Текст книги "Роксолана. Страсть Сулеймана Великолепного"

Вытаптывая своим железным войском полмира, сам султан всегда руководствовался неписаным правом сохранения жизни, неистребимой силой инстинкта, телесного вожделения, которое в конечном счете ведет к продолжению рода. В походах приводили ему молодых рабынь, и он радовался, когда случай посылал ему существо, напоминавшее оставленную в Стамбуле любимую жену, которая олицетворяла для него красоту и прелесть жизни. Осыпал лаской и щедростью такую женщину, женил на ней кого-нибудь из своих приближенных, а сам снова и снова грезил о Хуррем.

Какой же должна была быть эта женщина, если она заслонила такому всемогущему человеку все сокровища и роскоши земные и небесные? Сочетала в себе все, что могло сделать женщину совершенной и милой: чуткость сердца, величие души, нежность в общении, изысканный ум, чарующую внешность.

И в этом походе Сулейману привели молоденькую рабыню-кызылбашку. Тоненькая девчушка, тоньше брови султана. Но поразила и ужаснула его своей бездонной жизненностью. Танцевала всю ночь, побывала в султановой постели, снова танцевала. Он хотел быть великодушным, даровать ей отдых – она удивилась:

– Отдых? Усталость? Отчего же? Я еще и не натанцевалась!

Лишь тогда понял, что такое для него Хасеки. Предпочел бы потерять империю, все на свете, чем свою загадочную Хуррем Хасеки. До сих пор не знал, любит ли она его, любила ли, согласен был на все, лишь бы она была рядом с ним. Ничего не значили душа, чувства, настроение, все, что скрыто от взглядов, – батин, лишь ее внешность – захир, тело, голос, взгляды, вечное лукавство и еще что-то, для чего еще не найдены слова. Иногда это было одно лишь тело, иногда только душа, метался между этими непознанными сущностями непознанной женщины и знал, что освобождения ему не будет…

Еще никогда так подолгу не был в походе султан. Может, в последний раз испытывал свое чувство к Хасеки, надеясь на освобождение из-под ее власти, ибо самая опасная из страстей, не считая страха перед богами и перед смертью, есть любовь к женщине. Потребность Сулеймана в плотской любви к женщине была столь же естественной, как полет для птицы, как плетение паутины для паука, линька шкуры для змеи. Но перед пугливым телом Роксоланы, которое оставалось неизменным на протяжении десятилетий, точно заколдованное, никогда не чувствовал себя властным самцом, – имел в себе что-то словно бы даже рабское. И не исчезало оно, не уничтожалось ни расстояниями, ни временем, ни его старением и увяданием.

Возвращался в Стамбул и думал только о Хасеки. Послал ей богатые подарки. Потом выехали, вопреки всем известным обычаям, вперед визири и имамы, чтобы поклониться великой султанше от имени падишаха. И она, тоже вопреки старинным предписаниям, выехала из ворот Топкапы до Айя-Софии вместе с шах-заде Селимом, велела расстелить навстречу султанскому коню красные сукна и радостные ковры приветствия, и так они встретились после двухлетней разлуки. Рядом с султаном держался сын Баязид, улыбался матери еще издалека, не заботясь о требованиях султанской степенности. Он был так похож на султана, что показалось Роксолане: молодой Сулейман возвращается из похода на Белград, на Родос или куда-то там еще. Вздрогнула – и исчезло видение. Два их сына были с ними и между ними, третий был далеко, рядом со своим и своих братьев смертельным врагом Мустафой. Как будет дальше? Страшный круг сужался, охватывал ее горло, невозможно было дышать, ноги подкашивались, казалось, вот-вот упадет, лишится жизни, но не падала, продолжала жить и твердо шла навстречу султану, гордо подняв свою маленькую головку, легкая, тоненькая, стройная, будто та пятнадцатилетняя Хуррем, по белым коврам черногубой валиде.

Прикоснувшись к величию, она не испугалась, не бежала, не погибла, а сама пошла по пути величия и даже достигла невозможного – преодолела величие.

Султан снова сел в столице, а султанша продолжала ездить по Стамбулу, присматривала за строительством, принимала послов, писала письма властелинам Европы.

Гасан-ага привез послание польского короля. Зигмунт-Август прислал султану янтарную трость с золотым набалдашником, а Роксолане меха, такие пышные и мягкие, что она не знала, когда будет носить их в теплом Стамбуле.

Гасан хотя и утомлен дорогой, но был довольный, бодрый, готовый снова отправиться в землю, куда султанше не было возврата.

– Имел беседу с королем? – спросила она его.

– Как было велено, моя султанша. Расспрашивали меня без конца о Стамбуле, о султане, о вашем величестве.

– Все там сказал?

– Все, ваше величество. Еще и от себя добавлял, когда возникала необходимость.

– И что же король?

– Благодарил за вашу доброту и приязненность.

– Просил о чем-нибудь?

– О мире говорил. Обещал написать.

– Написал. Да не так. Может, не понял твоей речи?

– Ваше величество! Он все понял. Но боится. Прикрывались раньше Украиной от орды, будет прикрываться и он. Так спокойнее. Да и что он может, если шляхта каждое слово у него изо рта вынимает и обратно вкладывает.

– Но ведь он король!

– Король не султан. Это только султан не боится никого, а его боятся все. Дрожь пронизывает их от самого слова «Стамбул». Я уже так и этак намекал, что султан теперь дальше от Стамбула, чем они сами, – верят или не верят. Тогда я уже и вовсе напрямик. Дескать, все исламские воины, считающие разрыв с его величеством падишахом ужасными пытками, а разлуку с войной источником всяческих страданий и неприятностей, следом за августейшим стременем отправились в бесконечный путь. Нет, говорю, в Стамбуле ни войска, ни султана, и можете попугать Крым, никто ему не поможет. А они мне: «А султанша?» И пока я там с ними разглагольствовал, татары перекопские вторглись, набрали множество люда и увели на свою землю в рабство. Говорили, какого-то их князя Вишневецкого тоже полонили и увели с собой.

Роксолана была в отчаянии.

– Поедешь к королю еще раз. Поговорю с султаном, и поедешь снова. Расскажешь там все. Потому что никто ничего не знает.

– Да там еще и послы понаврали, – вздохнул Гасан. – Нечего и говорить. Я им: у нас тут, мол, все принадлежит султану, кроме души, которая собственность аллаха, а они мне: «А султанша? Разве султан не принадлежит ей? А если так, то кто же у вас выше?»

И ей невольно вспомнился любимый псалом отца: «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеша мя, и паче снега убелюся»[16]16
  Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега.


[Закрыть]. Последние слова чуть было не повторила вслух. «И паче снега убелюся». Очиститься? Как очиститься, защитить свое доброе имя, свою невиновность? И где взять сил, если ей нужно еще защищать сыновей своих, с которыми неизвестно что будет?

– Повезешь послание королю, – сказала Гасану твердо.

Снова писала от своего имени:

«Пусть всевышний оберегает Его Королевское Величество и дарует Ему долгие годы жизни. Покорнейшая слуга сим уведомляет, что Мы получили Ваше дружеское письмо, принесшее нам необычайную радость и удовольствие, которые ни с чем невозможно сравнить, чтобы описать их. Итак, из содержания письма Мы узнали, что Вы в добром здравии и желаете дружбы, которую Вы засвидетельствовали Вашей искренней подруге, точно так же засвидетельствовали и Вашу искреннюю дружбу и благосклонность к Его Величеству Падишаху, который является опорой мира, – как видите, я не в силах сравниться с Вами в выражениях. Пусть бог Вас оберегает и чтобы Вы всегда были радостны и довольны. Как свидетельствует Ваше величественное письмо, а также донесение, сделанное моим слугой Гасаном, знаки дружбы, выраженные ему Вашим величеством, обязывают мое сердце к благодарности. Я поведала обо всем Его Величеству Султану, и это принесло ему неслыханное удовольствие, которое я не в силах Вам выразить. И он сказал: «Мы со старым королем жили как два брата, и если угодно всемилостивому богу, мы будем жить с этим королем как отец и сын». Вот что он сказал и с радостью велел написать это султанское письмо и послать его к подножию Вашего трона с моим слугой Гасаном. Итак, пусть Ваше Величество знает о том, что любым делом, которое оно будет иметь к Его Величеству Падишаху, я заинтересуюсь и скажу свое слово хотя бы и десять раз на добро и благосклонность к Вашему Величеству, считая это долгом моей благодарной души.

В знак дружбы и с тем, чтобы письмо это не оказалось пустым, я посылаю Вам две пары сорочек и штанов с поясами, шесть платочков и рушник, все в одном свертке. И пусть Ваше Величество простит мне, что я посылаю Вам эти строки, которые не заслуживают Вашего внимания, но если угодно богу, я и в дальнейшем хочу посылать их Вашему Величеству.

На этом желаю Вам здоровья и расцвета во время Вашего правления.

Покорнейшая слуга Х а с е к и С у л т а н ш а».

Снова появились в Стамбуле баилы Пресветлой Венецианской Республики Бернардо Наваджеро, Доменико Тревизано, доносили своему сенату о силе, которую обрела в Стамбуле Роксолана, о ее власти над Сулейманом. И долго еще будут пересказывать это донесение и, поверив в неограниченное могущество Роксоланы, в галерее Питти во Флоренции поместят ее портрет среди изображений османских султанов – единственная женщина среди этих усатых чалмоносцев! – но мог ли кто-нибудь заглянуть в душу султана и султанши, этих двоих таких неодинаковых, собственно, враждебных друг другу людей, но в то же время не представляющих жизни друг без друга. И кто знает, кому было больше радости в те напряженнейшие годы их совместной жизни – Роксолане от побед над султаном или Сулейману от поражений перед этой незаменимой женщиной?

Она сочетала в себе мягкость обычаев цивилизованных стран с гостеприимством первобытных народов. Пленила всех своей вежливостью, искренностью, очарованием в беседе, даровитостью, щедростью, любовью к наукам, искусству и роскоши, добротой, чуткостью и признательностью. Шла к этому долго и трудно, со всех сторон окруженная врагами, беззащитная против угроз и искушений, лишенная какой бы то ни было опоры, кроме собственной души да еще родных песен, напоминавших о прошлом, о ее корнях, о рождении и происхождении, ими словно бы излечивала свой кипящий мозг, на который наползало безумие.

Султан полюбил ее, порабощенную, униженную, угнетенную. Собеседница, которой доверялось все самое сокровенное, средство наслаждения, игрушка. Страдала, рвалась из этого унижения и тем жила и, выходит, была счастлива.

Пока была угнетенной, жила надеждами. Победила – и стала несчастной, ибо увидела, что ничего не достигла, а только оказалась над пропастью, а на шее волосяной аркан. «Як у нашого свата на петрушцi хата. Як петрушка пiдогнила, хата ся завалила».

В молодости криводушничала, неискренне заискивала перед султаном ради самосохранения, теперь – ради своих сыновей. И не было конца, а душа ведь не бездонная. Невозможно каждый день петь хвалу султану, клясться в любви и верности, ибо тогда отлетает что-то из души, словно листья с дерева, и воцаряется в тебе какая-то пустота и мертвенность, а потом приходят презрение и ненависть.

Из принудительной любви вырастает только ненависть.

Все люди равны в несчастье и смерти, да только не султаны и не сыновья султанские. Ведь даже в Апокалипсисе за концом света наблюдают сто десять тысяч попечатанных, и конец света не для всех. Ее сыновья были Османами, но словно бы не настоящими, потому что опоздали прийти на свет, их опередил Мустафа, точно так же как Роксолану опередила в гареме черкешенка. Как будто кто-то рвался в этот проклятый гарем! Но уже случилось, и теперь она должна искупать неизвестно чьи провинности. Она и ее дети. Всемогущая – и бессильная до отчаяния. Ненавидела султана всю жизнь и должна умолять всех богов, чтобы продлили ему жизнь, потому что это жизнь ее сыновей, над которыми висит ужасная угроза, имя же этой угрозы – Мустафа.

Если бы она была коварной и кровожадной, как изображают ее в своих сплетнях послы и путешественники, разве не убрала бы уже давно, не упразднила бы все преграды для своих сыновей? Разве не изменила бы свою стать, не растоптала бы естественную жалость, не заслонила бы для жалости все входы и просветы души, не разбудила бы всех демонов убийства, которые чутко дремлют в султанских дворцах? «Есть ли у них доля власти, и тогда они не дадут людям и бороздки на финиковой косточке?»

Но была женщиной-славянкой, не обнажала своих ран, а прятала их заботливо и чутко. Это лишь султаны устилают землю трупами, считая, что невиновны только мертвые. Для нее же невиновны все живые. Даже Мустафа. Даже он.

Мустафа

Смерть убрала его братьев. Был самым младшим сыном Махидевран, стал самым старшим. Но был тогда еще слишком мал, чтобы радоваться, точно так же, как не знал ни страха, ни печали, когда его мать изгнали из Топкапы. Незнание спасло его от отчаяния, которое могло бы неминуемо наступить со временем.

Когда верблюдица вздыхает, верблюжонок рычит. Махидевран не скрывала от сына своей ненависти к султану, и Мустафа, едва встав на ноги, уже знал: султан не такой, каким он должен быть. Настоящим султаном будет только он. Этого убеждения он не скрывал ни от кого, охотно повторял слова, за которые любого удушили бы без суда: ведь он был султанским сыном и сыном перворожденным! Его никто не смел тронуть, к словам ребенка относились снисходительно, посмеивались, делали вид, что не слышат. Потому что виновным может стать не тот, кто говорит, а тот, кто слушает.

Воспитателя Мустафе выбирала валиде. Взяла не улема, не мудреца, не юношу и не вельможу, а старого янычарского агу Керима, для которого весь мир сосредоточился в янычарских казармах, а вся мудрость – в умении владеть саблей. Керим-ага повел юного Мустафу к своим бывшим братьям раз и еще раз, жестокие эти люди, не знавшие ни семьи, ни детей, приняли шах-заде как своего сына, можно бы сказать даже – полюбили этого вельможного мальчишку, если бы слово «любовь» было ведомо их очерствевшим от убийств душам.

Так Мустафа и вырос среди янычар. Сам вроде бы янычар и одновременно маленький падишах. Овладел всем жестоким умением янычар вести войну, но они оберегли его от своей грязи. Только простые люди способны на такое. И когда взбунтовались против самого султана и против его любимцев – Ибрагима и Роксоланы, никто не вспомнил имени Мустафы, хотя было оно у всех на уме: боялись хотя бы словом накликать опасность на своего юного любимца, хотели уберечь его от всех бед, потому что видели уже вскоре своим султаном. А валиде Хафса, подстрекая янычар к кровавому бунту, тоже молчала о Мустафе – хотела и дальше видеть Сулеймана на троне, лишь убрав Роксолану и укрепившись в своей власти. Каждый заботился о своем, и Мустафа снова оказался между соперниками, должен был стоять, смотреть, ждать. Так и протекала его жизнь.

Когда наконец валиде, уже умирая, все же заставила Сулеймана поклясться, что он пошлет Мустафу наместником в Манису, где сам когда-то ждал престола, и Махидевран, со своим единственным сыном наконец покинула старый, запущенный дворец и оказалась среди богатства и роскоши, у нее уже не было никаких сомнений, что рядом с нею настоящий и единственный наследник султанского трона.

Шестнадцатилетний Мустафа уже имел в себе все от настоящего мужа. Все постиг, всему научился, имел прекрасное, совершенное тело, точный ум, проявлявшийся в еще более точном выражении, беспредельно мужественный и предельно женственный, он подхватывал всех, будто река, и нес за собой неудержимо и произвольно. Поражал всех величием, которого достиг не по праву рождения и наследства, а благодаря собственным способностям, которые означали, что его избрал сам аллах. Единственная вершина, на которую еще не ступил, – султанская власть, но стоял перед ней с гордо поднятой головой, не униженным просителем, а законным наследником – либо достигнет, либо погибнет. Любил повторять слова римлянина Помпея: нужно побеждать, а не жить! Говорил это часто и охотно, словно бы знал, что смерть предназначена для других, а не для него, придерживался мнения, что смерть, как и все на свете, необходимо было заслужить. Сулейман не был похож на прежних султанов, которые с одинаковой жестокостью расправлялись с врагами и с приближенными людьми. Ни одного из великих визирей он не казнил, а отпустил с миром, как Пири Мехмеда, или же выслал из столицы, как Лютфи-пашу и старого евнуха Сулеймана. При этом султане не было тайных убийств в гаремах. Даже янычарский бунт Сулейман не подавил великой кровью, а купил покорность за золото. Между тем ни один из султанов не положил стольких неверных, как Сулейман. Он строил свою жизнь из чужих смертей. И чем больше было этих смертей, тем роскошнее разрасталось дерево его жизни, и самого султана повсюду прозывали Великолепным. Мустафа стремился сравняться с султаном в пышности и великолепии, а то и превзойти его, и если не в пышности внешней, для которой у него не было таких возможностей, как у Сулеймана, то в поведении, в способе мышления, в чувствах.

В Манисе он имел для торжественных оказий золотой кафтан, как у Мехмеда фатиха, одежду носил из шелков, сотканных в Брусе, Манисе, Анкаре, Диарбакыре. За его одеждой, как и у султана, следил хаваш, получавший плату в шестьдесят акча золотом и пять облачений в год. Взятый из янычарских аджемов, Тульбент-агаси должен был присматривать за тюрбанами шах-заде и наматывать их ему на голову.

Все должно было служить пышности и величию. Одежда, осанка, слова, поступки. Голову Мустафа держал, словно драгоценный сосуд, поворачивал к собеседнику, будто дар небесный. Создавалось такое впечатление, будто только вокруг него возможна настоящая жизнь, а вне – скука, бессмысленность, никчемность. Подражая султану Селиму, который любил зеленые камни, носил на руке перстень с большим бриллиантом цвета морской травы. Знал только одно – возвыситься над миром дыханием могущества. Гнался за пышностью, за славой, за властью, не боялся отчаянного риска, веря в любовь к нему янычар, в их восторженность, в прославление и обожание. Не скупился на обещания всем своим сторонникам власти и добра, не заботясь о последствиях. Может, стал бы вторым Искандером, дай только ему трон. Не скупился и на слова, ибо имел только слова, и в том, что не владел большим, повинен султан Сулейман.

Распорядитель государства должен быть один, потому что несогласие в мыслях нарушило бы порядок. Но для сохранения порядка нужны многие. Властелины должны творить законы и учреждения, а люд – оберегать их, ибо люд умнее и постояннее в обычаях, чем один человек. Султан Сулейман слишком мелочен в управлении. Решает все сам, никому не верит, потому и выдумываются каждый день новые и новые законы, чтобы связать всем руки, чтобы никто не пошевельнулся, не пикнул. Мустафа не знал, каким султаном будет он. Знал только, что Сулейман не такой, как нужно, и неутомимо повторял это, а в слушателях никогда у него не было недостатка. Сам Ибрагим, который дошел даже до того, что пренебрегал Сулейманом, подпал под чары Мустафы и из последнего своего похода слал шах-заде в Манису письма с заверениями в преданности, так, словно бы тот уже был султаном. Стали ли известны эти письма Сулейману, перехватили ли его улаки ответы Мустафы, которые он посылал Ибрагиму в Халеб и Багдад, – никто никогда об атом не узнает, все умерло вместе с Ибрагимом, а султанский сын не затронут был даже подозрением.

Не отразилась на положении Мустафы и неожиданная смерть валиде Хафсы, смерть, о которой с такой печалью писал ему тогда великий муфтий Кемаль-паша-заде:

«Суть этого течения речи – обжигающее душу, переполненное печалью событие с ее величеством, Высокой Колыбелью, великой госпожой валиде, да упокоит аллах ее душу и рассыплет по царству небесному ее милостыню, ибо она, простившись с земной обителью, упокоилась в месте пребывания божественного милосердия и приюта господнего благоволения. Преславное естество ее создано было для высшей благосклонности и заботливости ко всем созданиям людским. Если кто-нибудь выносил ногу несправедливости за пределы своего ковра, тому она сковывала ноги насилия цепью наказания, каждого, кто почитал ее, она сажала на подушку почести и уважения».

Вскоре умер и сам Кемаль-паша-заде. Казалось, умерли все, кто заботился о судьбе Мустафы, но в жизни шах-заде не происходило никаких изменений к худшему, у него и дальше были возможность и время совершенствовать свое тело и свой дух для высочайшей власти, и единственное, на что мог пожаловаться, так это на то, что момент вступления на трон почему-то задерживался.

Другой на его месте давно уже потерял бы терпение – Мустафа был невозмутим, будто окаменел в своей пышности. О султане говорил охотно и много, о султанше Хасеки и ее сыновьях – никогда, так, будто их вовсе не было на свете. Он первородный, он наследник, он будущий султан, о женщинах он не говорит, он берет их на ложе, где лежат они перед ним, словно гады нетронутые, дрожат, напряженные, будто туго натянутые тетивы луков, когда он высвобождает из зеленых шелков свое удивительное тело, как меч из ножен.

Привыкший к безнаказанности, Мустафа начал рассылать санджакбегам тайные послания, веря, что когда заходит солнце, люди отводят от него глаза, направляя взгляды в ту сторону, откуда должно появиться солнце новое. Над Сулейманом уже опускались сумерки, тридцатилетний Мустафа должен был взойти, как полнолицый месяц, как молодое утреннее солнце!

Однако чья-то невидимая рука перехватила все письма шах-заде и положила их пред очи султана, и Мустафа со своим пышным двором, с постаревшей, но полной надежд на возвращение в Топкапы матерью Махидевран оказался в далекой Амасии. Там впервые прозвучало имя султанского дамата Рустема, но вырвалось оно из испепелившихся от ненависти уст Махидевран, Мустафа не опустился со своих высот до мелочности коварства. Утешал себя тем, что в Амасии родился его грозный дед султан Селим. Добрый знак увидел Мустафа и в том, что султан посадил неподалеку от него самого младшего своего сына – Джихангира. Когда-то султан Баязид также посадил здесь своего сына Селима и внука Сулеймана – и что из этого вышло? Власть оказалась в руках старшего из них – Селима, а старый султан умер от отчаяния, вызванного сыновним предательством.

Дождавшись, когда Сулейман возвратился в Стамбул, Мустафа пригласил Джихангира в Амасию. Махидевран во всем усматривала коварные шаги ненавистной Хуррем. Ведь эта женщина способна сухой выйти из воды. Джихангира тоже считала улаком своей матери, но когда ей рассказали об этом сыне неправедного ложа, даже она успокоилась.

Джихангир, несмотря на свои девятнадцать лет, казался мальчиком хилый, ссутулившийся, со свинцовым лицом, с глазами изболевшимися, умоляюще раскрытыми, так, будто он хотел через них передать миру свои страдания. Запоздалый плод мрачного сладострастия Сулеймана, последний всплеск неисчерпаемой, казалось бы, жизненности ненавистной всем честным мусульманам славянки, Джихангир словно бы собрал в своем слабом теле всю злобу, всю ненависть, которая наплывала отовсюду на Топкапы, рос без любви, заброшенный, обреченный на гибель уже самим своим рождением, ибо был последним, а над ним возвышались, громоздились братья старшие сильные, ловкие, доблестные, настоящие наследники.

Никто не обращал внимания на Джихангира, покинутый всеми, он углубился в книги, в мудрословие, пытался проникнуть в таинственную суть древних поэтов, часто впадал в отчаяние из-за того, что ему не с кем поделиться ни своими сомнениями, ни знаниями, ни предположениями. Мать, хотя должна б, казалось, вложить всю любовь и всю заботу в своего самого последнего, к тому же самого слабого сына, отходила от Джихангира с каждым годом, замыкаясь в своей непостижимости и неприступности. Родные братья презирали его, наверное, из-за обреченности Джихангира в жестокой борьбе за трон. Зачем пришел на свет? Кому здесь нужен?

Можно себе представить, как должен был взволноваться Джихангир, когда в Трабзон, место его пожизненного, как он считал, изгнания, прибыли посланцы от шах-заде Мустафы с приглашением посетить Амасию. Джихангир вздрогнул от самого слова Амасия. Знал этот город, еще и не видев его никогда. Он стоял у него перед глазами на высокой горе, окруженный пятью рядами стен. Прославленные пещеры Амасии, в которых жили еще христианские угодники, потом мусульманские дервиши. Вокруг города тутовые плантации, сады, в городе огромное множество медресе, а в них тысячи софта учеников. В Амасии жил когда-то сын султана Баязида Коркуд, поэт, мудрец, может, в чем-то похожий на него, Джихангира, при Коркуде прославилась там великая поэтесса османского народа Михри-Хатун, или, как ее здесь называли, Михр-ун-Ниса, то есть Солнце среди женщин. Она писала когда-то: «Что это, сбылась ли моя судьба или мое предназначенье? Что я на ложе своем увидела рожденного ночью Меркурия?»

Мустафа предстал перед жалким, слабосильным Джихангиром в самом деле как бог из древних времен, как Марс и Меркурий, – роскошный, великодушный, блестящий, окруженный такими же блестящими людьми, в которых трудно было узнать подданных, они скорее казались друзьями шах-заде. И Джихангиру Мустафа сказал, как только они сели на ковер гостеприимства:

– Надеюсь, мы станем настоящими друзьями, потому что равнодушны друг к другу и никто не ждет ничего от другого, а каждый ждет своего часа.

Сказал это со спокойной уверенностью, так, будто уже давно забыл, что ему сужден час высочайший.

Мустафа был исполнен восторга от собственной персоны, но именно это более всего понравилось Джихангиру, который привык вообще не замечать себя и не знал, собственно, живет он или нет, существует на свете или вообще не рождался. Он всегда боялся одиночества и стремился к одиночеству, а вокруг Мустафы кипела бурная жизнь, вертелось множество людей, и все были влюблены в шах-заде, все состязались за его внимание, с утра до вечера повторяя: «Привет тому, у кого бриллиантовая душа», «Пусть дарует аллах благоденствие телу, речи, разуму нашего шах-заде».

Мустафа без конца удивлял Джихангира, в то время как не было ничего, что могло бы удивить его самого. Когда Джихангир повел речь о книгах, Мустафа засмеялся: «Хорошая книга – искренний друг. Когда она тебе надоела, она не гневается, как женщина. И когда ты ей веришь, она не обманывает тебя, как женщина». Пригласил чтецов, и целый вечер двоим шах-заде читали из «Сказок сорока визирей» и из «Гумаюннаме» Бидпада. Джихангир вспомнил поэтов, сказал, что он, как и их дед султан Селим, сторонник великих мусульманских мистиков Ибн аль Араби и Джеляледдина Руми, как тут же оказалось, что Мустафа тоже в восторге именно от этих поэтов, сам написал уже три дивана стихов под именем Мухлиси, то есть Преданный. Далее он спросил Джихангира, читал ли тот уже поэму «Мантигут-Тейр» («Беседа птиц») Фарид-ад-дина Аттара, под влиянием которой на староузбекском языке появилась поэма «Лисан ут-Тейр» («Язык птиц») великого Мир-Али-Шир Неваи[17]17
  Мир-Али-Шир Неваи – великий узбекский поэт Алишер Навои.


[Закрыть]. Он жил в Самарканде и Мешхеде, умер в Герате, но слово его разошлось по всему мусульманскому миру. Он прочел отрывок из «Беседы птиц». Как ищут птицы своего царя, странствуют через семь долин и семь морей к горе Каф, опоясывающей землю. Не все выдерживают трудности пути, остается только тридцать птиц, и тут оказывается, что имя их царя Тридцать Птиц, следовательно, каждый из них является царем и все они, вместе взятые, царь Симург. Не наводит ли это на некоторые размышления? Как сказал пророк: «Слава тому, кто прочел».

Для Джихангира без конца устраивали пиры, а поскольку вина он не пил из-за слабости своей натуры, от сладостей его мутило, Мустафа для укрепления его природы велел готовить для молодого шах-заде шарики из толченых конопляных листьев с медом, подставлял ему вместо лакомств поджаренное и подсоленное семя конопли, пил вместе с ним подогретую ключевую воду, в которой растворялись зеленые шарики из макового сока.

Джихангир не узнавал себя и своего тела. Привычное, известное ему бренное тело, как и прежде, было его, но теперь оно избавилось от надоедливого земного притяжения, становилось легким, сильным, и хотя над разумом словно бы нависала и сгущалась плотной завесой тьма, тело прорывало ее, оставляя разум барахтаться по ту сторону завесы, мучительно размышляя над загаданной Мустафой задачей: что такое тридцать, кому тридцать лет миновало, а кому еще будет – Мустафе, Селиму, Баязиду или ему, Джихангиру?

Так проходили дни за днями. Султанские посланцы, не находя Джихангира в Трабзоне, добрались уже и в Амасию, но молодой шах-заде никого не хотел видеть, ничего не помнил, забывал, что он султанский сын, вообще, казалось, впал в небытие, превратился в дым, мглу, призрачность. Только бы иметь рядом с собой величественного, велемудрого Мустафу, тешить свой разум неторопливыми беседами с ним, глотая зеленоватые шарики, приносящие блаженство. Как сказано: «Оставь же их погружаться и забавляться, пока не встретят они своего дня, который им обещан…»

Встревожился ли султан, узнав о странной, противоестественной приязни, вспыхнувшей вдруг между Мустафой и Джихангиром? Или, может, подговорила его султанша Хасеки немедленно послать войско с Рустемом в те края и позвать в поход также и Мустафу, чтобы оторвать его от их самого младшего сына? Кто ж это знает? Мустафа, верный своей привычке, ни единым словом не упоминал о Хасеки, будто ее вовсе на свете не было, о султане же изредка цедил небрежно: «Тот, кто под женщиной, уже не мужчина». Джихангир слышал и не слышал. Одурманенный опиумом, бормотал стихи Корана, которые все были написаны то ли о нем, то ли о Мустафе: «Вы свои блага провели в жизни и насладились ими, а сегодня будете вознаграждены наказанием унижения за то, что возносились на земле без права… Ведь человек создан колеблющимся».

Не успев прийти в себя, Джихангир снова жаждал впасть в блаженное состояние, граничащее с потерей сознания, ибо выйти на дневной свет, где снова проявится твоя немощь, у него не хватало сил и воли. Стремился погрузиться в забвение так глубоко, чтобы оказаться даже ниже собственного сознания, провалиться в пропасть небытия.

Иногда его преследовали видения, одетые в маски невероятности. Возвращалось зрение, остро работало сознание, видел перед собой Мустафу, почти со слезами умолял его:

– Скажи, что ты дал мне? Чем очаровал? Почему так услужливо открыл мне это шелковое спокойствие, в которое погружается мой дух?

Улыбка, как судорога, пробежала по холеному лицу Мустафы.

– Я не давал тебе ничего, кроме чаши шербета. Это, может, мой двойник.

– Двойник? Какой двойник? Я никого не знаю, кроме тебя.

– Мы похожи так, что даже я не различаю, где я сам, а где мой двойник.