Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Конечной целью интернет-проекта Оксфордского университета и Мандельштамовского общества «Воссоединенный виртуальный архив Осипа Мандельштама» является выявление, описание и размещение в интернете всех или максимально большого числа сохранившихся творческих и биографических материалов Осипа Мандельштама где бы они ни находились физически. При этом в едином виртуальном пространстве объединяются как сами рукописи, так и метаданные, или, иными словами, транскрипты текстов, условно-канонические тексты и комментарии к ним.

Чем интересен случай именно архива Мандельштама?

Тут два аспекта, первый связан с возможностью (точнее, невозможностью) сопоставительного анализа рукописей: они рассеяны по многим архивохранилищам, и соответственно нельзя сравнить две рукописи, находящиеся в разных архивах.

Второй аспект связан непосредственно с «творческой лабораторией» Мандельштама, с его инструментарием. По свидетельству самого поэта, обычно процесс порождения текстов происходил не на бумаге – «я один в России работаю с голоса». Тем не менее, наличие разных редакций и вариантов текста позволяет приблизиться к некоему «авантексту», предшествовавшему тексту записанному. В случае большого количества промежуточных редакций можно визуализировать некоторые стадии создания текста.

В силу этого мы можем примерно указать на целевую аудиторию проекта, которая состоит, во-первых, из текстологов, подготовляющих современные издания поэта, и, во-вторых, более широкого круга исследователей, заинтересованных в восприятии текста как совокупности вариантов и редакций и реконструкции авантекстов. Если первая часть аудитории ограничена, то размеры второй части трудноопределимы, но очевидно, что эти размеры не малы.

Такого рода глобальный проект – создание своеобразного виртуального «Глобуса» – применительно к поэту такого масштаба, как Мандельштам предпринимается впервые, но упоительная поэзия является порукою тому, что выбор героя оправдан, а замысел выполним.

СОЛНЕЧНАЯ ФУГА

СЛОВО И СУДЬБА ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА

Сергею Василенко

 
Губ шевелящихся отнять вы не могли…3939
  О. Мандельштам. «Лишив меня морей, разбега и разлета…» (1935).


[Закрыть]
А мог бы жизнь просвистать скворцом…4040
  О. Мандельштам. «Куда как страшно нам с тобой…» (1930).


[Закрыть]
И это будет вечно начинаться.. 4141
  О. Мандельштам. Диптих «Есть женщины, сырой земле родные…» (1937).


[Закрыть]
 

У Осипа Эмильевича Мандельштама – еврея по происхождению и русского по поэтическому призванию – был еще один «пятый пункт»: назовем его «европейскостью» и обозначим тем самым осознанную причастность Мандельштама к широкой культурной традиции, к ощущению Европы – при всей ее мозаичности – как высокой и светлой духовной цельности.

Не переоценить тех месяцев, недель и дней, что юный поэт провел за границей. Они пришлись на непродолжительный период времени с осени 1907 по осень 1910 года (возможно, обусловленный сроком годности его российского заграничного паспорта). За это время «выездной» Мандельштам побывал самое меньшее в четырех европейских странах – Франции, Италии, Швейцарии и Германии.

Во Франции – между сентябрем 1907 и мартом 1908 года. Жизнь в Париже, в Латинском квартале, а возможно и поездки в Шартр, Реймс, Луэн и даже в Арль. Два неполных семестра в Сорбонне и в Коллеж де Франс, лекции Бергсона и Бедье, на всю жизнь сохранившаяся любовь к старофранцузской литературе, но в особенности – к Франсуа Вийону (которого он всю жизнь называл на старинный манер – Виллоном).

В Италии Мандельштам побывал дважды. В августе 1908 года – в Генуе, всего на несколько дней, если не часов, и тайком от матери. В начале марта 1910 года – сразу на несколько недель: Венеция, Флоренция, Сьена, Рим. А в 1932 – 1934 гг. – захлопнувшийся на все замки мир снова раскрылся для него на Италии: его любимые итальянцы – Дант, Ариост, Петрарка – завладели всем его существом.

В Швейцарии – в основном транзитом, но транзитом, как правило, неспешным: в Монтрё или в Беатенберге Мандельштам задерживался на недели. А вот через Берн, Лозанну или Женеву – наоборот, проехал почти молниеносно.

Два путешествия в Германию. Главное – с начала осени 1909 года по начало весны 1910 года: семестр с небольшим в Гейдельбергском университете, лекции Виндельбанда, Ласка, Фритца Ноймана, Тоде!.. А в июне 1910 года – Целендорф под Берлином, куда он сопровождал мать, приехавшую на воды лечиться. Кстати, возвращаясь в Россию в середине октября 1910 года, Мандельштам был задержан на границе с Восточной Пруссией из-за просроченного заграничного паспорта (после чего он еще и потерял билет, так что от Двинска он ехал и вовсе безбилетником в кондукторском купе).

Именно тогда, в годы европейских путешествий, закладывался европеизм Мандельштама – одно из определяющих качеств его личности, то чувство личной, органической и, если угодно, кровной причастности к общеевропейской культуре, внутреннее разнообразие которой никогда не было серьезной помехой чувству привязанности к общеевропейскому дому.

Но Россия была чем-то иным, и он знал, о чем ведет речь, когда в 1913 году, противопоставляя ее Европе, писал о Чаадаеве как о первом европейце или о цеховом социуме Средневековья как залоге свободного развития.

«Поучимся ж серьезности и чести / На западе, у чуждого семейства!..» – восклицал он спустя много лет и клялся в верности не кому-нибудь, а языческому богу-Нахтигалю.

Только с таким, если угодно, европоцентрическим мироощущением и можно было мыслить и писать о России и самой Европе так геополитически широко и историософски глубоко, как это сделал Мандельштам в сентябре 1914 года, откликаясь на первые события начала Первой мировой войны.

ЕВРОПА

 
Как средиземный краб или звезда морская,
Был выброшен водой последний материк.
К широкой Азии, к Америке привык,
Слабеет океан, Европу омывая.
 
 
Изрезаны ее живые берега,
И полуостровов воздушны изваянья;
Немного женственны заливов очертанья:
Бискайи, Генуи ленивая дуга.
 
 
Завоевателей исконная земля —
Европа в рубище Священного союза —
Пята Испании, Италии Медуза
И Польша нежная, где нету короля.
 
 
Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних, —
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!
 

В Петербурге, по возвращении из Европы, состоялся блистательный литературный дебют 19-летнего Мандельштама. В сентябрьской книжке «Аполлона» за 1910 год появились пять его стихотворений, в их числе и знаменитое «Silentium»:

 
Она еще не родилась,
Она и музыка, и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
 
 
…Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
 

В новом поэтическом голосе сразу же поразила чистота тембра и органическая неспособность к фальши. В плотном символистском контексте предвоенных лет, в атмосфере дружеских бесед и публичных диспутов со вчерашними учителями и завтрашними учениками, под сводами «Бродячей собаки» – этот фарфоровый голос понемногу креп и ощутимо мужал. Уже по тому, как он зазвенел и натянулся в ответ на сараевский выстрел, можно было догадаться и о незаурядном политическом темпераменте его обладателя.

И все же, когда вслед за подземным гулом истории громыхнула «Октябрьская социалистическая», никто не ожидал увидеть в нем нового Андре Шенье. И тем не менее первые – еще в ноябре 17-го года! – обличительные ямбы сорвались именно с его уст:

 
…Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы…
 

История, казалось, развернулась перед поэтом своей правдивой – и потому своей ужасной – стороной. Новая власть еще не таилась и не лукавила, а говорила, что думала, и делала, что говорила, – сколь бы зловеще это ни звучало, как например, «расстрел заложников».

Первые послереволюционные годы – годы скитаний по российским и украинским столицам, по врангелевскому Крыму и меньшевистской Грузии – стали настоящею «сменою вех» в поэтическом развитии Мандельштама. Как же отличаются протяжные и взволнованные, словно морской солью пропитанные, стихи «Tristia» от сухих, сдержанных и безукоризненно отделанных стихотворений «Камня»!

«Камень» – вот книга, уже своим названием претендующая на то, чтобы быть акмеистическим манифестом. Мандельштам колебался и даже анонсировал в качестве титула своей первой книги «Раковину», что невольно перекликалось с гумилевскими «Жемчугами».

И не так уж и важно, подсказал ли ему новое название Гумилев или он сам остановился на этом заголовке. Важно, что именно мандельштамовский «Камень», сорвавшись с заоблачных тютчевских высот, скатился в мистическую и безъязыкую символистскую долину и по праву лег в вещественное основание акмеизма. Преодолев «затверженность природы», камень, он же Логос, возжаждал бытия и, как бы расколдовавшись, заговорил. Языком же камня – членораздельным и высоким – оказались архитектура и урбанизм, городская жизнь.

Отсюда пафос зодчества и строительства, столь знаменательный для «готических» стихов периода «Камня». Отсюда же и мандельштамовское уважение к сальерианскому полюсу искусства – то есть к мастерству, к ремеслу, к прекрасной вещи и наконец к «физиологически-гениальному средневековью» – эпохе, когда все это было в особенной чести.

«Как он упал?..» – вопрошал Тютчев о камне в своем «Problème». И Мандельштаму явно по душе второй из предложенных вариантов ответа – активный и деятельный: «…низвергнут мыслящей рукой»! В понимании Мандельштама, в основание своей поэтики акмеисты сознательно кладут Логос как осмысленное слово, чем и отличаются и от символистов с их сверхсмысленной музыкой, и от футуристов с их бессмысленной заумью. А раз так, то именно камень и есть то «слово», что просится «в “крестовый свод” – участвовать в радостном взаимодействии себе подобных», «бороться с пустотой», «гипнотизировать пространство»…

Синдики могли сколько угодно теоретизировать себе в «Аполлоне» и задвигать «Утро акмеизма», но вещным доказательством бытия акмеистической группы были не обнявшееся с «Ивой» «Чужое небо», а именно «Камень» Мандельштама!

Вот книга, выход которой оправдывал существование и даже название издательства «Акмэ» Михаила Лозинского, выпускавшее еще и акмеистический журнальчик-тетрадку «Гиперборей». «Камень» вышел в апреле 1913 года, весь его ничтожный тираж (всего 300 экземпляров!) был напечатан на средства автора, то бишь на деньги отца, и сдан на комиссию в книжный магазин М.В. Попова-Ясного на Невском проспекте.

В первый «Камень» вошло 23 стихотворения – хотя и датированных, но расположенных не в хронологической последовательности. Но, начиная со второго издания «Камня», хронология стала излюбленным принципом композиции поэтических книг Мандельштама. Это издание вышло в декабре 1915 года (на титульном листе указан 1916 год) тиражом 1000 экземпляров и включало уже 67 стихотворений, написанных в 1908 – 1915 годах. С.П. Каблуков, секретарь Религиозно-философского общества и близкий друг Мандельштама, его ментор, записал в своем дневнике от 30 декабря 1915 года: «…Книга пострадала и от цензуры: два стихотворения, “Заснула чернь” и “Императорский виссон”, не разрешены. Кроме того, собрание вышло не довольно полным, до 27 стихотворений отнюдь не плохих, а иногда и превосходных, не включены автором отчасти по мнительности, отчасти по капризу».

Третье издание «Камня» вышло уже после революции, в июле 1923 года, в госиздатовской серии «Библиотека современной русской литературы» (тираж вновь утроился – 3000 экземпляров). На этот раз стихотворения не датированы, а в композицию внесены небольшие изменения, слегка нарушающие хронологию. Из 75 включенных в книгу стихотворений 6 были написаны позднее 1916 года и, собственно говоря, к «Камню» как к периоду не относятся. Последним прижизненным изданием «Камня» стал соответствующий раздел в итоговой книге 1928 года «Стихотворения»: в него вошло уже 73 произведения.

Свою вторую книгу Мандельштам намеревался назвать «Новый камень»: такое название он проставил в договоре с издательством «Petrоpolis», подписанном в ноябре 1920 года4242
  РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 1. Д. 8.


[Закрыть]. Однако, уехав в феврале следующего года из Петрограда почти на год (на Украину и в Закавказье), Мандельштам фактически устранился от ее подготовки. Книга вышла в начале 1922 года (на обложке значится 1921 год) в берлинском отделении издательства, и ее новое, отсылающее к Овидию, название – «Tristia» – было дано Михаилом Кузминым по одному из ее ключевых стихотворений. В книгу вошло 45 стихотворений 1916 – 1920 годов, расположенных в нестрогой хронологической последовательности. «Дорогому N.N. с просьбой помнить, что книга составлена против моей воли и без моего ведома», «Книжка составлена без меня против моей воли безграмотными людьми из кучи понадерганных листков»4343
  См.: Инскрипты и маргиналии Осипа Мандельштама… С. 210.


[Закрыть] – ах, как славно Мандельштам ругался на издательский произвол, весело подписывая «Tristia»!

28 стихотворений из «Tristia» были включены Мандельштамом в состав его «Второй книги», вышедшей в московском кооперативном издательстве «Круг» в ноябре 1923 года (тиражом 3 000 экземпляров) и с посвящением «Н. X.» – Надежде Хазиной, жене поэта. Сохранившиеся наборная рукопись, гранки и корректура этой книги свидетельствуют о том, что за ее прохождением Мандельштам следил уже сам и с должным вниманием. Во «Вторую книгу» вошли 43 стихотворения 1916 – 1922 годов. Но любопытно, что Мандельштам вновь колебался в выборе названия: до нас дошло еще два варианта – «Аониды» и «Слепая ласточка», оба восходящих к одному и тому же стиху.

Последней прижизненной поэтической книгой стали «Стихотворения», выпущенные Госиздатом в 1928 году тиражом 2 000 экземпляров. Это итог и ретроспектива целого двадцатилетия поэтической деятельности Мандельштама. Книга состояла из трех разделов: «Камень», «Tristia» и «1921 – 1925». Обратите внимание: название «Tristia», столь истово в сердцах обруганное, Мандельштам принял с той же «малиновой лаской», с какой любящий рембрандтовский старец принял своего блудного сына.

В том же 1928 году вышли еще две книги Мандельштама, и каждая в своем роде итоговая. Это сборник «Египетская марка», в который наряду с одноименной повестью вошла и автобиографическая проза «Шум времени» (ранее, в 1925 году, она выходила и отдельным изданием в издательстве «Время»), и сборник критических статей «О поэзии», вобравший в себя «ряд заметок, написанных в разное время в промежуток от 1910 до 1923 года и связанных общностью мысли» (вошедшая в сборник статья «О природе слова» выходила и отдельной брошюрой в 1922 году в Харькове).

Все эти книги вышли одна за другой в самый разгар… поэтического молчания Мандельштама! За пять с лишним лет между стихами к Ольге Ваксель весны 1925 года и «армянским» циклом осени 1930 года – ни одного нового стихотворения, не считая детских!

Что, старорежимный поэт-акмеист иссяк? Или кто-то перекрыл ему некий кран, пусть и не до самого конца?

Поэтический эфир улетучивался из воздуха эпохи, и поэт хорошо знал, что говорил, когда позднее восклицал в «Ламарке»:

 
…Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
 

В эти годы «молчал» не один Мандельштам. И Ахматова, и Пастернак, и Лившиц… У каждого, конечно, были на то свои внутренние причины и поводы, но было и нечто общее – прежде всего сгущающаяся атмосфера глухого недоброжелательства к писателям-попутчикам, позднее, в 1930-е годы, переродившаяся в полуохотничий азарт открытой травли. Печататься становилось все трудней, и казалось, что переводы – и есть та отдушина, где поэт сумеет отдышаться и сохранить себя. Использование классово чуждых «спецов» на этом важном участке культурного строительства не считалось зазорным и даже поощрялось.

Мандельштам перевел в эти годы десятки книг – преимущественно с французского, – но с каждым годом становилось все яснее, что отдушина эта удушлива и ядовита. Будучи для поэта не живой работой, а лишь имитацией творчества, перевод иссушал мозг и забирал подлинные творческие соки и силы. Более пяти лет молчания, почти шестьдесят месяцев иссушающей глухоты!..

Внешне же, напомню, все выглядело как нельзя лучше. В 1928 году, одна за другой, вышли сразу три книги – «Стихотворения» в мае, «О поэзии» в июне и «Египетская марка» в сентябре. И поэзия, и проза, и критика!..

А когда разгорелся скандал вокруг мандельштамовской переработки переводов «Тиля Уленшпигеля» (по оплошности издательства преподнесенной как его личный перевод), оказалось, что «отдушина» эта для Мандельштама – еще и самая настоящая западня. Начатый в 1928 году «пострадавшим» переводчиком А.Г. Горнфельдом и вполне исчерпанный в его газетной переписке с «плагиатором» Мандельштамом, скандал этот был вновь раздут в 1929 году Д.И. Заславским. Заполнив собой и часть 1930 года, он вскоре перерос в классическую советскую травлю поэта, за которой сценарно полагались сеансы истового самобичевания.

Этому скандалу, этой битве под Уленшпигелем Мандельштам, как ни странно, обязан своим вторым поэтическим рождением: грозная, набухшая грозовая туча, встретившись с бездонным космосом армянского неба, пролилась на истрескавшуюся и изнуренную зноем землю теплым и долгожданным дождем – «гармоническим проливнем слез».

Самобичевания не получилось, вернее, оно приняло довольно необычную форму:

«На таком-то году моей жизни взрослые мужчины из того племени, которое я ненавижу всеми своими душевными силами и к которому не хочу и никогда не буду принадлежать, возымели намеренье совершить надо мной коллективно безобразный и гнусный ритуал. Имя этому ритуалу – литературное обрезание или обесчещенье, которое совершается согласно обычаю и календарным потребностям писательского племени, причем жертва намечается по выбору старейшин. <…>

Первый и единственный раз в жизни я понадобился литературе – она меня мяла, лапала и тискала, и все было страшно, как в младенческом сне.

Я несу моральную ответственность за то, что издательство ЗИФ не договорилось с переводчиками Горнфельдом и Корякиным. Я – скорняк драгоценных мехов, едва не задохнувшийся от литературной пушнины, несу моральную ответственность за то, что внушил петербуржскому хаму желание процитировать как пасквильный анекдот жаркую гоголевскую шубу, сорванную ночью на площади с плеч старейшего комсомольца – Акакия Акакиевича. Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в тридцатиградусный мороз три раза обегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа – навстречу плевриту – смертельной простуде, лишь бы не видеть двенадцать освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона серебреников и счета печатных листов».

Это – из «Четвертой прозы», произведения, «вдохновленного» разыгравшейся травлей и обозначившего недвусмысленный разрыв поэта как с «литературной общественностью», так и с «матушкой филологией», которая «была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся-крев, стала всетерпимость…».

Этот разрыв, оторвав Мандельштама от болотистой почвы так называемого «литературного процесса», что во все времена столь соблазнительно хлюпает под ногами, создал императив второго рождения: необходимо как бы заново родиться, взмахнуть напрасными, но еще не отпавшими крылами и вновь научиться «летать» – «научиться» писать стихи.

Призванная этой фениксовой необходимостью, соткалась и возможность. И случилось невероятное, а именно: в октябре 1930 года, в Тифлисе, куда он только что приехал после живительного и «вожделенного» путешествия по Армении, Осип Эмильевич Мандельштам вдруг начал снова писать стихи!

 
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
 
 
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
 
 
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
 
 
Да, видно, нельзя никак.
 

Стихов было еще мало, но Егише Чаренц напророчил ему уже тогда, в Тифлисе: «Из вас лезет книга»4444
  См.: Мандельштам Н. Воспоминания, 1999. С. 222.


[Закрыть].

Стихи, что полезли, словно молочные зубы (атрибут новорождения?), были совершенно иными, совершенно новыми. И именно так, «Новые стихи», Мандельштам потом ее и назвал – эту свою новую книгу4545
  Другой всерьез обсуждавшийся вариант – «Новая книга»!


[Закрыть].

А со временем прояснилось, что именно тридцатые годы – время наибольшей активности Мандельштама-поэта. Период почти непрерывного горения, по своему накалу временами достигавшего чисто пушкинской – болдинской – яркости и насыщенности.

За неполные семь лет, с октября 1930 года по июль 1937, было написано свыше 200 стихотворений, то есть почти столько же, сколько за предыдущую четверть века. Это, конечно, сторона количественная, но без того, что теперь принято называть «поздним Мандельштамом», русская поэзия XX века – вся русская поэзия! – уже непредставима.

Но некоторые понимали это уже тогда: Ахматова, Пастернак, Шкловский…

В Чердыни, а после нее в Воронеже Мандельштам оказался в ссылке – после своего ареста в мае 1934 года за стихи о Сталине и о раскулаченном Старом Крыме.

Что-то всегда толкало поэта на поступки, казавшиеся безрассудными или опасными современникам и кажущиеся чуть ли не героическими сегодня. Это и роковые стихи 33-го года, и вызывающие ответы на провокационные записки на вечерах тех лет: «Я – современник Ахматовой!», «Я не отказываюсь ни от живых, ни от мертвых!», «Акмеизм – это была тоска по мировой культуре»!

Вот она – верность поэзии, верность самому себе, вот оно – всеохватывающее чувство поэтической правоты, без которого не было, нет и не будет истинного поэта.

Вытравляя правду и искренность, эпоха не только лишала поэта необходимых ингредиентов его «воздуха». Она обжимала и мяла его «мыслящее тело», обволакивала фальшью и ложью его душу, пластырем залепляла «человеческий жаркий искривленный рот». Отсюда – потрясающий образ заживо закопанного поэта:

 
Да, я лежу в земле, губами шевеля…
 

Заживо закопанного, похороненного, замолчанного – но не замолчавшего, не сдавшегося, не уступившего «эпохе» своей поэтической правоты. Нашей с вами сегодняшней правоты!

 
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.