просто отказывается разговаривать с ним. И все заканчивается более-менее разумным решением, устроившим на время всех. Андрей Белый уехал за границу и пообещал целый год не видеться с Любочкой и не писать ей.

Заметим, что весь этот период гендерной лихорадки Андрей Белый не писал ничего путного – ни стихов, ни прозы, ни статей. Куда уж там, если ежедневно сочинять стостраничные письма. Следовательно, ничего не зарабатывал. Но до чего хороши были иные доходы (от сдачи в аренду недвижимости, от отданных в оборот капиталов отца), что Белый просто переезжал из одного немецкого городка в другой. По выражению Зинаиды Гиппиус, «шлялся по Германии». Потом приехал к Мережковским, «временно эмигрировавшим» в Париж, и поселился неподалеку. Правда, здесь Белый взялся за перо.

То, чем его накрыло в этот раз, качественно отличалось от предыдущего. Он принялся ругать творчество Блока в статьях, нападать остроумно, зло и не по делу, особенно терзая «Балаганчик». И при этом стал, не выдержав обещанного года, забрасывать поэта письмами с обвинениями в литературных грехах. Например, в расколе символистов. И по привычке продолжил терзать Любовь Дмитриевну объяснениями. Белый так достал своего бывшего поэтического собрата, что Блок обратился к нему в письме «Многоуважаемый Борис Николаевич». В ответных посланиях и Белый стал обращаться «Милостивый государь Александр Александрович». Теперь уже Блок подумывал всерьез, не вызвать ли ему оскорбителя Белого на дуэль… Но, как всегда, помирились.

И все же можно сказать с определенностью, что к концу 1906 года у участников любовного треугольника просто кончились силы на уточнение расположения углов. Дружба прошла, любовь прошла. Но они продолжали иногда видеться. В октябре 1906 года Андрей Белый даже вытащил Блока в Киев на литературный концерт. Там Белому показалось, что он заразился холерой, и бывший друг всю ночь дежурил у его постели. Но все обошлось. Преисполненный страсти 1906 год закончился. История этого любовного треугольника тоже.