Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Но попробуем далее временно воздержаться от комментариев и эмоций. Пускай выговорятся сами документы – письма, статьи, телеграммы, наброски, даже финансовые расчеты – благо все это вполне выразительные голоса. Они легко распределились по четырем отчетливым частям, каждая заняла по 3 – 4 месяца104104
  Сами документы см.: Знамя. 2014. № 2, 3.


[Закрыть].

Первая часть (фаза) – с октября 1928 года по январь 1929. Это реакция Горнфельда на выход своего «оброчного мужика» (Уленшпигеля), переделанного этой выскочкой Мандельштамом. И еще реакция Мандельштама на реакцию Горнфельда, а также Карякина, присоединившегося к дуэту с большим опозданием. Мандельштам тут, в основном, защищается.

Тем не менее Горнфельд опубликовал 28 ноября в той же газете свое «Письмо в редакцию» под заглавием «Переводческая стряпня», где, лишенный теперь возможности обвинить Мандельштама в плагиате, упрекает его и издательство в сокрытии имени настоящего переводчика, а главное – возражает против самого метода механического соединения двух разных переводов, а также их неквалифицированной, на его взгляд, переработки.

12 декабря 1928 года Мандельштам выступил с ответным письмом в «Вечерней Москве». Ответив на брошенные себе обвинения и показав существо своей работы над исходными текстами, он писал:

«Но неважно, плохо или хорошо исправил я старые переводы или создал новый текст по их канве. Неужели Горнфельд ни во что не ставит покой и нравственные силы писателя, приехавшего к нему за 2000 верст для объяснений, чтобы загладить нелепую, досадную оплошность (свою и издательскую)? Неужели он хотел, чтобы мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши? Как можно не отделять «черную» повседневную работу писателя от его жизненной задачи?.. Неужели я мог понадобиться Горнфельду, как пример литературного хищничества?

А теперь, когда извинения давно уже произнесены, – отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт и литератор, подъявший за 20 лет гору самостоятельного труда, спрашиваю литературного критика Горнфельда, как мог он унизиться до своей фразы о “шубе”? Мой ложный шаг – следовало настоять на том, чтобы издательство своевременно договорилось с переводчиками, – и вина Горнфельда, извратившего в печати весь мой писательский облик, – несоизмеримы. Избранный им путь нецелесообразен и мелочен. В нем такое равнодушие к литератору и младшему современнику, такое пренебрежение к его труду, такое омертвение социальной и товарищеской связи, на которой держится литература, что становится страшно за писателя и человека.

Дурным порядкам и навыкам нужно свертывать шею, но это не значит, что писатели должны свертывать шею друг другу».

На что Горнфельд ответил письмом, – правда, не опубликованным, но разошедшимся в списках и представленным в суд и на слушания Комиссии ФОСП, – где говорилось: «Но Мандельштам до такой степени потерял чувство действительности, что, совершив по отношению ко мне некоторые поступки, в которых ему пришлось потом “приносить извинения”, меня винит в том, что я нарушил его покой. Я не хотел и не хочу от него ничего; ни его извинений, ни его посещений, ни его волнений… Если скандал и произошел, то это очень хорошо: “явочному порядку” положен некоторый предел. Это должен приветствовать и Мандельштам: это избавит его от сходных “ложных шагов” и неизбежно связанных с ними нарушений его покоя»105105
  РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 584. Л. 20 – 22.


[Закрыть].

Тем не менее, как явствует из ответа Горнфельда на запрос Всероссийского Союза? писателей в связи с обращением в него В.И. Карякина, сам Горнфельд в это время добивался «только гласности и суда общественного мнения и потому совершенно удовлетворен той оглаской, которую получило дело». Ну, и еще отступного от издательства.

Мы видим на первой фазе у Горнфельда реакцию на выход своего «оброчного мужика» Уленшпигеля, переделанного им выскочкой Мандельштамом, что особенно оскорбительно для 60-летнего литератора, сполна хлебнувшего при этом причитающихся каждому литератору «мук слова».

А какова реакция Мандельштама на реакцию Горнфельда, а также Карякина, присоединившегося к дуэту обиженных с большим опозданием? Он в основном защищается.

Во второй части свои отношения выясняют Мандельштам (точнее, Мандельштам и Бенедикт Лившиц) и новый директор ЗИФа Ионов, разорвавший с обоими договора.

Илья Ионович Ионов (Бернштейн) (1887 – 1942) – фигура примечательная. Никудышный революционный поэт, бывший шлиссельбуржец и партийный деятель, издательский работник, свояк Г.Е. Зиновьева. С 1918 года – на руководящих должностях в больших советских издательствах: в 1918 – 1923 гг. – в издательстве Петросовета и в Петрогосиздате, в 1924 – 1926 – в Ленгизе (Ленотгизе). В результате конфликта с заведующим ГИЗом Г.И. Бройдо в марте 1926 года был отстранен от должности и переведен в Москву. В 1926 – 1928 гг. – в США, где занимался закупками хлопка. В 1928 – 1930 гг. руководил издательствами «Земля и Фабрика» и одновременно в 1928 – 1932 гг., «Academia».

На «Academia» он и споткнулся. Защитить от него это культурное издательство и вообще советскую издательскую жизнь однажды у Сталина попросил даже Горький. 25 января 1932 года он написал вождю из Сорренто: «Прилагая копию письма моего Илье Ионову, я очень прошу Вас обратить внимание на вреднейшую склоку, затеянную этим ненормальным человеком и способную совершенно разрушить издательство “Академия”. Ионов любит книгу, это, на мой взгляд, единственное его достоинство, но он недостаточно грамотен для того, чтоб руководить таким культурным делом. Я знаю его с 18-го года, наблюдал в течение трех лет, он и тогда вызывал у меня впечатление человека психически неуравновешенного, крайне – «барски» – грубого в отношениях с людьми и не способного к большой ответственной работе. Затем мне показалось, что поездка в Америку несколько излечила его, но я ошибся, – Америка только развила в нем заносчивость, самомнение и мещанскую – «хозяйскую» – грубость. Он совершенно не выносит людей умнее и грамотнее его и по натуре своей – неизлечимый индивидуалист в самом плохом смысле этого слова»106106
  См.: Документы XX века. Всемирная история в интернете. В сети: http://doc20vek.ru/node/1583


[Закрыть].

Просьба Горького была уважена, и с апреля 1932 года Ионов – руководитель акционерного общества «Международная книга». В 1937 году арестован, спустя пять лет умер в Севлаге.

Когда в начале 1929 года Ионов приехал из Москвы в Ленинград принимать у Нарбута дела «ЗИФа», с ним встретился Бенедикт Лившиц (Мандельштам с женой в это время был в Киеве). Е.К. Лившиц, вдова Лившица, вспоминала: «К Ионову Лившиц взял меня. Ионов остановился в “Европейской”. Лившиц зашел в номер один. Потом рассказал, что Ионов поздоровался с ним по-английски107107
  Перед этим Ионов почти два года проработал в США.


[Закрыть]. Бенедикт Конст<антинович> ответил: I do not speak English. – Как же вы тогда переводите с английского? Договор был разорван»108108
  Мандельштам, 2009 – 2011. Т. 3. С. 797.


[Закрыть].

Отлучение от издательской кормушки до крайности затруднило материальное обеспечение существования Лившица и Мандельштама. И когда стало ясно, что консенсус с Ионовым недостижим, Мандельштам решился на «серьезную борьбу», но уже не за реанимацию договоров и возвращение к кормушке, сколько за системную реорганизацию всего переводческого дела. Он писал отцу из Киева: «…Я – обвинитель. Я требую <…> достойного применения своих знаний и способностей. <…> Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле – вопрос громадной общественной важности – и, поверь, я хорошо вооружен»109109
  Из письма отцу в феврале 1929 г.


[Закрыть].

В этой части Мандельштам – хотя и жертва, но он не защищающаяся, а наседающая сторона: кульминацией чего стал выход в «Известиях» его статьи «Потоки халтуры» 7 апреля 1929 года, еще через три месяца как бы продолженной статьей «О переводах», более всего напоминающей арьергардные бои, зато напечатанной не где-нибудь, а в рапповском «На литературном посту».

В. Мусатов, конечно же, прав, когда пишет о Мандельштаме: «Теперь он сам, а не Горнфельд становится жертвой издательской беспринципности», но он не прав, когда объясняет конфликт одними лишь мстительностью, мелочностью и властолюбием Ионова. Мандельштам, защищающийся от горнфельдовского обвинения в плагиате, порожденного оплошностью издательства, еще как-то понятен и приемлем, но Мандельштам, раскрывающий «рецепты» издательской «кухни» и выносящий из избы весь сор, – нет. И уж тем более неприемлем Мандельштам, требующий изменить систему, производящую этот прибыльный сор, – он вреден, он опасен, его нужно нейтрализовать! И Ионов, как многолетний представитель головки издательского сообщества, то есть той самой сориентированной на профит системы, на которую замахнулся Мандельштам, не мог не видеть в нем опасного бунтаря и антагониста. Просто, будучи адресатом мандельштамовского письма или писем, он узнал об этой угрозе первым, еще зимой 1929 года, а все остальные – весной, в апреле, со страниц «Известий».

У личного конфликта двух литераторов, и впрямь вцепившихся – на радость мещан – друг другу в волосы, вдруг обозначилась перспектива перерасти в общественный конфликт. Но не в мандельштамовском смысле («свернуть шею дурным порядкам!»), а в другом: свернуть шею самому Мандельштаму!

Во всем этом коренилась нешуточная для Мандельштама опасность. Было как бы заряжено и повешено на стенку ружье, которое обязательно еще выстрелит.

Задачу по приведению этой угрозы в исполнение взяли на себя два многоопытных человека – Сергей Канатчиков (заказчик) и Давид Заславский (киллер). В том, как это у них получалось или не получалось, – главная интрига третьей части «Битвы под Уленшпигелем».

Эта фаза длилась с мая по июль 1929 года. Мандельштама вынудили вновь перейти к защите, причем оборонялся он от куда более опасного и опытного врага – фельетониста-«правдиста» Давида Заславского, попытавшегося – и не без успеха – заполучить себе в союзники и Горнфельда и превратить фельетонную критику Мандельштама в его травлю.

Направляющей рукой, а одновременно главным редактором печатного органа, где происходила травля, и председателем писательского суда (конфликтной комиссии) был Семен Иванович Канатчиков (1879 – 1940) – старый большевик, удостоенный Лениным разговора и приставленный Сталиным к литературе (хотя все его писания, – в 1938 изъятые из библиотек, – это рассказы о партийной молодости: «История одного уклона», «Как рождалась Октябрьская революция», «Из истории моего бытия»; «Рождение колхоза»).

В его послужном списке встретим и НКВД (1919, член коллегии), и Малый Совнарком, и комуниверситеты в Москве и Питере. В 1924 году он спланировал в журналистику и печать – на самый верх: в 1924 – заведующий отделом печати ЦК РКП(б), в 1925 – 1926 годах – заведующий отделом истории партии ЦК ВКП(б), при этом в 1925 году возглавлял еще и Государственный институт журналистики. В 1926 – 1928 гг. – корреспондент ТАСС в Чехословакии. Делегат XIV съезда ВКП(б), где выступил с содокладом к докладу И. Вардина об идеологическом фронте и задачах литературы, в котором нападал на А. Воронского, Канатчиков в 1925 – 1927 гг. – участник «Ленинградской» и объединенной оппозиции, но затем с оппозицией порвал.

С 1928 года он на литературной работе: в 1928 – 1929 гг. редактор журналов «Красная новь» и «Пролетарская революция», в 1929 – 1930 – ответственный редактор (первый в их длинном ряду!) «Литературной газеты», главный редактор ГИХЛ. На посту главного в «Литературке» Канатчиков продержался до сентября 1930 год. Конец жизни – трагический: арестован в 1937, расстрелян в 1940 году.

Первый номер «Литературной газеты» вышел 22 апреля 1929 года. Понятно, что содержание первого и нескольких последующих номеров формировалось заранее и что статьи заказывались, очевидно, главным редактором. Уже в первых двух номерах появляются подборка различные заметки, посвященные вопросам перевода, поднятым Мандельштамом в «Известиях». Казалось бы, впереди плодотворная дискуссия по этому больному и важному вопросу. Но не тут-то было: в третьем – за 7 мая – номере появляется фельетон «О скромном плагиате и развязной халтуре» – этот, по выражению Е.Б. и Е.В. Пастернаков, «…классический образец неуязвимой инсинуации» и «ловкой шулерской передержки». Это, конечно, лишь случайное совпадение, но Заславский, тщательно фиксировавший все свои доходы, получил за него сакраментальную тридцатку110110
  Из дневника Д. Заславского: перечень гонораров за май 1929 г. (РГАЛИ. Ф.2846. Оп.1. Д. 75. Л.212об.)


[Закрыть].

Вот логические ходы, или «шаги», фельетониста. Сначала – описание элементарного плагиата, кончившегося привлечением виновного в Киеве к уголовной ответственности. Далее: в отличие от деятельности разоблаченного «плагиатора» развязная деятельность литератора, редактирующего чужое переводное произведение, судебно не наказуема, хотя, в изложении Заславского, – это не только «развязная халтура», но и точно такой же плагиат. Кто же (следующий шаг) осуждает развязную халтуру? Это делает халтурщик Мандельштам, требующий в своей статье суда над халтурщиками. В третьей части фельетона Заславский, с помощью цитат из Горнфельда, характеризует Мандельштама как пример той самой недобросовестности, что осуждает сам Мандельштам. В концовке фельетона – воображаемый суд Мандельштама-критика над Мандельштамом-редактором. В итоге критика Мандельштамом переводного дела выворачивается наизнанку и обращается против него самого.

Этот фельетон развернул дискуссию совершенно в другую сторону – в сторону самого Мандельштама и положил начало тому, что стороны по заслугам называли «Делом»: «делом об Уленшпигеле» – Горнфельд и «делом Дрейфуса» – Мандельштам.

В следующем, четвертом, номере «Литературной газеты» (13 мая) были помещены письма в редакцию, во-первых, самого Мандельштама, где, в частности, говорится: «Опубликование же всякого рода заведомо ложных, неполных, неточных или подтасованных сведений, а также порочащих человека немотивированных сопоставлений называется клеветой в печати. Так называется поступок со мной гр. Заславского…». Там же – письмо к защиту Мандельштама, подписанное 15 известными писателями: К. Зелинским, В. Ивановым, Н. Адуевым, Б. Пильняком, М. Казаковым, И. Сельвинским, А. Фадеевым, Б. Пастернаком, В. Катаевым, К. Фединым, Ю. Олешей, М. Зощенко, Л. Леоновым, Л. Авербахом и Э. Багрицким.

Канатчиков хотел завершить дискуссию уже готовым ответом Заславского (его продажное перо и так «муками слова» не страдало, а тут он просто-напросто перепечатал «Переводческую стряпню» А.Г. Горнфельда, а также упомянул некое частное письмо Мандельштама, где тот просил у Горнфельда снисхождения и предлагал ему – во избежание огласки – деньги). Но после протестов писателей этот ответ был перенесен на пятый номер, вышедший 20 мая.

Далее следовала заметка «От редакции», поставившая жирную точку во всем этом «деле». Но прежде всего в начатой Мандельштамом, подхваченной другими переводчиками, но так и не развернувшейся дискуссии о переводческом ремесле. Дискуссия, правда, успела породить комиссию («бюро») из переводчиков и издательских работников (Сандомирский, Эфрос, Зенкевич, Мандельштам, Ярхо, Ромм и Мориц). Но после фельетона Заславского бюро это признаков жизни уже не подавало. Вторая комиссия (тоже «бюро»!) была создана ФОСП 21 мая – в составе Эфроса, Зелинского и Белы Иллеша – для проработки вопроса об урегулировании переводческого дела. О достигнутых ею результатах пишущему эти строки ничего не известно.

Так что издательское начальство снова могло расслабиться и спокойно вернуться к своим некошерным схемам.

А подыгравший им Канатчиков – к своим. Сообщая о передаче самого «дела» в Примирительно-конфликтную комиссию ФОСП, редактор «Литературки» скромно умолчал о том, что он и сам вошел в ее состав. Комиссия заняла сначала примирительную, а потом конфликтнную по отношению к Мандельштаму позицию.

Канатчиков между тем остановил уже написанное и подписанное письмо в защиту Мандельштама группы других писателей – ленинградских: для этого оказалось достаточно намекнуть подписантам, что на это очень косо посмотрят в ЦК. Так Мандельштама отрезали от его защитников, а его «дело» стало быстро перерождаться из личного конфликта в общественную травлю.

В своей статье, посвященной 80-летию «Литературки», Ольга Быстрова совершенно напрасно начинает историю ее дискуссий с полемики по поводу детской литературы – обвинения в адрес Детского отдела ГИЗ и конкретно против С. Маршака. Дискуссия была острой, но все же не переросла в травлю, особенно после того, как за Маршака заступился Горький (на страницах «Правды»).

Именно дискуссия о Мандельштаме, подменившая собой дискуссию о переводе, стала подлинным дебютом этого многообещающего жанра – полудискуссии-полутравли – в «Литературной газете».

Подтверждения перспективности жанра не заставили себя долго ждать. Тот же 1929 год характеризуется раздуванием инцидентов с Б. Пильняком и Е. Замятиным, напечатавшими свои произведения («Красное дерево» и «Мы») за границей.

Следует заметить, что травли писателями писателей тогда еще были в диковинку, а вот в науке, в образовании, в музейном деле травли – своего рода чистки для беспартийных попутчиков – стали самым обычным делом. Круче всего было в экономике – отказ от НЭПа и возвращение на социалистические рельсы требовали здесь уже не проработок, а крови. Поэтому раньше всего от травли к жесточайшим репрессиям перешли в промышленности («Шахтинское» дело, позднее «Промпартия» и т. д.) и сельском хозяйстве (раскулачивание как тотальная атака на крестьянство).

Чтение писем Заславского Горнфельду выявляет нечто, чрезвычайно обоих объединяющее: это жалость к Мандельштаму. Заславскому померещился мандельштамовский некролог, и он, бедный, целых полчаса после этого не мог прийти в себя.

Но Заславский профессионал, и сопли ему не к лицу. Поэтому 5 июля он наносит следующий удар по цели: в «Правде» – его новая статья против Мандельштама («Жучки и негры»), где описывалась эксплуатация одних писателей («негров») другими («жучками»). Избегая называть Мандельштама по имени, он обвинил его в принадлежности к «жучкам». Разумеется, ни словом он не обмолвился о самых верхних этажах этого вертикального уродства – о монструозных «жуках», каковыми являются сами крупные издательства, заточенные под ту самую дешевку и халтуру, от обсуждения которых он, Заславский, их так ловко избавил.

Давид Иосифович Заславский (1880 – 1966) – в прошлом политический активист и член ЦК «Бунда», одинаково пламенный публицист «Киевской мысли», меньшевистской – столь ненавистной Ленину – газеты «День» и большевистской «Правды». Сюда он пришел совсем незадолго до травли Мандельштама – в 1928 году, по приглашению М.И. Ульяновой, секретаря редакции. Писание фельетонов он сравнивал с изготовлением из фактов ухи: «Очистив факты от потрохов, переварив в уме своем и отцедив затем, получаем тему. Ее либо прямо пускаем в дело, либо кладем в засол, либо даем дозревать»111111
  Талант, отданный газете. К 100-летию со дня рождения Д.И. Заславского. М. 1980, С. 43 – 44.


[Закрыть]. Пришел беспартийным – но в 1934 году обзавелся и красной корочкой. На лацкане его пиджака постепенно обжились ордена, в том числе два ордена Ленина.

Что ж, по заслугам! Он был крупным специалистом по травлям, к тому же их инициатором и энтузиастом: среди его жертв – Мандельштам, Эйзенштейн, Шостакович и Пастернак. «Я превосходно понимаю, как надо писать, – исповедовался он Шкапской. – <…> Любой вопрос советской современности кажется мне в миллион раз более важным, в миллион раз более заслуживающим внимания, чем огорчения крохотных людей о том, что я “погубил свою душу”…»112112
  В письме от 14 декабря 1929 г. (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Д. 320. Л. 12 – 14)


[Закрыть]

Некоторой особенностью литературной травли конца 1920-х – начала 1930-х была публичность и остающаяся у травимого возможность защищаться, что резко отличало ее от сворной и односторонней – «все на фас и на одного!» – травли образца середины 1930-х или конца 1950-х гг. Так что Мандельштаму, можно сказать, «повезло».

Бросается в глаза, что все, кого Заславский завербовал к себе в сторонники, морщатся и испытывают при этом некоторое замешательство и рвотный рефлекс: Дерман – Горнфельду: «По существу очень верно, но лучше бы кто другой написал» (11 мая)113113
  РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 47об.


[Закрыть]; Горнфельд – Дерману, 15 мая: «Хуже всего, что придется делать общее дело с З<аславским>»114114
  РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 21. Л. ???.


[Закрыть]; Дерман – Горнфельду, 15 мая: «Жалко, что не кто-нибудь другой написал о Манд<ельштаме>, а то с этим не хочется входить в сношения. Будь бы кто-то другой, я бы позвонил и сказал, что могу дать кое-какие пояснения»115115
  РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 49 – 50.


[Закрыть]. Ничто так не говорит об устойчивости нерукопожатной «репутации» Заславского, как эта инстинктивная гримаса.

Да он и сам соглашался с оценкой других: да, ренегат! (В подтексте – да, подлец!) Но это не важно, потому что «ренегатство» – это всегда краски прошлого и из прошлого, а он, Заславский, флюгер и хамелеон, он живет сейчас, он востребованный боец, – отчего и принимает окрас современности, какою бы она ни была.

Принципиальная «флюгерность» Заславского проявилась позднее даже в такой теме, как Холокост. Нет, не случайно именно он оказался адептом столь «популярного» среди антисемитов тезиса о самоответственности евреев за Катастрофу.

Вот выдержка из его записей о харьковских евреях, сделанная 12 декабря 1943 года – вскоре после казни немецких военных преступников, осужденных на Харьковском показательном процессе:

«…Несомненно то, что погибшие составляли самую неустойчивую, наименее достойную часть советского еврейства, – часть, всего более лишенную и личного и национального достоинства. Еврей, который по тем или иным причинам остался при немцах и не покончил с собой, сам приговорил себя к смерти. И если он еще к тому же из личных выгод оставил при себе детей, обрекши и их на смерть, он предатель»116116
  См.: Полян П. Между Аушвицем и Бабьим Яром. Размышления и исследования о Холокосте. М., 2010. С. 537 – 539 (по: РГАЛИ. Ф. 2846. Оп. 1. Д. 39. Л. 1 – 10).


[Закрыть].

Если бы партия затребовала фельетончик и на эту тему, и с таким душком – написал бы. Факты от потрохов он уже отделил.