Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

В этой битве под Уленшпигелем есть один очень поучительный момент – ее перерождение из сугубо частного конфликта в литературно-общественную травлю, а под конец и чуть ли не в политический процесс. Причем видно, как со временем политическое набирает силу и нагнетается.

Неприметные признаки этого рассыпаны в различных «документах дела». Вот 25 мая Заславский бросает Горнфельду: «После бурь внутриредакционных и внередакционных (даже весьма вне)…»117117
  Из письма Д.И. Заславского А.Г. Горнфельду от 25 мая 1929 г. (РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 5 – 8)


[Закрыть]. Что это за внередакционные бури за такие? В каких таких кабинетах побывал Заславский в поисках направления ветра?

А 4 июня он же бросает Горнфельду еще одну идеологическую кость: «…Работа Мандельштама сводилась именно к кастрации социально-революционной стороны «Тиля», как по содержанию (выброшены песни Тиля и целый ряд глав), так и со стороны стиля: грубовато-революционный язык Тиля заменен бесстильной манной кашей Мандельштама»118118
  РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 9.


[Закрыть].

Но мы уже читали у Лекманова, что на самом деле Мандельштам по ходу своей редактуры, отчасти и идеологической, делал прямо противоположное – прививал национально-религиозному «дичку» восстания гезов только что не пролетарскую «розу».

Горнфельд остался к этому равнодушен, но тезис о «кастрации социально-революционной стороны» вполне мог иметь успех, например, у части старых революционеров. Не с этим ли связано появление имени В. Фигнер в рядах партии противников Мандельштама, о чем Лукницкому рассказывал Пяст?119119
  См. запись в дневнике П.Н. Лукницкого за 25 июня 1929 г. (Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого / Публ. В.К. Лукницкой. Предисловие и примечания П.М. Нерлера // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 143).


[Закрыть]

О том, что не все так просто в этом поединке, догадывался и Пастернак, писавший Цветаевой 30 мая 1929 года: «Теперь против него поднята, действительно недостойная травля, и как всё у нас сейчас, под ложным, разумеется, предлогом. Т. е. официальные журналисты, являющиеся спицами левейшего колеса, нападая на него, сами м. б. не знают, что в своем движеньи увлекаются приводною тягой правого. Им и в голову не приходит, что они наказывают его за статью в «Известиях», что это, иными словами, действия всяких старушек, от «Известий» находящихся за тысячи верст. Это очень путаное дело»120120
  Цветаева М., Пастернак Б. Души начинают видеть. Письма 1922 – 1936 годов / Изд. подготовили Е.Б. Коркина и М.Д. Шевеленко. М, 2004. С. 508 – 509.


[Закрыть].

Спустя две недели, 14 июня, Пастернак пишет в связи с Мандельштамом (на этот раз Тихонову) о том, «…как трудно временами становится читать газеты (кампания по «разоблачению бывших людей» и пр. и пр.)»121121
  Пастернак, 1992. С. 277.


[Закрыть]. Это очень важная обмолвка.

Одно и то же событие, один и тот же поступок, одно и то же слово серьезно меняют свой смысл в зависимости от времени его произнесения или совершения. И, может статься, что те, кто настаивают на чем-то одном и своем, идут вовсе не вдоль моря, по щиколотку в соленых брызгах, а поперек, с каждым шагом уходя все дальше на глубину и погружаясь во все более и более рискованные слои.

Так, в феврале 1930 года Мандельштаму пришлось отвечать на вопросы уже не о разнице между переводами, а о том, что он делал в Феодосии при белых.

Созданная ФОСП (руководитель – Канатчиков) еще 12 – 13 мая 1929 года Комиссия для разбора обвинений, предъявленных Мандельштаму «Литгазетой», работала над своим заключением более полугода – вплоть до декабря.

Инициатором ее создания была редакция «Литературной газеты» (ответственный редактор – Канатчиков). Ее первый состав: юрист Николаев, крестьянский писатель Александр Алексеевич Богданов, марксистский критик и литературовед В. Львов-Рогачевский (Василий Львович Рогачевский), а в председателях – Канатчиков!

Первое действие комиссии: письмо Горнфельду с запросом об отношении к «Делу». Тот, по обыкновению, повторил свои обвинения и отошел в сторону: мол, ничего личного!

Комиссия же в мае приняла классическое соломоново решение: неправы все – и издательство, и Мандельштам, но он не один такой, он был в мейнстриме; не прав и Заславский, допустивший неподобающий тон. На этом инцидент объявляется исчерпанным, все свободны.

Но 10 июня деятельность комиссии была возобновлена, и ее решения приняли достаточно ясный антимандельштамовский характер, осуждающий тот самый «мейнстрим», но исключительно в его лице. Заславский же был резок, но справедлив.

Параллельно в Московском губсуде шел процесс Карякина против ЗИФа, к которому ионовское издательство привлекло уже Мандельштама – в качестве соответчика. 11 июня суд рассмотрел, но не удовлетворил иск В.Н. Карякина на том основании, что мандельштамовская обработка «является совершенно самостоятельным произведением»122122
  П. Р. Суд и быт. Авторский спор. Дело О. Мандельштама и Карякина // Вечерняя Москва. 1929. № 136. 17 июня. С. 3.


[Закрыть]. Миссию информирования общественности об этом процессе взяли на себя другие газеты – «Комсомольская правда» и «Вечерняя Москва».

А 5 августа – ввиду наличия формальных моментов, дающих повод к пересмотру, – была создана новая комиссия ФОСП в составе Селивановского, Габриловича, Павленко и Богданова (то есть уже без Канатчикова). Результаты ее работы до нас не дошли.

Зато дошла реакция Мандельштама – «Открытое письмо советским писателям» и «Четвертая проза».

Четвертая часть (фаза), вобравшая в себя осень 1929 и зиму 1930 гг., – быть может, самая проигрышная для Мандельштама-«сутяжника», но явно победительная для Мандельштама-поэта. Завершающие ее наброски писем Мандельштама советским писателям – писем-пощечин – не что иное, как подступы к «Четвертой прозе». Последняя и сама явно просилась в эту «четвертую часть», недаром сразу в нескольких ее главках упоминаеются Горнфельд.

Но в феврале 1930 года ему предстояло пройти через горнило куда более серьезной, нежели все фосповские, комиссии – скорее всего персональной комиссии Замоскворецкого райкома ВКПб: «<…> Теперь дело “Дрейфуса”. Сразу по приезде – вызов на пленум комиссии. Четырехчасовой допрос, вернее моя непрерывная речь. Был ужасно собой недоволен. Наутро: “Вы нам дали много ценных указаний, не волнуйтесь, не требуйте с себя невозможного. Мы это дело затягивать не собираемся“». Дальше: дело разбито на секторы. Каждый следователь работает со мной отдельно. Был вызов по линии ФОСПа. Допрос – 3 часа. След<ователь> – женщина, старая партийка, ред<актор> «Молодой Гвардии». Тянула из меня формальные пункты обв<инения>. Вытянула, как зубной врач, – 17 штук. Осталась недовольна. Велела сорганизовать себя дома и дослать почтой. Сделано. У Березнера123123
  Секретарь Замоскворецкого райкома ВКП(б).


[Закрыть] на комиссии прорвалось: “Имейте в виду, что фельетон был заказан“… Третьего дня четырехчасовой допрос по Зифу. Метод – письменные ответы на месте в строгих рамках вопроса. Терпенье – колоссальное. До чего я не умел до сих пор сказать главное!»124124
  Из письма жене от 24 февраля 1930 г. (Т. 3. С. 34).


[Закрыть]

В другом письме, от 13 марта: «Стоит ли тебе говорить, какой бред, какой дикий тусклый сон всё, всё, всё. Мучили с делом, пять раз вызывали. Трое разных. Подолгу: 3 – 4 часа. Не верю я им, хоть ласковые. Только Рузер125125
  Рузер (Рузер-Нирова) Нина (Мирра) Александровна (1884 – ?) в 1930 г. – инструктор отдела печати ЦК ВКП(б), заместитель редактора издательства «Молодая гвардия».


[Закрыть] по ФОСП’у верю вполне: откровенна, серьезна и большая теплота человеческая. Зачем я им? Опять я игрушка. Опять не при чем. Последний вызов к какому-то доценту: рассказать всю свою биографию. Вопрос: не работал ли в белых газетах? Что делал в Феодосии? Не было ли связи с Освагом??? Ведь это бред. Указал на феодос<ийских> коммунистов. (?!). Прочел я ему стихи про Керенского и др… Указал ему сам все неладное в стихах. “Шум Вр<емени>” он изучил. На машинке цитаты принес – мне показывает, просит объяснений. Тон дружеский. Говорит, мы знаем все про Ионова и др. Должны и про вас все знать… Не позже, чем через 10 дней будет созвано заседание для оглашения выводов комиссии. Пригласят всех – Зиф, Фосп и т. д. Дадут высказаться: «Пусть узнают свое место на общем фоне и сделают свои замечания; у нас не Федер<ация>; полемики между ними не допустим». А решение вынесет другой состав – высший – и напечатают. Потребовал прислать ему все мои книги и хронологич<еский> листок биографии. В заключение – „Мы достаточно авторитетны – вашим прошлым (писательским?) (или вроде того) никто вас не попрекнет. Плюньте на княгиню Марью Алексеевну“… О самом деле – ни слова. Вызвали Зенкев<ича>: о деле ни слова (“все и так ясно“»). Только общ<ую> хар<актеристику> и особенно период у белых (прямо анекдот). Похоже, что хотят со мной начисто договориться: кто я, чего хочу и т. д. Если бы так – то это хорошо. Но знаю одно: я не работник, Я – дичаю с каждым днем».

А в концовке того же письма: «Я один. Ich bin arm. Все непоправимо. Разрыв – богатство. Надо его сохранить. Не расплескать».

В начале 1930 года Мандельштам пишет «Открытое письмо советским писателям» – не что иное, как подступ к «Четвертой прозе», если не ее первую редакцию: «Какой извращенный иезуитизм, какую даже не чиновничью, а поповскую жестокость надо иметь, чтобы после года дикой травли, пахнущей кровью, вырезать у человека год жизни с мясом и нервами, объявить его “морально ответственным” и даже ни словом не обмолвиться по существу дела… Я ухожу из Федерации советских писателей, я запрещаю себе отныне быть писателем, потому что я морально ответственен за то, что делаете вы».

На паях с армянскими впечатлениями 1930 года, эта проза послужила отличным трамплином к возвращенью осенью самого главного, что только может быть у поэта, – его стихов! В этом смысле и Горнфельд, и Ионов, и Канатчиков, и Заславский оказались невольными ассистентами того непредсказуемого сценария и повитухами того волнующего процесса, что вернул Мандельштаму его поэтический голос.

Но вот что интересно: из этой квадриги в «Четвертой прозе» помянут один лишь Горнфельд, названный к тому же в сердцах еще и киллером! За что, почему?!

Да потому что Горнфельд – единственный из всех, в ком Мандельштам, при всем различии и даже незнакомстве, признает и товарища по цеху, и старшего современника! И единственный, кого он еще может в чем-то хотя бы упрекнуть, – в отсутствии солидарности и товарищеской связи, например. Единственный, кого он может еще ненавидеть – за мелочность, за котурны морального превосходства, за то, например, что оказался заодно с теми, кого Мандельштам и ненавидеть не может, а только презирать! С Канатчиковым, с Ионовым, с Заславским!..

Благодаря ему, Дантесу с Бассейной, еще не написанная концовка «Волка» – «…И меня только равный убьет!» – приобрела дополнительный – и скорее комический – смысл.

В отрыве же от этого, сами по себе, упоминания и характеристики Горнфельда в «Четвертой прозе» вполне могут восприниматься как ничем не мотивированные личные выпады и оскорбления заслуженного и больного литератора.

Ефим Эткинд однажды даже вступился за его честь: «Если бы мне пришлось писать комментарий к этим строкам, я бы прежде всего сказал читателям: автор “Четвертой прозы” пребывал в состоянии клинически болезненного раздражения; он несправедливо оскорбляет литератора, самоотверженно трудившегося всю свою невыносимую жизнь и бывшего – в отличие от Мандельштама – прекрасным и добросовестным переводчиком; книга же “Муки слова” (1906, 1927) – труд замечательный, и последнее, что можно сказать о ее авторе, – это что он “рожден с каиновой печатью литературного убийцы на лбу”. В данном случае Мандельштам написал просто нелепость – злоба ослепила его. Почему комментаторы не заступились за Горнфельда? Не потому ли, что великий Мандельштам не может быть низким, а злодей Горнфельд – всегда злодей?»126126
  Эткинд Е. О рыцарях со страхом и упреком // ЛГ. 1992. № 20. 13 мая. С. 6.


[Закрыть].

Раздражен ли Мандельштам в «Четвертой прозе»? – О да, несомненно, еще как!

Но ослепила ли его злоба? – Нет, но скорее сводящее скулы отчаяние. Отчаяние от себялюбивой слепоты и пошлой мелочности того, кто толкает собрата по литературе – мнимого вора своей «шубы» – навстречу реальной травле, запрету на профессию и смертной тоске. Мандельштам и тут прибег к своему излюбленному прозаическому приему – усилительной оптике «сквозь птичий глаз», но Аркадий Горнфельд («литературный убийца»), как и Дмитрий Благой («лицейская сволочь»), попались ему отнюдь не просто так, не под горячую руку.

Осип Эмильевич сразу же уловил, что вся шубейно-буржуазная порядочность Горнфедьда в этой истории – лишь маскировка его литераторской (здесь переводческой) спеси и, как отчетливо видно из переписки, меркантильного интереса. Неумение встать над этим – или хотя бы выбраться из-под этого – и привело благочестивого Горнфельда в столь специфические объятья.

Кутаясь в полы своего ненаглядного и, как подтвердил суд, не похищавшегося «пальто», Аркадий Горнфельд дал своему самолюбию перерасти в тот слепой конформизм и послушный сервилизм, что, собственно, и стали орудиями инкриминируемого ему «убийства».

От Канатчикова же, Ионова и Заславского не осталось ничего, кроме нескольких законных строчек в комментариях к «Четвертой прозе»…

P. S. В сугубо практическом плане у этой истории оказалось еще одно – в полном соответствии с концовкой мандельштамовской статьи «Потоки халтуры» и тем не менее довольно неожиданное – последствие.

А именно: скорое, уже в июле 1930 года, открытие в Москве Института иностранных языков127127
  Д. Зубарев сделал об этом 18 марта 2010 г. специальное сообщение в Мандельштамовском обществе.


[Закрыть].

СОЛНЕЧНАЯ ФУГА ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА:
ЗАМЕТКИ О «ПУТЕШЕСТВИИ В АРМЕНИЮ»

Георгию Кубатьяну и Гаянэ Ахвердян

Памяти Левона Мкртчяна

…Вожделенное путешествие в Армению, о котором я не переставал мечтать128128
  Записные книжки (Мандельштам, 1968. С. 184).


[Закрыть].

Мандельштам и Армения… Это было не случайное совпадение человека и места во времени, тут есть своя предопределенность.

В круге общения поэта, в его нелитературных занятиях, в выборе маршрутов его путешествий, наконец – всегда есть некая системная, хотя и не систематическая жесткость. Случайным может быть повод, но не причина, а она лишь на нужное взглянет с улыбкой.

В записных книжках Мандельштам признается: «Никто не посылал меня в Армению, как, скажем, граф Паскевич грибоедовского немца и просвещеннейшего из чиновников Шопена… Выправив себе кой-какие бумажонки, к которым по совести и не мог относиться иначе как к липовым, я выбрался с соломенной корзинкой в Эривань (в мае 30-го года), – в чужую страну, чтобы пощупать глазами ее города и могилы, набраться звуков ее речи и подышать ее труднейшим и благороднейшим историческим воздухом»129129
  Там же. С. 182 – 183.


[Закрыть].

Столь же закономерен и весь тематический строй посвященных Армении мандельштамовских стихов и прозы. «Книжка моя говорит о том, что глаз есть орудие мышления, о том, что свет есть сила и что орнамент есть мысль. В ней речь идет о дружбе, о науке, об интеллектуальной страсти, а не о „вещах“», – писал он Мариэтте Шагинян130130
  Там же. С. 191.


[Закрыть]. Мандельштам, вечно сомневавшийся в том, «хорошо» или «нехорошо» он живет131131
  Ср.: «Я сейчас нехорошо живу. Я живу, не совершенствуя себя, а выжимаю из себя какие-то дожимки и остатки» (Там же. С. 184).


[Закрыть], в итоге отчетливо сознает, сколь «хорошей» и нужной была для него эта поездка…

Само путешествие началось весной 1930 года в одном из сухумских домов отдыха132132
  См. об этом: Лакоба С. Абхазия тридцатых – глазами поэта // Советская Абхазия. 1981, 9 января.


[Закрыть] и, обрамленное остановками в Тифлисе, продлилось более полугода.

Во что же вылилось пребывание Мандельштама в Армении, чем обернулось общение поэта и страны?

Прежде всего – это стихотворный цикл «Армения» (плюс несколько сопутствующих и развивающих стихотворений) и проза: «Путешествие в Армению». Стихи, в основном, были написаны по свежим следам – в октябре – ноябре 1930 года в Тбилиси (вскоре цикл увидел свет – в мартовской книжке «Нового мира» за 1931 год). Над прозой Мандельштам работал в 1931 – 1932 гг., о чем свидетельствуют его записные книжки и заметки133133
  ВЛ. 1968. № 4. С. 181 – 191 (публ. И.М. Семенко).


[Закрыть]. Само же «Путешествие в Армению» впервые было напечатано в мае 1933 года в «Звезде» и затем дважды издавалось в Армении134134
  См.: Литературная Армения. 1967. № 3. С. 82 – 101; Глазами друзей. Ереван: Айастан, 1967. С. 167 – 205).


[Закрыть].

…Даже превосходному музыканту иная фуга Баха может с первого взгляда показаться хаосом звуков; но и посредственный музыкант при повторном слушании сквозь этот хаос узрит ясные величественные линии135135
  Швейцер А. Иоганн Себастиан Бах. М.: Музыка. 1964. С. 156.


[Закрыть].

При первом чтении или просмотре мандельштамовского «Путешествия в Армению» читатель, воспитанный на привычной всем сюжетной прозе и наделенный педантическим складом ума, вероятно, впадет в недоумение. Его логика восстанет и возропщет против царящих здесь хаоса и внешней безалаберности.

В самом деле, что же объединяет эти, казалось бы, бессвязные куски? Почему на протяжении всей книги ощущение ее целостности нас не покидает? Иными словами: каково то целое, та система, структура которой задана неформальным оглавлением книги?

Мандельштам не скрывает, он даже подчеркивает членимость своего «Путешествия» и указывает на его этажи. Прежде всего это главки: «Севан», «Ашот Ованесьян», «Москва», «Сухум», «Французы», «Вокруг натуралистов», «Аштарак» и «Алагез».

Каждая из этих восьми главок дробится на обособленные в тексте фрагменты, пли периоды! Длина главок, длина периодов и число самих периодов в разных главках – величины крайне нестабильные и переменчивые136136
  Тот же принцип в «Египетской марке» и в «Разговоре о Данте». На важность разграничивающих отдельные фрагменты «спусков» в «Египетской марке», отмечая их в корректуре и настаивая на восстановлении, Мандельштам писал своему редактору т. Коробовой (РНБ. Ф. 474. Альб. 2. Л. 52 – 58).


[Закрыть]. Главка «Ашот Ованесьян», например, состоит из одного-единственного периода, а главки «Москва» и «Алагез» насчитывают их более чем по десятку. Видимо, непропорциональность и асимметрия были существенны для автора, столь высоко ставившего «пчелиное», «стереометрическое чутье» Данта137137
  Мандельштам, 1967. Недаром, начиная с 1913 г., О. Мандельштам не писал сонетов (кроме шуточных), и даже его переводы из Петрарки (1932 – 1933 гг.) во многом размывают общие представления о сонетном каноне.


[Закрыть].

Конструктивное назначение периодов и их эстетическую идею выдает сопоставление их друг с другом. Каждый приурочен к чему-то одному – либо по мысли, либо по теме (чаще всего одновременно). Таким образом, период замкнут, конечен, ограничен: это условно неделимая единица мандельштамовской прозы, ее в полном смысле структурный элемент, задающий собой ее скачущую, но при этом чрезвычайно упругую ритмику.

Внутри периода может ничего не происходить, но может и происходить нечто поступательное, являющее или напоминающее собой сюжетное действие (то есть сюжет в «Путешествии» жив, но это не сама река, а как бы ее водосбор – множество журчащих в нее речушек или ручейков). Друг друга же периоды, как правило, не продолжают и не развивают, даже если и прослеживается их хронологическое единство: чем здороваться с ближними, предпочитают аукаться с дальними.

Уловить закон (закон и произвол!) этого ауканья в прозе, этой ассоциативной переклички – значит понять характер ее внутреннего межэлементного сцепления, рекомпозиции, выявить, так сказать, механизм ее целостности. Но одного семантико-тематического анализа недостаточно, ибо в прозе этой тем не менее важен и конструктивен ее стилистический «почерк»: перо поэта!

Все это необходимо осмысливать и как двойственность, и как двуединство. На эту методологию применительно к Данту указывал и сам Мандельштам. Он, с одной стороны, писал, что в поэтической речи (а «Путешествие в Армению», бесспорно, относится к таковой), «если ее уподобить ковру («прочнейший ковер, сотканный из влаги»), – «…струи Ганга, взятые как текстильная тема, не смешиваются с пробами Нила или Евфрата, но пребывают разноцветны – в жгутах, фигурах, орнаментах…» («Разговор о Данте»). Но главное здесь – исполнительство, послушание партитурному приказу, главное – в «геологии дирижерской палочки» – в «существующей только в наплывах и волнах, только в подъемах и лавированьях поэтической композиции» (Там же).

Такое представление о литературной целостности вызывает метафорическую аналогию с некоторыми музыкальными жанрами и прежде всего с фугами.

Говоря о главном труде Дарвина, Мандельштам заметил: «Происхождение видов», как литературное произведение – большая форма естественно-научной – мысли. Если сравнить ее с музыкальным произведением, то это не соната и не симфония с нарастанием частей, с замедленными и бурными этапами, а скорее сюита. Небольшие самостоятельные главы…»138138
  Мандельштам, 1968. С. 197.


[Закрыть].

Сюита – особенно в современном ее понимании – весьма свободная циклическая форма, с более или менее контрастными по характеру частями. В XX веке окончательно развеялся канон баховских времен – все части сюиты уже не выдерживаются в одной тональности, зато сюитам в целом стал придаваться тематически программный характер, чего раньше не было.

Как видим, сходство очень велико, и исследователи отдельных поэтических циклов Мандельштама не прошли мимо него139139
  Так, Ю.И. Левин заметил это в случае цикла «Армения» (в «Стихах о неизвестном солдате», на его взгляд, более оправдана аналогия с ораторией).


[Закрыть]. Тем не менее сходство это чисто морфологическое, то есть более или менее внешнее; почти не затрагивающее вопросов семантики и тематической структуры этих, как правило, «полифонических» по смыслу произведений.

Поэтому в случае «Путешествия в Армению» более убедительной и плодотворной метафорой-аналогией представляется аналогия с фугой140140
  В своем анализе я опирался на исследование: Асланишвили Ш. Принципы формообразования в фугах И.С. Баха (хорошо темперированный клавир). Тбилиси, 1975.


[Закрыть].

Определяющими и первичными в процессе формообразования фуг являются закономерности музыкального тематического развития, тогда как тональный план или, например, распределение кадансов играют в фуге важную, но вторичную роль-функцию. В изложении темы качественно различаются два типа ее проведения – экспозиционное (то есть первоначальное, появляющееся в экспозиции, но с учетом некоторых интонационных и гармонических изменений в тональном ответе и модулирующих темах) и разработочное (проведение темы с различными – более или менее значительными – модификациями, развитие темы). Кроме того, выделяются интермедия, то есть различная по масштабам часть фуги, в которой проведение темы отсутствует141141
  Интермедии строятся на интонациях темы или на новом тематическом материале и выполняют главным образом функции промежутков между основными частями фуги.


[Закрыть], кода, т. е. последняя часть фуги (ее размеры самые различные, проведение темы в ней может быть, а может и не быть) и окончание, то есть короткое построение в конце фуги без признаков коды и без проведения темы.

Делению всей формы фуги способствует также повторение какого-либо построения на расстоянии, причем повторяемое построение сохраняет функцию первоначального изложения (периодическое же повторение какого-либо структурного элемента создает так называемую рондообразную форму). Благодаря такому членению фуги ее целостность воспринимается как логически развивающаяся динамическая целостность, а благодаря сочетанию симметричности частей и общей направленности к постоянному развитию – драматургия всей формы обретает особую жизненность и убедительность.

После экскурса в теорию фуги постараемся проследить последовательность тематических линий «Путешествия».

Итак, каковы же основные – лежащие на поверхности – темы этой «немой» фуги, зафиксированные в музыкальных фразах ее обособленных периодов?

Прежде всего – это сама Армения, в различных своих ракурсах и преломлениях – от сочных натурных зарисовок до глубоких философских обобщений.

Вторая тема – так сказать, естественно-научная; она охватывает несколько подтем, или голосов, или линий: линию друга-биолога Кузина142142
  Борис Сергеевич Кузин (1903 – 1973) – биолог, адресат посвящения стихотворения «К немецкой речи» (см. о Кузине и о стихотворении в наст. издании, с. 159 – 179). В первопубликации «Путешествия в Армению» в «Звезде» фамилия Кузин переиначена на Зотов.


[Закрыть], линию плеяды великих натуралистов и вместе с ними со всеми линию теории «эмбрионального поля» Гурвича, а также линию гетеанского Ярно в главке «Москва».

Третья – французские импрессионисты: она начинается в третьей и разворачивается в пятой главе.

Четвертая тема – тема Москвы, Замоскворечья – прозвучала лишь в третьей и второй главках, но тема эта чрезвычайно важна здесь, поскольку она генотипна для большинства остальных: так, армянская тема восходит к Музею народов Востока на Берсеневке, тема импрессионистов – к Музею изобразительных искусств на Волхонке, а линия Б.С. Кузина – к Зоологическому музею на Никитской.

Выделив и проследив темы, можно будет уяснить и саму тематическую структуру этой прозы, понять непростой рисунок ее смыслового ковра.