Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Поэзия Мандельштама пересказу решительно не поддается, но так же сопротивляется пересказу и его судьба.

А ведь еще совсем молодой Мандельштам, взволнованный смертью Скрябина, отчетливо осознал и пророчески заметил в докладе 1915 года о Пушкине и Скрябине, что смерть художника есть его последний и, быть может, главнейший и высший его творческий акт:

«Я хочу говорить о смерти Скрябина как о высшем акте его творчества. Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины – смерти, располагаясь вокруг нее, как вокруг своего солнца, и поглощая его свет».

Слова не только выразительные, но и крайне ответственные. Смерть как телеологический источник жизни, личная судьба – как генетический код, как своего рода слепок с творческой эволюции или ключ к ней? Выбирая и примеряя на себя тот или иной вид смерти, поэт выступает как бы орудием высшего промысла, предначертанного ему чуть ли не с пеленок.

Немедленно возник соблазн «опрокинуть» этот тезис на самого Мандельштама.

И в том, какую судьбу и какую смерть, с напророченными «гурьбой и гуртом», выбрал себе в ноябре 1933 года, написав роковые стихи о Сталине, 42-летний Мандельштам, этот хрупкий и отнюдь не героический от рождения человек, – сходились его поэтическое торжество, его гражданское величие и его человеческая трагедия.

Разве не об этом – поразительные пророчества «Стихов о неизвестном солдате» (март 1937 года)?

 
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом,
– Я рожден в девяносто втором… —
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья, – с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
– Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем.
 

В то же время картинка, которая при этом всплывала, была очень простой и уже всем привычной: Поэт дерзновенно нахлестал своей эпиграммой Тирана по щекам – и теперь обречен испить цикуту из его рук: он не может не умереть у расстрельной стены или в ГУЛАГе!

Тем более, что так, в сущности, и произошло!

Бессмертие как бы отыскало Поэта, но взяло за себя хорошую цену – ничем не отвратимое самоубийство!..

Но задумаемся еще раз: действительно ли Мандельштам сознательно искал именно такую судьбу?

Вся мандельштамовская жизнь явила нам образцы потрясающего жизнелюбия, и добровольное заклание – пусть и трижды значимое социально или исторически – плохо вписывается в его живой образ. Быть «к смерти готовым» и искать ее – не одно и то же.

Ни клятва верности четвертому сословью, ни осознанье невозможности – для себя – «жизнь просвистать скворцом» и «заесть ореховым пирогом», ни уж тем более чувство поэтической правоты никак не исключали того, что их носитель – жив и предполагает жить, без чего, согласитесь, слышать и писать стихи затруднительно. Его раздирают и внутренние противоречия – Мандельштам-миф, Мандельштам-поэт и Мандельштам-человек не всегда ладят друг с другом.

И все-таки не телеологический промысел убил поэта и не снятие с него чудотворной (из когтей чудовища!) защиты из Кремля, а истертые и окровавленные жернова российской государственной машины, всего лишь на время персонифицированные в усатом «кремлевском горце», но легко перевоплощающиеся в любую иную оболочку – с бородкою или лысиной, в бровастую или безликую.

Самоубийство на самом деле совершала и власть – не просто отвратительный и нерукопожатный брадобрей, а голодное государство-трупоед, не жалеющее ни холопов, ни поэтов. И усатый тиран ему явно был к лицу, точнее, он и был его лицом.

Иная мифологема вынесла Мандельштама и Сталина на самый гребень другого упрощения: Поэт и Тиран. Тиран-поэтомор, убивающий живое слово во плоти, и поэт-тираноборец, в конце концов якобы побеждающий его силой своей песни.

Но и это самообольщение. Потому что и тут победа не за Мандельштамом и не за Пушкиным. Вон какой памятник воздвигло ему, Сталину, независимое российское телевидение – ему, кремлевскому горцу, бронзовому (а если по-честному – то золотому) призеру номинации «Имя России».

Но Мандельштаму не до величаний: он по-прежнему держит свой фронт.

Ибо продолжается, не кончаясь, та битва, в которой музыка и стихи едва ли не единственное противоядие от бесчеловечности.

Вот почему поэзия, как он однажды выразился, это война!5353
  Буквально: «Владимиру Александровичу Луговскому – с воинским салютом, ибо поэзия – военное дело – О.Мандельштам. Москва 12 мая 1929» (надпись на «Стихотворениях» 1928 г.). См.: Инскрипты и маргиналии О.Э. Мандельштама, 2011. С. 216.


[Закрыть]

СКВОЗЬ ПТИЧИЙ ГЛАЗ
(О ПРОЗЕ МАНДЕЛЬШТАМА)

Андрею Битову

Миф есть поэзия целого.

Он отвергает поэзию частностей:

они ему нужны только как слуги целого5454
  Липкин С. Угль, пылающий огнем… // ЛО. 1987. № 12. С. 98.


[Закрыть].

Мандельштам обратился к прозе, видимо, тогда же, когда и к стихам. Его школьные сочинения – в частности, дошедшее до нас сочинение 1906 года «Преступление и наказание в “Борисе Годунове”» – полностью подтверждает оценку тенишевского словесника, данную Мандельштаму двумя годами ранее: «Русский язык. За год чрезвычайно развернулся. Особый прогресс наблюдается в самостоятельном мышлении и умении изложить результаты его на бумаге»5555
  Некогда – архив Е.Э. Мандельштама (ныне – в частных руках).


[Закрыть].

А в конце апреля 1907 года Мандельштам писал автору этого отзыва, Владимиру Гиппиусу, из Парижа: «Не занимаюсь почти ничем, кроме поэзии и музыки. Кроме Верлэна, я написал о Роденбахе и Сологубе и собираюсь писать о Гамсуне». Еще более ранней, по-видимому, была статья Мандельштама о «Снегурочке», о которой узнаем из воспоминаний Константина Мочульского5656
  См.: Мочульский К. О.Э. Мандельштам // Даугава. Рига, 1988. № 2. С. 109 – 114.


[Закрыть]. Ни один из этих текстов, впрочем, не найден и едва ли когда-либо будет разыскан.

Посему самой ранней из дошедших до нас прозаических вещей Мандельштама стала его статья «Франсуа Виллон», опубликованная в «Аполлоне»5757
  Аполлон. 1913. № 4. С. 30 – 35. Отметим для порядка, что статья о Вийоне не была первой среди прозаических публикаций Мандельштама. Отсчет им нужно вести с рецензии на парижский сборник Ильи Эренбурга «Одуванчики», опубликованная в декабре 1912 года (Гиперборей. 1912. № 3. С. 30).


[Закрыть]. Она была написана в 1910 году, о чем мы узнаем из даты под ее перепечаткой в сборнике 1928 года «О поэзии» (единственная, кстати, статья, не подвергшаяся авторской переработке).

Задумана она была, вероятней всего, в Париже, где весной и летом 1908 года Мандельштам посещал лекции Бергсона и Бедье в Сорбонне и Коллеж-де-Франс, а написана скорее всего в Гейдельберге, где Мандельштам отзанимался семестр в местном университете и, в частности, посещал семинар Фрица Ноймана по романо-германской литературе. Образ «бедного школяра» нашел в душе Мандельштама столь восхищенный отклик, что и в воронежском тридцать седьмом году именно Вийона вспоминал поэт в качестве противовеса «отборной собачине» «египетской» государственности.

 
…Украшался отборной собачиной
Египтян государственный стыд,
Мертвецов наделял всякой всячиной
И торчит пустячком пирамид.
 
 
То ли дело любимец мой кровный,
Утешительно-грешный певец, —
Еще слышен твой скрежет зубовный,
Беззаботного права истец…
 
 
…Рядом с готикой жил озоруючи
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.
 
 
Он разбойник небесного клира,
Рядом с ним не зазорно сидеть:
И пред самой кончиною мира
Будут жаворонки звенеть.
 

…После революции, особенно в 1922 – 1923 годах, Мандельштам написал десятки статей, рецензий и очерков, главным образом для московских и петроградских журналов и газет5858
  Но не только. Статьи Мандельштама выходили также в Ростове, Одессе, Харькове, Киеве, Берлине, Батуме и Свердловске.


[Закрыть]. Некоторые из них вошли в 1928 году в книгу «О поэзии» – первый и последний прижизненный сборник критической прозы.

Первую попытку собрать книгу статей Мандельштам предпринял, собственно, еще в 1918 году, о чем свидетельствует план ближайших изданий петербургского издательства «Арзамас»5959
  РГАЛИ. Ф. 893. Оп. 1. Д. 190.


[Закрыть]. В апреле 1923 года журнал «Россия» сообщил о подготовке в Госиздате мандельштамовской «книги статей литературного и культурно-исторического характера»6060
  Россия. 1923. № 6. С. 32. Эту новость повторили «Литературный еженедельник» (1923. № 26. 30 июня. С. 16) и берлинская газета «Накануне» («Литературные приложения» №№ 62 и 63 за 22 июля 1923 г.).


[Закрыть]. Однако поиски этой книги ни к чему не привели. Значился Мандельштам и в списке авторов «Критической библиотеки», замышлявшейся в 1923 – 1924 годах харьковским кооперативным издательством «Пролетарий»6161
  ЦГА высших органов власти и управления Украины. Ф. 168. Оп. 1. Д. 90а. Л. 40.


[Закрыть]. Статьи, как, впрочем, и «большая» проза, предполагались и в неосуществленном гихловском6262
  От ГИХЛ (см.: РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 1. Д. 11. Л. 23; Ф. 611. Оп. 2. Д. 243. Л. 121 – 122).


[Закрыть] двухтомнике в 1932 – 1933 годов.

Что же до книги «О поэзии», то она вышла в свет в издательстве «Academia» в конце июня 1928 года тиражом 2 100 экз.

Ее открывало недвусмысленное авторское предуведомление:

«В настоящий сборник вошел ряд заметок, написанных в разное время в промежуток от 1910 до 1923 года и связанных общностью мысли. Ни один из отрывков не ставит себе целью литературной характеристики; литературные темы и образцы служат здесь лишь наглядными примерами. Случайные статьи, выпадающие из основной связи, в этот сборник не включены. 1928. О.М.»

Тем не менее известно, что, собирая «О поэзии», Мандельштам специально разыскивал некоторые из своих ранних статей (в частности, «Утро акмеизма» и «Скрябин и христианство»). За исключением «Заметок о Шенье», для всех вошедших в нее текстов известны ранние публикации, однако при подготовке книги практически все они (за исключением «Франсуа Виллона») были заново отредактированы. Полностью или частично сохранились черновики только нескольких статей («Конец романа», «О собеседнике», «Петр Чаадаев», «Заметки о Шенье»). В архиве Ленинградского государственного института истории искусств, в формальном подчинении которому находилось издательство «Academia», исследователей дождался наборный экземпляр «О поэзии», подписанный к печати 27 апреля 1927 года6363
  ИРЛИ. Ф. 172. Оп. 1. Д. 636.


[Закрыть], отличающийся от книги не только текстуальными разночтениями, но отчасти и составом. Так, в нем еще оставалась статья «Буря и натиск» (правда, уже перечеркнутая в оглавлении), а к статье «Заметки о поэзии» еще не присоединен текст статьи «Борис Пастернак» (что позволяет предполагать наличие еще одной – окончательной – редакции рукописи книги, возникшей, возможно, на стадии сверки). Из дневника А.А. Кроленко, в 1921 – 1929 годах возглавлявшего издательство «Аcademia», известно, что издание книги горячо поддерживал Ю.Н. Тынянов и что авторский договор был заключен в феврале 1927 года6464
  РНБ. Ф. 1120. Д. 223.


[Закрыть].

Сохранилось несколько откликов современников на выход «О поэзии». Так, Эмма Герштейн вспоминала: «Впечатление от чтения потрясающее. Обход девятнадцатого века – или назад в стройный рассудочный восемнадцатый или вперед в неизвестное иррациональное будущее – наполняли меня апокалипсическим ужасом. Остальные статьи… были близки моему восприятию жизни всем строем мысли и художественным стилем философской прозы Мандельштама»6565
  Герштейн, 1998. С. 13 – 14.


[Закрыть].

Иной была тональность официальных рецензентов. Так, О. Бескин, назвав Мандельштама «последним из могикан “акмеизма”», уже в самом начале «О поэзии» усматривает «лирически оформленную ненависть к технической культуре»: «Город – экстракт современности ему ненавистен. В срочном порядке он зовет назад… Мандельштама приводят в бешенство материалистические основы XIX века… Нельзя отказать ему в смелости. На рубеже 1929 года, на двенадцатом году Октябрьской революции выступить со стопроцентно-идеалистической концепцией мировосприятия – зрелище поучительное и, я бы сказал, даже назидательное… Всю нечисть современной марксистской теории и практики сметает Мандельштам на своем пути маленькой книжкой “О поэзии” <…> Акмеист Мандельштам отказывается ревизовать свои старые позиции. Он предлагает по ним равняться. Но неизменные “акмеистические” теории в 1928/29 г. – мракобесие и реакционность. Поправка на “честность с собой” не спасает положения»6666
  Печать и революция. 1929. Кн. 6. С. 105 – 108.


[Закрыть].

Спустя пять лет, в 1933 году, на «О поэзии» отозвался литературовед Н.Н. Коварский. Высказанные в книге мысли, по его мнению, «…не попутны ни современной литературе, ни современной лирике. <…> Для меня (и, надо полагать, для любого писателя, критика, поэта нашей страны) неприемлемо то высокомерие, с которым относится Мандельштам к “спекулятивному мышлению”, к той борьбе мысли и языка, из которой победителем неизменно выходит мысль. <…> Подлинно, для Мандельштама слово – как монета для нумизмата»6767
  Литературный современник, 1933. № 1. С. 148 – 150.


[Закрыть].

Но апофеозом такого рода разборов стал внутренний отзыв В. Гоффеншефера на соответствующий раздел двухтомного собрания сочинений О. Мандельштама, конечно же, так и не увидевшего свет. Надеюсь, что, учтя специфику и уникальность документа, читатель извинит столь пространную цитату:

«…В своей философской концепции Мандельштам соединил “французское с нижегородским” (выражаясь его терминами – “домашность” и Европу), а именно мистический российский эллинизм, столь отличавший его от остальных представителей акмеистической школы, с интуитивизмом Анри Бергсона. Философия последнего является для Мандельштама последним и высшим научным методом. Он всячески восхваляет и историческую концепцию Бергсона, который вместо причинности, столь рабски подчиненной мышлению во времени <…>, выдвигает проблему связи, более плодотворную “для научных открытий и гипотез”. Отсюда и отрицание “дурной бесконечности эволюционной теории” и, логически рассуждая, – марксизма, который, как-никак придает “дурному” принципу причинности больше значения.

В связи с этим Мандельштам и подходит “научно” к литературным явлениям. Так как бергсоновская теория связи требует наличия стержня, объединяющего явления, Мандельштам, рассуждая о единстве русской поэзии на протяжении всей ее истории (сама по себе сугубо идеалистическая постановка вопроса), находит этот стержень в русском языке, и не просто в русском языке, а в лучших “эллинистических” элементах русской речи.

…Проблема слова и культуры в мистическом понимании служит для Мандельштама поводом для внеисторических, надсоциальных сопоставлений, при которых, например, объединяются и одинаково славословятся Чаадаев и… Розанов. Воистину нужно стоять на вершине “поэтического бесстрастия” и аполитичных вневременных и внесоциальных позиций, чтобы ставить рядом имя Чаадаева, пережившего трагедию передового человека в эпоху николаевской реакции, оппозиционного (в период “философского письма”) по отношению к российскому самодержавию, чтобы поставить это имя рядом с именем апологета великодержавия, мракобеса и черносотенца Розанова.

Не станем умножать примеры, характеризующие статьи М. Укажем лишь, что революцию он “приветствует” с тех же позиций. Революция хороша потому, что на петербургских улицах пробивается трава, т. е. потому, что революция, разрушая старую культуру, ведет к природе, к эллинской простоте. “Испытания”, переживаемые русской культурой, не страшны для того, над кем витает “Ключевский, добрый гений, домашний дух – покровитель русской культуры, с которым не страшны никакие бедствия, никакие испытания” (с. 58).

Статьи Мандельштама – квинтэссенции рафинированной идеологии либеральной русской буржуазии. Они имеют ценность только для исследователя, выявляющего идеологическую сущность и классовые корни поэта. Переиздавать их сейчас (даже с критическим предисловием) – крупнейшая политическая ошибка. Никакими ссылками на необходимость бережного отношения к старой интеллигенции, стоящей на советской платформе, это переиздание нельзя будет оправдать, ибо оно не только явится политическим промахом издательства, но окажет скверную услугу самому Мандельштаму»6868
  Печ. по: РГАЛИ. Ф. 611. Оп. 2. Д. 243. Л. 121 – 122 об. На отзыве – многозначительная резолюция: «В дело. ИФ. Статьи не пойдут. ИФ. Май, 1933» и «Секретно». См. полный текст в: СМР. Вып. 2. 1993. С. 28 – 31.


[Закрыть].

Тридцатые годы – новая ступень в критической прозе Мандельштама. Разумеется, если иметь в виду не внутренние рецензии на стихи Алексея Коваленкова и не пять рецензий 1934 – 1935 годов, напечатанных в воронежском журнале «Подъем», а «Разговор о Данте».

Он писался одновременно со стихотворным «Ариостом» весной 1933 года в Старом Крыму и Коктебеле, где Мандельштамы гостили сначала у вдовы Александра Грина, а затем у вдовы Максимилиана Волошина. В Коктебеле Мандельштам читал «Разговор о Данте» Андрею Белому и Мариенгофу, а осенью и зимой Жирмунскому, Тынянову, Ахматовой, Лившицу – в Ленинграде и Пастернаку и Татлину – в Москве.

Ахматова вспоминала, как Мандельштам в 1933 году учил итальянский язык и «весь горел Дантом», читал «Божественную комедию» днем и ночью6969
  Встречи с прошлым. М., 1978. Вып. 3. С. 414 (публ. Е.И. Лямкиной).


[Закрыть]. Рукопись была передана в «Звезду» и «Издательство писателей в Ленинграде», но и там, и там сочли за благо от печатанья воздержаться. Отказали и в Госиздате, причем там ее давали на отзыв крупнейшему специалисту по Данте А. Дживелегову, в том же году выпустившему своего «Данта», но тот, не выжав из себя ни слова, лишь испещрил поля множеством вопросительных знаков7070
  Герштейн, 1998. С. 44.


[Закрыть].

Для того чтобы увидеть свет, «Разговору о Данте» нужно было дождаться круглого юбилея самого Данте! Только в 1966 – 1967 годах – сначала за границей, во втором томе «нью-йорского» Собрания сочинений, а потом и на родине, где он вышел отдельным, изящным изданием, с тщанием и любовью подготовленным А.А. Морозовым. «Сравнивая этюд о великом итальянце со статьями 10-x или 20-х годов, – писал в послесловии Л.Е. Пинский, – мы убеждаемся в изумительной органичности и принципиальности эстетических позиций О. Мандельштама на протяжении более чем двух десятилетий, таких бурных в истории русской и мировой поэзии. В статьях назревало то единое для всего его творчества понимание поэтического слова, которое под конец жизни выкристаллизовалось в очерке о любимом поэте, своего рода ars poetica О. Мандельштама… Мысль Мандельштама, плод глубокого переживания от заново прочитанной “Комедии”, развивается одновременно в нескольких планах – дантологическом, общетеоретическом и программно-личном. Прежде всего это новый разговор о Данте, новый подход, в принципе отличный от академического…»7171
  Мандельштам, 1967. С. 59 – 60.


[Закрыть]

Образ звучащего времени был хорошо понятен современникам. Недаром в статье «Крушение гуманизма» (1919) А. Блок призывал сограждан «слушать музыку революции», а Гумилев назвал группу своих учеников студией «Звучащая раковина». В письме от 20 октября 1911 года Андрей Белый писал Блоку: «…Но сквозь весь шум городской и деревенскую задумчивость все слышней и слышней движение грядущих рас. Будет, будет день, и народы, бросив занятия, бросятся друг друга уничтожать. Все личное, все житейски пустое как-то умолкает в моей душе перед этой картиной; и я, прислушиваясь к шуму времени, глух решительно ко всему»7272
  Александр Блок. Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 269.


[Закрыть].

Мандельштам, конечно же, не знал этого письма и свой образ почерпнул из первоисточника – из жизни, из грозно нарастающего из-под земли гула истории. Но какой же, однако, смелостью, если не сказать дерзостью, надо обладать, чтобы в тридцатитрехлетнем возрасте сесть за «мемуары» да еще и назвать их – «Шум времени»!

Впрочем, заглавие пришло не сразу; сначала было «Записки» – название столь же скромное, сколь и неопределенное, и лишь летом 1924 года «из мелькавших названий» он остановился на «Шуме времени», оставив «Записки» для подзаголовка, от которого позднее и вовсе отказался 7373
  См. письмо А.К. Воронскому в кн.: Из истории советской литературы 1920 – 1930-х годов // Литературное наследство. 1983. Т. 93. С. 601.


[Закрыть].

«Шум времени» был написан, точнее, надиктован жене – чуть ли не залпом, на одном дыхании, за полтора осенних месяца (сентябрь и начало октября), прожитых в санатории ЦЕКУБУ в Гаспре. Лишь несколько последних глав – скорее всего, начиная с «Комиссаржевской», – были дописаны позднее, летом или даже осенью 1924 года, в Ленинграде, в квартирке на Большой Морской7474
  Дом 49, квартира 4.


[Закрыть].

Надо сказать, что сама идея «Шума времени», по свидетельству Н.Я. Мандельштам, принадлежит не автору, а Исаю Лежнёву – небезызвестному редактору «России», первоиздателю булгаковской «Белой гвардии» и прообразу Макара Рвацкого в «Театральном романе». Лежневу, по-видимому, хотелось чего-нибудь «шагаловского» – историю еврейского вундеркинда из забытого богом местечка, и детские впечатления столичного мальчика вызвали в нем горькое разочарование. «Бо΄льшего», как выяснилось, ждали от Мандельштама и в «Звезде», и в «Красной нови», и в Госиздате, и в кооперативных издательствах «Узел», «Круг» и «Ленинград» – «все отказывались печатать эту штуку, лишенную фабулы и сюжета, классового подхода и общественного значения»7575
  Мандельштам Н. Вторая книга. 1999. С. 346.


[Закрыть].

Заинтересовался ею один лишь Георгий Блок, работавший в издательстве «Время», в котором в апреле 1925 года, минуя журнальную стадию, первая «большая» проза. Осипа Мандельштама вышла в свет тиражом 3 000 экземпляров. Под одной обложкой с ней – и безо всякого разделения – вышла и «вторая» проза – главки, посвященные Феодосии 1919 – 1920-х годов7676
  В издании 1928 г. они составили самостоятельный раздел «Феодосия».


[Закрыть]. В издательском каталоге «Времени» за май 1925 года сохранилась рекламная аннотация «Шума времени», составленная, кажется, если не при участии, то с ведома автора: «Это беллетристика, но вместе с тем и больше, чем беллетристика, – это сама действительность, никакими произвольными вымыслами не искаженная. Тема книги – 90-е года прошлого столетия и начало ХХ века, в том виде и в том районе, в каком охватывал их петербургский уроженец. Книга Мандельштама тем и замечательна, что она исчерпывает эпоху»7777
  Сообщено К.М. Азадовским, разыскавшим его в делах издательства в архиве Пушкинского Дома.


[Закрыть].

Вот так – не больше и не меньше – «исчерпывает эпоху»!

После выхода книги во «Времени» Мандельштам намеревался переиздать ее, возможно, с дополнениями, в другом издательстве – в частности, в «Круге»: в феврале 1926 года в этой связи он разыскивал А.Н. Тихонова-Сереброва7878
  См. запись в дневнике П.Н. Лукницкого за 1 февраля 1926 г. (Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого // Слово и судьба. С. 124).


[Закрыть]. Но вплоть до выхода в 1928 году книжного издания «Египетской марки» это ему не удавалось, если не считать перепечатки 3 февраля 1926 года трех наиболее «революционных» главок – «Тенишевское училище», «Сергей Иваныч» и «Эрфуртская программа» (и едва ли с согласия или ведома автора!) – в парижской эмигрантской газете «Дни».

Откликов на «Шум времени» было множество, реакция была в высшей степени неоднозначной.

Первым (еще в апреле!) отозвался Абрам Лежнев. Мандельштам удивил его тем, что оказался «прекрасным прозаиком, мастером тонкого, богатого и точного стиля, несколько французской складки, доходящего иногда до той степени изысканной и выразительной простоты, которая заставляет вспоминать Анатоля Франса. Правда, он иногда напоминает и Эренбурга, но лишен банальности последнего. Его фраза сгибается под тяжестью литературной культуры и традиции. Вместе с тем образы его своеобразны и контрастны, а сравнения неожиданно-верны. Он сшибает эпитеты лбами, как это советует делать Анатоль Франс…». При этом, продолжает критик, «многое в книге Мандельштама не своевременно, не современно – не потому, что говорится в ней о прошлом, об ушедших людях, а потому, что чувствуется комнатное, кабинетное восприятие жизни, – и от этой несовременности не спасает самый лучший стиль. Иногда его характеристики раздражают своей барски-эстетской поверхностностью. Но справедливость требует добавить, что таких меньшинство. “Комнатные” главы компенсируются – и даже с избытком – материалом, имеющим определенный общественно-исторический интерес. Характеристики 80-х и 90-х годов и периода реакции сделаны хотя и односторонне, но очень остроумно и во многом несомненно верны…»7979
  Печать и революция. 1925. № 4. С. 151 – 153.


[Закрыть].

Молодой прозаик Геннадий Фиш назвал свою рецензию «Дирижер Галкин в центре мира»: «Автобиографические импрессионистические зарисовки одного из лидеров акмеизма – уже ушедшего в историю русской литературы, кроме историко-литературного и просто литературного, приобретают некое социальное значение. Ощущение вещи и слова – одно из оставшихся в литературе достижений акмеизма – ясно проступает в каждой фразе. Скупо выбирая эпитеты – как мастер, – Мандельштам пользуется только полновесными несколькими словами давая яркую картину, где отчетливо видна “каждая вещь”, цвет и аромат ее… Книга эта является документом мироощущения литературного направления “акмеизма”, автобиографией “акмеизма”; подобно тому, как “Письма о русской поэзии” Н. Гумилева – критическое знамя акмеизма – его литературная позиция…»8080
  Красная газета. Вечерний выпуск. 1925. 30 июня. С. 5.


[Закрыть].

Совершенно иначе воспринял и оценил «Шум времени» пушкинист Николай Лернер: «Автор – известный поэт – рассказывает о сравнительно недавнем прошлом, – даже самые ранние его воспоминания не заходят глубже 20 – 25 лет до революции, но его ухо умело прислушаться даже к самому тихому, как в раковине, “шуму времени”, и в относящейся к этой эпохе мемуарной литературе едва ли найдется много таких – интересных и талантливых страниц. С щемящей тоскою и не без презрения описывает Мандельштам ту двойную безбытность, еврейскую и русско-интеллигентскую, из которой он вышел… Тот “хаос иудейский”, который так тяжело, так болезненно переживает он в своих воспоминаниях, вошел какой-то далеко не безразличной функцией в историю России, но мало кем до сих пор был так отчетливо определен. Мы подавлены громадой идейных обобщений и обилием исторических фактов, но у нас крайне редки психологические документы, в которых полно и ярко запечатлены настроения той или иной эпохи. К таким произведениям принадлежат и “Былое и думы” Герцена, “История моего современника” Короленко, воспоминания Овсянико-Куликовского. К этому роду относятся и мемуары О. Мандельштама, написанные горячо, нервно, с лирическим воодушевлением, – жаль, что кое-где не без вычур (кто-то глядит на едущий по улице фаэтон с изумлением, “словно везли в гору еще не бывший в употреблении рычаг Архимеда”, – для чего это кривлянье?). Историк предреволюционной России в этой книжке многое ощутит живо и сильно»8181
  Былое. 1925. № 6. С. 244.


[Закрыть].

С той же серьезностью отнеслись к «Шуму времени» и рецензенты эмигрантского круга. И в первую очередь Владимир Вейдле: «…Его проза похожа на стихи, и чем она ближе к его стихам, тем это лучше для нее, тем меньше она может бояться иногда ей угрожающей пустоты. Хоть его первые прозаические опыты (ни в чем не уступающие последним) и современны “Камню”, все же прозаик в нем не перестает учиться у поэта. Там, где они соперничают, побеждает всегда поэт.

 
И дворники в тяжелых шубах
На деревянных лавках спят
 

лучше, чем “Неуклюжие дворники, медведи в бляхах, дремали у ворот”. Но проза достигает часто великолепной переполненности стиха… Его проза точно так же стремится к самозаключенной фразе, не нуждающейся по существу ни в каком дальнейшем окружении… Если в чем-нибудь ее упрекнуть, так это в том, что так легко поставить в вину и стихотворцу Мандельштаму: в риторике. <…> Качества его стиля суть качества его мира. Его видение порфироносно, даже если это видение нищеты. Вселенная представляется ему в виде какой-то царственной декорации <…>: “Даже смерть мне явилась впервые в совершенно неестественно пышном парадном виде”. Вот почему его риторика нечто более глубокое, чем стилистическая манера; вот почему мы принимаем то, что он теперь снова нам дает: искусство, похожее на рассыпавшееся ожерелье, – но из жемчужин одной воды»8282
  Дни (Париж). 1925. 15 ноября. С. 4.


[Закрыть].

Дважды о «Шуме времени» написал князь Дмитрий Святополк-Мирский – в парижских «Современных записках» и в брюссельском «Благонамеренном»: «Эти главы не автобиография, не мемуары, хотя они и отнесены к окружению автора. Скорее (если бы это так не пахло гимназией) их можно было бы назвать культурно-историческими картинами из эпохи разложения самодержавия. <…> Замечателен и стиль Мандельштама. Как требовал Пушкин, его проза живет одной мыслью. И то, чего наши “прости Господи, глуповатые” романисты не могут добиться, Мандельштам достигает одной энергией мысли. Очень образный, иногда даже неожиданный способ выражения (и не совсем, хотя и почти, свободный от косноязычия) свободен от нарочитости, изысканности и ненужности»8383
  1925. Т. 25. С. 542 – 543.


[Закрыть]. Во втором отзыве Святополк-Мирский писал: «…Замечательная книга, стоящая вне господствующих течений. Это проза поэта. Но поэтического в ней только густая насыщенность каждого слова содержанием. Как Пастернак, Мандельштам совершенно свободен от ритмичности, риторичности и “импрессионизма”. “Шум времени” – книга воспоминаний, но не личных, а “культурно-исторических”. Мандельштам действительно слышит «шум времени» и чувствует и дает физиономию эпох <…> Традиция Мандельштама восходит к Герцену и Григорьеву (“Литературные скитальчества”); из современников только у Блока (как ни странно) есть что-то подобное местами в “Возмездии”. Эти главы должны стать, и несомненно станут, классическим образцом культурно-исторической прозы…»8484
  Благонамеренный (Брюссель). 1926. № 1. С. 126.


[Закрыть]

Также дважды – в берлинской газете «Руль» (9 декабря 1925 года) и в рижской «Сегодня» (23 апреля 1926 года) – откликнулся на «Шум времени» Юлий Айхенвальд. Вот цитата из более позднего – более ригористичного – отзыва в рижской газете: «Известный поэт Осип Мандельштам в своей недавно вышедшей книге “Шум времени” задается целью рассказать не свою личную биографию, а то, какие настроения характеризовали самый конец XIX и начало XX-го века в России. Но из воспоминаний автора видно, что ему не больше 34 лет от роду, – вспоминать как будто рано, и подлинный шум своего времени уловит ли тот, кто мало прожил и мало пережил?..

Ясно, что наш ранний, наш преждевременный мемуарист свои личные, ни для кого не обязательные восприятия принял за объективный центр эпохи…»8585
  Сегодня (Рига). 1926. 23 апреля. С. 7.


[Закрыть]

Столь же критично настроен по отношению к Мандельштаму и Георгий Адамович. Восторги по поводу «Шума времени», по его мнению, уместны лишь применительно к «остроте мандельштамовской мысли», тогда как «мандельштамовский слог» вызывает «уныние и скуку»8686
  Литературные беседы. Еженедельник журнала «Звено» (Париж). 1926. № 199.


[Закрыть]. В более поздней статье «Несколько слов о Мандельштаме» Адамович писал: «...Тщетно стараюсь найти в прозе Мандельштама то, что так неотразимо в его стихах… Цветисто и чопорно… В прозе своей Мандельштам как будто теряется, – теряется, потеряв музыку. Остается его ложноклассицизм, остается стремление к латыни… В прозе Мандельштам не дает “передышки”…»8787
  Воздушные пути. Альм. IV. Нью-Йорк, 1966. С. 98 – 100.


[Закрыть].

Но особо резкое неприятие «Шума времени» проявила Марина Цветаева. Книга попалась ей в руки в середине марта 1926 года в Лондоне, где она гостила у Д.П. Святополк-Мирского.

15 марта 1926 года она писала П.П. Сувчинскому, редактору «Верст»: «Мандельштам «ШУМ ВРЕМЕНИ». Книга баснословной подлости. Пишу – вот уже второй день – яростную отповедь. Мирский огорчен – его любезная проза. А для меня ни прозы, ни стихов – ЖИЗНЬ, здесь отсутствующая. Правильность фактов – и подтасовка чувств. Хотелось бы поспеть к этому № журнала – хоть петитом – не терпится»8888
  Цветаева М. Собр. соч. В 7 т.. М., 1995. Т. 6. С. 317.


[Закрыть]. В письме к Д.А. Шаховскому от 18 марта 1926 года – то же самое: «Сижу и рву в клоки подлую книгу Мандельштама “Шум времени”»8989
  Там же. Т. 7. С. 35.


[Закрыть].

Тогда же, в Лондоне, и была написана статья «Мой ответ Осипу Мандельштаму», резче которой о Мандельштаме, наверное, вообще никто и никогда всерьез не писал. Реакция Цветаевой была вызвана неподобающе «эстетским» и, по ее мнению, предательским по отношению к Добровольчеству и своей юности описанием Крыма времен Гражданской войны. Она писала, в частности, что не надо судить о Белой армии по ОСВАГу, как и о Красной – по ЧК: «Ваша книга – nature morte, и если знак времени, то не нашего»9090
  Там же. Т. 5. С. 310.


[Закрыть].

В апреле 1926 года Цветаева читала статью на вечере у О.Е. Колбасиной-Черновой9191
  В.Б. Сосинский писал об этом вечере А.В. Черновой (апрель 1926 г.): «Сегодняшний вечер Марина Ивановна читала свою статью о Мандельштаме. Статья прекрасная, ударная. Но я сказал Марине Ивановне, что слушал ее с болью… Адя, я бы не хотел, чтобы эта статья была напечатана. Зачем поэту обвинять поэта в том, что он раболепствет перед властью?.. Статья сильная, бьющая, задевающая – кстати сказать, очень логичная – по существу своему глубоко несправедлива… Имя Мандельштама нечто большее для нас, чем просто человек…» В ответном письме Ариадна Чернова писала: «…вполне согласна с тем, что ты пишешь о статье Марины Ивановны о Мандельштаме. Хорошо, что Версты ее не приняли…» (Цветаева М. Письма 1924 – 1927. М., 2013. С. 321 – 322).


[Закрыть], но еще в марте она предлагала ее в парижские «Версты» и в пражскую «Волю России». Однако редакторы, П.П. Сувчинский и М.Л. Слоним, а также С.Я. Эфрон, Г.П. Струве, В.Б. Сосинский и другие, находя ее реакцию незаслуженно резкой, убедили Цветаеву воздержаться от публикации.