Текст книги "Самые скандальные треугольники русской истории"

А Мария Огарева безгранично верила в свою подругу. «Eudoxie, – писала она другой подруге, – практический характер, противоположный моему, но приносящий мне благодетельное действие… В Е.П. твердость есть произведение ее натуры, здоровой, цветущей, оконченной. Моя твердость есть вспышка или обязанность, начертанная мне разумом в известных обстоятельствах. Не люблю я слабости, а сама я не родилась для твердой воли и обдуманных действий». Огарева вполне годилась на то, чтобы стать жертвой мошенников.

Грозовая атмосфера между разъехавшимися супругами нагнеталась Авдотьей с таким энтузиазмом, точно она была в этом деле кровно заинтересована. То ли из желания набрать материал на душещипательный роман, то ли… С одной стороны, Авдотья слала Огаревой письмо за письмом с живописанием картин «подлости и гнусности Огарева и его друзей», которые «обрабатывали втайне свои грязные бесчестные поступки», вовлекала в свои интриги Панаева и Некрасова. С другой стороны, может быть, и без специального умысла о поведении Марии Львовны ее мужу докладывали друзья, бывавшие или жившие за границей. Тургенев называл ее «плешивой вакханкой», Герцен – «грязной Мессалиной».

В 1849 году Огарев и Тучкова решили пожениться, и он потребовал у супруги развода. Тогда Огарева неожиданно предъявляет бывшему мужу иск и подает к взысканию все его заемные письма, потребовав у него триста тысяч рублей ассигнациями. Причем передача денег должна была осуществиться через милую Эвдокси, Авдотью. Панаева резво взялась за вверенное ей дело и с блеском его выиграла. Имение Николая Платоновича Уручье Орловской губернии Трубчевского уезда в 550 душ и 4 тысячи десятин по суду перешло «плешивой вакханке».

В оживленной переписке с Марией Огаревой Авдотья в ответ на просьбы о банковских переводах с удивительной настойчивостью предлагала подруге разные планы о совместных тратах: купить имения по соседству в каком-нибудь живописном уголке, отправиться вдвоем в путешествие по России, по Европе и даже по Соединенным Штатам. А время шло. В судебных разбирательствах стал участвовать и новый человек, доверенное лицо Огаревой, предложенное все той же Панаевой, откровенный проходимец Николай Шамшиев.

Выплаты по суду – дело обычно волокитное. Денег приходится ждать долго, но они все-таки приходят. Мария Львовна в Европе денег ждала-ждала и, так и не дождавшись, скончалась в 1855 году в ужасной нищете. Ее бывший муж, которому тоже причиталась после продажи имения изрядная сумма, тоже не получил ничего. В 1856 году он навсегда уехал в Англию издавать с Герценом «Колокол» и будить народ.

Куда делись 300 тысяч ассигнациями (85 тысяч серебром), неизвестно, концы потеряны. Но весь круг знакомых подумал на Панаеву, а вместе с ней и на Некрасова. И он… дал понять, что, деликатно говоря, не исключает возможности присвоения чужих денег, воровства. И он, и Панаева всегда жили на широкую ногу.

Герцен называл его не иначе, как «шулером», «вором», «мерзавцем» и даже не пустил в дом, когда поэт приехал к нему в Англию объясниться. «За это дело Некрасову и тюрьмы мало!» – заявил он. Тургенев, который вначале защищал в этом деле Николая Алексеевича, вскоре сам начал его осуждать: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!»

В 1860 году произошел знаменитый раскол в редакции «Современника» и в кругу писателей журнала. От сотрудничества с ним отказались Тургенев, Достоевский, только что вернувшийся из ссылки, Григорович, Лев Толстой и другие. По основной версии, конфликт заключался в том, что эти мастера пера не согласились с редактурой их произведений слишком радикальными Добролюбовым и Чернышевским и с тем, что в журнале печатались слишком смелые статьи этих революционеров. В советской истории литературы эта версия особенно тщательно муссировалась. Между авторитетами Тургенева с Достоевским и Некрасова с Добролюбовым и Чернышевским выбор делался в пользу последних. Но, возможно, причина конфликта была проще. Некоторым господам литераторам показалось зазорным иметь дело с нечистым на руку Некрасовым.

Впрочем, не так давно было найдено письмо, датированное 1857 годом, которое многое объясняет и отчасти реабилитирует Некрасова. Он пишет своей музе, Авдотье Яковлевне Панаевой:

«Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: каким же именно? я не сумел бы ответить по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и никогда не выдам тебя. Твоя честь мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру… А чем ты платишь мне за такую – сам знаю – страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобою считаемой за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, но ведь только части, а все-то знаем лишь мы вдвоем… Не утешаешься ли ты изреченьем мудреца: нам не жить со свидетелями своей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне».

Получается, что Некрасов чист, получается, что он рыцарь, жертвующий самым главным для рыцаря – честью? Впрочем, с моральными качествами у удачливого бизнесмена, удачливо обобравшего друга Ивана Панаева, было не все в порядке, и это знал весь свет. Куда более известным являлось другое письмо, которое Некрасов в 1848 году написал Огаревой:

«Здравствуйте, добрая и горемычная Марья Львовна. Ваше положение так нас тронуло, что мы придумали меру довольно хорошую и решительную… Доверенность пишите на имя Коллежской Секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой и прибавьте фразу – с правом передоверия, кому она пожелает… А в конце прибавьте – в том, что сделает по сему делу Панаева или ее поверенный, я спорить и прекословить не буду».

Под «мы» Некрасов имел в виду Авдотью, себя и всерьез не принимавшегося, но еще полноправного члена их «шведской семьи» Ивана Панаева. Иван Иванович тоже писал «плешивой вакханке»: «Мы беремся устроить это…», «Мы не скрываем от вас ничего…» Вот почему Герцен, самый упорный (упорнее даже Огарева) обвинитель в деле об огаревском имении, писал, что «Некрасов и Панаев… украли всю сумму. И все это шло через Авдотью Яковлевну».

Следует, однако, учесть, что у всех троих виновных было своего рода алиби. Авдотья в том 1849 году, когда всплыло дело о пропавших 85 тысячах, была сломлена горем из-за потери ребенка. Панаев слыл за легкомысленного ветреника, неспособного к решению финансовых задач. Некрасов был по горло загружен делами «Современника». Разве что предположить, что одна не совсем сломлена, другой не совсем легкомысленный, а третий был не так уж занят… Да и финансовый гений Некрасова был у всех на слуху.

Из писем Авдотьи брату Панаева Ипполиту Ивановичу известно, что в пятидесятых годах она располагала некой достаточно большой суммой денег. Причем источник этой суммы был не связан с доходами Некрасова, и она сама ею распоряжалась. Распоряжалась она, впрочем, весьма своеобразно. Внезапно у нее обнаружилась целая куча бедных родственников, которым Панаева считала себя обязанной помогать.

Известно также, что Некрасов на многочисленные выпады в его адрес не ответил ни единым словом. А контора «Современника» ежегодно, на протяжении нескольких лет, выплачивала Огареву изрядные суммы. Если эти украденные деньги действительно попали к Панаевой, то и ей они счастья не принесли. Жизнь ее, подобно жизни Марии Львовны Огаревой, закончилась в нищете.

Авдотья Панаева, Николай Некрасов и Иван Панаев продолжали жить втроем и вполне привыкли к этому двусмысленному положению. Но все, даже комедии, имеет свойство кончаться. В начале 1862 года здоровье пятидесятилетнего Панаева сильно пошатнулось. У него развилась стенокардия. Легкомыслие иногда становится тяжелой нагрузкой на сердце. Когда он болел, Авдотья не отходила от его постели, ухаживала за ним. Такая жалостливость была в ее характере. За год до этого она также ухаживала за умиравшим Добролюбовым. Чувствуя дыхание смерти, Панаев вдруг сделал попытку восстановить их давно утраченную любовь, поехать вместе в деревню. Авдотья Яковлевна соглашалась с ним, жалела и утешала, возможно, притворно.

– Ты меня очень обрадовала! – восклицал Панаев. – Со своей стороны я обещаю, что ты не увидишь во мне прежних слабостей, за которые я так жестоко поплатился. Я сам был себе злейшим врагом и сам испортил свою жизнь. С людьми слабохарактерными надо поступать деспотически; они скорее поддаются влиянию людей дурных, нежели хороших. Только тогда, когда мне пришлось пережить страшную нравственную пытку, я понял, кто бескорыстно желал сделать мне хорошее и кто – вред.

Женщина кивала и гладила его руку, просидев у постели экс-мужа около двух недель. В последний день масленицы, когда больному стало лучше, он изъявил желание поехать к своей двоюродной сестре. Авдотья подвезла его в экипаже до сестры, а сама поехала в театр. Но ей было как-то тревожно, и, не дождавшись конца представления, она отправилась домой. Там ее встретил лакей и доложил, что с Иваном Ивановичем по возвращении из гостей сделался обморок. Вызван доктор. Панаева поспешила к больному. При ее появлении он сел, протянул ей руку и сказал:

– Не беспокойся, все прошло! Как я рад, что ты приехала домой… Дай мне руку и не отходи от меня.

Она осталась рядом со все еще законным мужем, с которым обвенчалась 23 года назад. Панаев положил ей голову на плечо.

– Мне так легче дышать.

Потом он посмотрел ей в глаза и сказал последнюю фразу:

– Прости, я во мно…

Голова несчастного бессильно склонилась на плечо. Женщина подумала, что это очередной обморок. В эту минуту появился доктор, больного положили на кровать и осмотрели. «Он скончался», – поставил диагноз доктор. Женщину без чувств унесли из комнаты.

Заслуги Ивана Панаева в литературе были небольшими, но неоспоримыми. В конце концов, он считался одним из первых профессиональных журналистов России. А про себя говорил: «Ведь я человек со вздохом!», подразумевая под этим свою доброту и отзывчивость. «Уже одно то, что он нашел это выражение, доказывает справедливость последнего», – говорил Афанасий Фет.

Белинский писал о нем: «В нем есть что-то доброе и хорошее, за что я не могу не любить его, не говоря уже о том, что я связан с ним и давним знакомством и привычкою и что он, по-своему, очень любит меня. Но что это за бедный, за пустой человек, жаль даже».

Послеистория

Со смертью мужа Авдотья Яковлевна наконец получила статус свободной женщины, прошла двойственность ситуации. Естественно, многие ждали, что пройдет приличествующее время, и любовники соединятся в законном браке. Однако этого не случилось. Наоборот, размолвки между Авдотьей и Николаем стали носить более затяжной и мрачный характер. Все чаще они расставались на все более долгий срок. Письма Панаевой того времени полны жалоб и грусти.

«Я потому говорю, что жизнь не может мне принести радостей, что у меня нет детей. Потеря моего сына меня слегка свихнула с ума, кажется, никто этому не хотел верить… Я считаю себя умершей для жизни и горюю в своем одиночестве… Вот теперь… и поймете всю бесконечную мою тоску одиночества…»

Чернышевский писал: «Ему бы следовало жениться на Авдотье Яковлевне, так ведь и то надо сказать, невозможная она была женщина». Наверное, любая женщина имеет шанс стать «невозможной», потеряв двоих детей, прожив почти пятнадцать лет при официальном муже с фактически официальным любовником, да еще в положении публично известного лица. В любом обществе такая ситуация действует женщине на нервы. А уж в не свободном российском обществе середины XIX столетия…

У Некрасова тоже хватало неприятностей и в личной жизни, и в общественной. 7 июля 1862 года за связи с Герценом, за составление воззвания к восстанию «Барским крестьянам…» был арестован Николай Чернышевский. Затем правительство своим постановлением на несколько месяцев закрыло журнал «Современник». Впрочем, неприятности и переживания не сказались на материальном положении Некрасова. В 1861 году он за 38,5 тысячи рублей серебром приобретает у князя Дмитрия Голицына имение Карабиха в Ярославской губернии на берегу Волги. Там, где позже был устроен знаменитый дом-музей Некрасова.

А уж на творчество неприятности влияют самым положительным образом. В эти годы поэт создает свои лучшие вещи: «Рыцарь на час», «Коробейники», «Мороз Красный Нос», начинает главную поэму своей жизни «Кому на Руси жить хорошо». А Панаевой он пишет стихотворение «Прощанье»:

 
Мы разошлись на полпути,
Мы разлучились до разлуки
И думали: не будет муки
В последнем роковом «прости»,
Но даже плакать нету силы.
Пиши – прошу я одного…
Мне эти письма будут милы
И святы, как цветы с могилы, —
С могилы сердца моего!
 

Все попытки вернуть прежнюю любовь заканчивались ничем. «Некрасов с Панаевой окончательно разошлись. Он так потрясен и сильнее прежнего привязан к ней, но в ней чувства, кажется, решительно изменились», – пишет в это время Василий Боткин.

Состояние сильной любви весьма напоминает тяжелую болезнь. А болезни, когда проходят, нередко несут за собой осложнения. В любви таким осложнением является положение «врозь нам скучно, вместе тесно». Невозможность продолжать отношения и гложущая, тупая тоска по потерянному чувству.

Бороться с тоской Авдотья Панаева отправилась за границу. Ей было уже за сорок, но она оставалась хороша собой, в меру полная, круглолицая, черноволосая и, что немаловажно, обеспеченная дама. Но… «В Венеции я могла бы развлечься, даже забыть о моих зрелых годах, потому что имела много доказательств, что их не хотят замечать. Но что же я делаю? Сижу одна вот уже три месяца и все обдумываю, способна ли я удовольствоваться одним удовлетворением женского самолюбия, то есть окружить себя толпою молодых людей, выслушивать их комплименты, объяснения, кокетничать. Иногда мне кажется, что я способна, но потом мне сделается все так противно, пошло, что сама себе я делаюсь мерзка. Нет, я погибла безвозвратно!»

Возможно, анализируя свою жизнь, она приходила к печальному выводу – она не там родилась, не в той среде. Судьба несколько ошиблась. Ей хотелось простого семейного счастья в понимании вполне мещанском. Иметь детей, любящего мужа, пусть не чрезмерный, но стабильный доход. Родителей не выбирают. Пусть она появилась на свет в мире актеров. Огни рампы, закулисные интриги, борьба с засильем театрального чиновничества – ей это было привычно с детства, но она с этим легко рассталась.

Возможно, она не за того вышла замуж в девятнадцать лет. Возможно, она была создана для какого-нибудь незаметного коллежского секретаря (а не заметного, как Панаев, который имел этот чин), который дослужился бы честно и беспорочно до статского советника и умер бы, никому не известный. И она бы умерла в окружении безутешных детей и внуков никому не известной. А вместо этого ей выпало быть знакомой со всеми классиками русской литературы от Гоголя до Толстого, пережить их всех, кроме Льва Николаевича. Не ограничиться знанием их творчества, а видеть, как они едят, пьют, болеют, играют в карты, сорят деньгами и одалживаются. Выпало быть погруженной в мир высоких страстей и низких страстишек. Быть, наконец, долгое время невенчанной женой одного из самых великих и самых скандальных поэтов. Отсюда и ее завышенные требования к собственной печали.

«Вообще я трачу много, хочу развлекаться, но умираю от тоски. Все ноет во мне. Доктор мне попался хороший, он сказал мне, что ничто мне не поможет, кроме перемены образа жизни и спокойствия духа, а как этого ни одна аптека не может отпустить по рецепту его, то всякое лечение пустяки для меня», – пишет она в письмах. И вдруг прорывается: «Где Некрасов? Я до сих пор не получила от него письма…»

«Впрочем, я потеряла голову!.. На днях в Лондоне случилось несчастье на железной дороге, много погибло. Ведь есть же счастье людям! Разумеется, быть калекой упаси Господи в моем положении, но сколько же погибло в одно мгновенье. В мои лета глупо это говорить. Но я два – нет, три месяца как ни с кем от души слова не сказала… Право, мне стыдно за себя…»

* * *

И все же она решилась. В 1863 году она съехала с некрасовской квартиры (уже на Литейном проспекте) и очень поспешно вышла замуж за Аполлона Филипповича Головачева. Это был веселый и добродушный повеса, ухудшенная копия Ивана Ивановича Панаева. Она знала Головачева давно, он долгое время работал в «Современнике» секретарем и печатал там же свои статьи и рецензии.

Панаева оказалась довольно богатой вдовой. Некрасов купил у нее за 14 тысяч серебром долю мужа в «Современнике» и выплачивал ей небольшую пенсию. «Кроме того, он выдал ей векселями пятьдесят тысяч рублей, но, привыкши жить широко и хлебосольно, она продолжала свой прежний широкий образ жизни и очень скоро спустила 50 000, в чем ей помог ее муж, всегда беспечный», – вспоминала подруга Панаевой.

В новом замужестве Авдотьи Яковлевны случилось главное. В возрасте сорока четырех лет она снова стала матерью, и на этот раз ребенок получился здоровым и остался жить. Девочку она назвала в свою честь. Но к ней больше пристал вариант имени Евдокия.

Муж, Аполлон Головачев, после рождения дочери пустился во все тяжкие, но привычная к неверным мужчинам Авдотья уже не переживала, не обращала на это внимания. Она нашла свою тихую пристань. Она стала матерью, и ее жизнь рядом с замечательными людьми как-то сама собой закончилась. Далее все стало обыденным и непримечательным. Авдотья Яковлевна тихо старела и забывалась в литературном свете.

Весьма либеральный поначалу режим Александра II с его реформами, с отменой крепостного права со временем ожесточился. Особенно после покушения Дмитрия Каракозова на царя в 1866 году. На «Современник» сыпались одно предупреждение цензорского комитета за другим из-за публикаций политически резких некрасовских стихов – «Газетная», «Железная дорога», первая часть «Кому на Руси жить хорошо». Предупреждения действовали плохо, в результате чего в июне 1866 года журнал закрыли.

Однако политическое запрещение нисколько не сказалось на материальном положении Некрасова, его положении одного из самых авторитетных либералов России и одного из лучших ее поэтов. Уже в декабре 1867 года он заключил договор с Андреем Краевским. Литературное руководство журналом «Отечественные записки» перешло к Некрасову и Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину. Верный себе, Некрасов в скором времени оказался и совладельцем известного журнала. И там преспокойно продолжил печатать все, что хотел – остальные части «Кому на Руси жить хорошо», «Дедушку», «Княгиню Волконскую» и пр.

Возрасту поэта уже не пристали мимолетные романчики. На смену им пришли серьезные увлечения. Сначала Селиной Лефрен. Она была актрисой французской труппы Михайловского театра в Петербурге. Посещение спектаклей постоянных французской и немецкой трупп считалось уделом высших слоев общества, а к ним себя Некрасов безусловно относил. При всей своей демократичности, народолюбии, звании «печальника горя народного» он еще был непременным членом аристократического Английского клуба.

Селина не считалась красавицей, но обладала шармом, живым характером, любила музыку и прекрасно пела, одевалась с большим вкусом. А еще она была весьма неглупа и полюбила Некрасова не столько за телесную и духовную красоту, сколько за толстый бумажник. Что и не слишком скрывала.

В 1869 году она вернулась во Францию, и Некрасов последовал за ней. Они встретились с Париже и весь август провели на морских купаниях в Дьепе на берегу Ла-Манша. Он считал это лучшими днями в своей жизни и писал сестре: «Я здоров: море – это благодетель слабонервных и хандрящих… Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу – всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин».

Молодая француженка возвращала молодость сорокавосьмилетнему поэту, здоровье которого было весьма расшатано слишком голодной юностью и слишком сытой зрелостью. Отношения с ней оказались проще, чем с Авдотьей Панаевой, не слишком бурными и довольно короткими. Они расстались в том же году без слез, без ревности, без трагедии. Но еще долго переписывались. Он помогал ей деньгами, а в предсмертном завещании назначил Селине Лефрен 10,5 тысячи рублей.

В 1870 году Некрасова посетила последняя, поздняя любовь. На этот раз в полном соответствии с его народолюбием он приблизил к себе девятнадцатилетнюю девушку «простого звания». Она была дочерью солдата, родом из Вышнего Волочка. Звали ее Фекла Анисимовна Викторова. Но народному поэту Некрасову это имя показалось неблагозвучным, и он переименовал ее в Зинаиду Николаевну.

Зина, прелестная молодая девушка, отличалась открытостью нрава, веселостью и приветливостью. Немолодой любовник нанял для нее учителей, она стала заниматься языками, музыкой. «Николай Алексеевич любил меня очень, баловал, – рассказывала Зинаида Николаевна в старости. – Платья, театры, совместная охота, всяческие удовольствия – вот в чем жизнь моя состояла». Новой музе Некрасов посвятил свою поэму «Дедушка». С ней выезжал за границу, подолгу жил в Карабихе.

К середине 70-х состояние здоровья Некрасова начало заметно ухудшаться. В 1876 году он едет на лечение в Ялту, но по возвращении ему становится явно хуже. Врачи констатировали рак прямой кишки. Салтыков-Щедрин, навестивший его в день приезда, писал Павлу Анненкову: «Воротился из Крыма Некрасов – совсем мертвый человек. Ни сна, ни аппетита – все пропало… Не проходит десяти минут без мучительнейших болей в кишках… Вы бы не узнали его, если б теперь увидели».

И действительно, на известной картине передвижника Ивана Крамского «Больной Некрасов» поэту можно дать лет семьдесят. А между тем ему было пятьдесят шесть.

Некрасову становилось все хуже, и в начале 1877 года он решил составить завещание. Согласно которому все права на изданные и неизданные сочинения были переданы Анне Алексеевне (сестре); часть денег от продажи сочинений должна была получить семья Чернышевского. Камердинеру Василию Матвееву была назначена пожизненная пенсия (300 рублей); крестьянин Никанор Афанасьев, служивший у Некрасова, получил 2 тысячи рублей; Зинаиде Николаевне предоставлялось все движимое имущество в квартире на Литейном, а также имение Чудовская Лука; на последнем месте весьма скромно упоминалась и Авдотья Яковлевна Панаева-Головачева.

Болезнь прогрессировала, но на операцию, предложенную Н. В. Склифосовским, больной не соглашался. Страдания же становились все невыносимей. Опий, который вводили по три раза в день, уже не помогал. В одну из страшных бессонных ночей он написал стихи, посвященные Зине:

 
Двести уж дней,
Двести ночей
Муки мои продолжаются:
Ночью и днем
В сердце твоем
Стоны мои отзываются,
Двести уж дней,
Двести ночей!
Темные зимние дни,
Ясные зимние ночи…
Зина! закрой утомленные очи.
Зина! усни!
 

Молодая возлюбленная поэта не отходила от его кровати ни днем ни ночью и по истечении этих двухсот дней и ночей, проведенных почти без сна, постарела, кажется, на несколько лет.

Испытывая благодарность Зине за ее самоотверженность, Некрасов принял решение обвенчаться с ней. Венчание произошло 4 апреля на дому, а уже 12-го больному была сделана операция по удалению части пораженного органа. На некоторое время пришло облегчение. Но ненадолго, осенью наступило резкое ухудшение и полный паралич правой половины тела.

Николай Алексеевич Некрасов скончался 27 декабря 1877 года (8 января 1878 года по новому стилю). На его похоронах на Новодевичьем кладбище в Петербурге Достоевский, с которым поэт в конце жизни примирился (так же, как с Тургеневым), прочитал пламенную речь. В ней он сравнил Некрасова с Пушкиным и сказал, что значение обоих для русской поэзии одинаково. «Некрасов выше Пушкина! Его значение больше!» – кричали восторженные, революционно настроенные студенты. Достоевский все-таки кое-что в литературе понимал и позволил себе со студентами не согласиться.

В том же 1877 году безо всякого общественного резонанса умер муж Авдотьи Яковлевны Аполлон Головачев. Ей пришлось лезть в долги, чтобы его похоронить. Некрасову не удалось воспитать в ней деловую женщину. В этом смысле ее воспитал Иван Панаев – деньги ушли в никуда, кончились. Из прежних знакомых ее мало кто навещал. Малоизвестный поэт Петр Ковалевский, которого Некрасов как-то в «Современнике» назвал «экс-писателем бледнолицым», распространил в обществе эпиграмму.

 
Экс-писатель бледный
Смеет вас просить
Экс-подруге бедной
Малость пособить.
 
 
Вы когда-то лиру
Посвящали ей,
Дайте ж на квартиру
Несколько рублей.
 

Все ее радости в жизни сосредоточились на дочери, которая «по наследству» сделалась писательницей. Под именем Евдокии Нагродской она была довольно популярна в конце XIX века. А сама Авдотья Яковлевна прожила еще шестнадцать лет в бедном петербургском районе Пески на Слоновьей улице, в крохотной квартирке, зарабатывая на жизнь рассказами, за которые в журналах платили копейки. Актерские страсти, богатые квартиры, кареты, лакеи, роскошные обеды, заграничные курорты и вся-вся русская литература, которую она знала лично, остались в ее «Воспоминаниях», которые она успела довести примерно до 1863 года и не успела издать. В конце жизни Авдотье стала сильно отказывать память.

Скончалась Авдотья Яковлевна Панаева-Головачева на семьдесят четвертом году жизни 30 марта 1893 года и была похоронена на Волковском кладбище рядом с могилой последнего мужа. На «Литераторских мостках» этого известного в Петербурге кладбища есть место и для литераторов и для тех, кто совмещал литературный труд с незаметным, но тяжким трудом музы.

 
Мы с тобой бестолковые люди:
Что минута, то вспышка готова!
Облегченье взволнованной груди,
Неразумное, резкое слово.
 
 
Говори же, когда ты сердита,
Все что душу волнует и мучит!
Будем, друг мой, сердиться открыто:
Легче мир, и скорее наскучит.
 
 
Если проза в любви неизбежна,
То возьмем и с нее долю счастья:
После ссоры так полно, так нежно
Возвращенье любви и участья…