Текст книги "Самые скандальные треугольники русской истории"

В 1905 году, когда Гиппиус стала подогревать градус своего романа с Философовым, Мережковский снова влюбился. На этот раз объект его страсти был более подходящим для философско-сексуальных изысков основателя русского символизма – Людмила Николаевна Вилькина-Минская, поэтесса. Между прочим, жена того самого Николая Минского, с которым у Зинаиды Гиппиус был псевдороман 15 лет назад. Трудно было ожидать чего-то позитивного от общения Мережковского с Людмилой, которая имела ярко выраженные лесбийские наклонности. Даже на обложке ее самой известной книги «Мой сад» были изображены две целующиеся девушки. Эта история была последним взбрыком Мережковского, слабенькой попыткой выйти погулять от пары или треугольника.

О времена, о нравы! Может, лучше было бы Мережковскому поближе сойтись с Философовым, а Гиппиус – с Вилькиной? Но нет. Все предпочитали помучиться.

Вынужденная разлука с Философовым в 1902 году не была бесплодной для Мережковского и Гиппиус. Они были заняты созданием собственного философского журнала «Новый путь». Разрешение было получено 3 июля. Журнал просуществовал около двух лет. И постепенно его руководство перешло от Мережковского к более сильным специалистам в области мироустройства Н. Бердяеву, С. Булгакову, С. Франку.

В том же 1902 году, в июне Мережковские предприняли путешествие по старообрядческим местам Поволжья, посетили Керженецкие леса. Когда-то этот край был оплотом старообрядцев-беспоповцев. Но большую часть оттуда изгнали еще при Петре I. Мережковский там был не впервые. В молодости на него большое влияние оказывал Глеб Успенский. Он ездил к маститому писателю в имение, где велись долгие беседы о «религиозном смысле жизни», о том, как важно «обращаться к народному миросозерцанию, к власти земли». Уже тогда Мережковский, недолго разделявший революционные идеи народников, стал склоняться к религиозному мистицизму. Под влиянием Успенского Мережковский еще летом 1883 года во время студенческих каникул совершил путешествие по Волге, где познакомился с крестьянским проповедником, близким к толстовству, Василием Сютаевым, основателем религиозного учения «непротивленчества и нравственного самоусовершенствования». Позже с теми же целями он побывал в Оренбуржье, Тверской губернии, некоторое время даже всерьез рассматривая возможность осесть в глубинке в качестве сельского учителя.

Сейчас они с Гиппиус отправились пообщаться со старообрядцами разных толков, с сектантами вроде хлыстов. Может быть, опыту набраться, раз с собственной сектой у них не очень получалось. Они посетили берега озера Светлояр (в котором, по преданию, скрыт град Китеж) в Нижегородской губернии, окрестные деревни. «Мережковский наш, он с нами притчами говорил», – делились впечатлениями о своем необычном госте сектанты из глухой костромской деревушки с Михаилом Пришвиным, через несколько лет проехавшим тем же маршрутом.

Позже, собирая материалы для романа о царевиче Алексее, Мережковский снова посетил Керженские леса. «Невозможно передать всего энтузиазма, с которым он рассказывал и о крае этом, и о людях, – писал Василий Васильевич Розанов. – Болярин (так его называли там) уселся на пне дерева, заговорил об Апокалипсисе… и с первого же слова он уже был понятен мужикам. Столько лет не выслушиваемый в Петербурге, непонимаемый, он встретил в Керженских лесах слушание с затаенным дыханием, возражения и вопросы, которые повторяли только его собственные. Наконец-то, «игрок запойный» в символы, он нашел себе партнера».

Удивительно, что не крамольные игры в создание своей интеллигентской церкви, а поездка 1902 года к старообрядцам вызвала недовольство Синода. 5 апреля 1903 года специальным постановлением обер-прокурора Синода знаменитого реакционера Константина Петровича Победоносцева «Религиозно-философские собрания» на квартире Мережковского были запрещены.

Даже по прошествии столетия упрямство, упертость режима Николая II по отстаиванию нелепых идеологических, бюрократических установок вызывает недоумение и досаду. Ладно бы подобные репрессии в отношении философов. От этой интеллигенции любая диктатура всегда ждет неприятностей. Но зачем нужно было еще в начале XX века российским властям сохранять конфликт со своими гражданами, предпочитающими говорить и писать «Исус», а не «Иисус»? Ведь они исповедовали не другую религию, а ту же самую, расходились по форме, а не по существу. Уже давно богатейшие старообрядческие семейства Морозовых, Кузнецовых, Гучковых составляли гордость российской промышленности и торговли. А им урезали права молиться по-своему. Поповскую церковь у Рогожской заставы в Москве время от времени закрывали. Беспоповская церковь у Преображенской заставы почти постоянно была закрыта. Потребовалась кровопролитная революция 1905 года, чтобы ограничения для старообрядцев были сняты. Только Февральская революция 1917 года отменила еще более унизительное и нелепое ограничение – черту оседлости для евреев.

В существовании журнала «Новый путь» главным для Мережковского оказалось опубликование его завершающего романа трилогии «Антихрист. Петр и Алексей». Алексей здесь, это царевич Алексей Петрович, а Антихрист – его отец Петр I. Старообрядцы всегда таковым считали великого преобразователя и своего жестокого преследователя. С первого французского перевода «Юлиана Отступника» начался целый поток переводов трех исторических романов на европейские языки, около полусотни изданий. Это обеспечило автору устойчивую популярность в Европе и на некоторое время – благосостояние семьи.

1904-й оказался знаменательным в судьбе супругов Мережковских. К ним вернулся Философов. И у них появился друг. Но так же как сожительство с Философовым было ненастоящим, так и дружба получилась не слишком сердечной. Московский поэт Андрей Белый страстно влюбился в Любовь Дмитриевну Блок, жену Александра Блока, и начал регулярно приезжать в Петербург. Поскольку все были символистами, своими людьми, то Зинаида Гиппиус предложила Белому не тратиться на гостиницы, а останавливаться у них, места хватало.

Появление нового знаменитого любовного треугольника наполнило сердце Зинаиды Николаевны надеждой на то, что их почин получит продолжение. Все это облегалось, конечно, в идеи о религиозно-мистическом триединстве, а выглядело как простое сводничество. Гиппиус очень хотелось, чтобы Блоки и Белый зажили счастливой семьей.

 
Душа моя угрюмая, угрозная,
Живет в оковах слов.
Я – черная вода, пенноморозная,
Меж льдяных берегов.
Ты с бедной человеческою нежностью
Не подходи ко мне.
Душа мечтает с вещей безудержностью
О снеговом огне.
И если в мглистости души, в иглистости
Не видишь своего, —
То от тебя ее кипящей льдистости
Не нужно ничего.
 

Это стихотворение Гиппиус, посвященное мастеру зимних пейзажей Блоку, написано как раз тогда.

Кроме поэтического литературного портрета Гиппиус, Андрей Белый оставил и портрет Мережковского. «Если бы два года тому назад вы прошли около часу в Летний сад в Петербурге, вы встретили бы его, маленького человека с бледным, белым лицом и большими, брошенными вдаль глазами… Он прямой как палка, в пальто с бобровым воротником, в меховой шапке. Высокое его с густой, из щек растущей каштановой бородкой лицо: оно ни в чем не может остановиться. Он в думах, в пурговом хохоте, в нежном, снежном дыме. Мимо, мимо проплывал его силуэт, силуэт задумчивого лица с широко раскрытыми глазами – не слепца: все он видит, все мелочи заметит, со всего соберет мед мудрости… Его лицо тоже символ. Вот он проходит – подойдите к нему, взгляните: и восковое это, холодное это лицо, мертвое, просияет на мгновение печатью внутренней жизненности, потому что и в едва уловимых морщинах вокруг глаз, и в изгибе рта, и в спокойных глазах – озарение скрытым пламенем бешеных восторгов; у него два лица: и одно, как пепел; и другое, как осиянная, духом сгорающая свеча. Но на истинный лик его усталость мертвенная легла трудом и заботой. Отойдите – и вот опять маска. И нет на ней печати неуловимых восторгов неугасимых… Если бы мы подошли к нему здесь, в Летнем саду, посмотрел бы на нас он холодным, неприязненным взором, поклонился бы сухо, сухо». Где уж с таким дружить, особенно эмоциональному, подвижному, как ртуть, холерику Андрею Белому?

Зачастую в энциклопедических статьях об известных людях дается однозначная характеристика их политических взглядов – пламенный революционер, махровый реакционер, циничный соглашатель. Но как ни странно, многим людям свойственно иметь устойчивые мировоззренческие позиции, а вот политические взгляды менять в течение жизни. Бытует миф, что Мережковский вообще убежденный фашист, поскольку общался с Муссолини, заигрывал с Гитлером. Это в 1940-е годы. И не то чтобы так уж заигрывал. Да, всю жизнь он и его философски верная жена Зинаида Гиппиус были далекими от материализма верующими мистиками. А вот во время революции 1905 года стали противниками монархии и чуть ли не революционерами.

Потрясение основ началось в столице 9 января 1905 года расстрелом мирной рабочей демонстрации. Первая реакция тройственной семьи на события была довольно нелепой. Вторая – реакция Мережковского – знаменитой. Было решено устроить демонстрацию протеста против «Кровавого воскресенья». Целесообразнее, конечно, провести бы ее возле Зимнего дворца, Сената, министерства внутренних дел или обороны. То есть показать революционно сжатый кулак интеллигенции тем, кто во всем виноват. Но в вышеуказанных местах полиция могла арестовать демонстрантов, а казаки – и нагайками по спине пройтись. Поэтому решили демонстрировать в теплом публичном месте. Инициатором была, конечно, активная Зинаида Николаевна. Мережковский, Гиппиус, Философов, гостивший у них Белый и группа студентов отправились в Александринский театр. Посреди спектакля, являвшегося бенефисом пожилого артиста Николая Варламова, протестанты начали шуметь, разбрасывать резаную бумагу, выкрикивать здравицы политическим свободам и проклятия царскому режиму. Но проклятия осторожные, чтобы не загреметь на каторгу и не пострадать, как завещал Достоевский. Что-то вроде «Долой тех, о ком нетрудно догадаться!», «Смерть тем, кто этого заслуживает!». В общем, спектакль сорвали. Ни в чем не виноватый Варламов плакал за кулисами…

Мережковские все же ждали ареста. Не дождались. Но затем в течение нескольких месяцев в журналах «Полярная звезда» и «Вопросы жизни» печаталась большая аналитическо-пророческая статья Дмитрия Мережковского «Грядущий хам». За нее нынешние и будущие власти тоже могли автора в принципе арестовать.

Предостерегая общество от «недооценки мощных сил, препятствующих религиозному и социальному освобождению», писатель считал, что интеллигенции, воплощающей «живой дух России», противостоят силы «духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости». При этом «хамство» в его терминологии было не социальной характеристикой, но синонимом бездуховности (материализма, позитивизма, мещанства, атеизма и т. д.). Если религиозного обновления не произойдет, весь мир, и Россию в том числе, ждет «Грядущий хам», утверждал писатель. «Одного бойтесь – рабства худшего из всех возможных рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт, – уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам».

По Мережковскому, хамство в России имеет три лица: прошлое, настоящее и будущее. В прошлом лицо хамства – это церковь, воздающая кесарю Божье, это «православная казенщина», служащая казенщине самодержавной. Настоящее лицо хамства связывалось Мережковским с российским самодержавием, с огромной бюрократической машиной государства. Но самое страшное лицо хамства – будущее, это «лицо хамства, идущего снизу, – хулиганства, босячества, черной сотни». И ведь напророчил. Оно пришло в октябре 1917-го.

После всего этого Гиппиус и Мережковский решили в 1906 году не просто уехать за границу, а насовсем, эмигрировать. Прихватив с собой и духовного друга Диму, разумеется. Обустроившись в Париже, супруги начали активно печататься во французских, немецких и русских заграничных газетах и журналах. Писали в основном публицистику, но не только. В 1908 году в «Русской мысли» вышла пьеса из жизни революционеров «Маков цвет», у которой значилось три автора – Гиппиус, Мережковский и Философов. Вряд ли, конечно, ничего художественного не писавший Дмитрий-младший мог чем-то особенным дополнить труд двух маститых сожителей. Но дань семейственности была отдана.

К заграничному периоду относится их знакомство с интереснейшей фигурой русской истории, которая в то время только и могла прятаться в Европе после всего, что устроила в России. Там этого человека ни много ни мало приговорили к смертной казни. Борис Викторович Савинков. В 1906 году ему исполнилось только 27 лет. Точнее говоря, их шапочное знакомство могло состояться и раньше в Петербурге. В 1899 году студент Савинков, уже успевший посидеть в тюрьме, женился на Вере Успенской, дочери писателя Глеба Успенского, с которым Мережковский давно приятельствовал. Но за это время много воды утекло. И крови тоже.

В 1903 году Борис Савинков в Женеве вступает в партию эсеров, нелегально возвращается в Россию и быстро становится заместителем командира боевой организации. А руководителем был чемпион мира по двурушничеству Евно Азеф. Но если Азеф осуществлял общее руководство, успевая стучать на товарищей по партии в полицию, то Савинков руководил непосредственно. Сам бомбы не метал, но провозил взрывчатку, назначал исполнителей и присутствовал при терактах. На его совести убийство министра внутренних дел Вячеслава Плеве в июле 1904 года в Петербурге и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича в феврале 1905 года в Москве, ряд покушений на государственных чиновников и сопартийцев, заподозренных в предательстве. В измену главного предателя Азефа Савинков долгое время не верил, хотя арестовали Бориса в Севастополе летом 1906 года именно по доносу Азефа. Лихому эсеру удалось сбежать из-под стражи, распропагандировав охрану, добраться до Румынии, а оттуда – до Парижа.

И вот он оказывается принят в парижской квартире литераторов, обласкан и привечен. Иногда Савинков там даже остается ночевать. А хоромы потеснее петербургских и кроватей всего три для каждого из членов тройственной семьи. На полу стелили или кто-то пускал к себе? Зинаида Николаевна по привычке даже пытается соблазнить Бориса Викторовича, подразнить и отринуть. Но он не очень ведется. Дмитрий Философов смотрит на знаменитого террориста влюбленным взором, но Савинков завзятый гетеросексуал и даже бабник.

Сдался Савинков на соблазнение литературой. Выслушав его захватывающие рассказы о боевой практике эсеров, о собственных приключениях, Зинаида Гиппиус предлагает герою описать все это в художественной форме. И Савинков берется за перо. Он и раньше чего-то пописывал, но кем он был раньше? А теперь любое издательство в Европе с руками оторвало бы творение убийцы великого князя в Московском Кремле. В 1909 году во Франции выходят «Воспоминания террориста» (довольно скучные, нудные и тенденциозные) и повесть «Конь бледный». Последнее произведение о подготовке и исполнении приговора эсеров в отношении великого князя Сергея Александровича сделано гораздо интереснее – здесь и метания души, вынужденной сделать тяжелый выбор, и апокалиптическое предчувствие разрушения мира, и много всякой другой хорошей литературы. А с учетом того, что Зинаида Гиппиус выступила редактором этой книги, и настолько серьезным редактором, то ее смело можно было записывать в соавторы.

Обе книжки Савинкова вышли под псевдонимом В. Ропшин. Его подарила Борису Зинаида Николаевна. Раньше она подписывала им некоторые критические статьи. Теперь ей показалось, что псевдоним больше подойдет Савинкову. Ведь он в какой-то степени цареубийца. А в деревне Ропша под Питером в 1762 году был убит свергнутый Екатериной император Петр III. «Случайно», как гласит одна из версий, задушен офицерским шарфом могучего Алехана Орлова.

И все же вызывает некоторое недоумение моральная чистоплотность четы Мережковских. Понятно, что фигура Савинкова незаурядна. И это должно вызывать профессиональное любопытство литераторов. Чикатило тоже незауряден и тоже вызывал живой интерес. Но демонстрировать явную доброжелательность к этому убийце, помогать ему в литературных экзерсисах – как-то это все-таки… Савинкову еще предстоит много чего совершить как в истории России, так и в истории тройственной семьи.

В Париже Мережковский начинает новый цикл из драмы «Павел I» и двух исторических романов (какая любовь к тройке!) «Александр I» и «14 декабря». Цикл был назван страшновато – «Зверь из Бездны», потом переименован в «Царство Зверя». Драма позже оказалась единственным произведением Мережковского, превращенным в кинофильм («Бедный, бедный Павел», снятый Виталием Мельниковым в 2003 году с Виктором Сухоруковым в главной роли). Неплохие, в общем, книги, хотя исторические образы получились несколько однобокими, ходульными, тенденциозными. Главное, что многим плохим и даже хорошим героям ставил в вину автор, это отсутствие должной религиозности.

В общем, не нравились Дмитрию Сергеевичу русские цари и самодержавие в целом. Он считал себя его врагом. А оно его врагом почему-то не считало. Так, предложит какой-нибудь епископ отлучить писателя от церкви, а другой возразит – не Толстой, нечего и шум поднимать. Предложит какой-нибудь полицейский арестовать, а другой рукой махнет – чем он опасен, ведь не Савинков какой…

Ко времени окончания романа «14 декабря» в 1913 году (хотя напечатан роман будет только в 1918 году) можно сказать определенно – выдающийся андрогин русской литературы Мережковский-Гиппиус исписался, достиг своей вершины. Зинаида Николаевна, правда, оставит свои наблюдательные и острые «Дневники 1919 года». Но это уже публицистика. А в художественном плане с писателями так бывает. У кого иссякает родник, у кого не иссякает.

Пора было почивать на лаврах. И они не заставили себя ждать. В 1913 году в издательстве М. О. Вольфа выходит собрание сочинений Д. С. Мережковского. В 1914 году академик Н. Котляревский выдвигает Мережковского на получение Нобелевской премии. В том году из-за начавшейся Первой мировой войны премия вообще никому не была вручена (хотя по физике, медицине и химии вручалась). В следующем, 1915-м Дмитрия Сергеевича обошел Ромен Роллан. Он еще будет выдвинут несколько раз и ближе всего к цели окажется в 1933-м. Как назло, его тогда обойдет другой выдающийся русский эмигрант Иван Бунин. Хотя в большинстве случаев Нобелевка как продукт непонятных политических игр выражает далеко не истинное положение дел в литературе, иногда ее вручение/невручение бывает справедливым.

Стал сказываться и возраст. У Мережковского врачи то обнаруживали сердечное заболевание, то не обнаруживали. Но он начал активно лечиться у заграничных в основном врачей, посещать курорты. Вслед за ним передвигалась и дружная тройственная семья.

У Мережковского и Гиппиус еще выходили пьесы и сборники стихов. Но окружающих больше интересовала их эволюционирующая гражданская позиция. Начавшуюся мировую войну они встретили без малейшего энтузиазма и осудили. На этой почве супруги даже сблизились с человеком, которого всегда считали врагом, А. М. Горьким. Вместе они попытались создать общество за выход из войны.

Гиппиус между тем сильно прошумела в обществе пьесой «Зеленое кольцо», поставленной накануне революции в Александринском театре. Тема для нее обычная – о ненужности любви, о необходимости пожертвовать полом во имя лучшей жизни. В центре событий конфликт поколений. Вина отцов и матерей, чуждость их детям объясняется просто: взрослые не могут отказаться от половой жизни – источника всех бытийных несчастий. Будущее – светлое, но неопределенное – в отказе от секса, от тяжести и проклятия плотской жизни, в уходе в мистическую религиозность. И очень неожиданно в этой пьесе в Зинаиде Гиппиус при всем ее модернизме открывается русская шестидесятница из числа читателей «Что делать», поклонников Рахметова и фиктивных браков, что-то вроде пресловутой Веры Павловны.

Окружающих продолжал интересовать и затянувшийся феномен тройного сожительства. Но если старым знакомым этот факт уже порядком поднадоел, то новых еще удивлял, но не всех. В феврале 1915 года на новую петербургскую квартиру Мережковских на Сергиевской улице Александр Блок привел молодое дарование, девятнадцатилетнего Сергея Есенина. Тот тоже был любителем эпатажа и явился одетым так, как и полагалось бы одеваться крестьянским поэтам – в косоворотке, плисовых штанах и валенках. Зинаида Николаевна, как всегда, бесцеремонно близко оглядела гостя через лорнетку, словно экзотическое насекомое, и спросила:

– А что это на вас за гетры такие странные?

И повела знакомить со своей семьей.

– Мой муж, Дмитрий Сергеевич Мережковский.

Есенин немного с ним поговорил. А потом Гиппиус представила второго.

– Мой муж, Дмитрий Владимирович Философов.

Есенин воспринял это как должное, не показав ни малейшего крестьянского недоумения. Это понравилось Зинаиде, и она, как Антон Крайний, написала на Есенина первую в его жизни позитивную рецензию, отметив, что его ждет большое будущее. Почти такая же история произошла с молодым Осипом Мандельштамом и его первым сборником.

Будучи противниками монархии, члены тройственной семьи горячо приветствовали свержение царя и Февральскую революцию 1917 года. Поскольку Сергиевская улица находится в двух шагах от Таврического дворца, на квартиру к Мережковским часто заходили с последними новостями знакомые члены Государственной думы. Однажды зашел и на тот момент военный министр А. Ф. Керенский с просьбой к Мережковскому написать популярную историческую брошюру для солдат. Но если по мере развития событий Зинаиду Гиппиус не покидал энтузиазм по поводу перемен в жизни страны, то в Мережковском все больше просыпался пророк-пессимист. Он предрекал, что к власти придет Ленин. Дмитрий Философов был согласен с обоими.

 
Блевотина войны – октябрьское веселье…
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил – засек кнутом.
 

(29 октября 1917)

Октябрьский переворот Мережковский встретил с мрачной радостью от сбывшегося предсказания – грядущий хам превратился в настоящего. Но супруги и их друг-публицист продолжили бесстрашно печатать антибольшевистские статьи в газетах, которые могли еще это напечатать. Большевики не сразу закрывали оппозиционные себе издания. В квартире на Сергиевской иногда собирались знакомые эсеры. Однако новые власти, как и старые, продолжали не замечать откровенной оппозиционности Гиппиус и Мережковского. Хотя ВЧК была уже создана. Значит, не так опасны, как поэт Гумилев.

Вскоре после Октябрьской революции творческая интеллигенция оказалась перед камнем на распутье, на котором было написано: «С кем вы, мастера культуры?». В одну сторону с большевиками, в другую – против. Убежденных коммунистов вроде Маяковского среди писателей было немного. Ситуация, когда выбор безбожного режима означал остаться на родине, еще не была актуальной. До конца 1920 года подавляющее большинство тех, кого не устраивали большевики, были уверены, что их власть вот-вот падет. Колчак, Деникин, поляки, французы, японцы свергнут царство Антихриста, которое накаркал Мережковский. В конце концов, взбунтуются ограбленные крестьяне, голодные рабочие, сами коммунисты перережут друг друга, как якобинцы. Не случилось. Мастера культуры, как правило, выбирали между голодом и пайком от Луначарского. Гиппиус и Мережковский были непоколебимы в своем неприятии. Особенно Зинаиду Николаевну расстроило, что на сторону врага перешли свои, символисты – Блок, Белый и Брюсов. Она поссорилась с Блоком после выхода его поэмы «Двенадцать». Написала о нем в стихах: «Я не прощу. Душа твоя невинна. Я не прощу ей никогда».

Постепенно становилось все хуже и хуже. Как в политическом плане, так и в бытовом.

«Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Идучи по петербургским улицам и вглядываясь в лица, сразу узнаешь: вот коммунист. Не хищная сытость, не зверская тупость – главное в этом лице, а скука, трансцендентная скука «рая земного», «царства Антихриста». (Из записных книжек Мережковского)

В 1919 году писатели теперь уже были вынуждены пойти на сближение с Горьким, стали сотрудничать с его издательством «Всемирная литература». Только это давало пайки и символические деньги. Мережковский переводил, редактировал, переделал для серии свои романы «Юлиан Отступник» и «Петр и Алексей» в пьесы. Из записных книжек Гиппиус видно, что такая жизнь совсем ее не устраивает.

«Яркое солнце, высокая ограда С. собора. На каменной приступочке сидит дама в трауре. Сидит бессильно, как-то вся опустившись. Вдруг тихо, мучительно протянула руку. Не на хлеб попросила – куда! Кто теперь в состоянии подать «на хлеб». На воблу.

Холеры еще нет. Есть дизентерия. И растет. С тех пор как выключили все телефоны – мы почти не сообщаемся. Не знаем, кто болен, кто жив, кто умер. Трудно знать друг о друге, – а увидаться еще труднее.

Извозчика можно достать – от 500 р. конец.

Мухи. Тишина. Если кто-нибудь не возвращается домой – значит, его арестовали. Так арестовали мужа нашей квартирной соседки, древнего-древнего старика. Он не был, да и не мог быть причастен к «контрреволюции», он просто шел по Гороховой[11]11
  На Гороховой улице находилась главная контора ВЧК, а с марта 1918 года – Петроградская ЧК.


[Закрыть]. И домой не пришел. Несчастная старуха неделю сходила с ума, а когда наконец узнала, где он сидит, и собралась послать ему еду (заключенные кормятся только тем, что им присылают «с воли») – то оказалось, что старец уже умер. От воспаления легких или от голода.

Так же не вернулся домой другой старик, знакомый З. Этот зашел случайно в швейцарское посольство, а там засада.

Еще не умер, сидит до сих пор. Любопытно, что он давно на большевистской же службе, в каком-то учреждении, которое его от Гороховой требует, он нужен… Но Гороховая не отдает.

Опять неудавшаяся гроза, какое лето странное!

Но посвежело.

А в общем ничего не изменяется. Пыталась целый день продавать старые башмаки. Не дают полторы тысячи, – малы. Отдала задешево. Есть-то надо.

Еще одного надо записать в синодик. Передался большевикам А. Ф. Кони. Известный всему Петербургу сенатор Кони, писатель и лектор, хромой, 75-летний старец. За пролетку и крупу решил «служить пролетариату». Написал об этом «самому» Луначарскому. Тот бросился читать письмо всюду: «Товарищи, А. Ф. Кони – наш! Вот его письмо». Уже объявлены какие-то лекции Кони – красноармейцам.

Самое жалкое – это что он, кажется, не очень и нуждался. Дима[12]12
  Философов.


[Закрыть] не так давно был у него. Зачем же это на старости лет? Крупы будет больше, будут за ним на лекции пролетку посылать, – но ведь стыдно!»

Но тройственная семья не торопилась сбежать за границу. В воцарившемся информационном голоде все жили слухами. В сентябре 1919 года ждали, что Петроград займет наступавший из Эстонии Юденич.

Не дождались. Спокойно уехать было уже поздно. Оставалось тайком бежать. Надо заметить, что к тому времени семья несколько разрослась. У ставших маститыми Гиппиус и Мережковского и раньше бывали секретари, но студент филологического факультета Петроградского университета и, естественно, поэт Владимир Злобин стал особенно близким. Пятидесятилетняя Зинаида Николаевна уже не делала попыток псевдособлазнения. Тройная семья уже стала напоминать доживающих свой век пенсионеров. Но доживать хотелось не в охваченной Гражданской войной, ограбленной и обнищавшей стране. В условиях разрухи молодой Злобин обладал способностью выгодно продавать вещи, доставать продукты, чтобы выжить.

В декабре 1919 года, комментируя предложение произнести речь в день годовщины восстания декабристов на торжественном празднике, устроенном в Белом зале Зимнего дворца, Мережковский писал в дневнике: «Я должен был прославлять мучеников русской свободы пред лицом свободоубийц. Если бы те пять повешенных воскресли, – их повесили бы снова, при Ленине, так же как при Николае Первом».

Сначала писатель подал заявление в Петроградский совет с просьбой разрешить «по болезни» выехать за границу, на что получил категорический отказ. «С безграничною властью над полуторастами миллионов рабов, люди эти боятся одного лишнего свободного голоса в Европе. Замучают, убьют, но не выпустят», – замечал он в дневнике. Наконец, получив мандат на чтение лекций красноармейцам по истории и мифологии Древнего Египта, в ночь 24 декабря 1919 года чета Мережковских, Дмитрий Философов и Владимир Злобин покинули Петроград. Советская власть вообще в свой ранний период демонстрировала разные чудеса. Некоторым начальникам показалось, что полуголодным, завшивленным солдатам, с ожесточением сражающимся с соплеменниками, истории об Осирисе и Анубисе смягчат нравы, что ли…

«Лекторов» направили на западный фронт. В декабре 1919 года там стояло затишье. Вновь образованное государство Польша объявило о поддержке Украинской народной республики во главе с правительством Симона Петлюры и начало воевать с Красной армией. Были отбиты некоторые территории Украины и Белоруссии, и на этом активные боевые действия прекратились. Основные части Красной армии довершали разгром войск Колчака и Деникина. Беглецы доехали на поезде до красного Бобруйска. Дальше перейти линию фронта и добраться до занятого поляками Минска было делом техники, где без энергии Злобина не обошлось.

В феврале 1920 года все четверо уже обосновались в Варшаве. Мережковский с удовольствием занялся основным теперь делом своей жизни – борьбой с большевизмом. Среди писателей, оказавшихся за рубежом с этой огромной волной эмиграции, были разные люди. Кто приспосабливался, кого мучила ностальгия. Кто проклинал безбожную власть, кто оставался равнодушным, кто подумывал о компромиссе с советской властью и возвращении, как Алексей Толстой. Но не было ее большего ненавистника и последовательного борца с ней, чем Мережковский. Даже Гиппиус в этом ему значительно уступала. Последовательность, в конце концов, довела Мережковского до крайности и сделала изгоем среди своих.