Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Поражает и то, сколь немного специалистов сталкивалось с самой проблемой композиции – именно как с проблемой!

Это, во-первых – Н.Я. Мандельштам, мнение которой по этому поводу так или иначе зафиксировано в принятой ею последовательности стихотворений в «Комментарии к стихам 1930 – 1937»218218
  Мандельштам Н., 2006. С. 229 – 448.


[Закрыть]. Далее, при сопоставлениях, мы фиксируем ее композицию под аббревиатурой «Н.Я.».

Между прочим, первым стихотворением «Первой воронежской тетради» Н.Я. Мандельштам полагала стихотворение «Твоим узким плечам под бичами краснеть…»219219
  Там же. С. 335 – 339.


[Закрыть]. Так же к этой тетради она, – а вслед за ней и В.А. Швейцер, – относила и стихотворение « – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…», относительно датировки которого однозначно прав оказался все-таки Н.И. Харджиев, а не она220220
  Там же. С. 363 – 366.


[Закрыть].

Крайне существенно и следующее свидетельство: «Все стихи в начале тетради группировались вокруг “Чернозема”. Там были идиотские стихи – первая попытка выполнить “социальный заказ”, из которой ничего не вышло. От этих стихов О.М. сам моментально отказался, признав их “собачьей чушью”. Из них он, вернее даже не он, а Харджиев, сохранил “Красную площадь”, надеясь, что это протолкнет книгу. Я не уничтожаю их, потому что они все равно когда-нибудь найдутся – О.М. успел послать их кому-то – в Союз или Фадееву в журнал. Но О.М. твердо хотел их уничтожить. Сохранились они, вероятно, и в письмах Рудакова жене»221221
  Там же. С. 340.


[Закрыть].

Порядок стихов не в ВС, а в «Комментарии…» Надежды Яковлевны – и есть ее позиция в области композиции первой тетради. Классифицируя «Чернозем» как матку первой «тетради» (наравне со «Стихами о неизвестном солдате» и «Одой» во второй и третьей), она выносит его вперед, на вторую, после «Твоим узким плечам…», позицию222222
  Она же настаивает на том, что стихи памяти Ваксель должны идти после «Скрипачки».


[Закрыть]. Это не означает, что оно пришло первым, но подчеркивает, что оно и есть главное (композиционный жест, которого она, кстати, не делает с остальными двумя «матками»).

«У Харджиева нет понимания целостности того, что О.М. называл “поэтическим порывом”. Он формалист в самом точном смысле этого слова. Для него всякое стихотворение – отдельная вещь, и он не видит его связи со всем строем мысли»223223
  Мандельштам Н. 2006. С. 360.


[Закрыть].

Во-вторых – это Ирина Михайловна Семенко, занимавшаяся разработкой корпуса «позднего Мандельштама»; в результате долгих лет работы она пришла к собственному представлению о составе, текстологии и композиции соответствующего корпуса. Подготовленная ею текстология, в значительной мере использованная при подготовке «худлитовского» двухтомника, несет на себе следы ее работы не только над текстами, но и над композицией корпуса. Решение, принятое ею как условно окончательное, зафиксировано в подготовленной С.В. Василенко публикации224224
  О.Э. Мандельштам. Новые стихи. [Подготовка текста И.М. Семенко] // ЖиТМ. С. 81 – 188.


[Закрыть] – далее оно фигурирует у нас под обозначением «Сем2». Обозначению «Сем1» соответствует промежуточная версия композиции корпуса стихов, зафиксированная в произведенной Семенко перенумерации страниц итоговой машинописи.

В-третьих, это редакторы «нью-йоркского» собрания сочинений О.Э. Мандельштама – Б. Филиппов и Г. Струве225225
  См.: О.Э. Мандельштам. Собрание сочинений. Т. 1 (2-е изд.). Нью-Йорк, 1967.


[Закрыть] (далее «СС-I»).

В-четвертых, В.А. Швейцер, выпустившая в 1981 году в издательстве «Ардис» «Воронежские тетради». В своей работе она одной из первых на Западе опиралась на материалы Принстонского собрания.

В-пятых, – шестых и – седьмых – это композиции, принятые в изданиях, текстологически подготовленных А.Г. Мецем («Мец»), С.В. Василенко («С.В.») и М.Л. Гаспаровым («М.Г.»).

И, наконец, восьмое – композиции, разработанные мной для «черного двухтомника» и для третьего тома четырехтомника Мандельштамовского общества (аббревиатура «П.Н.», соответственно, числитель и знаменатель)226226
  При этом мы учитываем и композицию, предложенную в: О. Мандельштам. Сочинения: В 2 т., 1990 (составители С.С. Аверинцев и П.М. Нерлер) и ее усовершенствованный вариант, разработанный П.М. Нерлером для 3-го тома Собр. Соч. (Мандельштам О., 1993-1997. Т.3).


[Закрыть].

В таблице 3 сведены различные последовательности стихотворений во всех упомянутых источниках227227
  Значок (“) обозначает стихотворение « – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…».


[Закрыть].

Таблица 3

Композиции «Первой Воронежской тетради» (по различным источникам)

¹ Гаспаров счел двойчатку «Ариост» в масштабе всего корпуса поэзии Мандельштама искусственной и разбил ее на отдельные стихотворения.

Несколько слов, без претензии на исчерпывающую полноту характеристики, о самих композициях.

Между композициями двух базовых источников – ВС и ТС – очень много общего. В начале – пятерка стихотворений, роящихся вокруг «Чернозема» (выдвижение «Чернозема» в ТС, кажется, здесь впервые и запечатлено!), а в конце – «Скрипачка». Самое существенное (кроме места «Чернозема») отличие – это место стихотворений, так или иначе связанных с темами Гете и известием о смерти О. Ваксель (№№ 22 – 24): в ВС они стоят между №№ 13 и 25, 28, а в ТС – сдвинуты в конец тетради, и уже не предшествуют №№ 25 и 28, а следуют сзади: позже них – только «Скрипачка», а в ВС – «Летчики» (№ 05).

У Н.Я. Мандельштам перемещение «Чернозема» вперед как бы уже закреплено. Между тем порядок в самой пятерке еще неустойчив (если вспомнить, что правка на ТС – также принадлежит ей). В середине – между «Стрижкой детей» и впервые появившимся четверостишием «Лишив меня морей, разбега и разлета…» (№ 18) – изменений по сравнению с ранними списками нет. Но вот «Скрипачка» и «Летчики» покинули последние места, окружив собой стихи на смерть Ваксель. Неразлучная доселе пара – №№ 25 и 28 – впервые заняла места в конце.

Впрочем, «ненадолго». У В. Швейцер в ВТ они поменялись местами, а в конец встали «Лишив меня морей…» и снова «Летчики». А в начале – все та же пятерка, но снова в ином порядке, а вослед – «Это какая улица?..» и «Стрижка детей». «Скрипачка» же – по-прежнему впереди стихов памяти Ваксель.

Очень интересна промежуточная композиция И.М. Семенко (Сем1). До известной степени ее можно рассматривать как реконструкцию ВС: восстановлены №№ 03, 15 и 18, причем каждому подобраны весьма осмысленные места (например, у «Лишив меня морей…»? – возле «Стансов»). Только «Скрипачка» и «Летчики» – не на последних, а на предпоследних местах. Начало же – как бы не тронуто, за исключением переноса «Чернозема» на самый верх. А в самый «низ» впервые встало стихотворение «Бежит волна…»?.

Бросаются в глаза и две весьма решительные перестановки, которые сделаны в Сем2: стихотворения «День стоял о пяти головах…» и «Скрипачка» резко поднялись вверх, оттеснив «Стрижку детей».

Композиции А.Г. Меца, М.Л. Гаспарова и, в меньшей степени, С.В. Василенко сориентированы на ВС. Различия между ними очень интересны, но углубляться в гипотетическую реконструкцию возникавшей при этом аргументации здесь не место. Отмечу лишь, что М.Л. Гаспаров – единственный, разбивший искусственную двойчатку «Ариост» и разнесший ее по двум местам – 1933 и 1935 гг., соответственно.

В моей собственной попытке строго хронологической, с учетом ритмико-семантических волн, реконструкции («П.Н.») на первом месте стоит «Скрипачка» – и именно потому, что из писем Рудакова к жене совершенно очевидно, что именно это стихотворение пришло первым. А «Тянули жилы, жили-были…» (№ 02) в силу и тематической, и ритмической близости представляется «осколком» «Скрипачки», или наброском к ней.

Далее следует полтора десятка стихотворений, написанных или начатых в апреле 1935 года. Выбранный нами порядок обоснован следующим: №№ 03 и 04 близки друг другу тематически, они рисуют топографически точный образ одной из мандельштамовских квартир воронежской поры. №№ 04 – 08 и 09 – 12 образуют две смежные ритмические волны. №№ 13 – 17 – снова смысловое, а не ритмическое единство (кинофильм «Чапаев», Кама), затем – №№ 18 – 21 – снова метрическое (это уже «майские стихи»). Следующий порыв – стихи, связанные с памятью Ольги Ваксель (№№ 23 – 25).

Единство последних четырех стихов куда как более спорно: метрическая близость №№ 27 – 29 друг к другу все же не перевешивает смысловой разнонаправленности №№ 25 и 28, с одной стороны, и №№ 26 – 27, с другой228228
  К тому же возникает и противоречие с имеющимися датировками.


[Закрыть].

«К НЕМЕЦКОЙ РЕЧИ»: ПОПЫТКА АНАЛИЗА

Владимиру Микушевичу

Бесспорной кульминацией немецкой темы у Мандельштама является стихотворение «К немецкой речи» – уникальное в целом ряде отношений.

Вникнем сначала в историю его текста.

Первоначальной «стадией» стихотворения стал сонет «Христиан Клейст», написанный 8 августа 1932 года. Сохранились две версии сонета – автограф черновика229229
  Автографы промежуточных редакций стихотворения «К немецкой речи»: АМ. Box 2. Folder 2. Авторизованный список окончательной редакции – Архив М. Шагинян.


[Закрыть] и список беловика от 8 августа 1932 года, подаренный на память князю А.В. Звенигородскому с авторским обещанием – кстати сказать, выполненным – больше никому эти стихи не дарить. Черновик примечателен не только следами интенсивной правки (о чем ниже), но и наличием эпиграфа, попавшего позднее в окончательный текст.

Эпиграф – это начальное четверостишие из стихотворения Эвальда Кристиана Клейста «Дифирамбы»230230
  Ewald Christian von Kleist s Sammtlche Werke. Berlin, 1803. S. 48.


[Закрыть]:

 
Freund! Versaeme nicht zu leben:
Denn die Jahre fliehn,
Und es wird der Saft der Reben
Uns nicht lange gluehn!
 

Или, в подстрочном переводе: «Друг! Не упусти (в суете) саму жизнь, / Ведь года летят, / И сок винограда / Недолго еще будет нас горячить!» Под эпиграфом – имя и даты жизни автора: Ewald Christian Kleist (1715 – 1759). Даты жизни были в какой-то момент вынесены и в подзаголовок черновика, но в конце концов там зачеркнуты.

Чтобы лучше представлять себе ход работы над сонетом, приведем сначала текст его беловика:

ХРИСТИАН КЛЕЙСТ

 
Есть между нами похвала без лести,
И дружба есть в упор, без фарисейства,
Поучимся ж серьезности и чести
У стихотворца Христиана Клейста.
 
 
Еще во Франкфурте купцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И княжества топталися на месте.
 
 
Война – как плющ в беседке шоколадной,
Пока еще не увидала Рейна
Косматая казацкая папаха.
 
 
И прямо со страницы альманаха
Он в бой сошел и умер так же складно,
Как пел рябину с кружкой мозельвейна.
 

По сравнению с этим текстом разночтения в черновике начинаются только со 2-й строфы, давшей больше всего вариативных ходов, к сожалению, крайне трудно читаемых (разве что в стихе 5-м вместо «купцы» стоит отчетливое «отцы»). Стих 10-й в черновике выглядит так: «И далека пока еще от Рейна». Отброшенным вариантом стиха 9-го, по всей видимости, одно время было: «он гарцевал в дуброве шоколадной».

Промежуточная редакция либо не имела никакого названия, либо называлась «Бог Нахтигаль». К ней относятся автограф черновика (без заглавия и со следами интенсивной переработки ряда строф), а также машинопись первых четырех строф промежуточной редакции (с заглавием и правкой).

 
Когда пылают веймарские свечи,
И моль трещит под колпачком чулочным,
Мне хочется воздать немецкой речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лести,
И дружба есть в упор, без фарисейства,
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у Христиана Клейста.
 
 
Поэзия, тебе полезны грозы
Я вспоминаю немца-офицера
И за эфес его цеплялись розы
И на губах его была Церера.
 
 
Еще во Франкфурте купцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И словно буквы прыгали на месте.
 
 
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой вы располагали,
Какие вы поставили мне вехи.
 
 
И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб ступеньками без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.
 
 
Воспоминаний сумрак шоколадный.
Плющом войны завешан старый Рейн.
И я стою в беседке виноградной
Так высоко, весь будущим прореян.
 
 
Так я стою и нет со мною сладу
<Строка пропущена, оставлен пропуск>
Бог Нахтигаль! Дай мне твои рулады
Иль вырви мне язык: он мне не нужен.
 

Записанная карандашом фраза «он мне не нужен» была найдена не сразу231231
  См. варианты.


[Закрыть]. А когда была найдена – то вся последняя, все не поддававшаяся строфа была перечеркнута крест-накрест, а затем и еще раз – вертикальной чертой, отвергающей заодно и все предыдущее четверостишие. На место обеих – тою же карандашною скорописью – встало вдруг найденное враз четверостишие:

 
Когда я спал без облика и склада
Я дружбой был как выстрелом разбужен
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык: он мне не нужен.
 

Так, по всей видимости, совершился прорыв в сторону окончательной редакции стихотворения. Предшествующая же ему стадия текста, собственно, и есть промежуточная редакция стиха. Скорее всего, правильным было бы придать ей заглавие, имеющееся на втором текстологическом источнике промежуточной редакции – машинописи первых четырех строф. Это заглавие – «Бог Нахтигаль», но оно тут же было заменено поэтом на окончательное: «К немецкой речи». Точно так же, впрочем, и другая правка, нанесенная на машинопись, приводит к окончательному тексту.

Таким образом, подвергшуюся указанной переработке промежуточную редакцию отличает – и отделяет – от окончательной только отсутствие седьмой и девятой, заключительной, строфы.

Каковые строфы со временем, а скорее всего именно 12 августа 1932 года, наконец-то были найдены. Сохранилась беглая черновая запись этой строфы на отдельном листке:

 
Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился, слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
 

Известны три самостоятельных источника окончательной редакции стихотворения: список рукой Н.Я. Мандельштам из «Ватиканского списка» (сделан в Воронеже в 1935 году), список рукой Н.Я. Мандельштам из архива М.С. Шагинян и печатная редакция. Оба списка имеют заглавие и посвящение Б.С. Кузину и практически идентичны по тексту (в обоих, в частности, стих 4 дан в выбивающейся из рифмы редакции «За все, чем я обязан ей извечно…», практически единственным их отличием является отсутствующий в «Ватиканском списке» эпиграф из Э. фон Клейста. Окончательный текст дает газетная публикация, в которой, впрочем, выпущен эпиграф, нами при подготовке ряда изданий восстановленный.

Стихотворение же в итоге приобрело следующий вид:

К НЕМЕЦКОЙ РЕЧИ

 
Б.С. Кузину
 
 
Freund! Versaeme nicht zu leben:
Denn die Jahre fliehn,
Und es wird der Saft der Reben
Uns nicht lange gluehn!
 
 
Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.
 
 
Есть между нами похвала без лести,
И дружба есть в упор, без фарисейства,
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у чуждого семейства.
 
 
Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера,
И за эфес его цеплялись розы
И на губах его была Церера.
 
 
Еще во Франкфурте купцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И словно буквы прыгали на месте..
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой вы располагали,
Какие вы поставили мне вехи.
 
 
И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.
 
 
Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада
Я дружбой был как выстрелом разбужен.
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык: он мне не нужен.
 
 
Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился, слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
 

8 – 12 августа 1932

Тем обстоятельством, что в «Литературке» стихотворение было напечатано без эпиграфа, при реконструкции авторской воли можно и нужно пренебречь: оставление без внимания такого рода «излишеств» всегда было своеобразной нормой газетных публикаций232232
  А.Г. Мец тем не менее следует первопубликации: оставляет посвящение, но убирает эпиграф.


[Закрыть].

Что же дает нам реконструкция поэтической работы Мандельштама над этим стихотворением и представление о трех стадиях непрестанно перерабатывавшегося текста?

Первая стадия – это сонет «Христиан Клейст». Оба катрена вошли в окончательный текст практически без изменений, а из терцет оставлены лишь «кружка мозельвейна» и «страницы альманаха», с которой и с которых герой отправляется прямехонько на войну, то есть на смерть. Сонет, как это и подчеркнуто в его названии, обращен к конкретной личности и конкретной судьбе – Х. фон Клейста.

Напомним: 12 августа, но 1759 года после геройского штурма русской батареи в одном из сражений Семилетней войны – битве под Кунерсдорфом233233
  Одно из сражений Семилетней войны.


[Закрыть] – был смертельно ранен главный персонаж стихотворения – 44-летний прусский офицер и немецкий поэт Эвальд Христиан фон Клейст:

 
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера…
 

Он умер 24 августа 1759 года во Франкфурте-на-Одере. Похороны героя описаны Карамзиным в «Письмах русского путешественника»: «После обеда был я в Гарнизонной церкви, и видел монументы и портреты славных воинов. Там Клейст подле Шверина и Винтерфельда, любезный Клейст, бессмертный певец Весны, герой и патриот. Знаете ли вы конец его? В 1759 году, в жарком сражении при Куммерсдорфе, командовал он баталионом, и взял три батареи. У правой руки отстрелили у него два пальца: он взял шпагу в левую. Пулею прострелили ему левое плечо: он взял шпагу опять в правую руку. В самую ту минуту, как храбрый Клейст уже готов был лезть на четвертую батарею, картеча раздробила ему правую ногу. Он упал и закричал своим солдатам: Друзья! не покиньте Короля! Наехали козаки, раздели Клейста и бросили в болото. Кто не подивится тому, что он в сию минуту смеялся от всего сердца над странною физиогномиею и ухватками одного козака, который снимал с него платье? Наконец от слабости заснул он так покойно, как бы в палатке. Ночью нашли его наши гусары, вытащили на сухое место, положили близь огня на солому, и закрыли плащем. Один из них хотел всунуть ему в руку несколько талеров; но как он не принял сего подарка, то гусар с досадою бросил деньги на плащ и ускакал с своими товарищами. Поутру увидел Клейст нашего Офицера, Барона Бульдберга, и сказал ему свое имя. Барон тотчас отправил его во Франкфурт. Там перевязали ему раны, и он спокойно разговаривал с Философом Баумгартеном, некоторыми Учеными и нашими Офицерами, которые посещали его. Через несколько дней умер Клейст с твердостию Стоического Философа. Все наши Офицеры присутствовали на его погребении. Один из них, видя, что на гробе у него не было шпаги, положил свою, сказав: у такого храброго Офицера должна быть шпага и в могиле! – Клейст есть один из любезных моих Поэтов»234234
  Ср. в письме 15 от 1 июля 1789 г.: (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 39).


[Закрыть]

Русский офицер – «в своего врага влюбленный» – положил на его могилу и в его могилу шпагу. Поэтическое и личное благородство – «серьезность и честь», готовность без промедления пожертвовать призванием, предназначением, самой жизнью – всем! – во имя присяги не могли не поразить и поразили Мандельштама235235
  К тому же, по нашей догадке, за всем этим кроется и еще одна – близкая уже лично Мандельштаму – судьба: его любимый гейдельбергский доцент и философ Эмиль Ласк бросил свой университетом, записался добровольцем и ушел на войну, где и погиб (подробнее см. в наст. издании, с. 304).


[Закрыть]. В мирное время – поэт, в военное – офицер и герой: что, казалось бы, может быть завидней?

Однако в последующих редакциях Мандельштам начал стремительно удаляться от линии Клейста. В промежуточной редакции имени Клейста уже нет в заглавии стихотворения, а в окончательной – и в самом тексте (если не считать эпиграфа).

Примечательна эволюция стиха 8-го. В сонете Мандельштам предлагает «поучиться серьезности и чести» – «У стихотворца Христиана Клейста». В промежуточной редакции уже – «на западе у Христиана Клейста», а в окончательной – и вовсе: «на западе у чуждого семейства»!

Так почему же Мандельштам отошел от вдохновившего его Клейста?

Потому что в той действительности, которую он так хорошо знал, героический «случай Клейста» – это всего лишь часть всей коллизии и случая самого Мандельштама здесь еще нет. Возможно, именно этим объясняется и весьма неожиданная для позднего Мандельштама сонетная форма первоначальной редакции, не встречавшаяся у него чуть ли не со времен «Камня». Применительно к себе Мандельштам уже не мог бы изъясняться столь изящно, столь медальонно, столь классицистично! Как бы то ни было, но Мандельштам отбросил сонетную тогу и пошел иначе – гораздо дальше и глубже.

Перед поэтом – тяжелый выбор: «себя губя, себе противореча», он и сам хотел бы уйти из силового поля русской поэзии и русского языка. Его стихи не востребованы читателем, и в таком «уходе», как могло бы показаться, – и долг его и честь, и верность присяге осуществившему революцию разночинству («присяга чудная четвертому сословью»). Тому же, собственно, учат «серьезность и честь» немецкого офицера.

Но Мандельштама занимает и альтернативная линия поведения. Линия противостояния отдающим приказы, линия отказа от покорного им следования – хотя бы и вопреки присяге, дача которой в условиях XX века не могла не быть не принудительной.

Подлинная поэзия – зиждется на внутренней, а не на внешней правоте и оттого всегда и принципиально еретична. Поэт, по определению, еретик – в лютеровском смысле слова: «Hier stehe ich und kann nicht anders!..». Этим истинный поэт решительно отличается от настоящего воина, вся доблесть и храбрость которого полностью умещаются в пределах присяги. Личные же качества и политика суверена при этом не обсуждаются.

В тридцатые годы двадцатого века, когда война – уже далеко не «плющ в беседке шоколадной», Мандельштам, после всех колебаний и шараханий, разрывает призывную повестку и отклоняет вербовку «для новых чум, для семилетних боен»236236
  Трудно удержаться от того, чтобы не заметить: Вторая мировая война охватила собой также семилетие!


[Закрыть]. В эпоху Осипа Мандельштама буквальное следование Клейсту означало бы, в лучшем случае, незавидную роль и долю «комсомольского поэта».

Поэтому высокочтимой, восхищающей линии поведения Эвальда Клейста Мандельштам предпочитает битву со словами и словами – ангажированность, то есть вдохновленность, лишь соловьиными руладами (Бог Нахтигаль). Соловей, которому поэт жалуется на своих вербовщиков, знаменует собой не только синтез природы и культуры, но и некую мировоззренческую константу. И уж если воевать, если сражаться, – то только на его стороне! Не в первый – и не в последний – раз он выбирает поэтическую правоту!

Но – и в этом едва ли не главный нерв стихотворения – поэт не может своевольно замолчать!237237
  Ср.: «Четвертая проза», главка 9.


[Закрыть] Он может лишь взмолиться о судьбе Пилада – молчаливого друга Ореста, почти не произносившего слов, – или о вырванном языке, но истинной «немотой» поэта является именно сон «без облика и склада», когда ему мерещатся и блазнятся широкие возможности братания с победившим классом, столь трогательно нуждающимся в культурной поддержке и опеке со стороны старорежимных спецов238238
  Чем, собственно, Мандельштаму и так пришлось заниматься в течение нескольких месяцев в «Московском комсомольце».


[Закрыть].