Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Так оно и вышло, пока у новых антисемитов не возник новый волнующий их вопрос – дерматологический: о «жидовском наросте» – мандельштамовском прыще! – на чистом теле истинно русской поэзии, высшими гениями которой, не смущаясь, они почитали эфиопца Пушкина, шотландича Лермонтова и еще Тютчева, чьим пращуром был фрязин Туччи.

Вопрос оказался волнующим, наболевшим и животрепещущим. На одном консилиуме советских классикофилов было даже постановлено «наростом» считать скорее уж стихи Багрицкого, а стихи Мандельштама вывести из-под огня, признать доброкачественными и разрешить их дальнейшее хождение в качестве истинно русских306306
  Классика и мы // Москва. 1990. № 1 – 3.


[Закрыть].

Оказалось, что многие антисемиты попросту и в домашней обстановке даже любят стихи Мандельштма и готовы закрывать глаза на их и его генезис. В. Кожинов говорил мне однажды о преемственной, идущей еще с золотых ермиловских времен, атмосфере почитания Осипа Эмильевича в их семье.

Другой пример – Александр Казинцев, нынешний заместитель Куняева по «Нашему современнику». Знакомый с ним очень давно – еще по «Московскому времени»307307
  Нерлер П. В реторте волгинского «Луча» зародилась и выкристаллизовалась группа «Московское время» / Излучение. Ч. 3 // Стенгазета. 2009. 11 ноября. (В сети: http://stengazeta.net/article.html?article=6660).


[Закрыть] – я могу засвидетельствовать, что он знал и любил Мандельштама не хуже и не слабее нас. Его статья о Мандельштаме четвертьвековой давности с характерным названием: «Я – русский поэт»308308
  Москва. 1990. № 12. С. 190 – 199. Перепеч.: Мандельштам О. Стихотворения. М., 1991. С. 5 – 28.


[Закрыть] – отчаянная попытка одновременно немного просветить «своих» в вопросах подлинной гениальности и застолбить для Осипа Эмильевича место в совершенно чуждом для него мире и лагере.

Вообще-то Мандельштам чурался любых конфессиональных или групповых игр: акмеизм – единственное исключение. И не трудно предугадать, как реагировал бы он на знаки внимания со стороны любой – идеологической по своей сути – группировки.

Все это нелишне подчеркнуть в свете обозначившегося со всей определенностью своеобразного спора нескольких конфессий за право «причислить» его к «лику» если не своих святых, но хотя бы просто «своих».

Мир Мандельштама – не только не православный, сколь бы на этом ни настаивал Н.А. Струве. Он и не католический, хотя Мандельштаму и принято приписывать римско-католический этап. Он и не катакомбно-протестантский, как робко предположил де Микелис309309
  Микелис Ч.Дж. де. К вопросу о крещении Осипа Мандельштама // СМР. Вып. 4/2. М., 2008. С. 370 – 376. См. также: Кацис Л. Протестантское крещение евреев в Финляндии в 1911 – 1913 гг. и судьба Осипа Мандельштама // Русская почта. Белград. № 1. 2008. С. 55 – 76.


[Закрыть]. И не иудаистический, у какового тезиса тоже есть немало адептов. И даже не эллинско-христианский, как находила Надежда Яковлевна Мандельштам, а за ней и большинство интересовавшихся вопросом.

Мир Мандельштама – сложный и драгоценный сплав. Он вообще не конфессиональный, не веро-, а культуроцентричный. Мировая культура и «тоска по ней» – суть символы его веры.

Оттого-то и порывался Мандельштам в самые первые пореволюционные годы объявить культуру правопреемницей церкви310310
  См. в статьях 1920 – 1921 гг. («Слово и культура» и «О природе слова»).


[Закрыть].

Но позднее, увидев, как и ее, культуру, разворачивают и мнут, и как ее саму, культуру, буквально от этого выворачивает, передумал и не настаивал уже ни на чем.

ОТ ЗИМЫ К ВЕСНЕ:
РАССКАЗЫ В.Т. ШАЛАМОВА «ШЕРРИ-БРЕНДИ» И «СЕНТЕНЦИЯ» КАК ЦИКЛ

Юрию Фрейдину

Он, кажется, дичился умиранья…311311
  Из стихотворения «Когда душе и тóропкой и робкой…»


[Закрыть]

Для всех я был предметом торга, спекуляции, и только в случае Н. Я. – глубокого сочувствия312312
  Из записки В.Т. Шаламова И.П. Сиротинской. Осень 1966 г. // Шаламов. 2004. С. 804.


[Закрыть].

С Осипом Мандельштамом Варлама Шаламова свела не жизнь, а смерть.

Нина Владимировна Савоева, та самая «мама черная», докторша, что спасла от смерти самого Шаламова, как-то рассказала ему все то, что знала о смерти Мандельштама. А знала она, в сущности, все, поскольку ей рассказывали об этом надежнейшие из очевидцев – коллеги-врачи из пересыльного лагеря под Владивостоком, на руках у которых 27 декабря 1938 и умер поэт. Годом позже через этот лагерь проезжала и она, молодая и энергичная выпускница мединститута, – по дороге на Колыму, куда она добровольно решила и решилась поехать. Не один Шаламов обязан ей жизнью – она спасла многих, но надо же было так случиться, чтобы весть о банальной смерти гениального дистрофика-поэта легла именно в его, шаламовские, уши!

Душа и перо Шаламова отозвались на это в 1954 году – спустя 15 лет после той смерти на «Второй Речке» – поразительным рассказом «Шерри-бренди». Надежда Яковлевна Мандельштам не права, называя его просто размышлениями вслух о том, что должен был бы чувствовать умирающий в лагере поэт, или «данью пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе»313313
  Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. С. 452.


[Закрыть].

Представить себя на месте Мандельштама колымчанину Шаламову было не трудно, – он и пишет о перетекании жизни и смерти друг в друга, об их вхождении в умирающее тело и выхождении из него, – и пишет явно не понаслышке. Но как быть с другими образами из «Шерри-бренди», например с прорицателем из китайской прачечной или с завораживающими концентрическими линиями-бороздами на подушечках изъеденных табаком пальцев?.. Поэт, еще живой, смотрит на этот дактилоскопический узор как на срезы ствола дерева, уже спиленного и поверженного!.. Простой цеховой солидарности – зэческой и писательской – тут недостаточно, налицо иная глубина проникновения, быть может, в один из самых дорогих сердцу образов, глубина, сделавшая рассказ «Шерри-бренди» великим и одним из лучших у Шаламова.

Рассказ написан как бы в расчете на то, что читатель уже знает героя, как и его поэзию. Былое величье свободных исканий и творческих озарений только усиливается низменными обстоятельствами смерти и способностью мозга обдумывать одну лишь мысль – о еде. Не забывает Шаламов и напомнить об окружающем умирающего поэта барачном социуме – тех самых «гурте и гурьбе», о которых сказано в «Стихах о неизвестном солдате». В концовке рассказа говорится об изобретательности этого социума: двое суток удавалась им выдавать умершего уже поэта за живого и тем самым получать за мертвеца дополнительную пайку. «Стало быть: он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов».

Рассказ «Шерри-бренди» был впервые опубликован спустя 14 лет после написания, в 1968 году, в американском «Новом журнале»314314
  НЖ. 1968. Кн. 91. С. 5 – 8.


[Закрыть]. Но еще до этого он гулял в самиздате, а однажды даже прозвучал на родине: 13 мая 1965 года Шаламов прочел его на вечере памяти Осипа Мандельштама на механико-математическом факультете МГУ. Назывался рассказ тогда иначе – «Смерть поэта», а сам Шаламов, по свидетельству А. Гладкова, «…исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорил…»315315
  РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 105. Л. 47.


[Закрыть].

Вечер вел Эренбург, а в зале сидела Надежда Яковлевна.

Соблазнительно было бы думать, что тогда-то она и познакомилась с Шаламовым, тем более что его писем к ней, датированных ранее июня 1965 года, не существует. Но, судя по стихотворению Шаламова «Карьер известняка»316316
  РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 479. Л. 1.


[Закрыть], посвященному Н.Я. Мандельштам и явно относящемуся к началу 1960-х гг., когда она еще металась между университетскими городками и только лето неизменно проводила на дачах (в Тарусе или Верее), они были знакомы уже тогда.

Интенсивное эпистолярное общение началось и впрямь только после этого памятного вечера, в июне. Переписка длилась всего три года, вернее, лета, когда Надежда Яковлевна спасалась от московской духоты на даче. Осенью переписка замирала, а следующим летом возобновлялась…

Остальное время они часто виделись в Москве. О степени их близости говорит и тот факт, что 1966 год – первый Новый год в новой квартире Надежды Яковлевны на Большой Черемушкинской улице – они встречали вместе: кроме них тогда еще были Виктор и Юля Живовы и Дима Борисов317317
  Сообщено Ю.М. Живовой.


[Закрыть]. В эти годы, как вспоминала И.П. Сиротинская, на стене комнаты Варлама Тихоновича висели два портрета – Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны.

Однако писем позднее 1967 года в архиве Шаламова нет, да, собственно, их и не было. Неизбывная потребность видеться или переписываться с Н.Я. к этому времени уже иссякла, они к этому времени уже крепко раздружились – по его, если верить И.П. Сиротинской, инициативе318318
  Сиротинская И.П. Поход за рукописями // СМР. Вып. 4/2, 2007. С. 274 – 278.


[Закрыть].

«За что Шаламов отлучил меня от ложа и стола?», – шутливо сетовала Н.Я. Впрочем, она знала за что: слишком по-разному они относились к Солженицыну, к славе которого Шаламов, по ее мнению, «ревновал», считая ее незаслуженной319319
  Мурина. 2001. С. 165.


[Закрыть].

Мнения же о книге Н.Я. Шаламов не изменил, как и преданности стихам самого Мандельштама. Записи о нем встречаются в дневнике Шаламова и в 1968 году, и позже320320
  РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Д. 36. Л.60б – 609.


[Закрыть].

Но вернемся в весну 1965 года. К этому времени Н.Я. уже закончила свою первую книгу – «Воспоминания». И, надо полагать, уже после вечера – в мае или июне – дала ее на чтение Варламу Тихоновичу. Шаламова книга буквально потрясла.

О своих впечатлениях от прочитанного он написал подробно и дважды – 29 июня самой Н.Я. Мандельштам, а незадолго до этого – Н.И. Столяровой321321
  Столярова Наталья Ивановна (1912 – 1984) – переводчик, литературный секретарь И.Г. Эренбурга, в 1937 – 1946 гг. сидела в лагере.


[Закрыть], в письме к которой так сформулировал свои мысли:

«В историю русской интеллигенции, русской литературы, русской общественной жизни входит новый большой человек. Суть оказалась не в том, что это вдова Мандельштама, свято хранившая, доносившая к нам заветы поэта, его затаенные думы, рассказавшая нам горькую правду о его страшной судьбе. Нет, главное не в этом и даже совсем не в этом, хотя и эти задачи выполнены, конечно. В историю нашей общественности входит не подруга Мандельштама, а строгий судья времени, женщина, совершившая и совершающая нравственный подвиг необычайной трудности. <…> В литературу русскую рукопись Надежды Яковлевны вступает как оригинальное, свежее произведение. Расположение глав необычайно удачное. Хронологическая канва, переплетенная то с историко-философскими экскурсами, то с бытовыми картинками, то с пронзительными, отчетливыми и верными портретами, – в которых нет ни тени личной обиды. Вся рукопись, вся концепция рукописи выше личных обид и, стало быть, значительней, важнее. Полемические выпады сменяются характеристиками времени, а целый ряд глав по психологии творчества представляет исключительный интерес по своей оригинальности, где пойманы, наблюдены, оценены тончайшие оттенки работы над стихом. Высшее чудо на свете – чудо рождения стихотворения – прослежено здесь удивительным образом. <…>. Что главное здесь, по моему мнению? Это – судьба русской интеллигенции. <…> Рукопись эта – славословие религии, единственной религии, которую исповедует автор, – религии поэзии, религии искусства.

<…> Поздравьте от меня, Наталья Ивановна, Надежду Яковлевну. Ею создан документ, достойный русского интеллигента, своей внутренней честностью превосходящий все, что я знаю на русском языке. Польза его огромна»322322
  Шаламов, 2004. С. 734 – 740.


[Закрыть].

В письме к самой Надежде Яковлевне он подхватил ее же тезис об особой роли акмеизма в русской поэзии и культуре и зачислил в число акмеистов – ее саму:

«Дорогая Надежда Яковлевна, в ту самую ночь, когда я кончил читать вашу рукопись, я написал о ней большое письмо Наталье Ивановне, вызванное всегдашней моей потребностью немедленной и притом письменной «отдачи». Сейчас я кое в чем повторяюсь. <…> Рукопись эта, как, впрочем, и вся ваша жизнь, Надежда Яковлевна, ваша жизнь и жизнь Анны Андреевны, – любопытнейшее явление истории русской поэзии. Это – акмеизм в его принципах, доживший до наших дней, справивший свой полувековой юбилей. Доктрина, принципы акмеизма были такими верными и сильными, в них было угадано что-то такое важное для поэзии, что они дали силу на жизнь и на смерть, на героическую жизнь и на трагическую смерть. Список начинателей движения напоминает мартиролог. Осип Эмильевич умер на Колыме, Нарбут умер на Колыме, судьба Гумилева известна всем, известно всем и материнское горе Ахматовой. Рукопись эта закрепляет, выводит на свет, оставляет навечно рассказ о трагических судьбах акмеизма в его персонификации. Акмеизм родился, пришел в жизнь в борьбе с символизмом, с загробщиной, с мистикой – за живую жизнь и земной мир. Это обстоятельство, по моему глубокому убеждению, сыграло важнейшую роль в том, что стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Нарбута остались живыми стихами в русской поэзии. Люди, которые писали эти стихи, оставались вполне земными в каждом своем движении, в каждом своем чувстве, несмотря на самые грозные, смертные испытания. Я думаю, что судьба акмеизма есть тема особенная, важнейшая для любого исследователя – для прозаика, для мемуариста, для историка и литературоведа. Большие поэты всегда ищут и находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Нравственная опора искалась и вами, и Анной Андреевной, и Осипом Эмильевичем в течение стольких лет – на земле? Эти вопросы у нас достойны большего акцентирования. Это ведь один из главных вопросов общественной морали, личного поведения. Тут не только исконная русская черта – желание пожаловаться, а и желание просить разрешения у высшего начальства по всякому поводу. Это и тот конформизм, именуемый “моральным единством” или “высшей дисциплинированностью общества”. Это и желание написать донос раньше, чем написан на тебя; это и стремление каждого быть каким-то начальником, ощутить себя человеком, причастным государственной силе. Это и желание распоряжаться чужой волей, чужой жизнью. И главнее всего – трусость, трусость, трусость. Говорят, что на свете хороших людей больше, чем плохих. Возможно. Но на свете 99 процентов трусов, а каждый трус после порции угроз – превращается вовсе не в просто труса. Рукопись отвечает на вопрос – какой самый большой грех? Это – ненависть к интеллигенции, ненависть к превосходству интеллигента. <…> Но велика и сила сопротивления – и эта сила сопротивления, душевная и духовная, чувствуется на каждой странице. У автора рукописи есть религия – это поэзия, искусство. Застрочно, подтекстно; религия без всякой мистики, вполне земная, своими эстетическими канонами наметившая этические границы, моральные рубежи. Все большие русские поэты, для которых стихи были их судьбой – Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Анненский, Кузмин, Ходасевич, – писали классическими размерами. И у каждого интонация неповторима, чиста – возможности русского классического стиха безграничны» 323323
  Шаламов, 2004. С. 765 – 766.


[Закрыть].

Надо сказать, что сделанные Шаламовым различные заметки к «Воспоминаниям» Надежды Мандельштам и еще к некоторым произведениям Мандельштама едва уместились на 76 листах – восьми школьных тетрадях со сквозной пагинацией324324
  РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Д. 131. Л. 1 – 76.


[Закрыть]. Интересно, что Шаламов пытался придумать и предложить Надежде Яковлевне варианты названий для ее книги: «Мандельштам распятый», «Акмеизм в аду», «Черная свеча», «Голгофа акмеизма» и т. д. В красную рамку он обвел – «Черная свеча», это, надо полагать, и есть его рекомендация325325
  Записи о Мандельштаме не редкость и в других тетрадях Шаламова. Вот еще пример (от 20 сентября 1966 г.): «“Камень” стоял очень близко к стиху Ахматовой – к “Четкам”, к “Белой стае” – по своей структуре, по внутренней наполненности, по словарю, по «простоте». Но стихи “Воронежской тетради” очень далеки от стихов Ахматовой последних лет и тридцатых годов» (РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Д. 35. Л. 37 об.).


[Закрыть].

Уже было сказано, что в 1964 году Шаламов посвятил Н.Я. Мандельштам стихотворение. Приведем его бесхитростный текст, созданный словно бы специально для «Тарусских страниц», хотя и усомнимся в том, что Н.Я. могла бы его высоко оценить:

 
Н.Я. Мандельштам
 
 
Карьер известняка
Районного значенья
И робкая река
Старинного теченья.
 
 
Таруса. Русский Рим,
А не поселок дачный,
Мечты усталый дым,
Усталый дым табачный.
Здесь громки имена
Людей полузабытых,
Здесь сеют семена
Не на могильных плитах.
 
 
Не кладбище стихов,
А кладезь животворный,
И – мимо берегов —
Поток реки упорный…
 
 
Здесь тени, чье родство
С природой, хлебом, верой,
Живое существо,
А вовсе не химера.
 
 
Хранилище стиха,
Предания и долга,
В поэзии Ока
Значительней, чем Волга.
 
 
Карьер известняка
Районного значенья
И светлая река
Старинного теченья…
 

Но это было не единственное шаламовское произведение, посвященное Н.Я. Ей же посвящены еще и «Стихи в честь сосны» («Я откровенней, чем с женой, с лесной красавицей иной…») и рассказ «Сентенция» из цикла «Левый берег», написанный в 1965 году. Лирический герой рассказа – доходяга, едва справляющийся с кипячением воды в титане. Его исходное состояние – почти такое же, как и у Поэта из «Шерри-бренди». Но вот однажды он вспомнил слово из своей прежней жизни – слово «сентенция», и он кричит его радостно, что есть сил, – даже еще не вспомнив его значения. С этого слова – одного-единственного – все и началось: сердце з/к уже вытаивает, постепенно возвращаются и другие воспоминания, и вот он уже готов к тому, чтобы бежать на звук патефона, расставленного на пне, – и слушать, и слышать музыку!..

Посвящение Н.Я. Мандельштам не случайно – ее мемуары, несомненно, служили для Шаламова таким же верным признаком медленного, но оттаивания и выздоравливания страны, ее, процитируем «Сентенцию», неудержимого «возвращения в тот мир, откуда… не было возврата».

2 сентября 1965 года уже сама Н.Я. Мандельштам писала В.Т. Шаламову по поводу этого рассказа:

«Дорогой Варлам Тихонович! Я еще не кричу “сентенция”, но период зависти уже прошел. <…> …Ося хорошо обеспечил меня от внешнего (вдовьего) успеха. Он заранее принял меры, чтобы ни «вечеров памяти», ни знаменательных дат у него не было. Вы напрасно поэтому беспокоились, что мне бросится молоко в голову, и я зашуршу вдовьими ризами. Единственное, что я знаю, это – что стишки хороши. <…> Рассказ по каждой детали, по каждому слову – поразительный. Это точность, в миллион раз более точная, чем любая математическая формула. Точность эта создает неистовой глубины музыку понятий и смыслов, которая звучит во славу жизни. Ваш труд углубляется и уходит с поверхности жизни в самые ее глубины. <…> В этом рассказе присутствует более, чем где-либо, ваш отец, потому что все – сила и правда – должно быть от него, от детства, от дома. Дураки Оттены что-то пищали, когда мы у них были, что ко мне ходят “поклонники”. А я подумала, что и перед вами, и перед Володей Вейсбергом, с которыми я пришла к ним, я всегда буду стоять на задних лапах, потому что вы оба – он в живописи, а вы в слове и мысли – достигли тех глубин, куда я могу проникнуть только вслед за вами, когда вы лучиком освещаете мне путь. Я горжусь всем, что вы делаете, особенно последними рассказами, особенно тем, который я уже почти знаю наизусть. Сентенция! Н. Мандельштам.

1) По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую внутреннюю музыку целого. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века. <…>»326326
  Шаламов, 2004. С. 778 – 779.


[Закрыть].

Оба «мандельштамовских» рассказа Шаламова – и «Шерри-бренди», и «Сентенция» – как бы навечно закреплены за «своими» книгами – «Колымскими рассказами» и «Левым берегом». И тем не менее они невольно образуют своеобразный цикл, или диптих. И дело, конечно же, не в том, что один посвящен Осипу, а другой – Надежде Мандельштам.

Их связь и их соотношение гораздо глубже – оба начинаются с описания одного и того же, на первый взгляд, физического состояния – доходяжничества, состояния между жизнью и смертью. Но если равнодушие и апатия, в которых пребывает умирающий Поэт, как бы гарантируют неминуемость и даже близость его смерти, то изначальная злость героя «Сентенции» и явилась той почвой, в которой медленно, но неуклонно будет прорастать совершенно иное, быть может, даже прямо противоположное тому, что в «Шерри-бренди», состояние.

Слово почва здесь дважды уместно: скованной и промерзлой атмосфере «Шерри-бренди», не оставляющей иного выбора, кроме как честно умереть и попасть на верх штабеля трупов, сложенных возле барака, противостоит безотчетное, но оттого не менее властное оттепельное стремление героя «Сентенции» как бы заново прорастить в себе зерно возрождения.

Связь и соотношение между ними и есть самое интересное: это не подчеркивание разницы характеров Осипа и Надежды Мандельштам или з/к Мандельштама и з/к Шаламова, нет!

Это скорее соотношение целых эпох, напластование поколений, – циклическое, если угодно, соотношение смерти и жизни, а точнее, сменяющих друг друга фаз, или сезонов – в данном случае это зима и весна.

 
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут…
 

(«Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…», 1920)

КАК И ГДЕ ИЗДАВАЛСЯ МАНДЕЛЬШТАМ?
(БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ МОНИТОРИНГ)

Иве Делекторской, Лиле Брусиловской и Алине Мироновой

Мандельштамовское общество и Кабинет мандельштамоведения Научной библиотеки РГГУ на протяжении многих лет ведут сбор текущей библиографи, отражающей как издания произведений О.Э. Мандельштама, так и исследованийя, посвященные его жизни и творчеству на русском и иностранных языках, издающихся в России и за рубежом, в том числе в периодической печати. Публикация накопленного материала могла бы существенно обогатить корпус знаний о современном мандельштамоведении.

Получению промежуточного результата нашей работы поспособствовала помощь со стороны Франко-Российского центра гуманитарных и общественных наук в Москве, частично поддержавшго нашу заявку на выполнение проекта под названием «Осип Мандельштам и „Тамиздат“: к анализу роли русскоязычных издательств и периодики Франции и других западных стран в публикации и изучении наследия О.Э. Мандельштама». Его главной целью было создание научной базы библиографических данных (ББД) по зарубежной мандельштамиане (тамиздату) с последующим ее анализом и написанием на ее основе авторской или коллективной монографии. Подчеркнем, что проект охватывал только русскоязычную мандельштамиану.