Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

«ТРИДЦАТЬ ТОМОВ ЗА ДЕСЯТЬ ЛЕТ»:
ЗАМЕТКИ О ПРОЗАИЧЕСКИХ ПЕРЕВОДАХ

Александру Мецу

В письме Аркадию Горнфельду, опубликованном в «Вечерней Москве» 12 декабря 1928 года, в ответ на брошенное ему адресатом обвинение в плагиате, Мандельштам обронил: «Мой переводческий стаж – 30 томов за 10 лет…»289289
  См. Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // Знамя. 2014. № 2. С. 148.


[Закрыть].

Действительно, с начала и по самый конец 1920-х годов, переводы вторглись в его жизнь. Поначалу поэтические (Важа Пшавела, грузинские поэты-голубороговцы, Огюст Барбье, Макс Бартель, другие немецкие экспрессионисты), затем прозаические. Понемногу переводы превратились в основной источник существования, и их мощные «корни», жадно сосущие мозговую жидкость, во многом ответственны за тот пятилетний период стихового молчания Мандельштама, которым ознаменована вторая половина 1920-х гг.

Все это так, но в переводческой практике Мандельштама бывали и исключения. И ярчайший тому пример – книга Бернара Лекаша «Радан великолепный»: ее перевод не несет на себе ни малейших следов халтуры или хотя бы спешки и являет собой поистине прекрасный образец русской прозы, по своим качествам не уступающей авторской мандельштамовской.

Сам Бернар Лекаш (Lecache) родился в августе 1885 года в Париже в семье портного – выходца из Херсона. Французский писатель и журналист, сотрудник «Юманите» и основатель журнала «Le droit de vivre» («Право жить»), он был больше известен как общественный деятель и борец против антисемитизма. В 1927 году он основал Международную лигу против погромов (впоследствии – против антисемитизма), во главе которой стоял до самой своей смерти в октябре 1968 года. В годы войны боролся с нацизмом в рядах Сопротивления, был арестован немцами.

Автор романа «Жакоб» (или «Иаков»; 1925) и трилогии «В стране погромов» (1927 – 1930) – о страданиях евреев в России во время Гражданской войны290290
  Jacob. Paris: Gallimard, 1925. 253 p.; Quand Israël meurt… (Au pays des pogromes). Paris: Ed. du Progrès civique, 1927; Séverine. Paris: Gallimard, 1930.


[Закрыть], Лекаш как писатель во Франции малоизвестен.

Вместе с тем его «Иаков» (в русском переводе – «Радан Великолепный») очень хорош. Яркими мазками Лекаш рисует глубокий внутренний конфликт в патриархальной еврейской семье портного Менделя Раданского. Вместе с женой и шестью детьми они бежали в конце XIX века из-под Одессы в Париж от погромов, но в Париже они столкнулись с другой, не менее страшной, в глазах главы семьи, бедой – с неодолимой силой ассимиляционных процессов и социальных соблазнов, охвативших всех до одного шестерых детей. Ценой необратимой секуляризации становится не столько внешнее офранцузивание образа жизни и даже самого имени главного героя (Яков Раданский становится Жаком Раданом), сколько глубина его безразличия к еврейской вере, еще столь живой у родителей, безразличия, не останавливающегося и перед крайней чертой – ренегатством, если того потребуют интересы дела.

В 1927 году291291
  А в действительности даже в конце 1926 г. (см.: Книжная летопись. 1926. № 48. дек.). См.: Лекаш Б. Радан Великолепный. [Роман] / Пер. с фр. О.Э. Мандельштама. Предисл. к русскому изданию [Б. подписи]. М. – Иерусалим: «Мосты культуры» – «Гешарим», 2004. 240 с.


[Закрыть] Госиздат выпустил русский перевод этого романа под названием «Радан великолепный». Проблематика романа, очевидно, нашла самый глубокий и непосредственный отклик прежде всего в душе русского переводчика, каковым являлся Осип Мандельштам (лицо, от имени которого ведется повествование, младший из братьев Раданских – Абрам, всего на год моложе реального Иосифа Мандельштама292292
  Имена Осип и Иосиф сосуществуют в реальной биографической документации Мандельштама вплоть до 1917 года.


[Закрыть]).

Автором неподписанного предисловия, как это доказал Д. Сегал, был также Мандельштам. Написанное в духе нарочито вульгарного социологизма, оно было призвано защитить основной текст от цензуры, падкой на упреки в национализме293293
  Сегал Д. Еще один неизвестный текст Мандельштама? // SH. Vol. III. 1978. P. 174 – 192.


[Закрыть].

Повесть «1002-я ночь» шведского прозаика Франка Геллера, или Хеллера (под этим псевдонимом скрывался выпускник богословской школы в Лунде Гуннар Сернер, 1886 – 1947) была в этом ряду не первой и не последней. Шведская энциклопедия аттестует прозаика как «мастера интеллигентной интриги и элегантного стиля». Переведенный Мандельштамом роман был сравнительно «свежим»: по-шведски он увидел свет в 1923 году.

Не была она и дебютом автора на советском, жадном до занимательного чтения, книжном рынке: дебютом был роман «Сибирский экспресс» (1925). В 1926 – 1927 годах в различных ленинградских издательствах вышли, кроме «1002-й ночи», еще пять книг Франка Хеллера («Похождения господина Коллина в Лондоне», «В столице азарта», «Безумный, в эту ночь», «Доктор Ц.» и «Шесть меню»).

16 сентября 1925 года Мандельштам подписал с Ленинградским отделением Госиздата договор, по которому обязывался ровно через месяц представить перевод. Переводил он вероятней всего не с оригинала, а с французского перевода и к сроку, видимо, поспел294294
  Договор № 2560/2680 от 16 сентября 1925 г. с Ленинградским отделением Госиздата (Ленгизом) о предоставлении к 15 октября 1925 г. перевода книги Ф. Геллера «Тысяча вторая ночь» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 35. Д. 71. Л. 36 – 37). Окончательный расчет за этот труд помечен в бухгалтерских документах издательства 26 октября 1925 г.


[Закрыть]. В конце 1926 года книга вышла в свет.

О «1002-й ночи» написала рецензент «Красной нови» Н. Эйшискина. По ее мнению, это «образцово-скомпонованный», «отвечающий требованиям почти совершенного сюжетного построения» роман – своеобразная «мозаика мастерски вкрапленных фабул»295295
  Красная новь. 1926. № 4. С. 216.


[Закрыть]. Три путешественника – француз, англичанин и голландец – оказались ввергнутыми в борьбу за волшебный коврик, предсказывающий судьбу, и, перебывав в самых невероятных ситуациях, выходят из них невредимыми, а голландец – к тому же разбогатевшим. Автор придает этой борьбе за «коврик» символический и политический смысл (борьба европейцев за власть и влияние на Востоке и т. п.), но читатель вправе и не следовать в этом за ним, настолько занимательна сама фабула.

Нам, однако, небезразлична заключительная фраза рецензии: «Внешнее, техническое мастерство автора дополняет очень хороший перевод О. Мандельштама».

«И ВОЗНИК ВОПРОС…»:
(МАНДЕЛЬШТАМ И ЕГО ЕВРЕЙСТВО)

Леониду Кацису и Аркадию Ковельману

Как крошка мускуса наполнит весь дом,

так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь.

О, какой это сильный запах!..296296
  О. Мандельштам. Шум времени.


[Закрыть]

Кажется, Сергей Маковский был первым, кто пустил в оборот эту ноту cвоеобразного «восхищения» Мандельштамом: вот поглядите – «не наших» кровей человек, а стихи по-русски пишет и недурственно!297297
  Герштейн, 1998. С. 27.


[Закрыть]

И похвалил, и на место поставил.

«Похвалил» – и даже восхитился – и король поэтов: Александр Блок. О вечере 21 октября 1921 года в Союзе поэтов на Литейной, когда Мандельштам обрушил на петроградскую публику будущую свою книгу «Tristia», Блок скрупулезно записал в дневнике: «Гвоздь вечера – И. Мандельштам. <…> Постепенно привыкаешь, “жидочек” прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов – очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противоположность моему). Его “Венеция”»298298
  См. наш комментарий к стихотворению «Веницейская жизнь» в: Мандельштам, 1990. Т. 1. С. 488.


[Закрыть].

И «возник вопрос», если прибегнуть к обороту того же Блока, в предисловии к «Возмездию» выразившемуся так: «В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови»299299
  Блок А. Стихотворения. Поэмы. «Роза и крест». М., 1974. С. 390.


[Закрыть].

Когда осенью 1931 года Осип Эмильевич вдруг натолкнулся на эту «нейтральную» фразу, долженствовавшую, по слову Блока, передать «единый музыкальный напор» эпохи, он не стал себя сдерживать. На глазах у Эммы Герштейн, сохранившей для нас этот выразительнейший эпизод, он подчеркнул оскорбительные эти слова и «…сделал на полях отсылку к следующей странице: “Наконец, осенью в Киеве был убит Столыпин, что ознаменовало окончательный переход управления страной из рук полудворянских, получиновничьих в руки департамента полиции”, и дал свой комментарий к обеим фразам, пародийно начиная его словами: “и возник вопрос…” И с тем же “зачином” – замечания к некоторым местам поэмы Блока.

Полемика была сильной и политически острой, и я не перестаю оплакивать пропажу этой книги»300300
  Герштейн, 1998. С. 27.


[Закрыть].

Совершенно вне этого ряда – крестьянский поэт Сергей Клычков, которого однажды – вместе с Есениным, Орешиным и Ганиным – даже судили за вымышленный антисемитизм301301
  Клычков С. Переписка. Сочинения. Материалы к биографии // НМ. 1989. № 9. С. 222.


[Закрыть]. Кузинские воспоминания сохранили следующий эпизод: однажды в каком-то споре в присутствии Кузина Клычков в сердцах сказал Мандельштаму: «А все-таки, Осип Эмильевич, мозги у вас еврейские».

Мандельштам и не стал отпираться, но мгновенно парировал: «А стихи русские!». На что Клычков с искренней радостью закивал головой: «Это верно, вот это верно!»302302
  Кузин, 1987. С. 142 – 143.


[Закрыть].

Надо признать, что тема еврейства входила в плоть прозы и стихов Мандельштама, как правило, не сама по себе. Не солировала, но была одним из ведущих голосов в той сонатине для жизни с эпохой, которую пишет для поэта его судьба, его призвание.

А Мандельштам был великим мастером вслушиваться в судьбу, различать за какофонией каждодневности не всегда слышимый шум времени – как минувшего, так и текущего или надвигающегося.

В «Шуме времени» он повествует о своих корнях. Вырос он из того «хаоса иудейского», который царил в семье его отца, сначала ремесленника-перчаточника, а потом торговца кожами, да еще из «книжного шкапа» в отцовском кабинете:

«Да, уж тем книгам, что не стояли в первом книжном шкапу, никогда не протиснуться в мировую литературу, как в мирозданье»!

На нижней полке – книги отца: «…рыжие пятикнижия с оборванными переплетами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был мой повергнутый в пыль хаос иудейский. Сюда же быстро упала древнееврейская азбука, которой я так и не научился». На второй полке – тоже отцовские книги – его «немцы», «лейпцигско-тюбингенские издания» («Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей»). А еще выше – «материнские русские книги: исаковский Пушкин, Тургенев, Достоевский, Надсон…». Семья Эмиля Вениаминовича Мандельштама, некогда учившегося в Высшей талмудической школе в Берлине, набожною не была. В синагогу отрока Иосифа (так звали поэта в детстве) возили лишь несколько раз. Да еще однажды – «в припадке национального раскаянья», как пишет поэт, – ему наняли учителя еврейского языка, но учеба длилась недолго: ни иврита, ни идиша Мандельштам не знал и никакого особого влияния их никак не испытывал.

Но не только это имел в виду Осип Мандельштам, когда в апреле 1908 года из Парижа писал Владимиру Гиппиусу о «безрелигиозной среде своего детства».

В центре его миропонимания уже тогда была культура, а в центре культуры – поэзия. И уже в Тенишевке русская культура, если угодно, стала его религией, а поэты – как бы «левитами».

И оттого не самолюбивым капризом, а экзистенциальной необходимостью представлялось ему его жреческое право жить и дышать в Санкт-Петербурге, Москве, где бы то ни было еще – легально и беззаботно.

Его отец вырвался из пут черты оседлости на крыльях своей профессии и ее цеховой гильдии. Но заслуженное родителями право отнюдь не было наследным: закон терпел вне зоны оседлости дочерей вырвавшихся до их замужества, а сыновей – до совершеннолетия, то есть до полного 21 года.

В январе 1912 года в таком случае предстояло паковать свои вещи и Мандельштаму.

Что же делать сыну, не желающему продолжать отцовское дело?

Ну, например, идти в университет, ибо диплом или, на худой конец, справка о зачислении в студенты избавляли от черты оседлости не хуже, чем грамота о принадлежности к ремесленной или торговой корпорации.

Но для еврейских юношей поступление в университет, начиная с 1887 года, регулировалось пресловутой трехпроцентной нормой. А так как в евреях-медалистах недостатка не было (их принимали, как и остальных медалистов, без конкурса), то для евреев-немедалистов дорога в российский университет была заказана.

При таких – «трехпроцентных» – правилах игры желание учиться за границей для многих и многих становилось не капризом, не шиком, а чуть ли не единственной возможностью и получить высшее образование, и защититься от антисемитского волеизъявления государства Российского. Тысячи юношей (и, добавим, десятки девушек – последовательниц Софьи Ковалевской) брали заграничные паспорта, аттестаты зрелости и родительские благословения (кое-где требовалось и такое) и предоставляли родителям купить им билет до университетских городков Швейцарии, Германии или Франции…

Что касается Мандельштама, то больше одного семестра он не выдержал ни в Париже, ни в Гейдельберге.

Для того, чтобы не оказаться вне закона и не быть депортированным, как это уже бывало и именно в год его рождения, оставалась только одна лазеечка: креститься!

И вряд ли он испытывал глубокие колебания или мучения ренегата, когда 14 мая 1911 года в Выборге был на скорую руку и по сходной цене крещен в методистской кирхе пастора Розена.

Правда, дома был грандиозный скандал: отец счел филькину грамоту от пастора и корпоративным предательством, и личным оскорблением.

Мандельштам счел за благо дать времени полечить рану отца, и какое-то время – может быть, целое лето – прожил по знакомым или по дачам знакомых. Так что чересчур сильной и продолжительной эта размолвка не была303303
  Эмиль Веньяминович и сам в молодости был склонен к несогласованным с родителями поступкам.


[Закрыть]. Отец уже понимал, что ни одна гильдия не дождется от его первенца заявления, кроме «Гильдии поэтов», но где, по какому адресу заседают эти мастеровые, он не знал.

Зато дорога в Санкт-Петербургский университет была теперь открыта, и уже 9 сентября 1911 года Мандельштам подал прошение о зачислении в студенты…

Но купленное такой ценой внешнее право вовсе не избавляло его от понимания – и умом, и «кожей» – всей унизительности и похабности такой «сделки». Отказавшись от одной – и без того у него отсутствовавшей – разновидности еврейской идентичности, он тем глубже погрузился в другую ее разновидность – сугубо светскую и этническую. Точнее всего ее можно было бы определить как сообщество объектов антисемитизма, благодаря чему он как бы заново установил незримые связи с тем и с теми, с чем и с кем формально порвал в Выборге.

Еврейство Мандельштама ушло вглубь, родовой влагой напитав выбор и все дальнейшие напластования судьбы. Книги с верхней, материнской полки, перехватив всю силу детской впечатлительности, решительно и сразу вывели Мандельштама на путь, которым он так и прошагал всю жизнь. Его назначение – быть поэтом – нашло себя в стихии русского языка, во «внутреннем эллинизме» его «чистых и ясных звуков».

Осипу Эмильевичу (Иосифу Хацкелевичу – как поправили бы меня некоторые) Мандельштаму, даром что великому русскому поэту, достаточно перепало как еврею и «по роже», и по фамилии: не забудем его «дуэли» с Хлебниковым из-за Бейлиса. А сколько раз за годы той же Гражданской войны, когда Мандельштама носило по Украине, Крыму и Кавказу, и его достоинство, и сама его жизнь подвергались испытаниям!304304
  Все это вырабатывает особую чувствительность, иногда, – переходящую в комплексы и манию. От этого Мандельштам был полностью свободен.


[Закрыть]

Но его переживание еврейства при этом не переставало быть духовным.

Гимном российскому еврейству я бы назвал безымянную статью 1926 года, более известную под заглавием «Михоэльс».

Недаром, ох, недаром статья эта вышла в СССР эпохи гласности и перестройки едва ли не последней из мандельштамовских «проз»305305
  Только в 1988 г. в еженедельнике «Неделя», усилиями работавшего тогда в ней А. Мальгина.


[Закрыть]. В томик критической прозы Мандельштама, готовившийся девять лет и выходивший в 1987 году, то есть в самый разгар горбачевской гласности, ее не пропускали, причем не пропустили сверхлиберальные перестраховщики из «Совписа».

Так и встает перед глазами первое «лицо» издательства. И это не рыбья непроницаемая мордочка издательского директора Владимира Николаевича Еременко, к которому я был допущен всего один или два раза, а жреческим пламенем горящее лицо Марка Яковлевича Полякова, более всего напоминающее Киссинджера. А в ушах всплывают восклицания типа: «Павел, не сходите с ума!». Или: «Представляете, что будет, когда Палиевский или Кожинов прочтут?!». Или: «Ну, что Вы мне принесли? Мандельштам же русский писатель, при чем здесь Михоэлс? Читайте, если хотите, дома…».

И в глазах – священный ужас от собственной смелости: мало того, что на плечах такого Марка Яковлевича, героя и либерала, в читательский оборот вводится Осип Мандельштам, а тут ему еще и Соломона Михоэлса под сурдинку подсовывают! Ну уж нет – явный «перебор», дудки!.. Сиди, составителишко, не суйся, не лезь… Иван Мойсеич, ну давай, ну чеши собак!..

А между тем – читаем в статье: «…Еврейский театр исповедует и оправдывает уверенность, что еврею никогда и нигде не перестать быть ломким фарфором, не сбросить с себя тончайшего и одухотворенного лапсердака. Этот парадоксальный театр <…> пьянеет как женщина при виде любого еврея и сейчас же тянет его к себе в мастерскую – на фарфоровый завод, обжигает и закаляет в чудесный бисквит <…> Пластическая основа и сила еврейства в том, что оно выработало и перенесло через столетия ощущения формы и движения…».

Этот же строй мыслей до известной степени отразился и в «Египетской марке», но я предпочту сразу же перейти к «Четвертой прозе», быть может более всего насыщенной аллюзиями еврейства.

«Все родственники Исая Бенедиктовича умерли на ореховых еврейских кроватях», – сказано в начале «Четвертой прозы». И еще оттуда же: «Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья, а моя шуба висела бы на золотом гвозде. И я бы вышел на вокзале в Эривани с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой – моим еврейским посохом – в другой».

В обоих случаях – эпитет «еврейский», но сколь же по-разному они звучат – чуть ли не как антонимы! Настолько разнятся у Мандельштама слова «посох» и «кровать», что общий для них эпитет выдавливает из себя резко непохожие смыслы. И в этом «химизме» – магия мандельштамовского слова.

Поводом для «Четвертой прозы», как известно, послужил конфликт с Аркадием Георгиевичем Горнфельдом. Этот критик из непочтительно задетого в «Шуме времени» круга «Русского богатства» почел себя обворованным, когда на титуле выпущенного ЗИФом «Тиля Уленшпигеля» не нашел своего переводческого имени. Не уняли его и разъяснения и извинения самого Мандельштама, редактировавшего и, как тогда было принято, обрабатывавшего его и еще один перевод «Тиля» и не претендовавшего на лавры (и гонорары) переводческие. Он храбро бросился в бой с обидчиком, тем более что действительная обида лежала глубже собственно конфликтной оболочки: подумать только, кто-то осмелился править его, Горнфельда, произведение, литератора с таким стажем и таким опытом!

И, конечно, Осип Эмильевич метил не только в своего дальнего родственника – Исая Бенедиктовича Мандельштама, когда писал о «брезгливости и так называемой порядочности» буржуа: «Порядочность – это то, что роднит человека с животным. Многие партийцы отдыхают в обществе буржуа по той же причине, почему взрослые нуждаются в общении с розовощекими детьми».

Но вот уже и о нем: «К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнил заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка. <…> Дяденька Горнфельд, зачем ты пошел жаловаться в Биржевку, то есть в Вечернюю Красную Газету, в двадцать девятом советском году? Ты бы лучше поплакал господину Пропперу в чистый еврейский литературный жилет. Ты бы лучше поведал свое горе банкиру с ишиасом, кугелем и талесом…».

«Чистый еврейский литературный жилет» – это еще из сферы буржуазной «порядочности», а вот на «кровавой советской земле» в двадцать девятом советском году все выглядит уже совершенно иначе.

Литераторы здесь уже не дети розовощекие, а скорее каннибалы – «взрослые мужчины из того племени, которое я ненавижу всеми своими душевными силами и к которому не хочу и никогда не буду принадлежать, возымели намерение совершить надо мной безобразный и гнусный ритуал. Имя этому ритуалу – литературное обрезание или обесчещенье, которое совершается согласно обычаю и календарным потребностям писательского племени, причем жертва намечается по выбору старейшин».

Мандельштам намеренно сближает здесь признаки племени (нации) и профессии – с тем, чтобы противопоставить их как можно более отчетливо.

Продолжим цитату: «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени.

<…> Писатель – это помесь попугая и попа. <…> Если хозяину надоест, его накрывают черным платком, и это является для литературы суррогатом ночи».

Но для нас не безразлично, что писательской «расе» Мандельштам противопоставил именно свою иудейскую кровь, ощущая, видимо, ее пастушескую мощь и очищающую силу.

Купеческий сын, блоковский и Зинаидин «жидок», – он писал такие стихи, что однажды возник вопрос о его месте в русской поэзии.

Царапая и раздражая многие уши, это нерусское имя – Осип-Эмильевич-Мандельштам! – с необоримой четкостью проступило на скрижалях русской поэзии.

Великий русский поэт – и еврей – Осип Эмильевич Мандельштам – жил гордо, свободно, с птичьей осанкой.

Он не искал псевдонимов и ни на что не испрашивал разрешения. Дышал и мыслил русским стихом и все время, по собственному выражению, – «наплывал на русскую поэзию». Верил, что стихи его «вскоре с ней сольются и растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и составе».

Так оно и вышло.